Когда говорит кровь

Глава одиннадцатая: В поисках нужных слов

Просторную залу подземной усыпальницы заполнила пёстрая толпа. Мужчины и женщины стояли между старых и новых надгробий и могильных плит, зажигая толстые восьмигранные свечи из красного воска. Сотни маленьких огоньков озаряли непроглядную тьму могильника, выхватывая из неё лица и фигуры. Самые разные лица самых разных людей, что при свете Кадифского солнца вряд ли бы нашли между собой хоть что-то общее. Но тут они были равны и едины.

Вера, не знавшая и не принимавшая царящих в мире различий, роднила каждого пришедшего со всей общиной, наполняя их сердца удивительным чувством сопричастности друг другу, и постигаемой истине. В этой толпе легко было заметить и могучих воинов, что источали силу и здоровье, и больных калек, и почтенных мастеров-ремесленников, и нищих оборванцев, что не имели за душой ничего, кроме своих лохмотьев и миски для подаяний. Этриков, блисов, палинов и даже ларгесов. Ведь все они, шепча на распев хвалы Единому создателю, были общиной. Людьми веры. Праведными.

Вот только даже тут, прикрывая ладошками пламя свечи и шепча строки из Книги Истин, Айдек чувствовал себя отдельным от всех. Даже одиноким. Вера была для него глубоко личной, тайной вещью. И пусть губы его и шептали те же слова и в том же такте что и вся община, он вел свой собственный, особый разговор с богом.

Для него так было всегда. Ведь свою веру он не унаследовал от родителей и не искал её самостоятельно. Она сама ворвалась в его жизнь, когда он был ещё ребёнком.

Недалеко от родного дома Айдека на самой границе Кайлава, там, где близость к Аравеннской гавани превращала квартал в нагромождение складов и мелких мастерских, стояло старое заброшенное здание, служившее когда-то не то складом, оставленным его владельцами за ненадобностью, не то мастерской, дело хозяев которой прогорело. Когда будущий фалаг был ещё совсем ребёнком, он часто прятался там от гнева отца, часами играя в полном одиночестве на чердаке, пока испуганная мать и тетки бегали по городу в его поисках. Это здание было самым большим секретом мальчика. Его тайным миром, который обращался то осажденной варварами крепостью, то дворцом, то пещерой полной чудовищ и опасностей, а то просто домом. Но главное — оно было его убежищем. Его личным, потаённым местом, в котором нелюдимый мальчик мог чувствовать себя в безопасности.

Однажды, когда отец вновь пришел в ярость из-за какого-то пустяка, Айдек скрылся в своём «убежище». Но прейдя туда, он обнаружил, что заброшенное здание стало не таким заброшенным: кто-то выкинул всю старую сломанную мебель, помыл полы, истребил паутину, покрывавшую каждый угол, установил небольшой деревянный алтарь, на котором мальчик обнаружил бронзовую чашу и несколько больших восьмигранных свечей. Заинтригованный столь неожиданным преображением, Айдек решил подождать, чтобы выяснить кто же этот загадочный посетитель. Забравшись на чердак, где расходившиеся доски позволяли вести наблюдение, оставаясь незамеченным, он стал ждать.

Ожидание заняло часы. Мальчик и сам не заметил, как уснул, а когда проснулся, то услышал внизу незнакомые голоса. Высокий и сильный голос рассказывал что-то паре дюжин человек, повторявших «благословение!» и чуть нараспев читавших какой то текст. Мальчик, которому тогда исполнилось уже восемь, слышал от отца, теток и дядей, что в городе есть люди, тайно почитавшие некого странного бога, держа это в большой тайне. Он сразу догадался, что стал свидетелем того самого тайного почитания. А тайны всегда нравились Айдеку. Невзирая на то, что была уже почти полночь и мать, скорее всего, находилась на грани безумия, он решил остаться и послушать этих странных людей.

А говорили они о вещах необычных и удивительных. О боге, но не об одном из знакомых мальчику божеств, что имели имена и не сильно отличались от людей, а о неким безымянном и всемогущем боге, который был сразу везде и нигде. Был всем живым в мироздании, наполняя его, но оставался незримым и недоступным. Мальчик тогда так и не понял как это возможно: быть сразу всюду? Подумав, он решил что бог этот вероятно очень велик и мир находится внутри него, ну или же люди, сами того не зная, живут на его теле и потому и не могут его увидеть.

Замечтавшись, он представлял спящего исполина, по которому бегают маленькие человечки возводя свои города, возделывая его кожу как поля и охотясь в волосах. Этот образ настолько развеселил мальчика, что он негромко хихикнул. Хотя смех его был еле слышен даже ему самому, люди внизу тотчас замолчали. Айдек испугался и уже хотел броситься к открытому окну, где напротив находилось раскидистое дерево, до веток которого он мог легко допрыгнуть, как услышал старческий голос:

— Что ты делаешь здесь, дитя? Ты потерялся? — из проёма позади него поднялась седая голова.

— Нет, — твердо ответил мальчик. — Я не терялся. Это моё место

— Ты живешь здесь?

— Нет, у меня есть нормальный дом. Сюда я прихожу, когда… когда… когда мне нужно убежище.

— А… — протянул старик. — Понимаешь, дитя, нам тоже нужно убежище. Ты не будешь против, если мы иногда будем сюда приходить?

Мальчик задумался. Ему не очень хотелось делить хоть с кем-то его сокровенное место. Тут был его мир. Мир в котором он чувствовал себя повелителем способным одной силой мысли превратить прогнившие доске в могучие крепостные стены, а затянутые паутиной бочки и сваленные в углу палки — в орду варваров, которая неизменно гибла под ударами мужественных воинов, ведомых в бой Айдеком. Но с другой… с другой стороны ему хотелось ещё послушать про этого необычного и вездесущего бога. Да и старик обладал такими добрыми глазами, что мальчик решил для себя — он точно не причинит ему вреда и не выдаст его убежище чужим людям.

— Ладно. Можете приходить. Но только при одном условии.

— Хорошо, дитя, что ты хочешь?

— Можно мне ещё послушать истории про вашего бога?

Старик с улыбкой кивнул и взяв Айдека за руку, повел его вниз, туда, где ждали остальные непрошенные гости. Так мальчик впервые познакомился с верой алавелинов. И как выяснилось чуть позже, со своей общиной и своим наставником.

С тех пор прошло много лет. Община в Кайлаве росла и возрождалась, привлекая всё больше и больше людей. И им становилось тесно внутри заброшенного склада. В один из дней кто-то предложил использовать могильные катакомбы, расположенные в пещерах под Кадифом, и эта идея понравилась наставнику. Так они перебрались в эту темную залу, где среди тысяч и тысяч нашедших последний приют язычников, постигали бессмертие праведных.

За три года, которые Айдек не посещал этих сводов, незнакомых лиц стало значительно больше. Община росла и множилось. Тёмные дни, когда за единобожие преследовали и травили, словно диких зверей на охоте, давно миновали и страх, посеянный Великим палачом Убаром Ардишем, исчезал.

Но память об учинённых им зверствах хранилась в сердцах алавелинов. И эта ночь, эта святая ночь, именуемая Ночью мучеников, была тому подтверждением.

Каждый год, в первую ночь третьего летнего месяца, праведные Кадифа собирались, чтобы почтить молитвой всех павших за их веру. Всех тех, кто сгорел живьем в красных ямах, кого забили камнями или палками, кто принял смерть от меча или копья. Всех тех, кто не предал бога даже перед лицом мучений и первой смерти, заслужив право на Воскрешение. И вспоминая их подвиг, чествуя их стойкость и мужество, праведные находили их и в себе самих. И потому не было ночи важнее и значимей.

Но для Айдека эта ночь была особенной и по иным, личным причинам — для него она была ночью расставаний. Ночью прощаний. Ночью, которая должна была стать чертой, разделяющей разные половины его жизни. Когда взошедшее на небосвод солнце озарит мир своими лучами, он покинет город, в котором родился и вырос, обменяв его на долгую дорогу и неведомые рубежи далеких диких земель. Завтра, он станет фалагом двенадцатого знамени первой походной кадифарской тагмы, вместе с которой отправится защищать и удерживать новые границы государства.

И именно по этому, он не мог больше прятаться от своей общины. Как бы старательно он не выдавал свою трусость за осторожность, прикрываясь то болезнью отца, то гарнизонной службой, в эту ночь он просто не мог не прийти сюда. Он просто обязан был в последний раз помолиться со всеми теми людьми, которые пусть и не стали для замкнутого и одинокого молодого человека второй семьей, но и не оттолкнули его, позволив идти с ними по одной дороге.

А ещё, он хотел в последний раз увидеть наставника их общины. Того самого человека, что вывел его к свету праведной истины. Ведь в том, что он видит его в последний раз, Айдек не сомневался. Уже при их первой встречи в том самом заброшенном доме, Майдо Элькэрия был седым старцем. Ну а теперь, когда ему было почти восемьдесят, кажется лишь вера и забота о своей общине держали его в этом мире. Но держали они всë слабее и слабее: тело наставника исхудало, руки тряслись, глаза покрывала мутная пелена, а кожа была в желтых пятнах. Даже идти самостоятельно он уже не мог. Его вывел незнакомый Айдеку молодой ученик, держа под руки и помогая сделать каждый шаг до стула с подлокотниками, который был поставлен на небольшой пьедестал, сколоченный из досок.

Когда наставник сел, толпа стихла. Старец обвёл её взглядом полуслепых глаз и, воздев вверх руки, произнес слабеющим голосом:

— Благословение вам, о ступающие по пути праведных!

— Благословение! — отозвались сотни голосов и тут же смолкли, погрузив усыпальницу в по-настоящему мертвую тишину. Все в этом зале, от первых до последних рядов, желали услышать каждое слово, которое собирался произнести наставник.

— Всевышнему угодны мученики, ибо в страдании своём очищаются они от греха. Угодны отринутые, ибо в лишениях укрепляют они свою веру. Угодны погибшие, ибо уготована им жизнь вечная. Не тратьте слёз своих на тех, кто принял мучения и смерть, чья плоть обратилась в прах и пепел. Кратки были их страдания, но награда будет вечной, ибо в День возвращения восстанут они из объятий смерти и предстанут перед взором Создателя. И одарит он верных и праведных благами бесконечными. Плачьте о тех, кто впустил в душу погань греха. Кто осквернил свою плоть и божий огонь в себе, предавшись страстям и порокам. Плачьте о тех, кто отвращал Всевышнего от мира сего, ибо прокляты они на веки веков и уготовано им лишь забвение. Так было сказано и так будет. Ибо в том истина.

— Истина в том! — отозвалась толпа.

— В эту благую ночь мы чтим память тех, кто погиб в красных ямах, кто был забит палками и камнями, кто был растерзан толпой и казнен по приговору Великого палача Убара Ардиша, прозванного Алым Солнцем. Мы поминаем всех тех, кто принял муки, но не отрекся от веры в Единого. Всех, кто хранил свет истины, пока псы тирана кромсали их плоть и жгли её огнем. Мы чтим мучеников и память о них. Но чтим мы их не слезами и не скорбью, ибо знаем, что первыми восстанут они из смерти и первыми обретут благословение в День возвращения.

Наставник общины резко замолчал. Его голос все ещё хранил ту удивительную силу, что годами и десятилетиями увлекала сотни и сотни людей, отводя их от лжи каменных истуканов. Но в голосе этом уже чувствовалось увядание. Он чуть захрипел, закашлялся и лишь когда ученик поднес ему чашу с водой, смог продолжить свою речь.

— Как и сегодня, пять десятилетий назад грех и порок правили миром, но тьма, опустившаяся тогда, была особенно густой. Великий грешник владел страной и в жажде уподобиться Богу, не знал ни меры, ни препятствия. Он повелел чтить себя наместником выдуманного им же божка, коему возводил храмы по всей земле, творя в них греховные оргии и кровавые беззакония. И всякого, кто не желал поклоняться мерзости его, обрекали на смерть безумные жрецы его культа. Долгие годы в Тайларе лилась кровь. И кровь язычников, и кровь праведных, но именно на отринувших ложь каменных истуканов был обращен самый яростный гнев кровавого тирана. И в канун языческого беснования, которое камнемольцы зовут летними мистериями, он повелел своим слугам поймать всех праведных в Кадифе и его округе и привести их на площадь Белого мрамора, куда, как на праздник, зазывались толпы зевак. И встретил Душитель пять тысяч праведных и показал им ямы, полные горящих углей и потребовал, чтобы поклонились ему и признали воплощением солнцебога. Но не убоялись праведные и отвергли порочного владыку. Распевая молитвы, приняли они страшную смерть. Живьем их вязали и бросали в полные углей ямы, и запах смрада и гари наполнил улицы города, впитываясь в одежды, кожу и волосы всех тех, кто стоял и смотрел, как гибли сотни и сотни невиновных. И я был среди тех, кто молчанием и невмешательством своим, позволяли твориться злу и торжеству греха. Кто был наблюдателем, но утешал себя, что неучастием своим не прикасается к скверне. Я смотрел, как тысячи праведников разделили страшную смерть в красных ямах. Смотрел, как умирали мужчины и женщины, как шли в огонь дети и старики, не желая отрекаться и предавать веру во Всевышнего и поклоняться идолу. И тогда я понял, что камнемольцы и солнцепоклонники идут по пути лжи и порока. Что нет в них истины. Что жрецы их распутники и воры, а в храмах творится лишь беззаконие. А ещё, понял я, что недостаточно самому не быть палачам. Что непротивление скверне греха суть потакание ей, что молчащий о зле, не лучше того, кто сам творит зло. Так я узрел истину, а вместе с ней познал, что есть лишь один путь ее познания — путь праведных, ибо избран он самим создателем. И на пути этом лежит великая жертва, ибо праведный должен принести жизнь свою текущую в угоду жизни вечной.

Старец вновь замолчал. Лишь его бледные губы продолжили беззвучно шевелиться, словно повторяя так и не сказанные мысли. Его голова опустилась вниз, а мутные глаза прикрыли дряблые веки. Вся толпа напряглась, сжалась и поддалась вперед, словно море во время прибоя, сохраняя молчание, нарушаемое лишь потрескиванием сотен огоньков свечей.

— Сейчас нас не травят как диких зверей и не забивают камнями на площадях, — продолжил Элькерия. — С идолопоклонников пока довольно нашего молчания. Но злоба и грех свили надежные гнезда в сердцах камнемольцев, а посему каждый из нас должен готовить себя к испытаниям веры, помня что эта жизнь, лишь прелюдия к вечности. Что она ценна лишь как испытание, что ниспослал нам Всевышний, дабы проверить нашу стойкость и праведность. Не бойтесь и не страшитесь угроз и гонений. Радуйтесь им, ибо в горниле выплавляется железо, а в муках дух праведный. Чтите память павших. И не слезами горя, но слезами радости, ибо всех нас ожидает бессмертие. Искореняйте скверну в себе. Держите себя в чистоте праведной и принимайте муки за веру с радостью. Ибо уготована стойким вечность! Истина в том!

Старик воздел руки вверх в благословляющем жесте и по толпе пронеслись слова благословений, а следом и молитвы. Но не все они звучали восторженно. Часть голосов, и часть немалая, была тиха и сдержана, явно давая понять, что речь наставника оставила в их сердцах горечь.

Огоньки свечей выхватывали из тьмы усыпальницы лица людей. Одни смотрели на старика с надеждой и почтением, другие, хмурые и напряжённые, выражали разочарование. Все эти люди ждали в эту ночь совсем других слов. Да и сам фалаг надеялся получить от Майдо Элькерии напутствие, с которым ему будет не так страшно ломать привычную и знакомую жизнь, меняя Хайладскую крепость на службу в диких необжитых землях. Идя сюда, он жаждал услышать голос полный веры в лучшее. Тот самый голос, что многие годы увлекал и поддерживал сотни и сотни людей, пропитывая их сердца и души надеждой. И теперь Айдек чувствовал себя обманутым.

До начала этой речи, он собирался переговорить с наставником лично. Поделиться с ним всем тем грузом, что лежал на его сердце тяжелым камнем. Но теперь Айдек Исавия точно знал, что когда окончатся молитвы, он покинет эти катакомбы со всеми прочими праведными. Элькерия больше не мог дать ему ничего, кроме сомнений.

Когда молитвы закончились, заменившая праведным обитель древняя усыпальница пустела медленно. Люди покидали её небольшими группками или поодиночке, уходя с перерывами и соблюдая тишину. Пусть времена гонений и были позади, многолетняя привычка скрываться никуда не исчезла и алавелины старались лишний раз не привлекать внимания прохожих. В конце концов, кому есть дело до того, что пять-шесть человек выйдет после заката из грота? Мало ли какие дела требовали скрытности и отсутствия посторонних глаз. Подземные туннели влекли многих — юношей с девушками из низших слоев, которым не находилось другого места для свиданий, контрабандистов, которые, как говорили, знали тайные тропы связывающие катакомбы с пещерами далеко за городом, да и бандиты иногда подселяли без спроса новых жильцов в чужие усыпальницы. Поэтому на входивших и выходивших из гротов людей горожане давно перестали обращать внимание. Чем и пользовались алавелины.

Когда зал почти опустел, прочь отправился и Айдек, раздумывая обо всем услышанном сегодня.

Среди праведных давно велись споры о том, какой путь угоднее Богу-творцу. Одни черпали вдохновение в словах Лиафа Алавелии, что «гнев праведных — суть гнев божий и ярость их — огонь Всевышнего», призывая очистить мир от греха. Другие считали, что очищать нужно лишь себя, через страдания и усмирение страстей, кои есть семена скверны. Майдо Элькерия всегда был где-то посередине, утверждая, что мир, в конце концов, все же следует замыслу Бога, а посему нет нужды уничтожать его или самого себя. Но годы, похоже, нарушили этот хрупкий баланс, качнув наставника в совершенно определенную сторону. И Айдек не думал, что ему эта сторона нравится.

Он был воином, а не мучеником. И не желал менять своего естества.

— Ты впервые пришел к нам, друг? — фалаг вздрогнул от раздавшегося у него за спиной голоса. Он был готов поклясться, что в коридоре, по которому он только что прошел, не было ни души. Приглядевшись, он заметил в полумраке грота длинновязую фигуру, прижавшуюся к стене. Айдек сощурился, и постепенно из тьмы проступили черты того самого ученика, который вывел сегодня наставника.

Назвать его вид неряшливым, можно было лишь при желании польстить. Причем польстить весьма наглым образом. Покрытая заплатками и пятнами краски зеленая рубаха была явно сшита не по его меркам и висела мешком на его тощем и жилистом теле, а кожаные сандалии, казалось, просто состояли из пыли. Хотя на вид ему не было и тридцати, в длинных черных волосах, что падали свалявшимися прядями на глаза, виднелась седина, а отросшая борода чуть топорщилась. Встретишь такого на улице и сразу подумаешь: вот идет ещё одна душа, оставившая в таверне остатки денег достоинства. И все же, было в нём что-то особое… что-то, странное и неуловимое. То ли во взгляде, то ли в гордой осанке, что цепляло интерес.

— Не подумай дурного, друг мой, я не преследую тебя. Просто я всегда хорошо запоминал лица, а твоё увидел впервые. Ты недавно в городе, или только услышал зов Всевышнего?

Голос ученика звучал так мягко, так дружелюбно, но при этом так твердо, что Айдеку захотелось быть честным с этим незнакомцем.

— Нет… я… я местный и давно принял истину умом и сердцем. Просто… я не приходил на молитвы. Три года не приходил.

— Вновь обретенный друг столь же желаем для общины, как и друг новый, — мужчина отошел от стены и положил руку на плечо Айдеку. — Вера всякого из нас проходит через испытания и сомнения. И не важно, что побудило тебя покинуть общину. Важно лишь то, что ты снова обрёл её и не разрывал связь в своей душе. Впрочем, мы, кажется, так и не представились друг другу. Меня зовут Эйн Халавия. А как мне обращаться к тебе, друг мой?

— Я Айдек…

— Можешь не называть своего родового имени, если не хочешь, — остановил его Эйн, заметив как замялся фалаг. — Достаточно и названного. Община понимает тех, кто стремится скрыть свою веру от посторонних. Путь жертвы, о которой так много говорил наш наставник сегодня, это путь немногих.

— Мне нечего скрывать. Я Айдек Исавия.

— Рад нашему знакомству, Айдек Исавия. Ты воин?

Фалаг с удивлением посмотрел на своего собеседника. В его внешнем виде не было ничего, что могло указать на принадлежность к тагмам. Айдек был одет в шерстяную накидку, простую серую тунику, подпоясанную кушаком, просторные штаны и легкие сандалии. Даже простого ножа и того при нём не было.

— Не удивляйся, друг. Просто тебя выдают походка и жесты. В общинах всегда много людей меча и я научился их замечать, — улыбнулся ему Эйн. — Прости, что спрашиваю, но ты покинул наше собрание один, а эта святая ночь ещё не окончена и её не положено проводить в одиночестве. Так скажи мне, Айдек Исавия, ждут ли тебя единоверцы?

Фалаг отрицательно замотал головой.

— Быть может, ты согласишься тогда разделить трапезу со мной и моими друзьями? Негоже праведному проводить эту ночь одному, вдали от собратьев по вере.

Выглянувшая из облаков полная луна осветила лицо Эйна и Айдек впервые смог подробно его рассмотреть. Проповеднику действительно было около тридцати. У него был высокий лоб, тонкий нос, узкие губы, впалые худые щеки и довольно густые брови. Хотя лицо его выглядело бледным и усталым, в нём чувствовалось некое неуловимое благородство, какое бывает скорее у отпрысков знатных родов, чем у представителей простых сословий. Айдек хотел было деликатно отказаться от приглашения — он не очень хорошо сходился с новыми людьми, но неожиданно для самого себя произнес:

— С большим удовольствием, Эйн.

Тот улыбнулся и приглашающим жестом указал ему на уходившую между домов дорогу. Они пошли по ночным улицам города, куда-то вглубь Кайлава. Узкие дороги, пролегавшие между двух или трехэтажных кирпичных домов с желтой черепицей на крыше, казались вымершими, и за весь их путь им встретилось лишь несколько прохожих, да пара бродячих собак, что при их появлении тут же юркнули в глубины подворотен.

— Дом, в который мы идём, расположен совсем неподалеку, — проговорил ученик наставника, махнув рукой куда-то вдаль улиц. — Там живут добрые и честные люди. Их двери и сердца всегда открыты для тех, кто принял истину и вступил на указанный Всевышним путь.

Айдек кивнул. Он чувствовал себя странно. Многолюдные собрания всегда смущали его, и по возможности он старался их избегать, пользуясь любым, даже самым сомнительным предлогом. И уж тем более, он старался избегать собраний незнакомцев. А тут, он сам решил последовать за этим незнакомцем. Словно какая-то внешняя воля захватила его и направила за этим человеком.

— За последние три года мы проделали очень большой путь, друг мой. Нашими общими стараниями и стараниями Майдо Элькэрии, община Кадифа вновь становится сильной и многочисленной. Наши семьи крепки и полны детей. Всевышний ограждает нас от нападков и гонений и мы вытесняем тьму греха даже из таких оскверненных мест, как этот павший город. И вот подтверждение моим словам, — он указал пальцем на дом, стоявший в конце улицы. — Когда-то здесь был дом блудниц, в котором собирались преступники и падшие люди, а теперь, усилиями нашей общины, здесь живёт добрая алавелинския семья.

Трёхэтажный дом, к которому его подвел Эйн, стоял несколько особняком от остальных, что прижимались друг другу, словно вставшие в боевой порядок воины, и был построен не из белого, а из жёлтого кирпича. Эйн подошел к покрашенной красной краской двери и легонько постучал. Почти сразу послышался металлический лязг засова и в открывшемся проеме показалась сгорбленная старуха.

— Благословение тебе, добрая женщина. Скажи, дома ли твоя семья и согласишься ли ты принять в столь поздний час гостей под вашими сводами?

Стоило Эйну заговорить, как старуха моментально заулыбалась своим беззубым ртом. Не говоря ни слова, она поклонилась ученику наставника, а потом поцеловала его сложенные на груди ладони, крепко сжав их в своих морщинистых руках.

— Для тебя, дорогой мой, здесь всегда есть место, — проговорила она тихим скрипучим голосом. — Но глаза мои слабы и я совсем не узнаю твоего спутника, кто это с тобой?

— Это Айдек, — сказал Эйн таким тоном, будто ответ этот был исчерпывающим и не требовал других пояснений. К удивлению фалага, старуха, кажется, оказалась им вполне удовлетворена.

— Благословение тебе, Айдек. Будь же гостем в нашем доме.

— Благословение и тебе, добрая женщина, — рассеянно повторил слова своего спутника Айдек.

— Вся ли твоя семья сегодня дома? — спросил ее Эйн, когда они вошли в подсвеченный тусклым светом масляной лампы коридор.

— Вся. Мы как раз стол накрыли. Эх, говорила же я, говорила, что ты придёшь! Надо было купить больше мяса… или гусей и уток.

— Это излишне, Лифана. Ты же знаешь, мне по душе скромная пища, ибо с ней всегда благословение бога. Да и ночь эта не подходит для дорогих яств и угощений.

Старуха кивнула. Её губы зашевелились, словно она хотела сказать что-то ещё, но женщина проглотила так и не вырвавшиеся наружу слова.

Пройдя по короткому коридору, они вошли в обеденный зал, большую часть которого занимал огромный деревянный стол уставленный свечами из красного воска. За ним сидели не менее двадцати мужчин разных возрастов. Вокруг ходили девушки и женщины, одетые в белые, серые и черные длиннополые платья, разнося глиняные миски с дымящимся варевом и расставляя подносы с лепешками и травами. А у самых стен, на длинных деревянных лавках, расположились ветхие старухи, сидевшие так неподвижно, что фалагу подумалось, что их проклял некий злой колдун, обративший эти одряхлевшие тела в статуи. По прикидкам Айдека, здесь собрались пять поколений одной семьи, включая как седых старцев, так и совсем ещё маленьких детей. Даже несколько младенцев дремали на руках у молодых девушек, бывших им не то матерями, не то просто старшими сестрами.

Провожавшая Айдека и Эйна Лифана, как только нога её переступила порог зала, поклонилась своим гостям и направилась к остальным пожилым женщинам, заняв среди них место, и приняла такую же неподвижную позу.

— Благословение вам, друзья мои, — обратился ко всем Эйн Халавия. — Я привел в ваши стены друга, его зовут Айдек Исавия. Прошу, примите его как гостя, и будьте щедры к нему.

— Благословение тебе, Эйн Халавия и благословение новому гостю! — хором ответили собравшиеся.

В трапезной началось оживление. Женщины зашептались, сбившись в небольшие группки, кто-то из них поспешил к полкам, на которых стояла нетронутая глиняная посуда, а мужчины раздвинулись, освобождая место в середине стола.

Эйн учтивым жестом указал Айдеку на лавку, расположенную у дальней стены. Пока они шли ученик наставника здоровался с каждым из гостей и представляя им Айдека. Он интересовался их делами, здоровьем детей, тем, как продвигается починка крыши или скольких щенков принесла разродившаяся на днях сука. Казалось, он знал об этих людях всё и они видели в нëм нечто большее, чем просто знакомого или духовного проводника от общины. Айдек заметил, что когда Эйн отходил от своих собеседников, они складывали на груди руки в молитвенном жесте, беззвучно шепча что-то почтенное.

Когда новые гости уселись за стол, к ним сразу подошли две хрупкие, похожие друг на друга, будто две капли воды, девушки лет пятнадцати. В руках у одной из них был большой котелок, из которого приятно пахло тушеными овощами, а вторая держала пару глиняных мисок. Поклонившись им, они положили в миски еду и протянули своим гостям.

— Благословение вам, милые Айлада и Феда — произнес Эйн, принимая предложенную ему миску. — Пусть Всевышний одарит вас добрыми мужьями и множеством крепких и здоровых детей.

Девушки смущенно хихикнули и поспешили удалиться. Почти сразу к новым гостям подошла полная краснощекая женщина с большим кувшином в руках. Неодобрительно посмотрев в сторону убежавших девушек, она налила в чаши гостей вино и произнесла низким голосом.

— Не серчай на них, Халавия, девки уже вступили в брачный возраст и даже во время молитвы мысли их болтаются не там где следует. А тут ты, со своими разговорами о мужьях и детях, — говоря это, женщина заботливо подвинула к ним поближе деревянные подносы, на которых лежали поджаренные пшеничные лепешки и свежая кинза, перемешанная с чесноком и сметаной.

— Ну что ты, добрая Эйлата, как я могу злиться на столь чудесных созданий? Всевышний благословил тебя прекрасными дочерями. Я уже много лет их знаю и вижу, что вырастут они любящими женами и заботливыми матерями, кои укрепят нашу общину. Ты справедливо можешь гордиться ими.

— Ой, ну не перехваливай!

— В моих словах лишь истина.

Краснощекая Эйлата заулыбалась. Было видно, что слова Эйна очень много для неё значат. Айдеку даже показалось, что женщина сейчас стиснет в своих могучих объятьях тощего проповедника, или расцелует его в щеки, но она, ограничившись легким поклоном, вернулась к своим делам.

Фалаг взглянул на тарелку: прямо перед ним лежала горка параго — слегка поджаренной пшеничной каши с репой, морковью, душицей и кинзой, а рядом — горка лимабры — тушеной капусты с репой, луком пореем и кусочками говядины, заправленной маслом и уксусом с перетертым чесноком. Это была хорошая, добротная пища, пахнувшая столь аппетитно, что лишь общее игнорирование угощений удерживало Айдека от желания немедленно запустить в неё ложку.

Пока они сидели, в трапезную входили всё новые люди. Мужчины, женщины, дети. Они здоровались, обнимались с домочадцами и рассаживались по последним пустым местам. Наверное, больше полусотни человек собралось за столом, когда сидевший недалеко от Айдека одетый в расшитую орнаментами рубаху толстый мужчина с грубым лицом и широкой челюстью, поросшей белоснежной щетиной, не постучал по бронзовому кувшину длинной ложкой. Все голоса вмиг притихли, а взгляды обратились в его сторону.

— Род, — проговорил он хриплым и грубым голосом. — В эту ночь мы, как праведные люди, чтим всех замученных камнемольцами. Мы молимся о каждом из них, поминаем их подвиги и твердость, с которой шли они на смерть, и за которые каждый из них получит бессмертие. Наша семья тоже прошла через многое. Вы знаете это. Мы многое потеряли как тогда, во времена бесчинств и гонений, так и после. Нас изгнали, лишили всего. Но мы не погибли. Мы окрепли, встали на ноги, и теперь имеем достойное дело и достойный дом, в котором возносим хвалы Всевышнему и всем дарам его. И как глава дома, я хочу, чтобы первым сегодня говорил тот, кому мы обязаны всем этим. Эйн Халавия, прошу, благослови нас и раздели с нами эту трапезу.

Молодой мужчина встал и по очереди приложил сложенную щепоткой правую ладонь ко лбу, губам и сердцу.

— Благодарю тебя за столь добрые и теплые слова Келло Треоя. Благословение на тебе, на доме твоём и на всех обитателях его. Друзья мои, в каждом из вас я нашёл отраду для своей души и каждого из вас я люблю как брата или сестру. Безмена радость моя, когда нахожу я у вас кров и очаг, и не было и дня, чтобы я не молил о вас Всевышнего. Вы приняли меня и моего спутника. Усадили нас за свой стол, разделив с нами свою пищу и доброту ваших сердец, что согревают нас, словно огонь печи усталого скитальца. Но как бы не была тепла от вашей доброты сия ночь, воздух её полнится горечью и скорбью, ибо ночь эта страшна своей памятью.

Лицо Эйна переменилось. Мягкая и добродушная улыбка исчезла без следа, а голос набирал силу с каждым словом. Даже черты его лица неожиданно погрубели, а в глазах зажглось яркое пламя. Возможно, дело было лишь в игре теней, затеянной тусклым светом свечей на столе и полках, но даже рост его, казалось, претерпел изменения. Длинновязая фигура проповедника вытянулась ещё выше, словно стремясь подпереть макушкой потолок. А когда он поднял руки, все собравшееся за столом застыли. Всё внимание полусотни человек было поглощено одним говорившим.

— Это ночь скорби, ибо полвека назад этот город познал великое злодейство. Познал буйство греха и порока, которые творилось по воле кровавого царя, отринувшего даже собственные законы. Горькую чашу боли пришлось испить нашим общинам. Многие заплатили безмерно высокую цену, чтобы свет Всевышнего не расселся в этих землях. Чтобы он сохранился и вопреки всем стараниям язычников, приобщал всё больше и больше душ к истине. И память об их подвигах вечна. Ибо лишь силой их стойкости мы постигаем сейчас путь к бессмертию. Но почитая и превознося принесенные в те жуткие года жертвы, мы должны помнить, что Благословение Всевышнего не вернется в наш мир, пока не иссякнет зараза скверны. Пока противны мы взору Бога, пока творим зло и купаемся в грехе и мерзости, отринуты мы от дара бессмертия и обречены на скверную и краткую жизнь, исполненную страданий. Такова наша плата за гордыню предков человеческих и пренебрежение их заветами бога. Ибо создан был человек вечным. И не знал ни голода, ни болезни, ни горя, ни смерти детей, живя в благости по законам божьим. Но возгордился род людской и решил, что не нужны ему более заветы Всевышнего. Что сам он будет проводить границу промеж света и тьмы и сам решать, что есть истина и благо. И пал человек. И запустил скверну в своё тело. И стал предаваться грехам и мерзостям. И так опротивел он Всевышнему, что был отринут им, как раньше человек отринул Высшие заветы. И напустил Всевышний на сотворенный им мир голод, болезни, войны и смерть. И познал человек старость. И познал человек дряхлость и болезни. И в них познал он боль и муки. И познал смерть детей и родных своих и свою смерть. А за ней лишь тьму и погибель. Долго род человеческий блуждал в сотворенном собою же мраке. Но Всевышний милостив к своим чадам и творениям. И дары свои он забрал, дабы всякий понял, что отринувшим свет — уготована тьма и забвение. А принявшим его — чудо вечной жизни. А потому, когда пробил срок, избрал Всевышний пророка и открыл он Лиафу Алавелии истину о воле своей и даровал ему знание о пути к новому бессмертию. И пошла истина меж людей, из уст в уста, от сердца к сердцу. И миру вновь позволено было стать угодным Богу! Но тьма, свившая гнездо в сердце человека, тьма греха, тьма скверны, воспротивилась возвращению света. Она исторгла сонмы палачей и распутников, что попытались истребить возвращенную истину и всех её познавших. И запылали красные ямы. И наполнился мир смрадом горящих тел. И искали праведных ищейки по всем краям страны, чтобы придать мучению. И насмехались над нами распутники и лжецы, думая, что торжествуют над самим богом! Но велик Всевышний и всесилен, и не прощает он упорствующих в грехе. Он грозен и яростен к тем, кто смеет противиться его воли. Он беспощаден с теми, кто отвергает заветы его. Вот и преступление безумного владыки не осталось без отмщения. Сотворивший зло правитель вскоре сам погиб позорной смертью, а род его был истреблен до последнего человека, и царство его погрузилось во тьму и смуту на многие годы. И камнемольцы осушили до дна ту чашу страданий, которую заставляли пить праведных. Мы же, пронеся через все невзгоды свет истинной веры, вновь разжигаем пламя его по всей стране и в каждом из городов. Наши семьи крепки и многодетны. Мы следуем пути праведных и ежечасно восхваляем Всевышнего в честном труде и искренней молитве. Каждый день все новые и новые души отворачиваются от тьмы и познают свет истины, укрепляя наши общины и нашу веру. Знайте же, друзья мои, что близиться день, когда ярмо почитателей истуканов падёт и мы, выйдя из пещер и катакомб, слишком долго служивших нам убежищами, вступим в новую эру и возведем алтари истинного бога на руинах храмов ложных божков. И сотворим из страданий мучеников мир обновленный! Мир полный благочестивой истины, чистый мир, что вновь станет приятен взору Творца. И вернется он с дарами своими. Ибо был нам дан завет в День отречения: «идите и владейте по новой миром и искореняйте всякую скверну и зло, что впустили в него вы. Гнев ваш — мой гнев и в клинках ваших — благословение моё». «Владейте по новой миром» — вот воля Всевышнего и вот наказ его. Великий учитель Лиаф Алавелия, что первым прозрел отринутую истину, говорил: «не смирению учитесь, но ярости, ибо смирение — ворота для греха». Кроткие и тихие убеждают себя, что раз не совершают зла и безропотно принимают удары судьбы, то и сами почти святы. Но покорностью своей они лишь множат зло. Они потакают ему, своими руками возделывая почву, на которой произрастают семена большего греха и тирании. Так что не мученичества ищите и не жертвы, но поле битвы, ибо каждый из нас воин и враг наш — скверна, что отвращает от мира Всевышнего. Так будьте же праведными воителям, и пошлет он вам дары свои и благословение своё! Ибо в том воля его!

— Благословение! Благословение! — хором закричали собравшиеся, и Айдек с удивлением обнаружил, что тоже кричит со всеми.

— Благословение вам, друзья мои, — проговорил Эйн опускаясь на лавку. Его голос вновь стал прежним, а черты лица разгладились, обретая прежнюю мягкость. — Почтим же молитвой всех павших за нашу веру, всех тех, кто не сошел с праведного пути. И почтим живых вином и доброй пищей, ибо в руках их ключ к бессмертию.

Сидевшие за столами по очереди омыли лица из пушенного по рядам бронзового таза и провели руками над восьмигранными свечами, что стояли напротив каждого. Следом весь род Треоя, будто бы получив единый голос, вознес молитвы о Возвращении и милости Всевышнего для каждого из живых и воскрешения для мертвых.

Айдек тоже помолился вместе с ними, повторяя хорошо знакомые ему слова. В их вере было принято ценить общину и общность всех людей и их действий. Ведь отринувший божественные дары род человеческий мог получить прощение лишь совместно. Но произносивший слова молитвы голос, казался Айдеку чужим и незнакомым. Он так привык славить бога в уединении, беззвучно шепча губами самые сокровенные речи и чаянья, что слышать свой голос было странно и неуютно. Ему словно приходилось идти по улицам города без одежды. И потому, когда хор голосов замолк, а глава семьи пригласил всех к началу трапезы, Айдек тут же уткнулся в тарелку, найдя убежище за горками каши и капусты.

Первое время он даже старался не прислушиваться к разговорам, но вскоре обрывки бесед сами собой начали залетать в его уши. Как вскоре узнал фалаг, семья Треоя жила в Кадифе уже много поколений подряд, почти с самого основания города Великолепным Эдо. Но во времена Убара Алого Солнца им пришлось бежать и несколько лет скитаться без дома, промышляя случайными заработками в городах Кадифара и Людесфена. Вернулись обратно они лишь десять лет назад, и долгое время их жизнь в столице была ничем не лучше, чем жизнь чужеземцев или рабочих-этриков. Они ютились в небольших съемных комнатах и работали где придётся. Но пару лет назад их судьба очень резко поменялась. Они обрели этот дом, обзавелись собственной мыловарней, на которой теперь работали всей семьей, и дела их с каждым днем становились всё лучше и лучше. И судя по всему, за всеми этими переменами как-то стоял Эйн Халавия.

По осторожным фразам, почтенному тону и даже взглядам, которые бросали в сторону Эйна домочадцы, было видно, как важен он для этой семьи. Каждый сидевший поблизости пытался обменяться с ним хоть парой слов и обращался к нему чуть ли не с большим почтение, чем к главе семейства. Сам же Эйн пытался ответить всем и каждому и, казалось, искренне интересуется всеми их делами и проблемами, будь то закупки жира и щелочи, болезни детей или давно назревший ремонт подвала.

Неожиданно ученик наставника, резко замолчал и изменился в лице. Его глаза закатились, а по телу пробежала крупная дрожь, быстро превратившаяся в судорогу. Он начал заваливаться назад, и вероятно бы упал с лавки, если бы не пара мужчин, которые вскочив со своих мест, перехватили и крепко сжали трясущееся тело проповедника. Один из них очень бережно разжал ему сжатые зубы и просунул обшитую кожей деревянную палочку. Айдек было дернулся в их сторону, желая помочь хоть чем-нибудь, но заметив, что остальные продолжают спокойно есть и говорить, как ни в чём не бывало, остался сидеть на месте. Видно с припадками Эйна тут были уже знакомы.

— Ты не пугайся, сынок, и не дергайся, — проговорил сидевший рядом с фалагом высушенный старичок. — То с ним Бог поговорить решил.

— Бог? — изумленно уставился на старика Айдек. За свою жизнь он уже видел припадки падучей болезни и без особого труда опознал её в том, что творилось сейчас с Эйном Халавией, но старик явно верил в свои слова. Верил искренне, как верят лишь в очевидные вещи, которые даже самый пытливый ум не посмеет поставить под сомнение.

— Конечно Бог. Я тебе так скажу, великая благость на этом человеке лежит. Очень великая. Вот только и платит он за неё немало.

Айдек перевел взгляд со своего собеседника на Эйна. Тот покрылся потом, его тело дрожало и дергалось, а лицо исказила гримаса страдания. К нему подошла наливавшая им вино женщина, и сев рядом начала заботливо гладить по волосам, напевая тихую песню, похожую по мелодии на колыбельную. Постепенно дрожь унялась, морщины разгладились, а дыхание вновь стало ровным. Эйлата нежно, как матери целуют своих младенцев, чмокнула его в лоб и, расчесав спутанные волосы, встала и пошла обратно.

Через пару минут Эйн открыл глаза.

— Благодарю вас, добрые люди, — слабым голосом обратился он к державшим его мужчинам. Те с почтением поклонились ему и вернулись на свои места.

Проповедник был бледен и выглядел таким изможденным, словно весь день таскал тяжелые камни, но припадок явно был позади.

— Эйн для нашей семьи много добра сделал. Не сосчитать сколько, — старик придвинулся поближе к Айдеку и подлил ему вина в чашу. — Мы его уж пару лет как знаем. Он комнатку поодаль нас снимал. Ну как комнату — угол с соломенным тюфяком. В те года семья наша бедно жила, дома у нас своего не было, дела считай, что тоже. По всяким клоповникам мыкалась да всякий авлий считали. В общем, плохо жили. Ну и дети болели всё время и не всех мы выхаживали. Вот в одну из ночей внучка моя, Миарна, что вот-вот родить должна была, начала кровью истекать. Горячка у неё началась. Мы-то уж думали всё. Приберёт их Бог с неврождённым младенцем. Собрались все вместе и начали молиться. И тут неожиданно стучится к нам наш сосед, Эйн, то есть, и говорит: «Позвольте мне помолиться за вашу дочь». Мы его в общине видели уже, он как раз у наставника обучение проходил и помогал ему, потому и пустили. Думаем, ну от лишнего человека вреда то не будет, но он вдруг настоял, чтобы мы его одного в комнате с Миарной оставили. Тут я и сам не пойму, как мы все согласились. Понимаешь, было в нем что-то такое, особенное что ли. От чего перечить ну ни как не получалось. Так что оставили мы его с девочкой. И как он зашел, то вскоре крики её прекратились. Мы было войти к ним хотели, да только Эйн нам запретил. До самого рассвета, считай, таки и просидели. А с первыми лучами слышим — крик детский. Тут мы уже не выдержали и вбежали внутрь, а там Миарна лежит, хоть и бледная, но с улыбкой на губах, а на руках у нее младенчик. Дочка. И крепкая такая, здоровая! Вот так вот. Не только Миарну отмолил, но и дитя её. Так мы и поняли, что святость на этом человеке и с тех пор он нас уже никогда не оставлял. И по хозяйству помогал и в делах по-всякому, но главное — как какая хворь — всякий раз отмаливал и семейные наши быстро на поправку шли.

Старик замолчал. Его взгляд устремился куда-то вдаль, став пустым и отрешенным. Айдек было подумал, что тот закончил рассказ, и уж хотел вернуться к тарелке и остаткам каши, но тут старик вновь заговорил. Голос его стал мягче и тише, а бледные глаза заблестели влагой.

— А полтора года назад Эйн вдруг сказал, чтобы мы все вмести собрались. Повел он нас по улицам, а куда, зачем — ни слова не сказал. Ну, мы пошли, значит, а он нас к этому самому дому привел. А там уже члены общины двери меняют, стены красят, мусор и нечистоты выбрасывают. Мы вначале не поняли, что происходит: дом то известный был — всякая шалупонь там собиралась. Ну а Эйн нам и говорит: «Не правильно, чтобы в добром доме жили злые люди». И свиток с печатью протягивает. А там… чудо! Оказывается, дом этот теперь наш — они с общиной деньги собрали и дом этот выкупили. Как, у кого, не знаю. Да и как бандюг убраться заставили, тоже тайна. Эйн так и не сказал. Ну а потом и прочие дела наши в гору, словно сами собой пошли. Мыловарню открыли и большой контракт подписали. Так что оберег он наш. От всех бед и невзгод оберег. Как и для многих людей в общине. Так что цени, что он тебя подметил. Благой он человек.

— Я и не знал ничего о нём.

— А то! Он у нас скромный. Сам о себе лишний раз не скажет. Но попомни мое слово, сынок, — быть ему следующим наставником. Элькария то хороший человек. Да только стар он уже и мысли его не туда общину уводят. Нет ничего благого в мученичестве. Бог от нас другого хочет.

— Дед, не осуждал бы ты наставника, — проговорил сидевший рядом крепкий лысый мужчина с низким скошенным лбом. — Ему общину не просто так вести доверили.

— Не просто. И путь верный он знал, спору нету. Да только может сбился он с него? А? Может по старости забыл, что тут за ужасы творились, и посему стал их так облагораживать? А может те дела для него тогда просто чужими были. Не подпускал он их к сердцу. А вот у меня всё по живому прошлось. И я никогда не забуду, к чему нас в прошлый раз привило смирение. Да и как забыть, когда на твоих глазах сестру воины насилуют, а потом в петле болтаться оставляют? Как забыть, как сына пятилетнего хоронишь, как брата по кусочкам собираешь? Как дом твой жгут и тебе со всей семьёй, на родной земле, год за годом скитаться приходится. Год за годом! Нет, такое не забудешь. Бога будешь молить, чтобы память отшибло, а все равно не поможет.

— Наставник говорит, что в той жертве было очищение от грехов, — уже менее уверенно произнес здоровяк. Айдек заметил, что разговоры за столом немного поутихли, и всё больше людей слушали старика.

— Значит, сам не знает, о чём говорит. Что, многие из камнемольцев свою скверну отринули, когда видели, как нас камнями забивают или живьем в угли бросают? Единицы! А остальные либо отмахнулись, либо позлорадствовали. Не было в такой жертве ничего от божьего замысла. Не мог Всевышний этого желать! Только торжество зла и грешников то было и ничего больше.

— А что праведные тогда должны были делать? От веры отречься? — проговорил юноша, которому на вид было лет пятнадцать.

— Сражаться они должны были! — старик в сердцах стукнул кулаком по столу. — Мечом чистить мир от торжества зла, как завещал нам сам Лиаф Алавелия!

— Сам ты тоже не сражался, дядя Кирот, — проговорил глава семьи Треоя, Келло.

— А должен был. И позор мой в том, что принял грех малодушия. Да только все наши наставники тогда в него впали и про мученичество говорили, а нам нужен был воин! Гнев Всевышнего направляющий на скверну! А Элькария, он…

— Волю бога не слышит?

— Сам знаешь, Келло. Да только есть подле него те, кто слышать умеют. И понимать тоже.

Фалаг невольно повернулся. Эйн Халавия сидел молча и мелкими глоточками пил вино из чаши, словно и не слушая разговора. После приступа он не притрагивался к еде и не пытался ни с кем заговорить, но Айдеку показалось, что по его лицу проскочила тень легкой улыбки.

Остаток ужина семья говорила в основном о делах и домашних хлопотах. Когда тарелки были чисты и люди начали расходиться по комнатам, Айдек, поблагодарив всех за трапезу, отправился к выходу. Оказавшись на улице, он вжался спиной в стену дома и с силой провел ладонями по лицу, словно желая стянуть его и выкинуть куда-нибудь в сторонку.

Многолюдные сборища, пусть даже и таких добрых и открытых людей, давались ему тяжело. На них фалаг всегда чувствовал себя молчаливым трупом. Но ничего. Уже скоро его ждет иная жизнь. Жизнь в окружении солдат, с которыми можно общаться и при помощи приказов, а не вести беседы. Это у него вроде как получалось.

Дверь позади него скрипнула и на улицу вышел Эйн.

— Ты был молчалив, друг.

Фалаг чуть было не рассмеялся. Слова ученика наставника точно попали в его мысли.

— Не обижайся Эйн, просто я косноязык… мне трудно даются слова и разговоры.

— Молчание есть добродетель, — мягко улыбнулся он. — Но люди эти добры и честны, и я надеюсь, что вечер среди них не был тебе в тягость.

— Совсем нет. Просто я… нелюдимый.

— Я понимаю тебя. Но я хочу, чтобы ты знал и помнил, что праведный никогда не будет один. Мы община и узы наши крепки. Каждый из нас всегда даст тебе кров и протянет руку помощи, ибо ты идешь с нами по одному пути. Таков наш завет и ниспослан он самим Богом.

— Я знаю и ценю это. Но вряд ли я ещё увижу этих людей. Я отправляюсь очень далеко. На новую границу. Уже завтра.

— Это ли тяготит твое сердце друг?

— Нет… совсем нет. Я сам хотел этого. Сам вызвался служить там.

— И все же я вижу, что груз тяжких мыслей тревожит твоё сердце. Ты знаешь, порой запертые внутри мысли начинают кусаться, словно голодные звери, но сказанные вслух, они обретают свободу птицы.

Похоже, Эйн Халавия и вправду умел читать людей. Ну или все переживания и сомнения Айдека были написаны на его лице, словно на листе пергамента. Тяжелые раздумья и вправду не отпускали фалага. Они были с ним весь этот вечер и многие дни до него. Они были заперты в его голове, не находя ни малейшего способа превратиться в высказанные слова.

Его семья была далеко, а друзей у Айдека как таковых не было. Так, пара человек в Хайладской крепости могли пропустить с ним в таверне по чашке вина, поболтав о всяких пустяках, но ни с одним из них он никогда бы не стал делиться своими сокровенными мыслями. Он бы просто не решился выплеснуть на них все то, что скрывалось внутри его души, боясь встретить черствость, непонимание, безразличие или даже смех. Ради этих слов, он и жаждал встречи с наставником. Но услышав его проповедь, он испугался и решил запереть их внутри.

Но сейчас, стоя рядом с Эйном, ему почему-то хотелось быть честным. Впервые за долгие годы он был готов поделиться всем тем грузом мыслей, что день за днем были лишь его собственным достоянием, с другим человеком.

И все же, слова довались ему тяжело. Они словно обросли колючками и с болью разрывали его горло, застревая на губах, цепляясь за зубы, отчаянно не желая превращаться в звуки. Айдек почти силой вытолкал их наружу.

— Понимаешь… дело в моей жене. Наш… наш брак, он…. я хочу, чтобы она осталась.

— Осталась в Кадифе, пока ты будешь на границе?

— Да, именно так.

— Благословлены ли вы детьми?

— Нет, — Айдек тяжело вздохнул. — Нет. Бог… Бог так и не дал нам этой радости.

— Скажи мне, Айдек, нашей ли веры эта женщина?

— Нет, она язычница. Приносит жертвы, ходит к прорицателям. Но нас связали вместе семьи. И я не знаю, как быть.

— И что же держит тебя подле идолопоклонницы?

— Долг. Он не велит разрушать наш союз. Наши роды связаны общими делами и землями. Но жизнь вместе стала невыносимой.

— Брак и узы семьи священны, и мы не приемлем разводы, считая их грехом, ибо рождают они распутство. В своей семье, в своих детях, человек обретает не только поддержку и утешение, но и твердость. Он обретает продолжение дел и своей крови, пуская крепкие корни в само основание этого мира. Одиночку легко сломать и подчинить злой воле. В одиночестве таятся соблазны. Семья же преумножает силу каждого, а община укрепляет и закаляет её. Так гласит учение праведных. Но священны лишь те узы, что заключаются под символами истинной веры. Только когда два сердца, познавших истину наполняются теплом и любовью, они очищаются от скверны греха и дурных помыслов. Язычники неверны, они предаются разврату, порокам и мерзостям. Их семьи создаются для наживы, а плоть властвует над их желаниями и помыслами. И посему рода их слабы и гаснут с каждым новым поколением. Наши же семьи благословлены почтением и любовью, они многодетны и крепки, ибо задача праведных нести свет истины и нести его не только словом, но и самой своей кровью, преумножая её и наполняя ей землю. Семья наш долг и наше благословение. Но лишь праведная семья. Твой же брак в глазах Бога и не брак вовсе. Он множит лишь раздоры и несчастье коим не будет конца, ибо между вами с женой пропасть. Ваши пути различны и нет между ними мира и покоя. Твой ведет тебя к праведному бессмертию. Её — к забвению. И потому бог не дает вам детей. Не дает, ибо взращенные в расколотом доме дети и сами окажутся расколотыми. Помни, что как болото никогда не уродит доброй пшеницы, так и из страданий не сможет родиться счастье. Так что не бойся рвать узы, если они гнилы и лживы. Не бойся бросать то, что и так тебе не принадлежало. Таков мой совет тебе, Айдек.

Как раз таких слов он ждал всё это время. Слов, что подтвердят его мысли и придадут ему смелости сделать то, на что так долго не хватало духу. Их союз и вправду превратился в болезнь. Он был пропитан ядом, что день за днем отравлял их плоть и мысли, заставляя замыкаться в страдании и обоюдной ненависти. Кроме прожитых под одной крышей лет, у них не было ничего общего. А если за столько времени общее так и не возникло, то наивно было полагать, что ещё пара болезненно-мучительных годов что-то поменяет.

— Спасибо, — только и смог выговорить фалаг после долгого молчания.

— Тебе не за что благодарить меня, друг мой. Ибо я говорю лишь то, что истинно.

Спешно попрощавшись с Эйном и путанно поблагодарив его за доброту, он быстрым шагом пошёл в сторону своего дома. Проповедник хотел было его проводить, но Айдек заверил его, что это лишнее. Ему нужно было пройтись одному. Нужно было уложить воедино мысли.

Прохлада ночного города приятно бодрила. Пробегая маленькими ледяными иголками по его коже, она отгоняла сонливость и заставляла мысли бегать, подбирая слова для будущего разговора. Он думал, что скажет, воображал Ривну и свои ответы на её слова. А потом отметал всё, и начинал беседу заново.

Конечно, всё это было бессмысленным делом: когда он окажется перед женой и откроет рот, его проклятый неповоротливый язык просто не сможет вывернуться нужным образом, облачив в слова всё то, что разум напридумает по дороге. Этот предательский кусок плоти во рту и так-то не желал повторять его мысли, а от волнений и вовсе деревенел. Но раздумья помогали не угаснуть огоньку решимости, который разжег в его сердце Эйн Халавия. Они гнали его к дому, не позволяя свернуть в сторону Хайладской крепости и того позорного бегства, о котором он думал все эти дни.

А оно и вправду стало бы позорным. И несправедливым.

Эйн был прав. Прав и ещё раз прав, когда говорил, что их брак и не был никогда браком. Это была связь двух трусов, не посмевших пойти против воли семейств. И эту связь надо было рвать. И рвать не втихую молчаливым побегом, а открыто. Так, как и подобает праведному.

На новом рубеже, Айдека ждала другая жизнь. И Ривна тоже имела на неё право. Не её вина, что они были столь различны, что семьи их прогадали, заключая этот брак, и что она так и не стала матерью его детей. Просто их жизням, связанным ненадолго вместе, с самого начала суждено было разойтись. И в этом не было чей-то вины. А раз так, то и Айдек должен был поступить с ней честно. Не сбегать, словно вор под покровом ночи, а поговорить, объясниться и дать ей честный шанс на другую, лучшую жизнь. Он должен был порвать те узы, что под грузом времени и обид, превратились в тяжелые цепи.

И его семья тоже должна была узнать правду. Узнать и принять её как есть.

До своего дома фалаг добрался быстро. Быстрее чем ожидал и многим быстрее чем ему бы хотелось. Его мысли так и не успели принять нужную форму. Не успели подобрать верные слова и укрепить в нём готовность идти по выборному пути до конца.

Когда знакомая улица вывела его знакомой к двери, он застыл, словно обращенный в лёд или камень. Черная краска от палящего Кадифского солнца давно превратилась в коричнево-ржавую. У Айдека всё не доходили руки её перекрасить. Он всё откладывал и откладывал, а теперь, похоже, отложил насовсем.

Нерешительность вновь сковывала фалага. Его рука висела словно плеть, никак не желая подниматься. Дверь казалась ему вратами в какой-то иной, чужой и пугающий мир. Границей, переступить которую он желал и боялся одновременно. Там, за невысоким порогом, его ждала долгожданная свобода, но за ней же оставался и весь привычный ему уклад. И он бы соврал, если бы сказал, что не был к нему привязан. Ведь этот уклад и был его жизнью. Был им самим. Но и порвать он хотел, как раз с самим собой.

С собой прошлым, ради себя нового.

Сердце в груди Айдека колотилось с бешенной силой, воздух казался густым и тягучим, и он никак не желал до конца наполнять его легкие. С силой выдохнув, фалаг вздохнул так глубоко, словно ему предстояло не дышать целую вечность, и почти рывком открыл дверь шагнув за порог, в мгновения ока превратившийся в черту, разрубившую его жизнь на две части.

Поднявшись наверх в их спальню и как можно тише открыв дверь, Айдек застыл. Ривна лежал на кровати, как всегда отвернувшись к стене. Зажатое между ног скомканное прокрывало обнажало поясницу и полные ягодицы. От лунного солнца её кожа казалась мертвенно бледной. На мгновение Айдек даже подумал, что если бы она умерла, то это и вправду решило бы все его проблемы.

Но Ривна была жива. Она засопела и поёжилась от сквозняка, пытаясь укрыться скомканным покрывалом. Айдек подошел и, расправив его, укрыл жену. Затем он подошел к столу, зажег свечу и достав чернила, стилус и пергамент, начал писать письмо. Буквы выводились у него совсем не охотно. Они рождались почти так же тяжело, как и слова на языке. И все же стилус скрипел, почти царапая выделанную телячью кожу, упрямо выводя всё то, что он никогда не рискнул бы произнести. Ведь предназначались эти буквы его отцу, и были они словами непослушания.

Наверное, хорошо, что у них с Ривной так и не появилось детей. Ведь иначе её семья, Мэладии, посчитали бы разрыв оскорблением, а отец точно запретил бы Айдеку развод. Слишком уж расчетливым и сухим человеком он был, чтобы прислушиваться к чувствам и уж тем более, чтобы позволить недоразумению, вроде своего первенца, порочить его репутацию и честное имя семьи.

Но тут у него всё же был шанс обойтись и без родового проклятья. И потому, прикрываясь их бездетностью словно щитом, он шёл против воли отца. Да, шёл письмом, которое его семья получит, когда Айдек будет уже маршировать по дорогам Нового Тайлара в сторону границы Диких земель. Но все же, это был бунт. Первый в его жизни. И сама эта мысль наполняла сердце Айдека восторгом наполовину с ужасом.

Дописав последние буквы, он трясущимися руками помахал письмом, дожидаясь пока высохнут чернила, а потом убрал его за пазуху. Письменный бунт был окончен. Теперь наступало время бунта словесного.

Подойдя к кровати, он сел на краешек и положил руку на бедро своей все ещё жены. И от этого прикосновения, от ощущения её жаркой кожи, его сердце сжала невидимая ледяная рука.

Проклятье… а ведь у них было и не только плохое. Да, она не понимала его и была вечно холодна, недовольна и ленива. Да, их союз так и не принес им детей. И всё же, они были семьей. Какой ни какой, но семьей. Мужем и женой, объединившими два рода. А ещё, она дарила ему тепло. Живое тепло другого человека. Пусть редко, но с ней Айдек был не так одинок. Лёжа рядом, обнимая, целуя, он даже бывал… нет, не счастлив. Счастье так и не поселилось в их сердцах. Но парою он чувствовал покой и в этом покое обретал опору, чтобы жить и действовать.

Первые лучи восходящего солнца прорезались сквозь открытое окно и упали на лицо Айдек. Вот и начался новый день. День, отведенный им под начало новой жизни. Его второе и главное рождение.

Ему больше нельзя было идти на поводу своих сомнений. Только не в этом. Он уже сто раз всё решил, сто раз подумал. И ему оставалось лишь одно — сказать всё это вслух.

— Ривна, — его голос прозвучал так тихо и хрипло, что Айдек и сам с трудом его узнал. Женщина чуть дернулась, но не проснулась.

Он вновь открыл рот, чтобы сказать громче, но язык подвел его, разом превратившись в безвольный кусок мяса, болтающийся во рту и не способный к рождению звуков.

Нет, он не сможет ей ничего сказать. Не найдет ни сил, ни смелости. Чтобы там не думал про себя Айдек, он так и остался безвольным молчуном. И всегда им будет. Такова была его суть. Его природа.

Тихо встав с кровати, он вернулся к столу и, достав ещё один лист пергамента, начал писать последнее прощальное письмо. Письмо для Ривны.