Когда говорит кровь

Глава третья: Со всем благодарностями

Стоявший на трибуне посередине Зала собраний Синклита старик закашлялся и замолчал. Его дыхание стало глубоким, тяжелым и прерывистым. Он выглядел даже не старым, а дряхлым. На вид ему легко можно было дать семьдесят и даже восемьдесят, и напоминал он скорее полежавшего в усыпальнице мертвеца, нежели живого человека — настолько он был бледен и худ. Его абсолютно бесцветные глаза глубоко провалились в череп, борода была белее первого снега, а длинные, но сильно поредевшие волосы падали на укрытые красной накидкой плечи, что сгибались под тяжестью побеленного панциря.

Глядя на него сейчас сложно было представить, что когда-то этот измученный старик считался великим воином и полководцем, гордостью армии Тайлара. Даже два года назад в свои шестьдесят он все ещё казался воплощением силы и воинских добродетелей. А сейчас ему было тяжело ходить. Тяжело стоять, тяжело говорить, тяжело жить. Даже чтобы подняться на эту трибуну, ему пришлось воспользоваться помощью двух старейшин. Но здесь, перед Синклитом, он должен был стоять один. Таковы были традиции, и они не делали исключения ни для кого. Даже для Верховного стратига.

Отдышавшись и выпив предложенный ему кубок с водой, старик продолжил, хотя паузы и остановки в его речи стали ещё чаще и длиннее.

— Шестнадцать лет я был Верховным стратигом. Это долгий срок. Но ещё дольше были те… сорок пять… лет, что отдал я воинскому ремеслу и служению государству. Пусть боги и люди будут мне свидетелями: за все эти долгие… долгие годы я ни разу не отступил от данных мной клятв. И нет в этом зале… человека, что смог бы упрекнуть меня в том, что я плохо справлялся со своими обязанностями или был… недостоин их.

Он вновь зашелся долгим сухим кашлем, от которого весь скрючился и зашатался. Кто-то из молодых старейшин подбежал к нему с ещё одним кубком воды, но старик жестом отказался. Он кое-как выпрямился и продолжил свою речь:

— Я всегда следовал зову долга и чести. И сегодня долг и честь призывают меня отступить. Отступить перед врагом, что оказался стократ сильнее меня и с которым мне уже не совладать. Сегодня, во имя безопасности и… ох… спокойствия государства… а-а-а… я вынужден отступить. Отступить перед моим собственным одряхлевшим телом и убивающей его болезнью. С болью и горечью я должен признать, что больше не в силах… м-м-м… защищать Тайлар, а посему, я покидаю должность Верховного стратига.

Трясущимися пальцами старик развязал завязки своей накидки. Она медленно, цепляясь за доспехи, сползла вниз, упав под ноги бывшего полководца. Затем в повисшей в зале тишине с оглушительным грохотом на мраморную плиту рухнул и его нагрудник. Старик повел плечами и наконец распрямился, поморщившись от боли.

— Сегодня я, Эйн Айтариш, перед богами, народом и Синклитом, снимаю… с себя все полномочия… и покидаю все занимаемые посты, дабы удалиться в мое… ох… новое имение на побережье Кадарского залива. Там я желаю провести свои последние дни в тишине и покое. Знайте, что делаю я это с болью в сердце… ох… и надеюсь, что в мудрости своей Синклит найдет мне достойную… замену. Одновременно с этим я покидаю и сам Синклит. Отныне место старейшины от рода Айтаришей… м-м-м… займет мой старший сын… Киран. Ему же я передаю управление родовым поместьем под Венкарой и все дела… моей семьи как новому главе рода. А теперь — прощайте благородные мужи. Да благословят всех нас боги.

Пока двое старейшин помогали ему спуститься и дойти до дверей, каждый в зале провожал его стуком кулаков о подлокотник — традиционным для этих стен выражением признания и поддержки.

К уходу Эйна Айтариша Синклит был готов уже давно и единственное, что удивляло старейшин, так это то, как долго полководец откладывал неизбежное решение. Уже седьмой месяц он не руководил армиями, не посещал заседаний Синклита и почти все время лежал в постели, но упрямо отказывался уходить со своего поста, утверждая, что однажды справится со своей болезнью. Но в итоге болезнь справилась с ним. А его уход, пусть почётный и полный уважения со стороны Синклита, обернулся для него позором. Ведь он, прославленный воин и полководец, что усмирил Дикую Вулгрию, одержал победу над захватившими власть в Кадифе милеками, разбил армии рувелитов в Верхнем Джессире после битвы под Аффором и победил сельханских пиратов, покидал Синклит обессилившим иссушенным трупом, чей вид мог вызвать лишь чувство жалости.

А ведь шанс сохранить достоинство у него был. Но он пренебрег им.

Следом за стариком зал благородного собрания покинул Великий логофет Джаромо Сатти. Как только они вышли, он тут же подхватил бывшего стратига под руку, и мягко улыбнувшись, повел его по коридору.

Первый сановник был одет в изящную тунику из черного шелка, вышитую жемчугом и серебром, черную накидку и черную круглую шапочку. Он был высок, строен и очень красив, причем годы лишь добавили ему шарма, облагородив и оттесав строгие черты его лица. У него были большие карие глаза, тонкие губы и нос с горбинкой. Хотя ему было уже пятьдесят, волосы его аккуратно постриженной бороды без усов, и зачесанных назад длинных вьющихся волос были все так же черны и густы, и лишь на висках слегка серебрилась седина, отчего он казался намного моложе своего возраста. Будучи довольно крепким мужчиной, он почти нес на руках обессилевшего старика, который еле-еле переставлял ноги и постоянно норовил упасть.

— Прекрасная речь, господин Айтариш и прекрасное завершение вашей военной истории. Не познав горечи поражения вы, по велению чистого долга, смело шагнули в сторону, открывая дорогу молодой поросли полководцев. Жаль, что я не поэт, иначе точно бы сложил об этом поэму.

— О, вы, правда, так думаете, господин Сатти? Кое-кто вот считает, что я… слишком… затянул с этим решением.

— Так пусть подавятся своим недостойным мнением, премногоуважаемый господин Айтариш. Поверьте — все эти голоса звучат лишь из зависти к масштабам вашей персоны и к вашим подвигам. Вы уходите именно тогда, когда нужно. Когда сердце ваше, услышав веление последнего долга, отдало вам приказ и позволило уйти на заслуженный отдых. Знаете, как по мне, сегодня вы бросили вызов всем тем, кто будет после вас, показав как надо бороться и как надо отходить в сторону. Вы были великолепны и каждый стук в вашу честь более чем заслужен.

— Ох, Джаромо, ваши слова как бальзам на мою израненную душу. Конечно, вы правы. Я был верен до конца своей клятве и… ох… не мог ее нарушить, пока была хоть маленькая… о-о-о… надежда. Знаете, в некотором роде я даже рад, что все, наконец, закончилось. Да-да, рад. Ведь теперь я смогу отправиться в подаренное вами имение у Гахарской бухты. Ох…. Боги, как же там хорошо. Какое же чудесное место вы для меня сыскали! Там такие живописные… скалы… и море. Такое тихое. Такое… спокойное. Я очень вам благодарен.

— Ох, оставьте эти лишние и неуместные благодарности. Это самое меньшее, чем я мог выразить вам свою бесконечную признательность за ваши подвиги и деяния. Мой гражданский долг просто обязывал меня одарить вас хотя бы такой ничтожной мелочью, как домик на побережье.

— То, что вы именуете домиком, другие называют дворцом, — сухо заметил старик.

— По сравнению с вашими свершениями — домик, если не рыбацкая хибара. Да и разве можно сравнивать? Вы — герой, который многократно спасал все наше государство. Разве не вы одержали победу над Размаром Бурым Вепрем? Правой рукой и лучшим полководцем самозваной царицы Дивьяры, что взбунтовала всю Вулгрию и, сколотив несметную орду, несла хаос и разрушение во всей западной части государства. Да если бы вы не разбили его под Фелигвеной, кто знает, может обезумевшие от крови дикари захватили бы и сам Кадиф! И тогда на руинах нашего прекрасного города неграмотные варвары пасли бы овец и коз. Ну а милеки с их ручным узурпатором Келло Патаришем, что нашел в себе какую то седьмую кровь от Ардишей? Когда они вознамерились установить тиранию под видом реставрации монархии, именно вы, а никто другой смогли выгнать их из столицы и разгромить армии этих презренных смутьянов. Я уже не говорю о ваших подвигах в войне с рувелитами, или победе над сельханскими пиратами! Многочисленные поэты уже сказали об этом все. И сказали больше, лучше и прекрасней, чем я бы мог при всем желании. Так что нет, я настаиваю на том, что подарок этот скромен и совсем несопоставим с вашими выдающимися заслугами!

Старик расплылся в блаженной улыбке, вспоминая свершения своей далекой молодости. Его трясло, а ещё от него сильно пахло мочой и лекарственными настойками, но Джаромо не подавал вида.

— Как же это прекрасно — уходить, зная, что каждый твой поступок оценивают по достоинству. Знаете, Джаромо, а мне ведь и вправду очень хорошо там, в поместье. Уж не знаю, в чем дело, в морском воздухе, или в чем-то ещё, но там я чувствую себя намного лучше. Мне даже кажется, что там болезнь отступает, и я вновь набираюсь сил. Но стоит мне вернуться в Кадиф… всё по новой. Снова не человек, а гниющий труп. Да, мне определенно пора на покой.

Они дошли до конца коридора и вышли наружу, где бывшего Верховного стратига встретили его рабы. Джаромо и Эйн обнялись на прощанье и пожали друг другу руки.

— Большое спасибо, что проводили меня до выхода Великий логофет. Проклятье, без вашей помощи я бы даже к вечеру досюда не дополз, а слугам, как вы и сами знаете, запрещено заходить в Синклит. Таковы уж наши традиции.

— На моем месте каждый бы предложил вам свою помощь, — льстиво улыбнулся сановник.

— Однако предложили ее только вы, а старейшины, даже из моей собственной партии не удосужились оторвать задниц от кресел, чтобы проводить своего великого полководца. Спасибо хоть помогли подняться и спуститься с этой треклятой трибуны. Знаете, Джаромо, мне было бы очень приятно, если бы вы как-нибудь навестили меня в поместье. Так сказать — скрасили бы последние дни умирающего старика. А, что скажите?

— Непременно господин Айтариш. Поверьте, ваше приглашение есть величайшая честь для меня! И я непременно воспользуюсь им тут же, как только позволят дела государства, коими я связан крепче железных цепей. Но будьте спокойны — я обязательно найду время для визита, чего бы мне это не стоило. Ну а пока этого не случилось, я отправлю к вам лучшего лекаря и покрою все расходы на лечение. Нет, не спорьте. Это мое решение, оно принято, и я его не поменяю.

— Похоже мне и вправду стоит благодарить богов за вашу заботу. Вы хоть и не относитесь к благородному сословию и даже к тайларской крови, но хорошо знаете, как чествовать тех, кто сражался за государство. Многие бы могли поучиться у вас благодарности.

— Ну что вы, я всего лишь безмерно благодарен самому праву именоваться вашим другом! Но не смею больше вас задерживать. Знаю, как мучительно для вас стоять, а вы и так вынуждены были почти полдня провести на ногах. Так что прощайте! Приятной вам дороги и скорейшего выздоровления!

С легким поклоном он отступил назад и, развернувшись, пошел обратно по широкому коридору в зал заседаний Синклита, в мыслях навсегда прощаясь с этим заносчивым стариком.

Вот уже примерно год почти в каждую трапезу теперь уже бывшего главнокомандующего добавляли маленькую щепотку яда, который медленно вытягивал жизнь из некогда великого воина. Ни один лекарь в столичном Кадифе, или любом другом городе государства, просто не мог его обнаружить. Тем более в столь малых дозах. Ведь этот особый яд, название которого можно было перевести как «шафран мертвецов» — за схожий со специей аромат — был великой тайной царского двора далекого Саргшемара, и впервые был вывезен из этой страны лишь несколько лет назад, попав, по счастливой случайности, в руки Великого логофета.

Наверное, милосерднее, да и вообще проще было бы просто убить старого полководца, а не доводить его до столь жалкого состояния. Но такая смерть, даже если бы яд так и остался необнаруженным, неизбежно вызвала бы ненужные разговоры и подозрения, которых Джаромо просто не мог допустить. Куда практичнее и элегантней было подвести этого напыщенного болвана к мысли, что его ослабевшие плечи больше не вынесут тяжести доспехов Верховного стратига и ему пора отправляться на покой. В прекрасное имение на западном берегу Кадарского залива, подаренное таким чутким и таким заботливым Великим логофетом, где ему неизменно становилось лучше. Что было неудивительно — ведь там, опять же по приказу Джаромо Сатти, яд ему не добавляли.

Впрочем, бывший полководец все равно был обречен — в его теле скопилось слишком много отравы, чтобы он смог выкарабкаться, а противоядие от «шафрана мертвецов» если и существовало, то держалась царями Саргшемара в ещё большей тайне.

Джаромо было даже немного жаль этого некогда великого воина. Но что поделать — Эйн Айтариш занимал уж слишком важный пост в государстве, принадлежа к враждебной им партии алатреев, и потому от него необходимо было избавиться. Особенно сейчас, когда молодой Тайвиш одержал великую победу в Диких северных землях и посрамил партию хранителей традиций, так долго отказывавших ему в деньгах и помощи.

Вернувшись в зал собраний Синклита, Великий логофет скромно встал у дверей, заложив руки за спину. Не будучи старейшиной, он не имел права здесь сидеть, а выступить или сказать что-либо, мог лишь после обращения к нему кого-нибудь из членов Синклита. Таковы были традиции. И даже то, что Джаромо Сатти был первым сановником государства, не имело тут никакого значения. Внутри этих стен он, в первую очередь, был джасуром из сословия палинов, а, стало быть, не ровней главам родов ларгесов.

Старейшины заседали в большом круглом зале под высоким куполом, на котором были изброжены двенадцать богов Тайлара. Все помещение было выдержано в строгом и простом стиле, без фресок на стенах, или статуй. Даже многочисленные светильники на колоннах, которым обычно придавали форму обнаженных дев, атлетов, или мифических зверей, тут были выполнены в аскетичном стиле. Хотя Ардиши, при которых и был построен дворец Синклита, сильно тяготели к показной роскоши и вычурности, в доме собрания благородных родов они решили строго следовать традициям Старого Тайлара и привычной для него простоты. Впрочем, поговаривали, что такая показная скромность, на самом деле, мало была связана с традициями — просто цари желали указать остальным благородным родам на их подлинное место.

Вторым кроме потолка исключением из общего стиля являлся пол, на котором цветной мозаикой была выложена карта окружавших Внутреннее море земель. Весьма точная и выполненная крайне искусно, но устаревшая примерно на пол столетия: почти все восточные земли между Айберинскими горами и Вечной пустыней были отмечены на ней как государство Каришидов, ныне распавшееся на семь грызущихся между собой кусков. Стремительно набиравшее влияние и могущество государство кочевников-мурейдиан Наршадем отсутствовало, города-государства Восточного Фальтасарга Айдум, Перкая, Твирг и Бейлак был отмечены как часть единого союза, а земли харвенов — как дикие племена. И последнее, пожалуй, было самым веским доводом в пользу давно назревшей переделки пола.

По краям зала, окружая большую трибуну из розового мрамора, в четыре уровня располагались строгие ряды сидений-ступеней, на которых сидели мужчины всех возрастов, от совсем дряхлых старцев до едва отметивших совершеннолетие юнцов. Одни из них были одеты в черные мантии с белой каймой — символ принадлежности к партии алетолатов. Другие же, принадлежавшие к партии алатреев, носили напротив белые мантии с черной каймой. И именно они ощутимо доминировали в зале.

К алатреям, партии благородных хранителей изначальных традиций и обычаев, принадлежала большая часть семей ларгесов в государстве. Это было неудивительно, ведь они отстаивали интересы и привилегии исключительно своего сословия и старательно ограничивали права других. Под разговоры об истинно тайларских добродетелях они повышали ренту с земель, которые у них брало в аренду, как государство, так и безземельные блисы. Заявляя об упадке нравов, ограничивали использования рабов палинами и упрощали для себя. А выступая с речами об угрозах государству, лишали последних прав чужеземцев в колониях.

Так что алатреи были подлинными мастерами выдавать свои интересы, за интересы государства. Джаромо хорошо помнил, как семь лет назад прошлый предстоятель их партии Рего Ягвеш добился повышения сразу на десятину выплат за использование родовых земель, заявив, что думы о деньгах подрывают дух сословия ларгесов и отвращает их от главной цели в жизни — служению государству и тем самым наносит ему вред. О как был тогда един Синклит в своем одобрении. Как яростно он поддерживал каждое сказанное им тогда слово. Лишь малая часть алетолатов скромно заметила, что от бремени новых выплат государство пострадает не меньше, чем от отвлеченного внимания ларгесов, но их голоса тут же утонули в хоре недовольства и осуждения.

К счастью, другая инициатива Ягвиша, благодаря которой этрик, просрочивший хотя бы на месяц платеж по долгу в четыре и более тысяч ситалов, продавался в рабство вместе с семьей, несколько прикрыла образовавшуюся в казне брешь. Но вот последствия повышения ренты чувствовались до сих пор. Где то с год назад Джаромо посчитал, что на выплаченные за эти годы деньги можно было полностью обновить дороги в Латрии и Малисанте, или построить четыре новых крепости в Сэфтиэне, закрыв, наконец, реки для налетчиков из Дуфальгары. Но вместо этих достойных и полезных деяний, государству приходилось платить за роскошную жизнь правящего сословия, которую они оправдывали своим особым духом и добродетелями, а на деле — простым хищничеством.

А ларгесы, и в особенности алатреи, были, безусловно, хищниками. Опасными и хитрыми зверями, ведущими бесконечную охоту даже не ради сытости, а скорее из удовольствия. И обычно их жертвами становились даже ни сколько покоренные варвары или этрики, сколько свои же сограждане.

Источником богатств большинства ларгесов, и не только из числа алатреев, служили родовые или, как их ещё когда-то называли, общинные земли. Занятые много веков назад, они не так часто использовались самими владельцами — вместо этого благородные сдавали их в аренду государству или другим гражданам и этрикам. Ну а те владения, что использовались напрямую, обрабатывались несметным числом рабов, которые принадлежали благородным родам. Чаще всего выращенные на таких землях пшеница и ячмень, оливки и виноград или стада коров с угодий, поставлялись напрямую государству, по крайне выгодным контрактам, от которых законами отодвигались все прочие сословия. Немудрено, что возле таких бескрайних владений с сотнями, а то и тысячами рабов, палины-земледельцы быстро разорялись и продавали за бесценок свои хозяйства благородным соседям, пополняя бессчётные толпы бедных горожан, тагмы или отправляясь пытать удачу в колониях.

Само собой, для сохранения богатства и власти благородному сословию нужны были исключительные права на власть в виде Синклита, и рабовладение. Первое позволяло им захватывать новые земли и повышать ренту под самыми безумными предлогами, защищать право на торговые контракты и принимать выгодные только им законы. Ну а второе давало почти бесплатную рабочую силу, которая возделывала их поля и виноградники, пасла их скот, гибла за них в шахтах ради ценных руд и обслуживала всю их жизнь. И поэтому ларгесы были очень зависимы от того, кто именно поставляет рабов на рынок. А также от своих привилегий, которые они неизменно оправдывали удивительно большим вкладом в защиту и процветание государства.

Вот и сейчас стоявший на трибуне лидер алетолатов и племянник почившего Рего Ягвиша, Предстоятель Патар, говорил как раз об исключительном долге ларгесов перед государством, и о том, как будет непросто подыскать достойную замену Эйну Айтаришу.

— О благородные старейшины! Ныне, в век упадка нравов, в век, когда идеалы старины превращаются в пустой звук, а жизнь стала скупа на героев, так трудно найти достойных приемников титанам прошлого. Оглянитесь, о благородные старейшины, — нет никого, кто стал бы для нас светочем во тьме. Кто явил бы собой пример мужества, чести, достоинства или самоотверженности. Мы измельчали и опростились и вот уже наши юноши больше мечтают о жизни купцов, чем воинов, а испытания предпочитают наслаждениям. То есть, кхм… наслаждения предпочитают испытаниям. Горе нем, ежели столпы государства прогнили, ежели… кхм… не родит наша земля достойных сынов, а дочери не родят, кхм…

Глава партии алатреев запнулся и замолчал, окончательно запутавшись в последовательности родов. Напряженно хмуря лоб, и явно вспоминая слова, он так и стоял на трибуне, пока в зале нарастали перешептывания. Джаромо ели заметно улыбнулся, не в силах скрыть своего удовольствия.

Его дядя Рего Ягвиш был и вправду красноречив. Он умел убеждать, умел вести за собой и очаровывать. А вот племянник как всегда говорил писаными банальностями, да ещё и умудрялся их путать и забывать. Сколько не работали с ним мастера-ораторы, сколько не обучали его и не писали ему речи, публичные выступления давались ему столь же легко и непринужденно, как полеты рыбе.

Да и выглядел он не в пример своему покойному дяде. Если Рего был высок, худ и обладал строгой красотой, в которой чувствовалось особое обаяние аскетичных ларгесов древности, то его племянник быстро располнел, а меленькие бегающие глазки и короткий скошенный лоб на фоне абсолютно лысой головы, больше подходили лавочнику или камнетесу, чем главе древнего рода. Так что если бы не святая вера алатреев в принцип наследования должностей и титулов, то предстоятельство никогда бы не случилось с Патаром Ягвишем.

— Не родят героев и победителей, достойных почестей воспетых в веках! — выкрутившийся из словесной ловушки глава партии весь просиял и расплылся в блаженной улыбке, вытирая выступившую на лбу испарину. — Достопочтенные старейшины, мы ларгесы — суть основа государства и его хранители. Именно на наших плечах лежит вся ответственность за его сохранение. И сегодня мы с горечью должны признать, что нет ни единого имени, кое можно было бы без сомнения назвать, как приемника великого Эйна Айтариша, нашего доблестного и отчаянного льва. А посему я призываю на месяц или более отложить решение этого вопроса, дабы каждая партия могла составить свои списки.

По залу разнесся стук поддержки. Весьма вялый, но однозначно говоривший, что Синклит согласен с предложением. Окинув старейшин взглядом победителя, Патар Ягвеш спустился с трибуны и пошел на свое место. Джаромо проводил его взглядом. На мгновение их глаза встретились, и Великий логофет ели едва заметно ему подмигнул.

Как бы не был плох в публичных выступлениях глава алатреев, торговался он похуже базарной бабы. За месяц отсрочки Джаромо пришлось пообещать ему двести обученных рабов, пятьсот голов скота и земли в южном Кадифаре с недурными виноградниками. Но все это было не важно. Он заплатил бы и большую цену, если бы потребовалось. Ведь через месяц юный Тайвиш должен был с триумфом вернуться в Кадиф, покоряя сердца граждан дарами своей победы, и тогда даже Синклит не осмелиться пойти против нового народного героя.

Как только глава алатреев вернулся на свое место, на трибуну поднялся Первый старейшина Шето Тайвиш. Окинув собравшихся добродушным взглядом он заговорил мягким, но весьма громким голосом.

— Почтенные старейшины, я вижу, что Синклит не имеет возражений против предложения премногоуважаемого Патара Ягвеша, а посему перед богами и народом я объявляю это решение принятым. Выборы нового Верховного стратига переносятся на месяц или более, дабы алатреи и алетолаты могли в спокойствие подготовить списки достойных, — зал тут же наполнился стуком кулаков по подлокотникам. Первый старейшина терпеливо дождался возвращения тишины, а потом продолжил. — Как бы нам не было грустно и больно прощаться с Эйном Айтаришем, что столько лет оберегал рубежи и покой государства. Как бы не пугала нас неизвестность и неопределенность в выборе, я призываю вас отринуть тяжелые мысли и обратиться к другим насущным государственным делам. Сегодня нам предстоит решить восемь вопросов, включая судебную тяжбу между премногоуважаемыми родами Рагвишей и Утелишей, обратившихся в Синклит за справедливостью. Напомню, что суть их спора в исключительном контракте на поставку лампадного масла для нужд храмов в Барладе и Касилее. Вот уже сто двадцать лет этот контракт закреплен за благородным родом Рагвишей, но месяц назад достопочтенный сын и наследник старейшины Эдо Утелиша занявшись расширением винного погреба их имения под Барлой, обнаружил замурованный в стене свиток с царской печатью. Внутри было распоряжение за подписью Патара Крепкого Ардиша о передаче права на поставки масла роду Утелишей, и изъятия в их пользу находящихся в собственности Рагвишей оливковых рощ у озера Сельда. Увы, мы не знаем и вероятно не узнаем никогда, почему сей важный документ был спрятан, а не предъявлен сановникам и эпархам, но в свете вновь открывшихся обстоятельств род Утелишей заявляет, что не претендует на оливковые рощи, но просит удовлетворить их законное право на исключительный контракт.

— Хера им лысого, а не контракт на масло! — заорал вскочивший со своего места старейшина Беро Рагвиш. — Хотят исключительных прав? Могут в исключительном порядке отсасывать у моих рабов каждый первый день шестидневья, а каждый третий — подставлять им жопы! Лжецы и лиходелы, вот они кто! Состряпали херню и благородному собранию в нос тычут!

Зал взорвался возмущенными возгласами. Покрасневший словно вареный рак Эдо Утелиш вскочил со своего места и кинулся на обидчика, но почти сразу был скручен другими старейшинами.

— Что, уже бежишь отсасывать, а Эдо? Так сегодня только шестой день, потерпи чутка. Но ежели совсем невмоготу, то иди ко мне сюда, я тебя прямо тут, по высшему разряду приголублю!

Джаромо с большим трудом сдерживал рвущийся наружу хохот, наблюдая как прижатый к креслу пятью старейшинами Эдо Утелиш брыкался, шипел и пучил глаза, в отчаянной попытке вырваться и добраться до своего обидчика, пока тот сыпал все новыми оскорблениями и пошлыми шуточками, в деталях описывая процесс «приголубливания». Особое удовольствие Великому логофету доставлял тот факт, что оба сцепившихся старейшины были алатреями, ещё недавно планировавшими брак между своими младшими детьми.

— Ну всё, хватит! — примирительно проговорил Шето Тайвиш. — Полно вам, уважаемые старейшины. Не оскорбляйте сии священные стены мелочными склоками и сварами. Вы же не блисы, в конце концов, чтобы таскать друг друга за бороды…

— А я его за бороду таскать и не планировал. Сейчас только в задницу оттаскаю разок другой! Контракт он захотел, сучья падаль! Ух, старый мошенник! — выкрикнул неугомонный Беро, показав пошлый жест своему оппоненту.

— Я ещё раз призываю вас к порядку, — уже куда более строгим тоном произнес Первый старейшина. — В противном случае каждый из вас будет оштрафован и удален на три ближайших заседания. Можете не сомневаться, почтенные старейшины — Синклит во всем разберется и не поступит против справедливости. Ну а сейчас — настоятельно прошу вас вновь занять свои места!

Угроза штрафа и удаления подействовала. Беро Рагвиш, продолжая бормотать что-то невнятное себе под нос, уселся на сидение, демонстративно отвернувшись от Утелиша в сторону.

Хотя голос Шето был серьезен и строг, его светло-серые глаза смеялись. Джаромо отлично знал, что нескончаемые мелочные склоки среди старейшин доставляли ему особое удовольствие. Во многом поэтому Великий логофет и поручил пару месяцев назад изготовить «древний свиток» одному мастеру из Кайлавского квартала. Не то чтобы он особенно этим гордился, но сеять раскол среди алатреев было необходимо, а порадовать своего патрона — приятно.

Джаромо вновь посмотрел на Первого старейшину. За последние годы он очень сильно располнел, облысел, посидел и приобрел рыхлость тела. Его маленький скошенный подбородок, гладко выбритые пухлые щеки и милая улыбка, обычно не сходившая с широких губ, наделяли его обликом эдакого простачка. Добродушного пекаря, всегда угощающего детишек с соседних улиц лепешками с медом и орешками или подкармливающего бродячих кошек обрезками мяса. Но его внешность была обманчива. Вот уже девятнадцать лет глава рода Тайвишей крепко держал в своих руках власть, укрепляя и преумножая ее с каждым новым днем.

Заняв скорее ритуальный и не обладавший сколько-нибудь значимыми полномочиями пост Первого старейшины, он превратился в полноценного правителя, расставив на важнейшие должности своих родственников, друзей и доверенных лиц. Каждую провинцию, каждое владение, каждое малое царство, каждую палату и армию пронизывали многочисленные связи, клятвы, долги, обязательства и кровные узы, заставлявшие такое огромное и такое непослушное государство действовать по его воле и в его интересах. И лишь два важнейших поста все время ускользали от его влияния.

До недавнего времени.

Джаромо незаметно покинул зал заседаний. Присутствовать на собрании благородных он был не обязан, но устоять перед соблазном лично проводить старика Айтариша, убедившись, что Патар Ягвиш выполнит свое обещание, он просто не смог. А вот дальнейшие обсуждения его уже не заботили. Из важных тем сегодня должны были поднять лишь вопрос выплат казны на постройку первых трех крепостей в землях харвенов, но нужное решение все равно было неизбежным. Старейшины могли сколько угодно изворачиваться и артачиться во время войны, отказывая в деньгах и подкреплениях юному Тайвишу, но когда Тайлар пополнился новой провинцией, помешать ее обороне и удержанию они бы уже не посмели. Тем более что очень скоро там будут созданы первые колонии и торговые компании, сулившие весьма солидные и соблазнительные прибыли. А жадность, как не раз убеждался Джаромо, была лучшим стражем для верной государственной политики.

Пройдя по длинному коридору, украшенному резными мраморными колоннами, он открыл массивные ворота, ведущие на улицу. Кивнув стоявшим за ними стражам, он спустился по большой и широкой лестнице вниз, к площади Белого мрамора, на которой, соседствуя с Яшмовым дворцом, бывшей резиденцией низвергнутых царей, и Пантеоном, возвышался Синклит.

Внизу Великого логофета ждали двое рабов: один молодой и один постарше. Оба они были смуглы, крепки телом и одеты в одинаковые черные туники, черные штаны с сапогами и кожаные ошейники с маленькими серебряными табличками. Хотя многие богатые и знатные горожане предпочитали перемещаться в запряженной быками повозке с охраной, Джаромо избегал и того и другого. В некотором смысле, в душе он так и остался простым барладским писарем из бедной семьи, мясо в которой почиталось за праздник, а потому сторонился показной роскоши. К тому же в повозке его порою убаюкивало, а охрана была просто излишней внутри Мраморного города, в котором по большей части и проходила его жизнь. Так что Великий логофет с легкой душой изменял этим двум, безусловно, прекрасным обычаям.

— Куда изволите направиться, хозяин? — спросил его старший раб.

Джаромо немного задумался, осматриваясь по сторонам. Кроме трех исполинских зданий, на площади Белого мрамора возвышалась огромная бронзовая статуя царя Эдо Ардиша, прозванного Великолепным. А сразу за ней, от выложенной белоснежными мраморными плитами площади, шла самая широкая и торжественная улица, именуемая Царским шагом. Не так далеко отсюда протекавшая через город река Кадна делала большой изгиб и в ее излучине и по восточному берегу, располагалась самая богатая и престижная часть Кадифа, называемая Мраморным городом, который, в свою очередь, делился на три квартала. К северу от площади располагался Палатвир, к югу Авенкар, а восток занимал Таантор. Он стоял в самом центре Кадифа и был волен отправиться куда угодно.

— Домой, — Джаромо развернувшись на каблуках сапог, зашагал прочь от Синклита. Хотя у него ещё были дела в городе, они могли и подождать.

Немного пройдя по Царскому шагу, вдоль гранитовых стел с бронзовыми барельефами, возведенными в честь великих побед прошлого, и выложенных мрамором водоемов, в которых в тени высоких кипарисов плескались пестрые рыбки, они свернули на улицы Палатвира — самого престижного и благородного квартала Кадифа.

Хотя большинство сановников жило в Авенкаре, где располагались все семь палат, а Таантор был известен как квартал самых богатых палинов, Джаромо предпочитал им Палатвир. И дело было даже не в роскоши или в престиже. Сама жизнь среди ларгесов даровала ему особое, ни с чем несравнимое удовольствие.

Они, потомки благородных семей, что четыре сотни лет назад основали государство и с тех пор правили им, невзирая на все перемены, вынуждены были безмолвно терпеть «джасурского выскочку» в своем изолированном мирке. И не просто терпеть — многим из них приходилось изображать дружбу и лебезить, выпрашивая для себя какие-нибудь мелкие и смешные блага у Великого логофета и правой руки Первого старейшины. И он всегда помогал им. Всегда оказывал услуги, принимал подарки и выслушивал пышные благодарности, рассыпалась в восхвалениях их родословных, свершений или выдуманных добродетелей. И эта изящная игра никогда ему не надоедала.

Вместе с рабами он пошел по ровным мостовым, которые украшали многочисленные статуи героев, правителей и богов, а также фонтаны, чаще всего выполненные в виде морских чудовищ или причудливых рыб. Джаромо вспомнил, что когда впервые приехал в столицу, то был просто поражен числом резных фонтанов и статуй. Ему казалось, что на каждые десять горожан приходится как минимум по каменному изваянию, а на каждые пятьдесят по фонтану. Конечно, подсчеты его были неверны — фонтанов, к примеру, в городе было около полутра тысяч — но странное пристрастие кадифцев к памятникам не переставало его поражать даже спустя многие годы столичной жизни.

Почти все здания Палатвира были трех или четырех этажными особняками, построенными из белого камня и мрамора. Чаще всего их крыши покрывала красная или оранжевая черепица, следуя безусловной традиции тайларов, но некоторые из них венчали отделанные бронзой купола. Все особняки благородных семейств скрывались за высокими стенами и утопали в зелени садов. Хотя Кадиф и так был весьма зеленым городом, именно в Палатвире буйство всевозможных растений ощущалось особо сильно. Каждый ларгес словно стремился придать своему городскому дому атмосферу родового имения, в которых пышный сад был очень важным местом. Ведь именно там, возле алтаря с богами, по традиции проводились все семейные обряды, приносились жертвы богам, давались клятвы и благословения.

Дом Джаромо почти не отличался от окружающих — это был двухэтажный особняк из крупного белого камня, со стенами, поросшими диким виноградом. Вокруг него, прячась за высокой оградой, был разбит сад с персиковыми деревьями и аккуратными цветниками, окружавшими два фонтана в виде больших чаш. Пожалуй, единственным исключением в его жилище было полное отсутствие статуй — множить их и без того неприличное количество ему совершенно не хотелось.

Войдя в ворота, которые открыли для него рабы, он сразу отправился в большую каменную беседку. В теплые дни Джаромо предпочитал работать в саду и, бывало, весь день не заходил внутрь дома. Свежий воздух позволял его голове сохранять свежесть, а небо и солнце точно напоминали о времени.

Стоило ему сесть в кресло возле большого резного стола, с ножками выполненными в форме вставших на задние лапы ящеров, как рядом появился старший раб и управитель его дома Аях Митэй — высокий и худой мужчина средних лет с выбритой наголо головой и смуглой кожей. В руках он держал серебряный поднос, на котором, помимо большого кубка, лежало несколько свитков, стопка листов папируса и тройка чистых глиняных табличек со стилусами из слоновой кости.

Джаромо взял с подноса кубок и отхлебнул холодного отвара из сухих фруктов и ягод. Вина он не пил, предпочитая держать голову ясной.

— Распорядиться ли хозяин подать ужин? — проговорил раб. Его тайларен был чист и почти не выдавал сэфтиэнского происхождения.

— Да, изволю распорядиться. На какие яства богат наш стол сегодня?

— Баранина, тушенная в вине и финиках, рябчики в отваре из медовых слив с тимьяном и душицей и суп из моллюсков.

— Рябчиков, пожалуй. Но только не больше двух штук. Излишняя сытость пагубна для беглости мысли.

Аях Митэй повернулся к стоявшему на отдалении рабу и жестом отдал приказ.

— Уготовил ли этот день что-нибудь важное или срочное? — Джаромо кивнул в сторону свитков.

— По большей части нет, хозяин. В основном тут письма от ларгесов с просьбами, угрозами и предложениями. Как всегда, примерно в равных пропорциях. Есть пара жалоб от купцов, прошение о должности и несколько докладов от наших соглядатаев в Каришмянском царстве и Саргуне.

— Им удалось добыть нечто ценное и будоражащие?

— Увы, но нет. По крайней мере, ничего такого, что и так не было бы вам известно. Молодой каришмянский царь Арашкар Пятый совершил паломничество на священную гору Мангир где ослепленные прорицатели нарекли его наследником Каришидов и предрекли ему семь великих побед и семь раз по семь лет благоденствия и процветания. Вернувшись в столицу, он приказал придать мечу всех саргунских сановников и послов как предателей царского венца и сейчас собирает армию для похода, чтобы «подавить мятеж недостойных».

— Как мы и ожидали. Я полагаю, война обещает стать затяжной и неудачной?

— С высокой долей вероятности, хозяин. В донесениях из Саргуна говорится, что Совет Старших заручился поддержкой племен Фагаряны и царя Хардусавы, а каришмян готовы подержать Чогу, при условии, что их независимость будет подтверждена на священных клятвах.

— Но каришмяне на это не пойдут и оскорбленные Чогу, помогут Саргуну. Разумеется, словами и совершенно неприличными по своей незначительности суммами.

Великий логофет прикрыл глаза, сложив ладони домиком.

Как и его покойный отец, юный каришмянский царь был редкостным дурнем, взгляд которого туманили сказания о славном и великом прошлом. По очень старой и негласной традиции, он верил только в те пророчества, что сулили ему вечную славу и власть над давно погибшим государством, и абсолютно не умел извлекать хотя бы малейший опыт из уроков истории. А невыученные и не понятые страницы прошлого имели свойство повторяться.

Так, к примеру, его отец, правитель каришмян Арашкар Четвертый унаследовал, кроме полуострова Каришад и полоски побережья на востоке Внутреннего моря, всю долину Айрукмак. Но некий пророк, бывший на самом деле обычным юродивым в столичном городе Маштари, начал прорицать, что ему, дескать, было ведение, что вскоре все бывшие земли Каришидов вновь соберутся в единое целое под рукой праведного каришмянского царя. Наслушавшись таких речей, Арашкар Четвертый отправился в поход, дабы исполнить свое предназначение. По началу дела его складывались даже удачно — он захватил Саргун и глубоко продвинулся в земли Хардусавы, но тут чаша весов качнулась в иную сторону. Порядком перепугавшись от успехов по реставрации государства Каришидов, Чогу, Аяфа и Фагаряна заключили союз и совместными усилиями разбили войска каришмян, потерявших по итогам войны долину Айрукмак, превратившуюся в царство Аркар.

Джаромо взял глиняную табличку и сделал пару пометок, в основном касавшихся увеличения пошлин на вывоз оружия и железных заготовок, а также встреч с послами, которых как всегда нужно было заверить, что Тайлар не станет вмешиваться в склоки за Айберскими горами и ко всем сторонам отнесется с равной доли уважения.

— На мой взгляд, наибольший интерес у вас должны вызвать вот эти два свитка, — продолжал тем временем раб. — В них представлены отчеты торговой палаты, запрошенные вами два дня назад. Их составили подробно, но весьма грубо, прошу заметить.

Джаромо взял свитки и пробежался по колонкам цифр. Это был перечень торговых сделок с государствами Фальтасарга за последние полгода. Как и говорил Аях Митэй, составлены они были весьма грубо и небрежно. Он с ходу нашел четыре ошибки, два несоответствия и ещё парочку расхождений разной степени важности. Но общую картину все же передавали весьма подробно: вот уже почти месяц купцы из Корсхаяр, Белраима, Урчетлара и Масхаяра скупали зерно и масло в огромных количествах и поток судов с такими грузами рос день ото дня. Судя по всему, фальтские купцы даже особо не пытались сбить цену и покупали все: пшеницу, ячмень, просо, даже рожь и овес, которыми в этих странах обычно брезговали.

Похоже, прогнозы Великого логофета начинали сбываться — по ту сторону Внутреннего моря, в землях Фальтасарга, назревал голод. И учитывая прошлогоднюю засуху и три неурожайных года в Косхояре и Ирусхаяре, он обещал быть продолжительным.

Джаромо с улыбкой, взял ещё одну табличку и записал на ней пару инструкций для сановников торговой палаты, после чего протянул ее Аях Митэю.

— Пусть это перепишут и доставят в Великую и Торговую палаты, а также в казначейство. Мы вводим запрет на продажу зерна купцам из государств Западного Фальтасарга.

Аях Митей поклонился и передал табличку тут же появившимся рядом с ним рабу.

Джаромо ещё раз просмотрел цифры в свитках, не сдерживая улыбки. Год только начался, а уже обещал стать самым удачным за последнее десятилетие.

Конечно, торговый запрет нужно было ещё подтвердить в Синклите, но пока будет составлена и подана жалоба, пока она дойдет до рассмотрения старейшин и пока они ее обсудят, на черном рынке начнут брать по пятьсот ситалов за амфору пшеницы или ячменя. А тогда запрет и так можно будет снимать, а вывозную пошлину увеличить в два раза.

Голодные фальты всегда хорошо платили, а купить необходимое количество зерна кроме как в Тайларе им было просто не у кого. Ведь именно поля Латрии, Малисанты, Людесфена, Касилея и Кадифара кормили все цивилизованные государства Внутреннего моря.

Великий логофет откинулся на спинку кресла и заметил, что Аях Митей по-прежнему стоит рядом с ним.

— Есть что-то ещё, о чем я должен знать, Аях?

— Боюсь что да, хозяин. Пока вас не было, мы поймали двух рабов предававшихся любовным утехам в винном погребе. Вы не давали им разрешения на подобные забавы и более того — они его даже не спрашивали. А посему я уже распорядился их высечь и теперь жду вашего решения насчет их дальнейшей судьбы.

— И кто же эти рабы?

— Младший садовник Лок Текор и кухарка Айпур Секей.

Джаромо рассмеялся.

— Боги, да она же старше его в два раза, а толще так точно в три! Как по мне так уже одно это было достойным наказанием для молодого Лока. По сколько ударов они получили?

— Десять ударов розгами по пяткам каждый.

— Ты суров и безжалостен, Аях. Если кто и виноват в этом «происшествии», так только я, ибо проявил себя как недальновидный и незаботливый хозяин. Сегодня же купи двух новых рабынь для общих утех.

— Слушаюсь, хозяин. И все же я рекомендовал бы вам наказать от своего имени провинившихся. Дабы остальные рабы не сочли, что за непочтительность теперь полагается награда.

— Ладно, будь по-твоему. Только придумай что-нибудь сам, и обойдись без избыточной строгости.

— Тогда, с вашего позволения, Лок получит ещё десять ударов, а Айпур в течение месяца будет разрешено съедать не более одной миски ячменной каши в день.

— С Локом ещё ладно, но Айпур. Не перегибаешь ли палку? Они же всего лишь занимались любовью, а не украли вино или разболтали секреты этого дома.

— Все это во благо моего хозяина, что в доброте своей не задумывается о том, как просто рабы забывают отведенное им место.

— Для того чтобы думать о таких вещах у меня есть ты, Аях Митей.

Старший раб поклонился и пошел в сторону дома. Джаромо хорошо знал, что с наказаниями он предпочитал не медлить, приводя их в исполнение незамедлительно.

В этот момент появился другой раб, принесший серебряную миску в которой лежали сверкающие маслом маленькие птички, окруженные сухими фруктами. Поставив его перед своим хозяином, он тут же исчез, но почти сразу вернулся с кувшином фруктовой воды, ложкой и двумя поджаренными лепешками. Джаромо быстро и ловко разделался с рябчиками, собрав с тарелки остатки пряного сока половиной лепешки. Все же его повар Илок Регой был истинным мастером своего дела и одинаково прекрасно готовил и тайларские и джасурские и самые экзотические блюда.

Как и все его рабы, он был уроженцем юго-восточной приморской провинции Сэфтиэны. Сэфты, по наблюдению Великого логофета, из всех внутренних рабов, были наиболее цивилизованы, но при этом покорны и услужливы. В отличие от многих других, попавших в рабство этриков.

После своей небольшой трапезы, Джаромо все же прочитал донесения соглядатаев. В целом Аях Митэй пересказал все весьма точно. В Айберу начиналась новая большая война, которая обещала затянуть в себя всё бывшее государство Каришидов, а возможно и некоторые сопредельные страны. К примеру, основанный кочевниками-мурейдианами на реке Сапар у границы Вечной пустыни Наршадем, или фальтский Айдумми. А учитывая назревавший в Фальтасарге голод, восточная его часть вполне могла сыграть на опережение и попытаться набить свои пустеющие амбары за счет сцепившихся соседей. В прошлый раз они поступили именно так.

Следом за донесениями Джаромо Сатти ради приличия пробежался по личным письмам и презрительно бросил их на пол. Все они были мусором, недостойным и крупиц его внимания. Достав последнюю глиняную табличку, он записал пару указаний для Аяха Митэя и, встав из-за стола, отправился в дом. Поднявшись на второй этаж, в спальню, и скинув сапоги, он прилёг на большую кровать, погрузившись в размышления.

В этот момент дверь в его спальню слегка приоткрылось, и в комнату вошел крупный черный кот. Неспешно дойдя до кровати с поистине царской важностью, он запрыгнул на нее, улёгшись на живот Джаромо, настойчиво ткнувшись мордочкой в его руку и слегка прикусив её зубками.

— Опять вымогаешь ласку? — кот с недоумением уставился на своего хозяина и требовательно мяукнул. — Ну, конечно же, я тебя почешу, Рю.

Великий логофет сначала поскреб подбородок кота, а потом запустил руку в толстый меховой живот, отчего пушистый зверь зашелся громким урчанием, выгибаясь и подставляя то один, то другой бок под пальцы.

Уже через месяц армия юного Тайвиша должна была вернуться из своего похода, и за оставшееся время нужно было все организовать для празднования. Конечно, обычно триумфы проводились на четвертый месяц лета, уже после мистерий, но сейчас ждать было нельзя. Лико должен был занять пост Верховного стратига, а для этого просто необходим был праздничный и обожающий его Кадиф. Первый сановник невольно начал просчитывать, сколько ткани, красок и сушеных лепестков нужно будет закупить для украшения города, где лучше организовать бесплатную раздачу вина и хлеба, где представления актеров, музыкантов и жонглёров, а где аукционы по продаже первых рабов. Но тут же вытряхнул из головы столь мелочные мысли. Они небыли его заботой. В отличие от того, во сколько обойдется праздник и кто именно за него заплатит.

Мысли ползли все медленнее и запутаннее и Джаромо сам не понял, как задремал, провалившись в темную пустоту. Проснулся он от деликатного покашливания Аяха Митэя.

— Закат, хозяин.

Джаромо кивнул, умыл лицо в ледяной воде из принесенного рабом медного таза, и надел сапоги. Аях Митей достал гребень и зачесал назад растрепавшиеся волосы Великого логофета.

— Сопровождающие уже ждут вас у ворот, хозяин. Могу ли я спросить, куда именно вы намерены отправиться?

— В городскую коллегию. Да, сегодня я вернусь довольно поздно, но желаю перед сном принять горячую ванну. Организуй ее для меня, Аях Митей.

— Как изволит мой хозяин.

Джаромо почти бегом спустился на первый этаж и покинул свой дом в сопровождении двух крепких рабов. Пройдя по уже опустевшим улицам Палатвира, они углубились в Авенкар. Большая часть местных домов были трех и четырех этажными и построенными из камня. Они жались друг другу, формируя строгие коридоры улиц, среди которых очень редко попадались островки зелени.

На центральной площади квартала находились семь дворцов, в которых располагалась великая сила государства, чернильная кровь, что наполняла его вены от Кадифа до самых дальних рубежей: сановники. Великая палата, торговая палата, палата угодий и стад, военная палата, палата дорог и почт, палата имущества и казначейство. Это были места удивительной силы, в которых протекала большая часть жизни Джаромо Сатти. Но сегодня путь Великого логофета огибал сосредоточение государственной бюрократии и лежал в центр близкой, но все же иной власти. Власти над городом — в Коллегию.

Она располагалось у самой набережной, в высоком круглом здании под резным куполом, увенчанным острым шпилем, сиявшим багрянцем и золотом в последних лучах заходившего солнца. Увидев Джарому Сатти стоявшие у массивных, обитых бронзой врат стражи тут же с поклоном их отворили, пропустив первого сановника внутрь. Сопровождающие его рабы как всегда остались снаружи — все государственные здания были местом доступным только для свободных людей, и невольникам не позволялось осквернять их своим присутствием.

Коллегия к этому часу уже была пуста, и Джаромо сразу свернув в коридор налево, поднялся по винтовой лестнице наверх в большой и просторный зал городских заседаний. Уже больше двух лет он пустовал, закрытый на ремонт и правители Кадифа были вынуждены проводить свои собрания в палате просителей на первом этаже.

Сейчас внутри просторного зала не было ни трибуны, ни сидений для коллегиалов. Зато стены его украшали свежие фрески с полной историей столичного города. Только восточная стена пока ещё оставалась белой и нетронутой. Как раз напротив нее в окружении нескольких городских сановников, стоял, опираясь на трость с набалдашником в виде головы льва, эпарх Кадифара. Он был одет в длиннополую тунику из синего шелка, вышитую золотом и сапфирами, высокие черные сапоги, и длинный плащ, который он носил, перекинув через левую руку. Эпарх был чуть выше среднего роста, крепко сложён, а его худые щеки покрывала густая, наполовину седая борода. Только глаза были у него точно такие же, как у его старшего брата — большие и светло-серые.

Увидев Джаромо, правитель города и провинции тут же что-то шепнул сановникам и они поклонившись поспешно покинули залу.

— Как думаешь, что должно быть на этой фреске? Я все никак не могу решить. Повествование в переплетающихся между собой картинах ведется так ровно, так последовательно, что малейшая ошибка может в миг погубить весь замысел художника. А ведь тут изображена вся история нашего великого города. Вся, с самых первых дней, — эпарх провел рукой, показывая на панораму. — Вот Эдо Великолепный осаждает джасурскую крепость и гавань Каад, что стали последним прибежищем для правителей Западного царства, и на месте руин закладывает новый город. Далее мы видим, как строится Кадиф, превращаясь в столицу могучего государства. Как множатся и ширятся улицы города, а цари и полководцы ведут сквозь него побежденных врагов — вулгров, мефетрийцев, арлингов, сэфетов и дуфальгарцев. Великие горести, как же удались их лица, полные страха, отчаянья, покорности. Воистину мастер Лиратто Эви остается лучшим художником из ныне живущих! Как прекрасен каждый мазок его кисти, как точно передает он суть минувших времен! А вот уже царь Убар Алое Солнце перестраивает город во имя своей безумной веры в Животворное Светило, превращая его из кирпичного в мраморный. Только посмотри, как прямо на наших глазах возводятся дворцы и храмы той странной веры, театры и даже великий ипподром, а рядом с ними тысячи и тысячи людей предаются мучительным казням за отказ следовать новому учению или ослушание грозного царя. Все же, как бы мы не хотели называться городом Великолепного Эдо, мы — город Убара Алого Солнца. Тот самый Город-солнце, о котором он так грезил. Ведь это именно он, ограбив и вытянув все до последнего авлия у провинций, превратил нашу столицу в истинное чудо мира и мастер Эви очень точно смог это передать.

Эпарх с видимым трудом сделал пару шагов в сторону дальних фресок.

— А вот, сразу после гибели тирана, упившегося на смерть во время пира, от рук собственной гвардии гибнет его единственный сын и наследник Эдо, так и не успевший примерить порфиру, и следом начинается охота на Ардишей, известная как Венценосная резня, а следом и расправы над жрецами Животворящего светила — Светородными. И вот уже взявшие власть старейшины наделяют Синклит всей полнотой власти, но оказываются не в силах договориться между собой и толкают страну в пучину хаоса и смуты. И по городским улицам вновь бредут толпы, но уже толпы бездомных, толпы беженцев, толпы обездоленных, голодных и обезумевших. И повсюду тайлары льют тайларскую кровь. Вот они — ужасы смуты, ужасы восстаний, ужасы войны партий и хаоса! Но всякая напасть не может быть вечной и вот в городе силами моего брата и моей семьи вновь устанавливаются мир и порядок. Посмотри, как сразу меняется Кадиф, каким светлым и чистым он делается! А лица? Эти лица горожан просто светятся возвращённой им радостью и достоинством. Это прекрасная и полная история, которая, без сомнений, будет веками вдохновлять людей. Вот только последняя белая стена бросает мне вызов, на который я никак не могу придумать достойного ответа. Быть может, стоит оставить тут некий задел на будущее? Или запечатлеть город таким, каков он стал сегодня? А может просто нарисовать карту? Что скажешь, Джаромо? Ты всегда давал самые ценные советы.

Джаромо беглым взглядом окинул незавершенную фреску. Хотя профессионализм и не дюжий талант живописца в ней, безусловно, чувствовался, эпарх явно ее перехваливал. Все же два года с небольшим были слишком уж ничтожным сроком для столь монументального замысла. Да и во многих местах чувствовалась работа подмастерьев. Лишь один фрагмент по-настоящему поразил Джаромо. Пробрав почти до дрожи, тут же плотно впечатавшись в память: мятеж милеков.

С начала на фреске было изображено, как изгнавшие Синклит сановники, по большей части дажсуры, укрывают плечи порфирой и возлагают золотой венец на чело юного Келло Патариша — дальнего и, вероятно, последнего прямого родственника Ардишей. Потом уже сотни людей несут его на троне по улицам Кадифа, а тысячи тянут к нему руки, пытаясь дотронуться до края его одежды, сливаясь в единый и бесконечный поток. Горожане видят в нем надежду, видят избавление от тягот смуты и гражданской войны, от голода и разорения, но сам он испуган и одинок, а на лице его нет ничего, кроме отчаянья и обреченности. И вот следующий сюжетный поворот — войска Эйна Айтариша разбивают милеков, и они, спасаясь бегством, штурмуют последние корабли, даже не замечая, как затаптывают в грязь своего самодержца.

Всё же произошедшие больше тридцати лет назад события, которые иногда называли «джасурским мятежом», до сих пор будоражили людей его крови. Особенно таких, как Лиратто Эви. Поэты, музыканты, художники и философы никак не могли забыть, что все движение милеков, весь период их краткого правления в Кадифе, были вдохновлены одним единственным человеком — джасурским поэтом Шентаро Миэди. В своих стихах он создал удивительный по силе и яркости образ справедливого царства и воспевал самодержавие, как единственно верную форму правления, а служение и долг — как главные человеческие добродетели. Увы, как и положено романтику, своей смертью он опроверг многие постулируемые им идеалы. Когда началось Кадифское сражение и стало ясно, что милеки его проигрывают, Шентаро Миэди, что вдохновлял солдат, читая им стихи о торжестве человеческого духа над страхом и смертью, бросился к кораблям, где почти сразу был заколот дезертиром.

Пройдясь вдоль всей неоконченной фрески Великий логофет, остановился возле побелки.

— Возможно, тут как раз осталось место для дел грядущих, но весьма скорых. Для наших дел.

Эпарх заулыбался.

— Триумф и гавань… Даже в таких тонких материях как искусство, Джаромо Сатти ставит дела на первое место.

— Всё так, драгоценный Киран, а посему, предлагаю чуть ближе прикоснуться к их исполнению.

— Ну что же, раз они не ждут, то пройдем в малую залу. Там нас точно никто не потревожит, а ещё, там можно присесть. От осмотра работы мастера у меня что-то совсем разболелась нога.

Прихрамывая и опираясь на трость, он пошел к дальней двери, за которой находилось небольшое помещение, с переливающимся фонтаном, лежанками и вечнозелёными растениями в больших расписных горшках по краям комнаты. С явным мучением, эпарх Кадифа уселся на одно из лож и начал потирать левое колено.

— Боль так и не отступает?

— Боюсь, она стала даже сильнее, чем раньше. Но хуже всего, что теперь к левой, решила добавиться и правая нога. Проклятая подагра. Говорят, она может пожрать все суставы. Знаешь, Джаромо, многие люди убеждены, что за деньги можно купить все. Любые блага, удовольствия, счастье, обожание, дружбу, преданность. Даже любовь. Но за время своей болезни я сильно разуверился в этой житейской мудрости. Сколько бы я не платил лекарям, лучшим лекарям, что имеют славу чуть ли не чудотворцев, легче мне так и не становится. Да и по большей части вся их помощь сводится к советам отказаться от вина, соли и мяса, при регулярных растираниях какой-то пахучей гадостью. Так какой тогда прок от всех денег, если я не могу купить избавление от боли? Чем я отличаюсь от уличного попрошайки, что сидя в канаве, скребет язву кусочком битой черепицы?

— Хотя бы тем, что свои муки ты переносишь во дворце и в окружении сотни готовых выполнить любой твой каприз рабов. Все же страдание в роскоши и страдание в канаве полной нечистот, суть несколько разные формы страданий, дорогой Киран.

— И вновь я повержен твой проницательностью, Джаромо. Конечно, ты прав. Болезни богача и болезни нищего невозможно сравнивать. И в отличие от нищего, у меня и правда есть шанс на исцеление. Ведь мне доступно всё и может есть в этом мире лекарь, который изгонит из моего тела подагру. Но могу же я немного пожаловаться тебе на свой недуг?

— Безусловно! И в твоём распоряжении не только моё внимание, но и любая возможная и невозможная помощь, кою я могу тебе предложить.

— О да, Джаромо. Ты любишь помогать. А потом требовать должок. И требовать так, что ещё ни одному твоему должнику не удалось избежать назначенной расплаты.

— Ты слишком жесток и предвзят ко мне Киран! Многим я помогал безвозмездно и лишь по зову долга и собственного сердца!

— Вероятно, их время платить просто не настало. Или же они расплатились с тобой и не подозревая об этом. Как, к примеру, глубокоуважаемый господин Айтариш, да смилостивятся над ним все боги разом. Говорят, он покинул-таки свой пост. Кстати как его здоровье?

— Увы, весьма и весьма плохо. И сам он, вероятно, уже стоит у порога смерти. Печальной и скорбной. Но всё же, как бы не был тяжек недуг многоуважаемого и горячо любимого нами Эйна Айтариша, он счастлив и весь пронизан пылким желанием отправиться в свое новое приморское имение.

— Есть ли у него там шанс на исцеление?

— Боюсь, что он уже безнадежно упущен. Этот храбрейший и прославленный полководец слишком затянул со своей… болезнью, и кажется, она уже приняла необратимый характер.

— Жаль, он был действительно выдающимся полководцем и воином в своё время. Но он прожил яркую и довольно долгую жизнь, а своими поступками и так обеспечил себе вечную славу и бессмертие в человеческой памяти.

— И скорбь наша будет безмерна, когда последний вздох слетит с его губ, а дух его отправится в страну теней.

— Да, безмерна и глубока. Я даже буду ратовать перед коллегией об объявлении траура, когда этот день настанет и лично пожертвую для похоронной церемонии, ну… скажем двадцать белых быков.

— Весьма щедрый жест, милейший Киран, который, безусловно, по достоинству будет оценен его семьей и друзьями в Синклите. Но боюсь, что судьба достопочтенного господина Айтариша уже отщепилась от наших насущных и первостепенных забот.

— И вновь я должен с тобой согласиться. Как бы не был приятен наш разговор, у меня, да и у тебя тоже, ещё есть дела, не терпящие отлагательств. И так, по вопросу празднования. Город сможет покрыть примерно четверть затрат на триумфальное возвращение моего племянника. В частности коллегиалы согласились полностью организовать раздачу вина и хлеба, но оливковое масло, брынзу и сухие фрукты придется покрыть либо за счет казны, либо за наши деньги, либо от них отказаться. Тоже касается и выступлений. А вот организацию площадок и укрощение их и Царского шага, город готов разделить. Ну, а что касается памятной стелы — то все расходы на его изготовление уже взяла на себя семья Туэдишей и Северный купеческий союз. В качестве благодарности за новые рынки и столь долгожданную победу над харвенскими дикарями.

— Это крайне приятные новости. Тогда я могу заверить, что все финансовые вопросы касающиеся украшения города, оставшихся затрат на угощения горожан, а также на ритуальные жертвоприношения казна возьмет на себя.

— Хм, и что, ни казначей, ни старейшины не будут против? Синклит выступал против этой войны.

— Он выступал против войны, но не против победы. К тому же, милейший Киран, старейшины удивительно плохо умеют считать деньги, если они, конечно, не падают в их личные сундуки. А что до казначея, то он обязан мне столь многим, что если я прикажу ему открыть передо мной сокровищницу и завязать себе глаза, единственное, о чем он спросит, так это не принести ли мне мешок побольше.

— Порой меня немного пугает то, как вольно ты обращаешься с деньгами государства.

— Эта вынужденная и совершенно необходимая вольность, ибо каждый мой вздох и каждый помысел посвящен лишь благу нашего государства! Как и семье Тайвишей. Кстати, мой любезнейший Киран, я должен признаться, что искренне поражен твоими успехами. Я был убежден, что коллегиалы проявят куда большую скупость и упрямство.

— А они и были упрямы. Но мне удалось их убедить, что упрямство не всегда является добродетелью. Но на самом деле, они тоже ждут этого дня. Понимаешь ли, Джаромо, город истосковался по триумфам и военным праздникам. Большинство жителей Кадифа последний раз видели как ряды поверженных врагов, ведутся по Царскому шагу более двадцати лет назад, а многие и вовсе не застали ничего подобного. Это при Ардишах триумфы проводились каждый пять-семь лет, а последние девятнадцать лет нашей жизни были весьма… мирными. Конечно, после всех ужасов смуты, гражданских войн и восстании Царицы Дивьяры или Мицана Рувелии, такая передышка была благом и благословением. Но, увы, привыкая к вкусу мира, мы стали забывать, насколько сладок вкус у победы.

— Печальная, но неизбежная плата. Но совсем скоро мы напомним Кадифу, да и всему Тайлару тоже, сколь сладок вкус сего блюда. Ну а потом, кто знает, как часто его начнут подавать городу и государству, когда твой племянник займет пост Верховного стратига.

— Лико всегда мечтал о славе полководца и завоевателя. Он ведь единственный в нашей семье оказался пригодным к военному ремеслу, и единственный кто владеет мечом и борьбой. И пусть я и верил в него всегда, всё равно был поражён его победами в Диких землях.

— И, я убежден, что поражать он будет и дальше.

— Я уже понял к чему ты клонишь, Джаромо. Мог бы и прямо об этом спросить, а не юлить с намеками. Да, мне удалось заручиться поддержкой Коллегии в установке стелы в честь Лико на Царском шаге. Почти всей.

— Почти всей?

— Литариши, — скривился Киран Тайвиш.

— Неужели сей род так и не смирился с утратой эпархии над Кадифом?

— Именно.

— Я думал, мудрость всё же не столь чужда и враждебна сему семейству. И много ли коллегиалов их поддержало?

— Двенадцать. Я понимаю, единогласная поддержка выглядела бы куда более основательной, но все равно у нас подавляющее большинство. На его фоне кучка отщепенцев будет просто незаметна.

«На фоне молчаливого согласия большинства, крикливое меньшинство становится в сто раз заметнее», — с тревогой подумал Джаромо, но внешне остался невозмутим.

— Конечно. Но не могу не спросить: насколько затратной оказалась поддержка Коллегии?

Хотя прошло уже много лет, с тех пор как он был счетоводом семьи Тайвишей, Великий логофет отлично знал о финансовом положении своего патрона, а также о расточительности в делах, что всегда была присуща его брату, так отчаянно желавшему получить и свою толику славы и признания.

— А вот тут я позволю себе сохранить небольшую интригу, — с улыбкой проговорил столичный эпарх. — Скажу лишь, что мнение одних не стоило ничего, другим был нужен лишь небольшой знак внимания, а третьи бессовестно обогащались, но, к счастью, не только за наш счет. Но заверяю тебя, что все, чем я пожертвовал, пошло на благо моей семьи и моего племянника, а посему я не жалею ни о чем. И ты не должен.

Джаромо лишь улыбнулся, не выдавая охватившей его обеспокоенности.

Правда была в том, что война опустошила закрома Тайвишей почти до самого донышка. Два года им и роду Туэдишей приходилось вкладывать практически только свои деньги на завоевание северных земель, покупая продовольствие и амуницию, выплачивая жалование и строя дороги и крепости. Каждая новая сажень земли, что стала теперь тайларской, была оплачена именно из их сундуков и даже принадлежавшие Тайвишам барладские серебряные копи и железорудные шахты, с великим трудом покрывали непомерные расходы, свалившиеся на семью после предательства Синклита.

Если Джаромо все посчитал верно, а в таких вещах он никогда не ошибался, Тайвиши были не так далеко от разорения. Но одновременно они были ещё и в шаге от величия и поистине сказочных богатств. Ведь прямо сейчас в столицу возвращались войска с огромной добычей и десятками тысяч рабов, а покорённая ими страна, в которую Тайвиши собирались глубоко запустить свои коготки, обещала стать новым и весьма щедрым источником их богатства.

Но младший брат Шето, хоть и был эпархом Кадифа и ближайшим соратником Первого старейшины, играл не столь значительную роль в предстоящих событиях, а посему Джаромо поспешил увести тему разговора в иную сторону.

— Как скажешь, Киран. Однако кое-что я просто обязан у тебя уточнить: в процессе подготовки нужного мнения коллегиалов, не произошло ли пересечения с нашим другим проектом?

— С реконструкцией Аравеннской гавани? О нет, об этом они ещё ничего не знают. Я планировал представить им этот план на заседании сразу после завершения торжеств. Когда Коллегия окажется в нужном расположении духа. И раз уж мы заговорили на эту тему, то я бы хотел тебе кое-что показать.

Киран Тайвиш встал и, похрамывая, дошел до дальней стороны малой залы, где стояли запертые полки со свитками. Открыв одну из них ключом, он немного покопался в аккуратно разложенных листах папируса и пергамента, а потом, вытащив один крупный свиток, вернулся обратно.

— Вот, взгляни. Это поистине достойный внимания архитектурный проект. На мой взгляд, особенно удачно здесь получились пирсы и маяк. Но и расположение улиц, складов, контор и таможней тоже весьма и весьма удачное.

— Ты хранишь его прямо тут, среди других бумаг?

— Кроме меня туда все равно никто никогда не заглядывает. В этих шкафах лежат прошения к эпарху, которые я не успел или сделал вид, что не успел рассмотреть.

— Я вот всегда просматриваю все письма, приходящие на мое имя, — соврал сановник.

— Знаю, но я не ты. У меня просто нет такого нечеловеческого терпения.

Джаромо с мягкой улыбкой раскрыл предложенный свиток. План был начертан весьма грубо, но закрыв на мгновение глаза, Великий логофет тут же оживил его. Да Аравеннам предстояло преобразиться до неузнаваемости. Им предстояло исцелиться, покончив с печальной репутацией городской язвы и став настоящим украшением Кадифа.

Внутри его головы, на месте гнилых изб начали вырастать аккуратные здания из выбеленного кирпича и камня, а запутанный лабиринт тупиков и закоулков, где дикари разбивали огороды, превращался в ровную сетку улиц с пышными садами, рынками и водоемами. Колодцы превращались в облицованные мозаикой фонтаны, под присмотром статуй героев и богов. А морские ворота, обновлённые и достроенные, далеко врезались в линию моря, надежно оберегая покой Великого города.

И над всем этим новым великолепием должен был царствовать маяк — по замыслу архитектора он глубоко врезался в море, возвышаясь между бастионами морских ворот, и разделяя причалы на две ровные части. А на самой его вершине возносились к небу статуи двенадцати богов, державших на поднятых руках чашу с горящим пламенем. Учитывая высоту маяка почти в сорок саженей, это должно было стать истинным чудом всего Внутриморья.

— Крайне амбициозно. Даже на листе пергамента я уже чувствую веяние великолепия. И все же я бы внес кое-какие мелкие штрихи в планировку улиц. К примеру, в восточной части рынки расположены слишком близко друг к другу и слишком далеко от моря, а в западной явно не хватает складов, хотя причал широк и просторен. Но если не придираться к мелочам, то все составлено действительно очень и очень талантливо. Могу ли я узнать, какой именно мастер приложил свою руку к этому чертежу?

— Конечно можешь. Это Энгригорн из Керы.

— Сам великий Энгригорн Изгнанник. Я думал, что после мятежа «Пасынков Рувелии», который оставил столь мало от его родного города, он навсегда покинул наше государство, перебравшись к каришмянам.

— Так и было. Но я смог уговорить его вернутся.

— Весьма достойное и похвальное приобретение. А высока ли была цена перемен взглядов у этого талантливого мятежника?

— Кера.

— Милейший Киран, уверь меня, что ты не пообещал ему руководство городом.

— Конечно же, нет. У меня больное колено, а не голова. Я пообещал ему руководство восстановлением города. Мы давно хотели вернуть Кере былой вид. Такой, каким он был до всех этих печальных событий и восстаний. Вот так пусть его знаменитый уроженец и исправляет ошибки своих земляков. Как только закончит с гаванью.

— Изящное решение, любезный Киран. Я право восхищён. Признаюсь лишь, что немного удивлен выбором арлинга. Тем более беглым. Всегда думал, что ты отдашь предпочтение почтенному и лояльному нам архитектору тайларской крови.

— Поначалу я хотел сделать именно так. Я боялся, что этрик не сможет уловить тот особый дух и стиль, которыми славится наш город. Я боялся, что чужая рука и гавань превратит в чужую. Но Энгригорн развеял мои страхи. Во дворце лежат его эскизы домов и служебных помещений, я обязательно покажу их тебе на днях, и ты сам увидишь, что все они выполнены в лучшей тайларской традиции, но с неуловимым шармом самобытности и нотками арлингского влияния, которые, как ни странно, только пошли им на пользу.

— Твоим словам я привык верить как своим собственным. Если ты говоришь, что эскизы хороши, то я готов согласиться, даже не смотря на них. Хотя и безусловно не откажу себе в удовольствии рассмотреть их вместе с тобой. Тем более маяк, даже на этом сухом наброске плана, получился просто великолепным. А как он будет смотреться на фоне Лазурного дворца, особенно в часы шторма и непогоды… Моё сердце кричит, что этот образ точно станет излюбленным для художников и ценителей искусства всего государства.

— Я очень на это надеюсь. Аравенская гавань из той гнилой дыры, коей она сейчас является, ещё может превратиться в действительно достойную часть города. Часть, которой мы навсегда впишем свое имя в историю Кадифа. Знаешь, Джаромо, я даже склонен видеть тут определенный символизм — перестроив ее, мы ещё раз докажем, что Тайвиши способны на то, что даже Ардишам оказалось не по силам. Но…

Эпарх города замялся и напряженно нахмурил брови.

— Но? Какое же «но», терзает твою душу, мой милейший друг?

— Местные жители. Меня они несколько беспокоят. В Аравенны набился самый причудливый сброд со всего внутреннего моря — айберины, фальты, клаврины. Даже саргшемарцы вроде как встречаются. Там живут отбросы и отщепенцы, от которых избавились их собственные города и народы. В нашей новой прекрасной гавани им просто не должно найтись места. Иначе все наши труды пойдут прахом и эти дикари извратят и испоганят нашу работу.

— У них и не будет места. Пока мы с тобой с тобой смотрим на план будущего, настоящие уже начинает расчищать для него пространство.

— Ты говоришь загадками, Джаромо.

— Тогда позволю себе стать несколько более прямолинейным: прямо сейчас в Аравенах начинается новая война банд. И будет она столь же кровавой и изматывающей, как и предыдущая, в которой пали шайки клавринов. Так что уже очень вскоре все те, кто мог бы организовать сопротивление городским властям будут мертвы. А город, испуганный исторгнутыми трущобами ужасами, будет молить покончить с ними как можно скорее. Пройдет не более трёх месяцев, и в гавань вполне можно будет послать войска и стражу, дабы изгнать оставшихся, без боязни получить полноценный бунт.

— Три месяца… это куда меньший срок, чем я думал. Ты точно за это ручаешься, Джаромо?

— Как и всегда, Киран. Ты ведь знаешь, что как бы я не любил красивые и громкие слова, я никогда не даю пустых обещаний и лживых надежд, что лишь множат сожаления. В отличие от благородных ларгесов, у меня нет ни старого и прославленного имени, ни богатой истории, ни родовых владений. Люди не знают моей семьи и никогда ее не узнают, ибо это обычные джасуры из Барлы, коих тысячи и тысячи. Но вот мое собственное имя им известно. И я весьма дорожу этим знанием, ибо оно есть мое самое главное и самое бесценное сокровище. Но если моего слова тебе недостаточно, и тебе нужны детали, то знай, что дело уже началось. На днях глава молодой и дерзкой банды из Косхояра, что за считанные месяцы подмяла под себя половину гавани, был убит и его подельники тут же сцепились за власть. А почувствовав слабость косхаев, за них взялись прочие мелкие банды. И не только банды, но и всякие юные авантюристы, что грезят богатством и властью! А уж слегка зализавшие раны клаврины и подавно бросятся в схватку, дабы вернуть то, что они возомнили своим. Уверяю тебя, Киран, Аравенны вот-вот превратятся в сочащийся свежей кровью клубок и все что нужно сделать сейчас — это немного подождать. Ну а потом, когда почтенные граждане порядком перепугаются, под бурные овации раздавить этот мерзкий гадюшник.

Киран, подперев подбородок сложенными пальцами, уставился куда-то в пустоту. По его виду и горящими мечтательными огоньками глазам было видно, как он уже примерят на себя славу того самого спасителя города и укротителя трущоб. Перед его взором явно оживали грезы о статуях и толпах благодарных горожан, что бросали ему под ноги монеты и лепестки цветов, пока сам он шел по величайшей стройке, которая должна была исправить последний изъян этого прекрасного города. Жаль, что его мечтам было не суждено исполниться. Ведь место триумфатора уже было готово под совсем иного человека.

— Благодарю тебя за всё, Джаромо, — произнес он, наконец, тихим голосом. — За ближайшую пару месяцев я подготовлю коллегию к… правильному решению.

— Уверен, что за это время их отлично подготовит ещё и воцарившаяся в Аравеннах атмосфера. Ибо нет большего ужаса для достопочтенных тайларов, чем взбесившиеся иностранцы, устроившие резню прямо у их порога.

— Всё так, — с улыбкой проговорил Киран Тайвиш, и, поморщившись, встал, стараясь не опираться на левую ногу. — Но кажется, нам пора прощаться. Полагаю, что и тебя ждут другие дела?

— Ты полагаешь верно. И боюсь, что в твоем обществе я как всегда утратил счет времени и часам.

Эпарх вместе с Великим логофетом прошли через малую залу, будущий зал заседаний Городской коллегии и подошли к дверям, ведущим на лестницу.

— Знаешь, Джаромо, порою мне кажется, что эта гавань может стать моим наследием, — голос правителя города вновь обрел мечтательные нотки. — Раз уж боги отказали мне в благословении с детьми, то пусть хоть так мое имя впишется в историю государства и так полюбившегося мне города.

— Как же так Киран! Твои слова поражают и удивляют меня, ведь у тебя, в отличие от Шето, три взрослых дочери. И каждая из них заслуженно считается красавицей и выдана весьма и весьма удачно…

— Ох, прошу именем всех богов, — не ломай эту комедию. Уж кто-кто, а ты лучше всех знаешь наши семейные дела и в курсе, что каждая из них — это моя боль и разочарование. Большое счастье, что мне хоть удалось услать их как можно дальше, иначе они бы ежедневно марали наше славное имя. Вот хоть старшая, Миена. Я не так сильно приукрашу, если скажу, что за последнее пару лет через неё прошло больше мужчин, чем солдат по Царскому шагу во время триумфа. Милете, если верить письмам моего зятя, больше нравятся женщины, а Итара — дура каких ещё поискать. К счастью — дура весьма плодовитая и я надеюсь, что среди моих пяти внуков найдется хоть кто-нибудь толковый. Кстати, старшему из них, Ирло, уже исполнилось двенадцать. Прекрасный возраст, чтобы входить во взрослую жизнь. Может, ты найдешь для него местечко? Я вот думал про армию, но все больше размышляю про жречество.

— Конечно. Я как раз вскоре увижусь с Верховным понтификом и непременно затрону выбор судьбы Ирло. Думаю, что он не откажет мне в столь малой услуге. Естественно, вначале твоему внуку придется походить в учениках, но, вероятно, он весьма быстро получит место жреца в одном из столичных храмов.

— Жрец это прекрасно. Нашей семье всегда не хватало более тесных связей с культами Богов, а без их благосклонности власть наша никогда не обретет надлежащую прочность.

Они попрощались, и Джаромо покинул здание Городской коллегии, отправившись в сопровождении своих рабов обратно в сторону Палатвира.

Все складывалось… неплохо. Если Киран не выдавал желаемое за действительное, и город выполнит свои обязательства, то триумфальное возвращение Лико обещало оказаться не столь обременительным как для казны, так и для самой семьи, чьи финансы эта война не пощадила. А если немного точнее — то не пощадили их упрямство, тупость и скупость Синклита, не желавшего и авлий выделить на покорение северных земель. Ну ничего. Очень скоро, когда старейшины осознают, какие богатства попали в руки Тайвишей и поддержавших их семей, они ещё начнут рвать собственные мантии и проклинать недальновидность. И Джаромо очень надеялся оказаться где-нибудь неподалеку, когда на них снизойдет это осознание.

В квартале благородных Великий логофет дошел до большого особняка, по размерам и убранству больше напоминавшего дворец, затерявшийся в роще фруктовых деревьев. Войдя в большие ворота, где его поклоном поприветствовали несколько охранников, он пошел по дороге, выложенной мраморными плитами с причудливым орнаментом, пока не оказался на большой крытой площадке, окружавшей огромный бассейн с искусственным водопадом, бившим из каменной головы ящера. По всему периметру ее окружали резные колонны, на которых висели маленькие серебряные фонарики. Всего через месяц или около того, когда на Кадиф опустится летняя жара, именно здесь, упившись вина и вкусив всех благ этого дома, будут догуливать, встречая рассвет, именитые гости. Знатные ларгесы, стратиги, жрецы, сановники, богатейшие купцы и владельцы ремесленных мастерских — все те, кто считал себя и считался в народе столпами этого города, а во многом и всего государства.

Для Великого логофета подобные собрания были скорее обязанностью, пусть и весьма приятной. Хотя Джаромо, в отличие от всех прочих, и не пил вина, зрелища, танцы, и, в первую очередь, общение доставляли ему несказанное удовольствие. К тому же такие приемы позволяли решить за вечер и пару неотложных дел. И по его глубокому убеждению, именно в атмосфере всеобщего пьянства, веселья и разгула, дела решались наиболее быстрым и непринужденным образом. А потому, он крайне редко их пропускал.

Внутри дворца его поприветствовали рабы со светлыми волосами, голубыми глазами и молочно-белой кожей — признаком происхождения из далеких асхельтанских племен, затерянных, где-то на далеком севере Калидорна. Такие невольники служили верным символом особого достатка хозяев дома — ведь они были крайне редки и строили просто баснословных денег. Во многом потому, что эти народы отличались крайним свободолюбием, предпочитая неволе смерть.

Пройдя по широкому коридору среди стройных рядов колонн, сановник оказался в просторном зале, где уже вовсю шло веселье. Среди ломившихся от всевозможных блюд столов, музыкантов, полуобнаженных танцовщиц, жонглеров, мистиков и гадалок, ходили, стояли и лежали самые важные и самые богатые люди этого города. Джаромо знал почти каждого из них, а потому пробирался к середине зала весьма долго — стараясь не обделить вниманием и ласковым словом ни одного из них.

Впрочем, подобный способ перемещения всегда окупался с троицей. За время своего путешествия в центр зала, Джаромо, среди прочего, узнал о скором повышении цен на шафран и слоновую кость, о том, что сильный на севере Малисанты род Двивишей набрал так много долгов, что даже принадлежавшие им общинные земли не смогут полностью покрыть размер суды, а влиятельные купеческие семьи из Латрии вновь перессорились между собой, отчего вино в этом году, скорее всего, сильно подешевеет. Но по-настоящему искреннюю улыбку у сановника вызвала новость, что некогда враждебный Тайвишам род Рейвишей, державший в своих руках почти всю работорговлю в провинциях Людесфене и Касилее, после захвата земель харвенов, готов на примирение и даже брак.

Дойдя до центра зала, Великий логофет уселся за резную лавку у одного из длинных столов, уставленных огромными золотыми блюдами, на которых лежали всевозможные мясные и рыбные яства. Прямо перед ним на широкой сцене актерская труппа начинала классическую тайларскую пьесу о похищении двенадцати дочерей у легендарного Джасурского царя Манхарато Кайди. Когда актеры вышли на сцену и объявили о представлении, весь зал затих, а гости поспешили занять свободные места.

Джаромо очень любил поставленную по этой легенде комедию, хотя и оригинал знал неплохо. Согласно старинному преданию, на заре Союза Тайларов, в городе Палтарне жил сын гончара Айдек, который оказался совершенно непригодным к семейному ремеслу, зато быстро прославился красноречием, хитроумием, и различными шалостями, что год от года становились все изощрение и опаснее. Так однажды он заявил, что боги послали ему видение, что под площадью народных собраний скрыт великий клад и убедил трижды её перекопать. В другой раз, прикинувшись жрецом, отменил Зимние мистерии, а однажды даже умудрился продать иноземному купцу Стеллу Основания, воздвигнутую в честь создания Союза.

Но последней каплей стала его выходка, когда прикинувшись благородным землевладельцем из Арпенны, он посватался сразу к пяти знатным городским семьям и у каждой из них, во время организованного в его честь званого приема, совратил готовых к замужеству дочерей. Когда его обман вскрылся, народное собрание постановило обезглавить наглого проходимца. Но стоило притащить Айдека на площадь, как туда же прибежали все соблазненные им дочери, и, упав на колени, начали слезно молить сохранить ему жизнь. При виде их слез, собравшийся на казнь народ постановил сохранить жизнь Айдека, но навсегда изгнать смутьяна из города.

Десять лет изгнанник путешествовал по городам тайларов и сопредельным землям, пока однажды не попал в столицу грозного джасурского царя Манхарато Кайди. Увидев во время прогулки двенадцать его чудесных дочерей, он воспылал к ним страстью и, представившись торговцем магическими диковинками, попал на организованный во дворце великолепный праздник, где очаровал всех и каждого привезенными со всего света чудесами. Особенно сильное впечатление на повелителя джасуров оказала шкатулка из яшмы и янтаря, что начинала петь самую любимую песню открывшего ее человека. Она настолько понравилась великому царю, что тот пообещал Айдеку выполнить любое его желание, за эту чудесную шкатулку. Изгнанник ответил, что был рожден в хлеву и всю свою жизнь провел в дороге, а потому, единственное о чем он мечтает, так это провести целый день в царском дворце, дабы навсегда запомнить великолепие жизни повелителя огромного государства. Манхарато Кайди согласился, и весь следующий день принимал Айдека как своего гостя, приказав прислуживать ему своим личным рабам.

Во время обеденной трапезы изгнанник показал царю ещё одно чудо — зеркало, что показывало каждому человеку его самые приятные воспоминания. Захотев и эту вещь, царь сказал, что взамен готов выполнить ещё одно желание торговца. Тот ответил, что, будучи человеком низкого происхождения, мечтает лишь об одном — чтобы его приняли, словно важного и благородного гостя и представили всей царской семье. Со смехом царь согласился и познакомил Айдека со своими женами, братьями дядями, тетями и дочерями. Тогда тот показал ему ещё одно чудо — кубок, в котором никогда не заканчивалось самое прекрасное и самое сладкое вино из всех, что когда-либо делали люди. Царь спросил, что Айдек хочет взамен, на что он ответил, что у него осталось лишь одно, самое последнее желание — провести ночь в царских покоях. И вновь счастливый царь согласился.

Всю ночь он пил вместе со своим гостем из чудо-кубка, смотрел в зеркало воспоминаний и слушал свои самые любимые песни. Но на утро Манхарато Кайди обнаружил, что шкатулка издает лишь мерзкий скрип, зеркало показывает лишь мутное отражение, вино в кубке закончилось, а гость его пропал вместе с двенадцатью царскими дочерями.

Рассвирепев, правитель тут же послал в погоню всю дворцовую гвардию, но сколько бы они не искали торговца магическими предметами, который представился царю как Кедиа, его нигде не могли найти. Никто никогда не слышал о таком человеке и не видел странствующего по дорогам мужчину с двенадцатью девушками. Лишь один нищий старик вспомнил, что видел, как двенадцать стражников выводили из дворца молодую девушку, но царь, решивший что над ним издеваются, приказал бросить того за дерзость на растерзание диким зверям.

Целый месяц великий правитель не находил себе покоя, пока к его дворцу не явился гонец и не передал Манхарато Кайди письмо в котором самозваный торговец предлагал вернуть похищенных дочерей в обмен на тысячу двести бочек с вином. Убитый горем отец тут же согласился и повелел собрать выкуп. Доставив в указанное место на востоке Барладских гор обозы с бочками, он обнаружил в одной из пещер всех своих дочерей. Но радости в «спасенных» царевнах не было — они рыдали и в один голос заявляли, что не желают ничего иного, кроме как вернуться к своему возлюбленному — Айдеку Путешественнику. Ошеломленный царь повелел проверить своих дочерей и к своему ужасу выяснил, что каждая из них рассталась со своим девичеством, а ещё через месяц оказалось, что дочери его ждут детей от похитителя. Прейдя в ярость от такого оскорбления, царь поклялся, что найдет Айдека и предаст его смерти. Но за прошедший месяц изгнанник с огромным обозом вина приехал в город Фэлигон, где закатил пир, длившийся шесть дней и шесть ночей. И за время этого пира народное собрание выбрало его на год своим председателем — Первым голосом.

Когда слухи про обнаружение Айдека достигли двора Манхарато Кайди, он тут же объявил войну тайларскому городу и двинулся на него с огромной армией. Народное собрание, узнав об этом, пришло в отчаянье, и уже было готово отдать Айдека джасурскому царю в обмен на мир, но он убедил сограждан дать ему три дня, перед тем как принимать решение. Собрание согласилось, и Айдек отправился в храм бога ремесленников Лотака, где заколол на его алтаре трех тощих коз и одну жабу. Оскорбленный такой жертвой бог тут же спустился вниз, чтобы покарать своего обидчика, но Айдек встретил его как ни в чём не бывало с кубками вина, подносом фруктов и разложенной доской для игры в кости.

Лотак был озадачен, ведь никогда раньше его не встречали подобным образом. Он спросил наглеца, зачем ему все это, на что Айдек пожаловался, что уже обыграл в сборные кости всех смертных и ищет достойного соперника. Например — бога. Заинтригованный бог согласился сесть с ним за доску и до самого утра они играли, повышая ставки. Выигрыши делились почти поровну, пока Путешественник не заявил, что хочет раз и навсегда выяснить, кто и них лучший игрок и как правитель Фэлигона ставит на кон свой город. Лотак спросил, что Айдек сочтет подходящим ответом, на что тот попросил в качестве ставки секрет выплавки нерушимой стали. Разгоряченный игрой бог тут же согласился и не заметил, как Айдек подменил кости. В три броска он одержал сокрушительную победу. Лотак был удивлен, но признал свое поражение и честно выполнил свою часть сделки — он не только передел Айдеку запретное знание, но и показал богатые жилы в холмах вокруг города, которые до этого были неизвестны.

На следующий день бывший изгнанник созвал Народное собрание и поделился с ним выигранным у бога секретом. Все мастера города тут же принялись за работу и вскоре выковали чудесные доспехи, в которые облачили всех своих воинов. Когда армия Манхарато Кайди подошла к городу и вступила в бой, то джасуры обнаружили, что их бронзовые мечи, топоры и копья не способны пробить тораксов и щитов тайларов. Бой был быстро проигран и сам царь Манхарато Кайди попал в плен. Когда его привели к победившему джасурскую армию полководцу, в котором он без труда узнал торговца диковинками Кедиа, царь поклялся, что заплатит любой выкуп за свою свободу. На это Айдек ответил, что тогда ему придется поклясться, что он больше никогда не поднимет меч на Союз Тайларов, откроет свои города для тайларских купцов запретив обирать их пошлинами, а первенца, рожденного его дочерью, признает своим наследником. Отступать царю было некуда, и он поклялся перед своей разбитой армией во всем, что потребовал от него Айдек, прозванный Путешественником.

Когда актеры закончили свое выступление, весьма близкое к оригинальному повествованию, в зале раздались бурные и продолжительные овации.

— Вы не замечали, дорогой господин Джаромо Сатти, что все классическое искусство тайларов так или иначе основано лишь на одном простом сюжете — как ловко они обводят вокруг пальца другие народы? В особенности нас, джасуров.

Великий логофет развернулся на голос. Рядом с ним сидел невысокий пухлый мужчина средних лет, одетый в изящную накидку, ярко-изумрудного цвета. У него были маленькие, словно две бусинки карие глаза, а толстые розовые щеки и крохотный подбородок обрамляла тонкая линия бороды, переходившей в длинные, намасленные, вьющиеся волосы.

Джаромо заслуженно гордился тем, что знал в лицо всех почти важных людей в государстве, но этот человек не будоражил в нем никаких воспоминаний. Только крупный золотой перстень с самоцветами, одетый на большой палец, показался ему смутно знакомым.

— Позволю с вами не согласиться. Этот сюжет неизменен для всех героических легенд у всех народов и, поверьте, джасуры тут совсем не исключение. Вспомните хоть песни о царе Альматто, или предание о Эльмелите Неверной, той самой, что соблазнила вождя вторгшихся в царство варваров и заставила поклясться, что он покинет ее родину, оставив все награбленное. Почти в каждой джасурской легенде народные герои оставляют в дураках богов, духов, и, конечно же, иностранцев. Это универсальный сюжет, ведь для чего ещё нужны мифы и предания, как не для утверждения значимости народа их сочинившего?

— Какая точная и любопытная мысль! Верно, верно говорят люди, что наш Великий логофет суть светоч проницательности, всегда зрящий в самый корень любого дела. Я просто не могу не согласиться с вами. Но не кажется ли вам, что именно тайлары слегка перебарщивают с этим универсальным сюжетом? Только вспомните как в этой постановке, карикатурно и комично выглядел в своих припадках гнева царь Манхарато и как уверенно вел себя Айдек Путешественник.

— Таковы законы театра. А что же до переборов, то вы, мой друг, видимо, просто не знакомы с творчеством арлингов. Вот уж где каждое предание повествует о коварных иностранцах и благородных уроженцев прибрежных городов, что вопреки всему срывают их подлые замыслы.

— Ох, боюсь, что я и вправду совсем не знаком с их творчеством, а посему просто положусь на ваше слово. Но я чувствую некую неловкость, возникшую между нами — я начал с вами разговор не представившись. Купец и владелец мастерских Кантанаримо Звейги, к вашим услугам.

— Звейги? Я знал Рамалето Звейги, он…

— Мой папа. Да найдет его дух вечное упокоение.

— О, примите мои глубочайшие соболезнования, не знал, что ваш отец умер.

— Благодарю вас за вашу скорбь, господин Сатти. Папа скончался без малого полгода назад. Умер во сне. Он прожил долгую, прекрасную жизнь и расстался с ней легко и без мучений. Лично я склонен почитать это как милость богов, проявленную к моему дорогому папе.

— Как я понимаю, именно вы унаследовали его дело?

— Да, все так. Его дело, его загородные имения, дома и все его состояние. Покаюсь вам и только вам — не оставил братьям и сестрам ни авлия. Забрал себе всё подчистую. Но молю не осуждать меня за это. Они бы в мгновение ока промотали все нажитое моим папой, а я сохраню и приумножу его богатства. Ведь именно мне, как старшему, как папиному первенцу, выпала ноша оберегать достопочтенное имя нашей семьи.

— Весьма похвальное стремление.

— Ох, бросьте, дорогой господин Джаромо Сатти. В душе я тот ещё пройдоха и низкий простолюдин. Каюсь перед вами и в этом. Но раз уж мое состояние открыло мне, джасуру и палину, двери в дома благородных ларгесов и даже позволило посещать вот такие вот роскошные приемы, то почему бы не завести пару полезных знакомств?

— Полезные знакомства — весьма капризное удовольствие, господин Кантанаримо Звейги. Бывает, что иное знакомство не стоит ничего или оказывается по цене сопоставимо с прибрежным имением. Одни нанесенным вредом многократно превосходят сулящую выгоду. Другие, напротив, возвышают и оборачиваются золотом. Но у всякого из них все равно имеется своя цена.

— А я разве похож на скрягу, мой дорогой Джаромо Сатти? Вините мне в чем угодно — в черствости, в бессердечности, себялюбии, но скупость в делах мне чужда и противна. Более того, узнав меня поближе, вы поймете, что я, ко всему прочему, ещё и человек преданный своему государству. И чтобы выказать свою преданность и любовь я бы хотел в честь победы юного Лико Тайвиша подарить своему любимому городу бесплатные состязания лучших борцов на главной площади каждого из кварталов Каменного города. Как мне кажется, сие развлечение станет отличным дополнением для грядущего триумфального возвращения наших победоносных войск. И я был бы крайне вам признателен, чтобы вы, когда Первый старейшина спросит, кто же организовал эту часть праздника, не забыли упомянуть мое скромное имя.

Джаромо заулыбался. Тонкое переплетение лести, намеков, лжи и истинных желаний, порождали неописуемо прекрасный танец, в котором Великий логофет был готов кружиться вечно. И если бы этот вечер прошел без подобного развлечения, то он бы счел его пресным и потерянным. Взяв с подноса зажаренную в давленном чесноке и лимоне креветку он как будто ненадолго задумался, напряженно нахмурив брови, а потом откусил ее и с наигранным удовольствием прожевал.

— Подобные представления одна из любимых забав блисов. Я всецело уверен, что простой народ, да и некоторые представители благородного сословия, придут в несказанный восторг от столь щедрого подарка. Но как мы с вами и говорили, народ живет героями и легендами. Более того, он нуждается в них, дабы чувствовать себя единым целым со своим прошлым и ощущать свое величие и превосходство в настоящем. Но память человека, увы, весьма зыбка и ненадежна. И бывшие такими важными события со временем меркнут, если не поддерживать их яркими и свежими чувствами. Так, что каждая легенда и особенно каждый подвиг, вроде победы над дикарями, что веками опустошали наши границы, нуждается в увековечении. К примеру, в виде бронзовых статуй молодого полководца.

Кантанаримо Звейги нахмурился и нервно отхлебнул вина из большого кубка. Морщинки на его лбу пришли в движение, став похожими на летящих чаек.

— Бронзовые статуи обходятся недешево, — в этот раз голос его стал куда мрачнее, разом лишившись всей приторной лести.

— А разве дружба Первого старейшины и его благодарность рыночная дешёвка, что покупается за авлии или меняется на горсть ячменя?

— Ну что вы, что вы. Разумеется, нет. Она бесценна и ради нее я готов на любые жертвы. Вот только…

— Да, господин Звейги?

— Мне бы очень хотелось, чтобы мою жертвенность тоже оценили по достоинству.

— Любезный господин, я прекрасно понимаю, что у вас, как и у любого человека в этом мире, есть свои желания. Более того, я понимаю, что в дружбе со мной и Первым старейшиной вы ищите пути к их исполнению. Но боюсь, что вы уж слишком высокого мнения о моих скромных способностях, ибо мните меня не иначе как прорицателем, способным угадывать ваши желания без ваших слов.

— Ох, дорогой мой Джаромо Сатти, — купец облизнул губы, а мелкие бусинки его глаз забегали, пристально изучая лицо первого сановника. — Боюсь, что желания мои низки, приземлены и не идут ни в какое сравнение со столь возвышенным делом, как военная победа рода Тайвишей, что останется жить в веках. Не секрет, что разгром варваров в северных землях сулит скорый приток большого числа новых рабов, а куда их направить как не на поля? Стало быть, вскоре производство зерна, вина и масла увеличатся, и много излишков пойдет в государственные закрома и для нужд нашей победоносной армии. А мне от папы досталось очень крупное производство амфор. Блестящего качества и из лучшей глины, прошу заметить. И я бы счел за великую честь, если бы сановники из торговой палаты и палаты угодий и стад, сочли именно меня достойным для закупок, а Первый старейшина узнал меня как благодарного и любящего гражданина, что возвел две статуи, в честь его сына.

Джаромо с удивлением поднял бровь.

— Ваше имя может прозвучать при нужных людях и запасть в их души, как имя благодарного и благочестивого гражданина, что не поскупился на возвеличивание великой победы над варварами…

— И организовал борцовские состязания.

— И организовал борцовские состязания. Но вы же понимаете, что исключительные контракты это привилегия ларгесов. Это старинный и почти священный порядок, который не терпит нарушений. Я даже не хочу думать о том, как отреагирует Синклит…

— А я разве говорю об исключительных контрактах? Что вы, что вы, я не смею и не имею мысли покушаться на такие устои! Я лишь скромный палин и совсем не пытаюсь прыгнуть выше головы, прибрав привилегии благородного сословия. Просто мои амфоры действительно высшего качества и более чем достойны одобрения. В конце концов, разве не забота о государстве суть главное стремление всех сановников? А что может лучше соответствовать его интересам, чем лучшее сохранение запасов? Я настолько уверен в качестве своих амфор, что даже готов, в качестве жеста доброй воли и благодарности, пожертвовать, ну, скажем, каждый сотый, — Великий логофет удивленно поднял бровь. — То есть пятидесятый, конечно. Каждый пятидесятый заработанный на этой сделке ситал в качестве моей благодарности вам, как к заботливому проводнику и посреднику.

— Весьма щедрое предложение с вашей стороны. И я уверяю вас, что палаты его рассмотрят, а Первый старейшина и вся его семья узнает о том, сколь верного друга они имеют в лице купца и владельца мастерских Кантанаримо Звейги.

— Благодарю вас, милейший и мудрейший господин! Знайте, что вы — мой самый близкий, дорогой и возлюбленный друг! И прошу вас, знайте и помните, что со своими друзьями я всегда, всегда щедр без всякой меры.

— А я всегда храню верность своим друзьям и оберегаю их, чтобы не случилось.

Купец раскланялся и ещё долго сыпал комплиментами и заверениями в любви и верности Великому логофету, семье Тайвишей и государству, пока не растворился в собравшейся на другом конце зала толпе, чье внимание захватило выступление факиров.

Оставшись ненадолго в одиночестве, Джаромо быстро посчитал в голове прибыль от обещанной сделки и с улыбкой положил на свою тарелку несколько крупных мидий в остром соусе. Расправившись с ними, он положил к себе жаренную на углях кефаль. Но стоило ему отщипнуть кусочек пропитанной лимоном и шафраном рыбы, как внимание его привлекла появившаяся из ведущих внутрь дворца ворот женщина в темно-синем платье, вокруг которой уже вилась стайка юношей, смотревшими на неё обожающими глазами и без умолку что-то твердившими.

Хотя она была немолода, ее лоб и уголки глаз покрывали частые и глубокие морщины, а черные волосы разделяла большая седая прядь, весьма искусно встроенная в высокую прическу, она была красива. Красива той особой последней, увядающей красотой, что природа дарует некоторым женщинам. Ее тело так и излучало грацию и гибкость, а несла она себя так, что ни у кого в этом зале не возникало ни минуты сомнения, что перед ним подлинная властительница этого дворца и всего вечера.

Джаромо поднялся со своего места и с улыбкой направился в ее сторону. Удивив его, она решительным и весьма небрежным жестом раздвинула толпу почитателей, направившись к Великому логофету. Встретившись, они расцеловали друг друга в щеки, и женщина, взяв его под руку, повела в сторону.

— Пойдем, подышим свежим воздухом, милый. Боюсь, что от всей этой нескончаемой трескотни охотников за моим состоянием, у меня порядком разболелась голова.

— Как скажешь, любовь моя. Но, признаться честно, я думал, что твои пчелки никогда тебе не надоедают.

— Даже царице порой нужна легкая передышка от жужжащего вокруг нее роя.

Прихватив со стола кубок и кувшин с вином, они поднялись по витой лестнице на второй этаж, где пройдя по коридору с мраморной колоннадой, вышли на большой балкон, с которого открывался чудесный вид на бассейн и сад.

— Наконец-то ночная прохлада, — глубоко вздохнув, женщина налила себе полный кубок вина, и элегантно изогнулась, опершись локтями на перила, подставив лицо ветру. Ее глаза закрылись, а уголки губ растянулись в полуулыбке.

Джаромо встал рядом и слегка приобнял ее за талию. Город почти целиком растворился в ночной тьме, и лишь казавшаяся бесконечной россыпь огней, из которой выплывали могучие силуэты дворцов и храмов, напоминала о его существовании.

— Почему Шето никогда не приходит на мои приемы? — скривила она ярко-красные губки. — Вот уже как десять лет я исправно шлю ему приглашения, но ещё ни разу он не соизволил ко мне прийти. Неужели мои праздники настолько ужасны или вульгарны, что первый старейшина считает их недостойными своей персоны?

— Они чудесны, моя милая Ривена! Их размах и роскошь бьет на повал любого, кто питает слабость к подобным развлечениям и этот город не знает достойных тебе соперников. Но боюсь, первый старейшина не любит излишне шумные собрания.

— Отговорки и ещё раз отговорки. Скажи прямо, он просто не любит меня.

— С трудом представляю, как можно не любить столь прекрасную и очаровательную женщину. Лично мое сердце попало в плен при первой же нашей встрече и до сих пор бьется в полную силу лишь при виде твоих ярких, словно алмазы в лучах заката, глазах.

Хозяйка дворца хихикнула и положила голову на плечо сановника.

— Льстец. Но боги, как же приятна мне твоя лесть. Серьезно, тебе нужно дать пару уроков этим молодым горлопанам.

— Чтобы они лишили меня счастья твоего обожания? Никогда! Пусть либо учатся сами, либо сгинут без следа, оставив мне мою возлюбленную Ривену.

— Ах, мой милый Джаромо, если бы не наша с тобой разница в происхождении и сословии, я бы с радостью стала твоей женой. Я бы даже закрывала глаза на кое-какие твои пристрастия, а может даже их разделила.

— Брак и пристрастия разные вещи, и ты, любовь моя, знаешь это лучше многих. Но хотя боги и уготовили нам разные судьбы и разные роли в этом мире, они оставили нам взамен эти краткие мгновения блаженства, когда мы остаемся наедине, — рука Великого логофета сползла вниз и погладила её ягодицы.

— Аккуратнее Джаромо, не ровен час я и вправду решу, что ты воспылал ко мне страстью.

— А разве ты не замечала этого раньше? Ох, жестокосердная Ривена! Не думал, что ты будешь столь безразлична и глуха к моим чувствам!

Они рассмеялись. Женщина залпом допила вино из кубка, а Джаромо Сатти развернувшись и откинувшись спиной на перила, чуть свесил назад голову. Какое-то время они молчали, наслаждаясь прохладным ветерком и игравшей внизу музыкой.

С Ривеной Мителиш они были знакомы уже без малого пятнадцать лет, и все это время Джаромо исправно ходил на ее приемы, пропуская их лишь по самой крайней необходимости. Благодаря этой весьма удачно овдовевший женщине, коротавшей свои дни в бесконечной череде праздников, он завязал очень много весьма полезных знакомств и решил много вопросов. Да сама Ривена находила их знакомство весьма выгодным, и не раз прибегала к услугам Великого логофета. В частности именно благодаря его небольшому вмешательству, этот дворец посреди Палатвира и большая часть денег мужа остались у неё, а не вернулись в лоно рода покойного.

— Скажи мне, моя дорогая, а есть ли сегодня тут кто-то, с кем мне непременно стоило бы поздороваться? — проговорил он с хитрой улыбкой.

— О, сегодня у меня с лихвой именитых гостей. Но услышав одно имя ты, возможно, захочешь меня расцеловать.

— Расцеловать тебя я жажду каждое мгновение своего бытия, вне зависимости вместе мы или порознь. Но позволь всё же узнать, кто же так взбудоражил твое сердце.

— Скажем так, сей господин последние годы редко гостит в нашем чудном городе, и от того лишь ценнее и интересней. Я бы даже назвала его моей сегодняшней жемчужиной.

— Даже так? Жемчужиной? Ну же, любовь моя, удовлетвори меня скорее! Я просто сгораю от нетерпения!

— Даже так? О-о-о. Знаешь, а я как раз люблю сгорающих от нетерпения мужчин. Особенно измученных страстью и молящих об удовлетворении, — последние слова она произнесла шепотом и, наклонившись к его уху, легонько прикусила за мочку. Почти сразу она отстранилась. Их взгляды пересеклись и оба они рассмеялись. — Но с тобой я не рискну играть в подобные игры, мой милый Джаромо. Пойдем, я проведу тебя к своему гостю.

Жемчужиной Ривены Мителиш оказался крупный широкоплечий мужчина, обладавшей могучим телосложением и прямо таки звериной внешностью. Его широкая челюсть поросла жесткой седой щетиной, а над плоским носом с горбинкой и сощуренными глазами, нависали косматые сросшиеся брови. Они переходили в небольшой скошенный лоб, над которым ежиком топорщились короткие волосы. Такие-же седые, как и щетина.

Он сидел, сильно согнувшись над большим блюдом, полным обглоданных костей, и сжимал в своих могучих, поросших черной шерстью руках, словно примитивное оружие, длинное бычье ребро, по-звериному вгрызаясь в остатки мяса и вытирая губы от жира и сока краем скатерти.

Хотя куда больше его дикарской внешности подошла бы наброшенная на голые плечи волчья шкура, закрытый бронзовый шлем и кожаные штаны с заклепками, одет он был в дорогую шелковую тунику с причудливой вышивкой золотыми нитями, просторные штаны и небольшие коричневые сапожки с теснением. Со стороны могло показаться, что на приём он попал благодаря чьей-то неудачной шутки, а свой дорогой наряд и вовсе снял с остывающего тела. Но на самом деле этот человек обладал одной из самых ярких родословных среди всех ларгесов и просто баснословным состоянием.

Род Кардаришей происходил из числа Первых основателей — полумифических семей, что заключили соглашение о Союзе в ныне разрушенном и заброшенном городе Палте, на одноименной реке. Со временем этот союз, созданный для борьбы с некими дикарями, носящими имя хэегг, разросся до первого государства тайларов. И хотя за минувшие с тех пор столетия многие из этих семей либо исчезли, либо растворились, разбросав свое семя по десяткам династий, Кардариши не только сохранили свою ветвь, но и тесно вплели её в историю государства.

Ещё до правления Ардишей они несколько раз становились Владыками — избираемыми народным собранием военными правителями и дали несколько блестящих реформаторов и военачальников. К примеру, не без их помощи был покорен город Абвен — главный конкурент Палтарны по созданию единого государства тайларов. В царский период они прославились как полководцы и ближайшие соратники самодержцев, что помогали им расширять и преумножать земли государства. А когда цари пали, Кардариши стояли у основания партии алатреев, во многом заложив существующую сейчас систему власти. Но за времена смуты они отошли от государственных дел, сосредоточившись на торговле рабами и преумножив своё и без того огромное состояние. Но, даже отойдя от политики, они сохранили авторитет и влияние среди алатреев. Но главное — они никогда ранее не выражали особой враждебности к Тайвишам.

В присутствии людей столь древнего и именитого рода, Джаромо всегда чувствовал себя… неприятно. К враждебности, надменности, призрению, скрытому за лестью или вполне открытому, он привык давно и находил всё это даже забавными. Но у людей подобных семей был особый талант подавлять. Во время разговора с ними казалось, будто они бросают тебя на пол, ставят на горло ногу и начинают топтать. Топтать с каждым произнесенным словом, с каждым жестом, с каждым выдохом и вдохом. И топчут они до тех пор, пока ты, обессиливший и обезволенный, не начинаешь пресмыкаться и корчиться, в попытках им услужить. Джаромо, к счастью, находил в себе силы, чтобы выстоять перед подобным напором, но после таких встреч всякий раз чувствовал себя словно после тяжелой драки.

Однако Ривена была права — глава рода Кардаришей был именно жемчужиной ее приема. И хотя насчет радости и поцелуев она несколько преувеличивала, Великий логофет и правда не мог его упускать. Только не сейчас, когда род его патрона был так близок к величию и так отчаянно нуждался если не в союзниках, то хотя бы в отсутствии новых врагов.

Подойдя к старейшине почти вплотную, он отвесил короткий приветственный поклон.

— Всех благ и благословений, любезный господин Кирот Кардариш.

— А, Великий логофет, — его низкий и хриплый голос прекрасно сочетался с звериной внешность, напоминая рёв оголодавшего медведя. — И вы тоже тут, госпожа Мителиш. Благодарю за прием и угощение. Не плохие у вас тут повара.

— Ох, вы определенно перехваливаете их таланты, милейший.

— Отнюдь. А вот с винами вы продешевили. Малисантийские и Касилейские сорта больше подходят для палинского застолья. Пожалуй, я как-нибудь пришлю вам пару бочонков настоящего старого латрийского.

Её улыбка была все такой же радушной и очаровательной, глаза светились теплом, и лишь легкое подёргивание ноздрей и чуть дрогнувшая бровь, выдавали закипавшую внутри этой женщины ярость. Сторонний взгляд и не зацепился бы за эти легкие перемены в лице, но Джаромо слишком хорошо знал Ривену, и то, как много значили приемы для этой тонувшей во внимании, но при этом безумно одинокой женщины. И все же свою роль, она продолжала играть блестяще.

— Вы так добры и заботливы, что я просто не знаю, как вам отплатить. Позвольте хотя бы прислать к вам в качестве ответного дара одного из своих поваров.

— Не стоит. Я и так уже нанял в свое имение лучших из лучших и обучил их под свои вкусы.

— Тогда мне остается лишь сердечно вас поблагодарить и заверить, что вы всегда будете самым желанным гостем под крышей моего жилища. А сейчас прошу меня простить: как бы не было приятно мне ваше общество, боюсь, что обязанности хозяйки приема вынуждают меня идти. Приятного вам вечера. Вам Кирот и вам, милейший Джаромо. Прошу, наслаждайтесь блюдами моей кухней и теми развлечениями, что, надеюсь, будут радовать вас остатки этого вечера.

Она развернулась и грациозно пошла вглубь зала, увлекая за собой тут же образовавшийся шлейф из молодых и прекрасных юношей, а также зрелых и богатых мужчин. Джаромо проводил ее взглядом и мысленно посочувствовал ее рабам — хозяйка приема имела обыкновение вымещать на них всю злость и все обиды, как мнимые, так и настоящие, что накапливались за день.

— Какая обидчивая.

— Ну что вы, господин Кардариш, не думаю, что ваши слова могли хоть как то…

— Не считай меня за дурака, Джаромо. Я им не являюсь, как, впрочем, и ты тоже, — перебил его ларгес. — Я давно с ней знаком. И хорошо знаю, что твориться сейчас в ее прелестной головке. Но право дело, могла бы и раскошелиться на нормальные вина достойные благородных гостей, а не поить нас этим полупличным середнячком.

— Мне кажется, что вы слишком несправедливы к ее выбору, — хотя Джаромо никогда не был ценителем вин, чувство обиды за его старую подругу, как и неприязнь к этому человеку, жгли его изнутри, подталкивая слова к горлу.

— Вздор. Любой, у кого есть хоть немного вкуса и денег, знает, что нет лучших вин, чем латрийские. Но как может рассуждать о винах тот, что пьет лишь воду?

— А разве я спорю о достоинстве сортов? О нет, милейший господин, я бы никогда не примерил столь несвойственную мне роль. Однако не могу не заметить, что большинство гостей выглядит довольными, а та скорость, с какой рабы приносят новые кувшины и забирают опустевшие, весьма красноречиво говорит о поддержке ими выбора госпожи Мителиш.

— Ха, да большинство из них будет счастливо и корыту с брагой, лишь бы за него не пришлось платить.

— Даже большинство ларгесов?

— Ларгесы не так уж сильно отличаются от палинов и блисов. Просто наши далекие предки смогли хапнуть больше своих не столь расторопных соседей, а потом придумали, как все это удержать и передать по наследству. Ну а в остальном, мы точно такие же люди. Сам знаешь. Хотим жрать, срать, трахаться, дрыхнуть до обеда и желательно — делать все это за чужой счет. Вот только мы можем позволить себе есть с золотых тарелок, трахать лучших наложниц, спать на кроватях, что стоят дороже домов, и держать специальных рабов, которые подтирают нам задницы. И делаем мы все это напоказ только для того, чтобы никто и не заподозрил, что под шелками и жемчугами скрывается точно такое же дряхлеющее и заплывшее жиром тело, набитое говном и болезнями, а желания наши не отличаются от желаний низших сословий. Но впрочем, всё это пустая философия. А ты явно подошел ко мне совсем не ради светской беседы о выборе вин и человеческой природе. Не так ли, Джаромо?

— Не стану это отрицать.

— Конечно не станешь, ведь тебя я тоже неплохо знаю и знаю, что ты личность не вполне самостоятельная. К примеру, твой язык очень часто доносит до людей то, что хотят, да не решаются сказать Тайвиши самолично. Так что не юли и говори прямо. Ты пришел за моей поддержкой?

— И этого я не стану отрицать.

Впервые с начала разговора Кирот Кардариш ухмыльнулся, оскалив пожелтевшие зубы. Он положил ребро на тарелку и вытер руки о край скатерти. Сидевший рядом с ним тощий старик увешенный золотом, увидев это тут же сморщился, открыл было рот, сверкнув остатками зубов, но сразу закрыл, уткнувшись носом в тарелку, на которой были навалены сухофрукты вперемешку с кусками жирного мяса.

— Пойдем пройдемся, Великий логофет. Хотя всю эту публику не удивишь такими разговорами, я не люблю лишних ушей.

Кирот Кардариш поднялся и в этот самый момент на сцену вышли одетые в пестрые одежды музыканты, наполнив зал звукам флейт, кифар, барабанов и кимвал, а следом за ними появились танцовщицы, тут же завладевшие вниманием гостей. Кирот ненадолго остановился и, облизывая губы, уставился на девушек, что грациозно извивались под ритмы бодрой и все ускорявшейся мелодии. Его глаза так и засветились похотью, пожирая упругие тела юных дев. Он даже подался телом навстречу сцене, но тут же, словно опомнившись, уверенно пошёл, огибая гостей, к большим открытым вратам, ведущим в левое крыло дворца.

Пройдя немного по просторной галерее и подергав несколько дверей, он нашел открытую, за которой оказалась небольшая комната, освещённая масляными лампами из разноцветного стекла. Пол в ней был выстлан дорогими коврами с каришмянскими орнаментами, а посередине стоял небольшой круглый стол и два широких резных ложа. Кардариш сел на одно из них и жестом пригласил на соседнее Джаромо.

— Вот тут нашим разговорам никто не помешает. Ну, так, что нужно Тайвишам? Неужто денег? Неужели люди не врут и война так сильно истощила их сундуки, что теперь самому Великому логофету приходится попрошайничать на приемах?

Его низкий голос прозвучал глухо и с вызовом. В тусклом мерцающем свете масляных ламп, его лицо казалось багряным, отчего ларгес приобрел совсем уж зловещий вид. Но сановник лишь улыбнувшись своей самой дружелюбной улыбкой, присел на свободное ложе и закинул ногу на ногу.

— Ну что вы, господин Кардариш, Тайвиши не попрошайничают. И не стоит верить всем тем, кто выдает мечты и желания за действительность. Подобная вера слепит.

— Значит, ты пришел не за моими деньгами, а за моей поддержкой. Ну что же, логично. Какую бы брешь, не пробила война в закромах, уже очень скоро харвены ее заполнят. И ещё столько же отвалят сверху. А потом ещё и ещё. Раз уж вы захватили страну, то будете выжимать ее досуха, верно? Можешь не отвечать, я знаю, что так оно и будет, и ты это знаешь. И я уверен, что с этим вы справитесь сами. А вот с чем не справится без благословения Синклита, так это с проталкиванием сыночка Тайвиша в главнокомандующие? Ну как, угадал, да?

— Ваши суждения верны и весьма точны, господин Кардариш.

— Конечно, верны. Не зря же вы почти свели со свету беднягу Эйна Айтариша. Только не корчи рожу, логофет. В то, что пышущий здоровьем мужик так удачно заболел и уехал подыхать как раз перед триумфальным возвращением отпрыска Шето только в силу чудесного стечения обстоятельств, я никогда не поверю. Уж не знаю как вы это провернули, да и копаться в этом мне не с руки, но то, что болезнь его плод ваших трудов, я уверен. И даже не пытайся меня не переубеждать. Всё одно — не выйдет. Да и сделанного уже не вернешь — Эйн ушел и вероятно скоро помрет, а нам нужен новый Верховный стратиг. Вот только почему ты решил, что я захочу вам помогать?

— Потому что для вас это будет выгодно.

Кирот Кардариш нахмурил брови и, взяв со стола кубок, налил в него из кувшина красной ароматной жидкости. Выпив почти одним глотком, он скривился и сплюнул на пол.

— Тьфу, кислятина. Даже хуже, чем на приеме. Похоже, у твоей подружки начали-таки кончаться деньги, Джаромо. Смотри, приползет к тебе в скором времени просить об услугах и подачках. А что же до моей выгоды, о который ты говоришь… Позволь я расскажу одну историю из жизни моей семьи, сановник. Мой далекий предок, которого по забавному стечению обстоятельств тоже звали Лико, был близким другом Великолепного Эдо и его верным полководцем. Вместе с ним он осаждал Хутади. Участвовал в завоевании Восточного, а потом и Западного царства, командовал его войсками и бился с ним плечом к плечу. Кстати, именно он захватил порт Каад — ну, наш нынешний Кадиф, так что в некотором смысле это город моей семьи. Но по-настоящему мой пращур проявил себя во время войны с вулграми. В те времена они были не такими жалкими заморышами как сейчас, а грозными воителями, создавшими большое и крепкое государство с огромной армией. Они были силой, которая кого угодно могла в бараний рог свернуть и правила считай всем севером Восточного Внутриморья. Когда мы разобрались с джасурами, царь Кубьяр Одноглазый решил, что Тайлар стал слишком большой угрозой для его державы и вторгся в только завоеванные нами земли. Но мой предок удержал орду дикарей на переправе близь современного Лейтара. Целое шестидневье он с дестью тагмами сдерживал натиск семидесятитысячной орды, пока Эдо не подоспел с подкреплениями и не нанес первое поражение вулграм. Потом, когда Кубьр отступил и напал уже на наши исконные земли, моему предку было поручено руководство всеми армиями на юге и оборона недавно завоеванных земель. И он не просто оборонялся — он наступал, атаковал и изматывал варваров. Так, именно он в дерзком марше прошелся по побережью и сжег богатейшие города вулгров, чем вынудил их срочно отступить с наших земель. А когда война окончательно переместилась в их страну и Великолепный начал преследование Кубьяра, Лико Кардариш был вместе с ним. Во всех битвах. А во время Второй битвы под Вечью, в которой Кубьяр Одноглазый пал, а вместе с ним пала и его держава, Лико Кардариш командовал правым флангом и в решающий момент сражения обогнул ряды врагов и, зайдя им в тыл, решил исход сражения. Немудрено, что именно ему Великолепный Эдо и поручил после войны усмирить и покорить вулгров. Что он и сделал, попутно превратив захваченные земли в тот цветущий и благословенный край, что мы сегодня знаем как Новый Тайлар. И знаешь, как он этого добился?

— Трудно найти образованного человека, который не знал бы этого, господин Кардариш. Ваш досточтимый предок обратил вулгров в рабов и заставил их обрабатывать поля для нужд ларгесов и всего государства.

— Именно. До правления Великолепного, рабов в Тайларе было немного. Богатые и знатные держали их как слуг, ну и для удовольствия, конечно. А вот обрабатывали землю, пасли скот, работали в шахтах и мастерских только свободные люди. Примерно как сейчас в большинстве владений Старого Тайлара. Но захваченные огромные и очень плодородные земли с населением, состоящим сплошь из злобных дикарей, поставили трудную задачу. Ведь никто толком не знал, как лучше удержать новые территории. Говорили о разном. Были даже предложения давать вулграм гражданство как джусорам. То ещё безумие. Но Лико Кардариш, получивший наместничество над всем Новым Тайларом, начал лишать вулгров земель, а их самих — за любой бунт, неподчинение, да даже за долги или отказ покидать приглянувшиеся нашим переселенцам земли, превращать в рабов семьями и целыми родами. И чем яростнее они сопротивлялись, тем больше становилось рабов. А если они начинали смиряться, мой пращур подстегивал их ненависть — приказывал своим солдатом насиловать знатных варварок прямо на площадях городов, сжигать капища или вешать волхвов. Всё, чтобы сломать их и вытравить даже намек на неподчинение. И чем больше было рабов, тем больше у моей семьи, что и продавала вулгров другим ларгесам, становилось денег. Мы сказочно тогда разбогатели и продолжаем богатеть на торговле всяким сбродом и по сей день, хотя теперь мы все больше ведем дела в Дикой Вулгрии. Работорговля — наш источник богатства. Главное дело моей семьи на протяжении вот уже полутра веков и я не желаю, чтобы мои наследники и их наследники её лишились.

— Простите мою неосведомленность, любезный господин, но неужели кто-то осмелился покуситься на ваше семейное дело? Право дело, я всецело смущен и растерян, ведь мне ничего не известно о подобном злодействе.

— Любезность мне несвойственна, Джаромо, а покушаетесь как раз вы.

— Мы? Каким же это образом, позвольте узнать!

— Самым прямым, сановник. Самым прямым. Хотя многие думают, что главное, что есть у ларгесов, это Синклит, традиционные привилегии и родовые земли, важный источник нашего могущества — это рабы и работорговля. Их мы держим в своих руках очень и очень крепко, бережно оберегая от других сословий. Потому что нет в этом мире товара, что был бы столь же выгоден и приносил столь же высокую прибыль как невольники. Рабы, которых мы продаем на поля или в шахты, стоят по тысяча шестьсот литавов, и в год мы продаем их по четыре тысячи. В среднем один раб, учитывая затраты на кормежку, содержание, оплату услуг надсмотрщиков и охранников, ловцов, если надо, постройку и ремонт лагерей, кораблей, повозок и всего прочего, обходится нам в пятьдесят ситалов в месяц, а задерживаются они у нас не больше чем на пару месяцев. Хотя торгуем мы не только разорившимися вулграми, которые арендует у нас же землю, но и захваченными по всему северному побережью клавринскими выродками. Ну что, уже подсчитал наши доходы, а, Великий логофет? Хотя ты их, наверное, и так знаешь. Да, у моей семьи есть земли, стада, рудники, торговые компании, мастерские, доходные дома, да и много чего ещё. Но главный источник нашего богатства, это, конечно, рабы. И долгие годы у нас не было стоящих упоминания конкурентов.

Кирот Кардариш вновь налил себе вина и несколько притворно поморщился, но все же выпил.

— И вот тут появляются Тайвиши, которым слава Ардишей засвербела в заднице, и решают поиграть в завоевателей. И к всеобщему удивлению, эта игра им удается. Настолько удается, что в их руки попадает целая страна и все ее население. Сколько сейчас Лико ведет с собой невольников? Двадцать? Тридцать? Пятьдесят тысяч? А сколько тысяч рабов будут продавать все последующие годы? Понимаешь, как поменяется весь сложившийся торговый баланс? Понимаешь, конечно. Сам, наверное, и придумал, как его сломать. Поэтому глаза у тебя так и блестят, что даже в этом долбанном полумраке видно. Я не ради бахвальства вспоминал тут своего великого предка. Ведь прошлое моей семьи, это возможное будущее семьи, которой ты служишь. Они хотят провернуть ровно то же самое, что сделал сто пятьдесят лет назад мой предок. Вот только он был первопроходцем и особо никому дорогу не переходил, а Тайвишам придется перепахать под себя всю полянку. И под поляной я понимаю себя, свою семьи, и ещё пару десятков других благородных родов, которые контролируют сегодня работорговлю. Ну а тот кто контролирует рынок рабов, контролирует доходы благородных семей. А вместе с ними и сам Синклит. А я не из тех, кто позволяет себя перепахивать.

— Так что вы хотите? — сухо произнес Великий логофет.

— Можешь передать Шето, что я совсем не против с ним подружиться. Да и против его сыночка в главнокомандующих в целом тоже ничего не имею. Вот только у всего в этом мире есть своя цена и цена моей дружбы, это цена на рабов.

Джаромо удивленно поднял бровь.

— Не прикидывайся, будто бы не понял, о чем я говорю. Все ты прекрасно понял. Мне нужны гарантии, что привезенные вами харвены будут продаваться только и исключительно по средней цене и на существующих рынках. Никаких занижений. Никакого передела. Хотите помимо добычи серебра и железа заняться работорговлей? Пожалуйста. Я не против. Но только на условиях завещанных моими предками. И с моим допуском к этой новой земле.

— Вы же понимаете, что это невозможно?

— Тогда и наша дружба тоже невозможна, ибо вы подрываете благосостояние моей семьи, а за то, что принадлежит мне, я привык драться. И драться до конца. Без жалости.

— Значит, не договоримся?

— Даже если боги мне повелят.

— Я напомню вам, что за нами стоят сановники, стратиги, эпархи, коллегиалы, и на большинстве постов в государстве находятся наши люди. Мы контролируем тагмы, контролируем палаты, контролируем города, провинции, владения, колонии и малые царства. Ну а сейчас, когда доблестные войска под руководством Лико разгромили и покорили харвенов, мы станем ещё и народными любимцами. Особенно после пышного триумфа и празднеств, которыми мы подчеркнем свою щедрость и безмерную любовь к нашим согражданам. Поверьте, мы приложим все силы, чтобы завоевать обожание толпы и добьемся ее. Хотя нас и так чтут за те девятнадцать лет мира и процветания, что мы принесли Тайлару. Так что подумайте ещё раз, господин Кардариш, стоит ли так демонстративно плевать в протянутую вам руку дружбы? Так ли вы готовы к объявлению войны тем, за кем и народ и власть?

— Народ, как пьяная баба на Летние мистерии: быстро влюбляется, быстро дает, быстро забывает, и тут же увлекается новым ухажёром. И, как и пьяная баба, он никого не способен защитить. Так что, говоря по простому, похер мне на вашу народную любовь. А власть в этом государстве принадлежит старейшинам — главам трехсот сорока благородных семейств. И большая их часть твоим хозяевам не служит, и служить не собирается.

— Не забывайтесь. Я все-таки Великий логофет, — проскрежетал Джаромо, словно перемалывая слова.

— А я и не забываюсь. Просто называю вещи своими именами. Как бы ты тут не выкобенивался, а Тайвиши — твои хозяева и ты для них все равно, что раб без ошейника. Ну или верная собачонка, гавкающая по команде. Все благородные это знают, Джаромо, и посмеиваются над твоими жалкими потугами корчить из себя важную персону. Ты всего лишь прислуга у одной зазнавшейся семейки, которая в последнее время стала слишком много на себя брать. И если эта семейка думает, что подмяла под себя всех и каждого в государстве, то они очень сильно заблуждаются. Это наша страна. Страна ларгесов. Мы правим ей вместе. На равных. И если захотим, то быстро укажем на место тем, кто мнит себя новыми Ардишами. Точно так же, как в свое время указали и самим Ардишам. Можешь передать Шето Тайвишу то, что я сейчас сказал слово в слово. А теперь, оставь ка меня одного и, будь любезен, шепни по госпоже Ривене Мителиш, чтобы прислала ко мне ту смуглянку — танцовщицу. Больно мне её сиськи приглянулись.

Великий логофет не шевельнулся. В блеклом, мерцающем свете ламп его лицо казалось лицом древней статуи — таким же холодным, таким же неподвижным. Даже глаза, обычно живые и выразительные, сейчас казались лишь гладким, отполированным камнем.

— Что такое, сановник, перестал понимать тайларен?

— Не перестал, — голос Джаромо прозвучал непривычно низко и тихо, напоминания скорее предупредительное шипение ядовитой змеи, чем человеческую речь. — И я не забуду ни единого сказанного здесь слова и ни единого данного обещания, Кардариш.

— Это что, угроза? Ты что, смеешь мне угрожать, Джаромо?

Великий логофет не ответил. Лишь улыбнулся, и лицо его вновь приняло прежний, учтивый вид. Поднявшись, и с демонстративной брезгливостью отряхнув край своей туники, он еле заметно кивнул — ровно настолько, насколько этого требовали правила приличия, а потом покинул гостевую комнату, вернувшись в общий зал. Там, немного пообщавшись со знакомыми и полузнакомыми гостями, он отыскал Ривену, и нежно взяв женщину под локоть, отвел подальше от столов, полных стремительно пьяневших столпов города.

— Скажи мне, любовь моя, а кто та смуглокожая танцовщица с волосами, заплетёнными в косички? Кажется, у нее ещё были золотые браслеты с рубинами на руках и ногах?

— А? Манушака? Это одна из моих рабынь. Каришмянка, если я не ошибаюсь.

— А за сколько ты могла бы мне ее уступить?

— Обученная танцам и любви молодая рабыня, к тому же с идеальной фигурой, стоит совсем не дёшево, Джаромо. Но только зачем она? Ну, в смысле, зачем она тебе?

— Восемь тысяч литавов тебя устроит?

— Вполне, — тут же расплылась в улыбке Ривена.

Ее лицо было так близко, что он видел, как глубоки и многочисленны стали борозды морщин тянувшиеся от уголков ее глаз и разделявшие полосами ее лоб. Хозяйка приёма увядала. И пройдет совсем немного времени, как безжалостное время отнимет у нее последние остатки красоты, превратив в старушку. Пусть бойкую, подтянутую и с прямой спиной, но старушку. И не было в этом мире ничего, что могло бы хоть как то это изменить. Взяв её руки в свои, он нежно расцеловал ее пальцы, от чего Ривена хмыкнула и заулыбалась ещё шире.

— Пришли ее ко мне домой как можно быстрее. Всю сумму тебе тоже доставят уже сегодня.

— Как пожелаешь, милый. Но все же, зачем она тебе?

— Пусть это останется моей небольшой тайной, любимая. Скажу лишь, что она понадобилась мне для определенных дел, в которые я бы не хотел тебя втягивать. Ты слишком дорога для моего сердца!

— Как всегда секреты и ещё раз секреты. Но раз ты так говоришь, то хотя внутри меня и пылает любопытство, я найду способ его обуздать. А сейчас, пойдем к сцене. Вот-вот должно начаться выступление джасурских борцов.

— Ох, моя дорогая Ривена, как бы не было приятно мне твое общество и как бы не были соблазнительны те развлечения, что предлагает твой чудесный дом, боюсь, что я вынужден его покинуть. Увы, но меня вновь ждут дела государства, и боюсь, что они совсем не терпят отлагательства.

— Жаль, а то я, было, подумала, что ты соблазнишься ещё какими-нибудь развлечениями…

Сказав это, она легонько провела по его груди и животу пальцем и пристально посмотрела в глаза, слегка прикусив губу.

Они тут же рассмеялись, обнялись и расцеловали друг друга в щеки на прощание.

Великий логофет покинул прием, постаравшись не привлекать к себе особого внимания. На выходе из зала к нему присоединились его верные тени — двое крепких и широкоплечих рабов. В их сопровождении он пошел по залитым ярким лунным светом улицам Палатвира, что в столь поздний час были абсолютно пусты. Дойдя до своего дома, он тут же направился в сторону спальни на втором этаже, где, как он хорошо знал, на большом столе его уже ждали зажжённые лампы, стопка писем, чистые листы папируса с чернилами и кувшин фруктовой воды.

Поднявшись на второй этаж, он неожиданно замер, когда его взгляд сам собою зацепился за дальнюю дверь. Уже как десять лет она была закрыта и никто, будь то гости или домашняя прислуга, не смели в нее заходить. Ведь за этой дверью находилась комната, в которой его отец провел последние годы своей жизни.

Воспоминания тут же нахлынули на Джаромо набежавшей штормовой волной, сбивая с ног и утаскивая в бездонное море памяти.

Его отец не всегда был затворником. Все изменилось, когда умерла мать. Спустя два месяца после их переезда в Кадиф она заболела и зачахла от лихорадки, хотя за ее жизнь тогда боролись лучшие врачи столицы, которых Джаромо пригонял к ней толпами, не думая ни о своем времени, ни о деньгах. Это потеря оказалась для него слишком тяжелой. Он быстро заперся в своей собственной злобе, постоянно срываясь на всех, от прислуживающих ему рабов до самого Джаромо, словно намеренно желая оттолкнуть и оскорбить всех, кому он был дорог. А потом заперся и по настоящему: два года отец почти не спускался со своего этажа и все реже и реже выходил из спальни, в которой стоял неистребимый запах болезни и затхлости, а от летающей вокруг пыли у Джаромо жутко чесались глаза.

Некогда светлые покои, теперь утопали во тьме — большие ростовые окна были плотно закрыты бордовыми шторами, и лишь мерцавшая слабым огоньком на письменном столе свеча немного разгоняла тьму этого самодельного склепа.

Джаромо бросил взгляд на письменный стол, над которым склонился его отец, то ли не заметивший, то ли специально делавший вид, что не замечает вошедшего сына. Как и месяц и полгода и год назад, там лежали четыре крупных свитка и стопка исписанных клинописью глиняных табличек. Великий логофет прекрасно знал, что это за книги: два крупных свитка были «Великой историей Единого, а позднее Восточного и Западного царств, а равно царей и народа джасуров» и «Усмирением городов тайларов», ещё один — «Жизнеописанием несравненного царя Кайтарамио Тайти». В последнем свитке, который назывался просто «Разделением», была описана история раскола единого государства джасуров на две части и продолжительной войны за объединение, которая окончательно измотало силы некогда великого народа. На табличках же была записана самая древняя «История основания царства» — безусловная жемчужина их семейной библиотеки. По иронии судьбы, именно она, подаренная более двадцати лет назад Шето Тайвишем, стала самым излюбленным чтением для его отца.

— Как ты себя чувствуешь? — произнес Джаромо негромко, удивившись, как звучат его собственные слова.

Последние годы упрямый старик отказывался говорить на тайларэн и признавал только джасурик. Для Джаромо, который даже мыслить себя приучил на языке государства, это было тяжелым испытанием: время от времени он сбивался на тайларскую речь, после чего отец тут же замолкал и отворачивался, всем своим видом давая понять, что он не намерен говорить с тем, кто «марает свои уста чужеродной речью». Потом он мог днями не разговаривать с Джаромо, а если вдруг ему и было что-то нужно от сына, он демонстративно просил своего раба перевести его слова для «тайларского чиновника». В последний раз такое молчание продлилось три шестидневья.

— Отправь меня назад. В Барлади, Джаромо. Я хочу умереть дома.

Вот и Барлу он упрямо называл на старый, ещё джасурский манер, отказываясь признавать, что город этот давно превратился в тайларский.

— Не так уж ты и болен, отец. Знаешь, тебе было бы полезно хоть иногда выходить на улицу.…

— Меня от нее тошнит. И от людей и от того, что за стенами. Стоит лишь посмотреть в окно — тут же к горлу подкатывает. Ты знаешь, что раньше здесь был портовый город Каад? Прекрасный портовый город. Западные морские врата нашего царства. Сюда приплывали корабли со всего внутреннего моря, здесь торговали все — белраи, саргшемарцы, каришмяне… купцы со всего Фальтасарга и Айберу. А потом пришли тайлары. Они позарились на этот город, захватили его, разрушили, и построили на его руинах свою новую столицу. Руками наших же каменщиков. А ведь это мы научили этих кровавых покорителей всему — письменности, архитектуре, медицине, рассказали им о философии. Пока мы не стали их учить, они даже толком из камня строить не умели. А ювелирное дело? Ты видел, как в старину они обращались с золотом? Даже вулгры и те искуснее. Мы дали им все. Сделали их цивилизованными людьми. И чем же они отплатили за нашу доброту? Покорили нас, и превратили в своих подстилок. А ты — самая главная подстилка.

— Я Великий логофет, отец! И добился этого я сам! Сам себя сделал и возвеличил. Своим талантом и своим трудом! Я достиг самой вершины власти, о которой только может мечтать простой человек. Теперь я и есть политика в государстве! Я власть!

— Ты не политика и не власть, Джаромо! Ты черпаешь ложечкой говно за властью! Вот чем ты занимаешься на самом деле. И не титулы, не должности этого не изменят. И настанет день, когда ты этим говном подавишься. Точнее нет, не так. Твои любимые Тайвиши тебя им перекормят, а потом, когда у них начнутся большие проблемы и чернь начнет воду мутить, тебя бросят им на потеху — вот посмотрите на этого жалкого джасура. Это все он. Это от него у вас все беды! Рвите его. И они разорвут. А потом эти благородные ларгесы найдут себя нового шута для забавы, который будет также восторженно подъедать за ними их же говно ложечкой…

— Ты несправедлив ко мне, отец. А ведь именно я вытащил нашу семью из грязи. Дал все, что только можно было дать тебе, маме, сестре, ее детям, дядям, племянникам! Всем нашим родным и близким!

— И чем ты гордишься? Шлюхи тоже зарабатывают для своей семьи. Ты обесчестил наше гордое имя и никакие подачки от тайларов это не искупят. Твои предки сражались за Джасурское царство, они были воинами, а ты… ты… — отец зашелся в долгом приступе мучительного кашля. Когда ему, наконец, полегчало, он продолжил тихим, обессилившим голосом. — Какой же это позор: прожить шестьдесят лет и умирать, зная, что твои детишки стали тайларскими шлюхами.

Джаромо с силой сжал зубы, загоняя как можно глубже бурлившую в нем ярость и не пуская наружу слова обиды и злости. Он любил этого сварливого и обидчивого старика. Любил и вечно пытался ему что-то доказать, натыкаясь лишь на глухую стену непонимания. Его отец уже давно жил в каком-то своем мире. Безнадёжно устаревшем, а то и вовсе вымышленном, упрямо отказываясь принимать реальность.

Его коробило от самой мысли, что джасуры превратились в граждан Тайлара. Что больше нет ни Восточного, ни Западного, не тем более единого Джасурского царства, а род Тайти, некогда правивший всем северо-восточным побережьем Внутреннего моря, вырезан до последнего человека. И нет в мире больше ни одного джасура, в котором бы текло чуть больше пары капель царственной крови.

Старик отвернулся, уставившись на зашторенное окно. Великий логофет постоял ещё немного, переминаясь с ноги на ногу, но отец всем видом давал ему понять, что Джаромо вновь перестал для него существовать. Но стоило ему развернуться и пойти к двери, как позади него раздался сухой шелест слов отца.

— Знаешь, раньше, ещё при Ардишах, тайлары частенько отрезали джасурским сановникам яйца, чтобы они не отвлекались от службы. Скажи-ка, сынок, твои то ещё при тебе? Твой любимый Шето ещё ничего тебе не отрезал? Хотя, что я говорю! Зачем тебе яйца, если ты и так ими ни разу по назначению и не воспользовался… позор моего рода. Всё, иди к своим хозяевам и не приходи сюда больше.

И Джаромо ушел, со стойким желанием больше никогда не видеть этого вздорного и неблагодарного старика, что так и не научился любить и ценить своего сына. На следующий день он уехал по делам, по каким именно — уже и не помнил. Помнил лишь, что заняли они тогда почти два шестидневья, а когда Великий логофет вернулся, то к своему ужасу узнал, что его желание сбылось. Отец был мертв.

С тех пор больше никто не говорил Джаромо, что у него есть хозяева.

Никто.

До сегодняшнего дня.

Сановник мотнул головой, отгоняя так глубоко затянувшие его воспоминания. Но память не желала отступать, раз за разом напоминая о последних словах отца. Так похожих, на слова сказанные Кардаришем.

«Хозяева». Это слово билось и стучалось в его голове, сводя его с ума и лишая самообладания. Уже много лет никто не смел, разговаривать с ним так грубо. Такими словами. В таком тоне. Так, как говорил отец. Но то, что он с болью и скорбью был готов простить своему родителю, для других было приговором.

«Хозяева». Да, он служил Тайвишам. Служил искренне и самозабвенно. Ведь они стали для него настоящей семьей и время от времени думая или говоря о них, он использовал слово «мы», считая себя частью, пусть и не кровной, но важной и законной частью этой великой семьи. И он чувствовал груз ответственности за ее прошлое и будущее. Именно Шето сделал его тем, кем он был сейчас. Он взял его из грязи, воспитал, обучил и щедро награждал за каждый его успех. И только ему Джаромо был предан. Только в него он верил. И за него, за его семью он был готов сокрушить каждого.

«Хозяева». Нет, Кардариш не его оскорблял и не ему грозил. В конце концов, кто для него Джаромо? Так, сановник. Слуга государства. Но через него, он передавал свои слова Шето. Как он там говорил? «Можешь передать слово в слово»? Вот Джаромо и передаст.

Как можно более точно и приближенно к оригиналу.

Ибо сказанное и сделанное сегодня было не чем иным, как объявлением войны. И Великий логофет прекрасно понимал, что воевать придется не только с Кардаришами. Просто Кирот первым озвучил то, что давно уже бурлило в головах алатреев.

Не этого жадного и мелочного дурочка Ягвиша, а истинных глав партии, что стояли у него за спиной. В них уже давно кипели зависть и страх. К Шето, к Лико, к Кирану, ко всем Тайвишам. К их власти и славе. И, кажется, настало время показать, что вся эта свора благородных не зря их боится.

Войдя в спальню и сев за большой стол, на котором в аккуратном порядке лежали письма, донесения и листы папируса, но вытащив один из них начал быстро писать, стараясь как можно более точно воспроизвести слова сказанные ему Кардаришем.

— Ванна ждет вас, хозяин, — раздался за его спиной голос Аяха Митэя. Как и всегда, он появился бесшумно, а следом за ним в спальню вошел кот Рю, что тут же пристроился на коленях Великого логофета и замурчал, потираясь об его одежду. Джаромо чуть рассеянно почесал за ухом своего питомца.

— Не сейчас Митэй. Дела важнее покоя и расслабления.

— Как пожелаете. Я распоряжусь, чтобы воду поддерживали горячей.

— Распорядись. Да, ещё кое-что. Скоро сюда должны прислать рабыню от госпожи Мителиш. Каришмянскую танцовщицу. Заплати за нее восемь тысяч литавов, а потом убей, раздень и брось к дому Кирота Кардариша. Со всеми благодарностями.

— Как изволите, хозяин.