Когда говорит кровь

Глава седьмая: Большие и маленькие поручения

Городская контора Торговой палаты расположилась на самом краю Авенкара в старом особняке, окруженным увитой виноградом высокой стеной и персиковым садом. Если не знать где искать, то очень легко было пройти еë стороной, даже не заметив резную бронзовую табличку, закрепленную на дубовых воротах. Слишком уж мало она отличалась от соседних особнячков.

Когда Мицана в первый раз отправили сюда, он раз семь прошел мимо, так и не обратив на неё никакого внимания. Вероятно, он так бы и ушел, если бы из ворот нужного особняка не вышла целая делегация сановников в желтых одеяниях.

Кто-то из новых друзей Мицана, то ли Сардо, то ли Лиаф Гвироя, оказавшийся удивительным знатоком города и его истории, рассказывал, что сходство с прочими особняками у конторы было совсем не случайным: раньше тут жила богатая семья купцов, сделавшая состояние на товарах из Фальтасарга. Да только при Убаре Алом Солнце они, как и многие другие, попали в немилость грозному владыке. Да попали так крепко, что когда сынка последнего из царей собственная свита истыкала ножичками и мантии взяли власть, не нашлось никого, кто смог предъявить права собственности. И как часто бывает в таких ситуациях, ничейный домик быстренько облюбовали сановники.

Войдя внутрь, Мицан кивнул дремавшему на табуретке охраннику и миновав скрюченных писарей, корпевших над грудами глиняных табличек и листами пергамента, поднялся по резной мраморной лестнице на второй этаж, где за третьими по счету дверями располагалась приемная Ирло Фалавии — старшего скавия — сановника ответственного за выдачу разрешений и внесения записей в государственные свитки. Без хранившейся у него печати, ни одна сделка не имела статус законной, а посему такой человек был крайне полезен для многих дел господина Сэльтавии.

За минувший с начала новой жизни Мицана месяц, он успел побывать во многих местах, из которых раньше его сразу бы вышвырнули. И весьма часто поручения заносили его именно к сановникам, которым он приносил то свитки, то таблички, то мешочки разного веса и наполнения, а то и просто устные послания. Но ни у одного из них, он не появлялся так часто, как у Ирло Фалавии. Воистину, он, похоже, был одним из лучших друзей теневого правителя Каменного города, и сегодня Мицану вновь требовалась его дружеские услуги.

Уже подойдя к двери и собираясь постучать, Квитоя остановился. С той стороны доносились голоса. Один из них, тонкий, немного писклявый явно принадлежал сановнику, а вот второй низкий, гортанный, произносивший слова с ярким мефетрийским акцентом, был Мицану незнаком. Коридор был пуст и юноша мог не стесняться своего любопытства, почти вплотную прижавшись ухом к чуть приоткрытой двери:

— Вы прэсите слишком мнэго, гэсподин! Слишком! Вы рэзарите мэю семью такими пэборами!

— Во имя милости всех богов, Беашта, да как ты мог подумать, что я тебя разорю! Да и что за слово такое, поборы. Фу! От него веет грубостью, а мне казалось, что ты желаешь заручиться моей дружбой!

— Две тэсячи! Вы прэсите две тэсячи сэталов, гэсподин!

— Да, Беашта, всего две тысячи! Всего какие-то жалкие две тысячи! Вот смотри, Беашта, ты желаешь открыть лавку, в которой будешь продавать шерстяные ткани и открыть ты ее желаешь не где-нибудь в Аравенах, а на Восточном рынке квартала Кайлав. И не в каком-нибудь закоулке, Беашта, а на самой площади, которую ежедневно посещают сотни и сотни человек! Да что там сотни — тысячи! Ты хоть представляешь, сколько человек жаждет туда попасть, Беашта? Как много купцов и лавочников, ремесленников и мастеровых? Свободные места появляются там очень редко. И все же я, скромный служитель государства, хочу пойти на встречу именно тебе, Беашта. Я готов закрыть глаза на щедрые дары многих, чтобы помочь тебе воплотить свою мечту в жизнь, Беашта. И что ты мне предлагаешь? Каких-то жалких пять сотен ситалов? Да любой другой на моем месте просто выкинул бы тебя прочь за городские ворота наплевав в спину! Но только не я. Я слушаю тебя, Беашта, помогаю тебе и хочу за эту всего лишь уважения, Беашта!

— Но сэмо здание, плэта поставщикам, нэлоги, закупки! Я и так в дэлгах и рэсписан дэ последнего авлия…

— Вот что происходит, когда забываешь о благодарностях, Беашта. Но ты же сам мне рассказывал, что боги подарили тебе пять дочерей. Так продай одну из них в рабство.

— Чтэ?!

— В рабство, Беашта, в рабство. Продай одну из дочерей в рабство и тогда денег тебе, Беашта, точно хватит, чтобы дело твое возникло, а потом и пошло в гору! И вот не надо хвататься за сердце и краснеть, Беашта. Множество этриков так делает и никто из твоих соплеменников и родных не осудит тебя, Беашта, за такой шаг. Лучше подумай, сколь много пользы твоей семье принесет лавка, открытая в самом великом городе мира! Десятки поколений твоих предков, Беашта, только и делали, что гоняли овец по холмам Мефетры, перебиваясь молоком и сыром. А ты, Беашта, станешь торговцем. Да что там, почти купцом! У твоей семьи возникнет дело, Беашта. Дело, которое ты сможешь передать по наследству, превратив его в настоящие родовое призвание. И отделяет тебя от этого, Беашта, всего каких-то две тысячи монеток.

— Я… Э… э… Мнэ надо подумать. Прэстите меня гэсподин.

Мицан ели успел отпрянуть, когда одетый в серую тунику и широкополую соломенную шляпу невысокий мужчина выскочил из приемной сановника, сопровождая каждый свой шаг тирадой неизвестных, но вероятно весьма грубых и явно оскорбительных слов.

— Сурово ты с ним, мог бы и скинуть немного, — произнёс юноша, входя в дверь.

Одетый в жёлтую накидку и круглую желтую шапочку, из под которой выбивались жидкие засаленные волосы, старший скавий Ирло Фалавия сидел за большим столом, обмахиваясь, словно веером, глиняной табличкой. Его покрытые багровыми пятнами щеки были гладко выбриты и свисали до толстой шеи, что несколькими подбородками переходила в грудь и почти сразу начинавшийся необъятный живот. Услышав слова Мицана, он вздрогнул, от чего по складкам тела и одежды прокатилась волна ряби, но разглядев гостя, тут же заулыбался, обнажив неровные желтые зубы.

— Ох, юный Мицан Квитоя. Не ждал увидеть тебя так скоро, но все равно — весьма рад, весьма рад. Прошу проходи, присаживайся. Может вина? У меня есть совсем недурное малисантийское…

— Не откажусь.

— Тогда возьми кубок вон оттуда, — сановник кивнул в дальний угол, где на небольшом столике стоял бронзовый кувшин и четыре маленьких кубка. Подойдя к ним, Мицан налил один до краёв и выпил в три глотка пряное и чуть сладковатое вино. Обновив его ещё раз, от чего Ирло Фалавия слегка поморщился, юноша сел на стул напротив старшего скавия, закинув ногу на ногу.

— Что же до того мефетрийца, то нет, не слишком. Понимаешь ли, Мицан, мой проситель оказался крайне прижимист и скуп до неприличия. И в своем желании обрести наибольшую прибыль он граничил с непочтительностью, которую я так не люблю и не понимаю. Так что я просто показал ему ещё один путь… эм, решения нашей проблемы. Не знаю, успел ли ты его рассмотреть, Мицан… — сановник картинно скривился. — В общем, если его дочери хоть немного похожи на отца, то покупка для плотских утех им точно не грозит. Скорее всего, их бы купила какая-нибудь приличная семья как прислуг или нянек. Ведь всем известно, как трепетно и бережно относятся мефетрийцы к детям. Да и потом, всегда же можно выкупать обратно.

— И все же, советовать продать дочь в рабство ради взятки…

— Фу, какое грубое и несправедливое слово, — Ирло Фалавия скорчил обиженную мину, от чего по его обвисшим щекам прошла дрожь. — Ты расстраиваешь меня Мицан. Я думал, что кто-кто, а люди вроде тебя знают, как важна в нашем мире благодарность. Простая человеческая благодарность. Вот Беашта не знает и поэтому останется без лавки. Да и во имя всех богов, что такого я сказал? Знаешь, сколько семей этриков продают своих собственных детей? А? Да через одну. Откуда ты думаешь, Мицан, столько рабов из числа арлингов, мефетрийцев, сэфтов и дейков? От их собственных родителей.

— Ага, а ещё из-за долгов.

— И ещё из-за долгов, которые, таким образом, этрики и погашают, — согласился с ним сановник. — Но, впрочем, ты ведь пришел сюда поговорить не про тяжкую судьбу рабов и неграждан, правда, Мицан?

— На самом деле почти про нее, — улыбнулся юноша, заметив, как заблестели глаза Ирло Фалавии. Неспешно, допив вино мелкими глоточками, он вытащил из-за пазухи небольшой аккуратный сверток и швырнул на стол чиновнику.

— Что это?

— Купчая на рабов.

— Вижу что купчая, к тому же весьма скверно составленная. Подробнее-то можно?

— Это торговый договор о покупке Домом белой кошки сорока рабынь, привезённых купцом из Ирмакана…

— Каким-каким домом?

— Домом белой кошки. Новый бордель в западной части Фелайты. В общем, нужно оформить сделку по всем правилам: печать там поставить, занести в государственные свитки. Ну всё как надо сделать. Это личная просьба господина Сельтавии, — многозначительно добавил он, слегка понизив голос.

Последние слова прозвучали как могущественное заклинание. Сановник тут же расплылся в услужливой улыбке. Развернув лист пергамента, он пробежался по нему глазами, достал чернильницу и стилус, и несколько раз что-то поправил и переписал. Потом взяв большую печать, он поднял ее над головой, приложил одну руку к сердцу, что то тихо зашептал, а потом опустил её на договор, вжав долго и сильно. Затем, взяв из большой стопки чистый лист пергамента, он что-то переписал, внимательно сверяясь с полученным от Мицана документом.

— Печать о государственном одобрении поставлена, договор поправлен и будет вписан в торговые архивы и регистры. Полагаю, что запись об уплате торговой пошлины…

— Ты тоже, как и всегда, внесешь куда надо, — Мицан вытащил мешочек и кинул его на стол. Приземлившись, он издал характерное металлическое побрякивание, от которого Фалавия ели слышно охнул и облизнул губы.

— Вот она благодарность, о которой я и говорил, Мицан, — заулыбался ещё сильнее сановник. — Воистину общение с тобой неизменно доставляет мне несравненное удовольствие. Прошу тебя, Мицан, передай господину Сельтавии мои наилучшие пожелания и заверения в вечной дружбе и преданности!

— Непременно передам, господин Фалавия, — сказал юноша, забирая со стола купчую.

Господина Сельтавию Мицан не видел ещё ни разу. Не той важности и значения он был человек в иерархии Клятвенников, чтобы общаться с самим теневым правителем Каменного города. И сановник прекрасно это знал, поддерживая игру учтивостей. Да, он был просто посыльным. Мальчиком на побегушках, передававшим свитки, таблички, мешочки, а то и просто устные послания из одного конца города в другой. Но это было пока. Это было временно. И юноша верил, что делает лишь первые шаги на большом пути, который он открыл перед собой собственной смелостью.

Покинув торговую контору, Мицан торопливо пошел в сторону Царского шага, стараясь как можно скорее вернуться в родные ему кварталы.

В Мраморном городе юноше всегда становилось неуютно. Местные жители, особенно в Палатвире, вечно делали вид, что либо его не существует, либо, напротив, косились с нескрываемым пренебрежением и враждебностью. Словно на вылезшую погреться на солнышке крысу. Их охранники и даже рабы то и дело шикали на него и махали руками, чтобы он уступил дорогу господину благородной крови. В Авенкаре было конечно получше. Тут блисы были совсем не редкостью и ходили свободно. Только вот у большинства из них было такое лицо, словно их поймали на краже.

И от вида таких сутулых и суетливых людей, жавшихся к стенам и уступавшим дорогу всяким богатеям, Мицану делалось тошно. Нет, не из-за того, что он и сам всегда был и останется блисом, по этому поводу он не переживал, а потому, что многие люди его сословия стеснялись самих себя. При виде таких скрюченных фигур, юноше хотелось схватив их за горло повалить на эти проклятые чистенькие мостовые, и долго-долго бить ногами, пока вместе с кровью из них не вытечет это раболепство. Да, у них не было права участвовать в политике и занимать важные должности, но они были свободными тайларами. И это был их город.

Миновав Царский Шаг и углубившись в узенькие улицы Кайлава, он почувствовал, как злоба утихает. Тут, среди простых каменных домов, мастерских и лавочек, текла понятная и привычная для него жизнь. Правильная жизнь. Жизнь в которой он уже что-то да значил.

Впрочем, сегодня дорога вела его ещё дальше — в то самое место, где судьба Мицана так стремительно преобразились. В Аравенскую гавань. Миновав ухоженный и зажиточный Кайлав, он пошел между липнувших друг к другу низеньких деревянных и кирпичных домов.

Хотя полдень только миновал и в иных частях Кадифа вовсю кипела жизнь, Аравенны, обычно громкие и суетливые, были пусты. Лишь многочисленные коты, сидевшие на крышах и заборах, или важно выхаживающие по улицам, да гонявшие их стайки бездомных собак, чувствовали себя тут хозяевами.

Многие дома выглядели разграбленными и покинутыми. То и дело на сломанных ставнях и дверях попадалась запекшаяся кровь, а во дворах часто лежали разбросанные вещи и остатки разломанной мебели.

Несколько дней назад тут вспыхнул бунт, а если точнее — разбойничий погром. Вроде как сборщики податей, впервые за добрую дюжину лет, решили навестить местных торговцев, заявившись с целой толпой стражи. Но местные, вместо положенных монет, сунули им ножи под ребра, а меднолобых перебили. Ну а дальше началась буза и местный сброд, почуяв свой счастливый случай, решил пограбить лавки и дома побогаче. Вот только случай на проверку оказался совсем не таким счастливым, как им думалось поначалу: в Аравенны тут же вошли домашние тагмы и устроили бунтарям такое побоище, каких Кадиф со времен восстания Милеков не видал.

На улицах и в тавернах шептались, что погибло не меньше тысячи человек. Причем разные этрики говорили, что перебили много женщин и стариков, а граждане наперебой рассказывали о доблести солдат, которые сокрушили обезумевших чужаков. Иные же и вовсе утверждали, что все было не так и солдаты получили невиданный отпор, понеся большие потери. Ведь на самом деле это был вовсе не бунт отребья из гавани, как теперь говорили глашатаи на площадях, а восстание привезенных на кораблях харвенских невольников, которых якобы освободили местные вулгры. А некоторые и вовсе говорили, что среди солдат бился и сам Лико Тайвиш, да только в последнее Мицан не сильно-то верил — где это видано, чтобы благородненький сам руки марал?

Впрочем, как там было на самом деле — одни боги знали. А вот, что было известно точно, так это то, что для жителей Аравен бунт привел к самым печальным последствиям. И с одним из таких последствий Мицан столкнулся сразу после очередного поворота.

Возле длинного одноэтажного здания, сбитого из посеревших досок, стояли двое солдат из кадифарской домашней тагмы. Возле них вперемешку валялись разбитые амфоры, ящики, раскуроченные сундуки и несколько тел, прикрытых ворохом окровавленных тряпок. Дверь в здание, которое, судя по всему, служило мастерской или складом, была выбита, а изнутри раздавался грохот и отборная ругань. Когда Мицан поравнялся с тагмариями, один из них тут же толкнул товарища в плечо и указал копьем на юношу:

— Во, смотри Ирло, ещё один идет.

— Да ты что, глаза себе выколол? Уже гражданина от варвара не отличаешь?

— О, а и правду гражданин. Ты это, гражданин, проходи и не задерживайся. Не на что тут смотреть.

— Как же не на что? А вот это что? — сказал Мицан, кивнув на сваленные под тряпками тела.

— То преступники и смутьяны повинные в смерти доблестных воинов Тайлара и сановников государства, — ответил ему солдат по имени Ирло. — Были, то есть, преступниками и смутьянами.

— Вот я на них и смотрю. А что, прям эти чиновников-то поубивали?

— Может и эти, может и не эти. Тебе-то какое дело, пацан? — огрызнулся первый воин.

— А может я это, гражданскую бдительность проявить хочу.

— Какую-какую бдительность?

— Гражданскую. Ну, о преступниках там сообщить, например.

— А что, есть, что сообщать?

Мицан неопределенно пожал плечами. В этот момент из дома раздались крики, грохот и лязг железа. Солдаты резко обернулись, наставив на зияющий чернотой дверной проем копья. Но почти сразу крики смолкли, и на улице повисла тишина.

— Шел бы ты своей дорогой, парень, — раздраженно проговорил первый. — Не место здесь для честных граждан.

— Да я то пойду, только любопытно мне больно, что с Аравеннами то происходит. Вроде бунт был, а теперь пусто совсем.

— Что-что. Сам не видишь что ли? Не будет тут больше никаких Аравенн. Задрала эта шваль всех окончательно.

— Так что, во избежание беды, ступай себе с миром, гражданин, — с нажимом произнес солдат.

— Ну, как скажешь, воитель. Да укроет тебя Мифилай щитом нерушимым.

— Ага, и тебе всех благ и радостей, гражданин.

Мицан пошел в сторону главной улицы, по которой можно было прямиком дойти до самой гавани. Обернувшись, он увидел, как из здания выносят тело то ли девушки, то ли подростка.

По дороге до конторы управителя, ему ещё раза три попадались военные патрули, причем один из них вел большую процессию скованных цепями грязных и ободранных людей, чьи корни, кажется, восходили к каждому уголку Внутреннего моря. Всë говорило о том, что власти города решили серьезно взяться за гавань. Не то чтобы Мицан сильно переживал на сей счет, но, как успел понять юноша, для Клятвенников Аравенны играли совсем не последнюю роль. И пусть городу без трущоб точно будет лучше, как всë это скажется на делах людей господина Сэльтавии, он мог только гадать.

Гавань, как и весь остальной квартал, производила впечатление покинутой. У многочисленных причалов, которые всегда были заняты кораблями со всего Внутреннего моря, сегодня стояли лишь три судна, причем одно из них было военной триремой, возле которой дежурили солдаты. Даже носильщиков, попрошаек и вездесущих мальчишек-беспризорников сегодня не было видно, а тишину нарушали лишь плеск волн, да крики чаек, круживших над каменной башней конторы управителя.

Но больше всего поражала вонь. Аравенская гавань и в лучшие то дни пахла отнюдь не цветочным маслом или благовониями, ну а сейчас тут стоял жуткий смрад гнили и разложения. Его источник обнаружился почти сразу — десятки, а может и сотни бочек с рыбой. Они так и стояли на пристани под лучами палящего солнца, уже успевшего превратить их содержимое в кишащую насекомыми разлагающуюся жижу.

К горлу юношу подступила рвота и оставшийся путь до конторы он предпочел проделать бегом, закрыв нос и рот краем своей рубахи.

Управитель Арвавенской гавани Викемо Пайфи, высушенный старик с ввалившимися глазами, чья смуглая кожа, казалось, целиком и полностью состояла из морщин, сидел за столом, перебирая свитки и глиняные таблички. Его кабинет находился на самой вершине башни и вони тут почти не чувствовалось — помогали две жаровни, над которыми поднимался сизый пряный дымок.

На вошедшего без стука Мицана управитель не обратил ровным счетом никакого внимая, продолжив сверять что в документах, то и дело обращаясь к старым как он сам резным счетам, краска на которых успела потрескаться и облупиться.

Мицан покашлял, потом похрипел, прошел из угла в угол и, наконец, подойдя к двери, постучал в нее несколько раз. Викемо медленно оторвал взгляд от своего стола и перевел его на посетителя.

— Вот так-то лучше, юноша, так-то лучше. Правила хорошего тона обязывают гостя стучаться, — проскрипел управитель гавани.

— А хозяина — предлагать гостю вино и угощения, — парировал Мицан.

— Там в углу есть вино и сушеная рыба. Можешь взять, если хочешь.

Мицан улыбнулся и без всякого смущения, подошел к столику. Выбрав кусок побольше и налив вина в глиняную чашу, он внимательно оглядел кабинет приказчика.

— Я смотрю, ты так и не обзавёлся вторым стулом?

— Стул здесь всегда будет один и всегда будет моим, — ответил Викемо. — Лишний стул располагает гостя остаться подольше, чего мне совершенно не требуется.

Мицан пристально посмотрел на управителя, после чего демонстративно сел на пол и откусил полоску сушеной рыбы.

— А и верно, зачем мне стул? Я ж из простых буду, мне и пол, что трон.

Викемо проигнорировал выходку юноши и продолжил говорить, как ни в чем не бывало.

— Гости приходят ко мне с делами, которые, как правило, не требуют столь много времени, чтобы их ноги успели устать. Ты ведь тоже пришел по делу? Так, какой корабль привлек внимание господина Сельтавии? Их сейчас тут мало осталось.

— Никакой, точнее никакой из прибывших, — поднявшись с пола Мицан положил на стол управителя торговый договор и кошель с монетами. — Вот тут все написано: нужно чтобы ты внес в свои свитки запись о корабле и купце из Ирмакана и что прибыл он, ну, скажем, полмесяца назад.

— И что же было у него в трюмах? — безразлично произнес старик, раскрывая свиток с договором.

— Рабы с Северного побережья.

— Плоть значит, — скривился Викемо, отодвинув от себя торговый договор так, словно в него был завернут слизняк.

— Ну да, а что такого?

— Дурной это товар, вот что.

— Вот значит как, то есть от денег наших ты тоже отказываешься? — Мицан встал и потянулся к кошельку, но Викем тут же его придвинул к себе.

— Нет.

— Ну, раз нет, то тогда и другие уши для своих сказок ищи. Думаешь, не знаю как и с кого ты тут монеты гребешь и чем твоя гавань живет? А если тебе поговорить захотелось, то лучше расскажи, что у вас тут за ужасы творятся. Весь квартал словно вымер и солдаты на каждом шагу…

Управитель гавани долго молчал, пристально смотря на лежащий перед ним кожаный кошелек и свиток. Наконец он перевел взгляд на Мицана и юноша почти физически ощутил боль и усталость, которые переполняли этого человека.

— У нас тут… зачистка. Поверь, мальчик, Аравенны не первый раз бунтуют и не первый раз тут льется большая кровь, но так как сейчас… Я давно живу и такого не припомню. Четыре дня назад тут всякая местная шваль бунт подняла, да только его разом пресекли должным образом. Это ты, наверное, и сам знаешь. Но вот что после началось… такого никогда не было. На следующий день в гавань сразу две тагмы вошли — разбились на отряды, знамёна по-ихнему, и начали каждую улицу осматривать. Вроде как говорили, что не пойманных убийц сановников ищут и поначалу то они и вправду только всякие злачные места проверяли. Таверны там, притоны, бордели. В общем, в нужных местах искали и много кого взяли или убили из тех, о ком обычно не горюют. Мы-то уж думали, что на этом власти и успокоятся, но позавчера солдаты снова вернулись и уже всех стали хватать и в дома через один вламываться. Тех, в ком этриков признают, отпускают хотя и гонят прочь, а вот чужеземцев, особенно которые без торговых грамот попадаются… если люди не врут, то их сразу в колодки, как преступников и смутьянов. По особому повелению Эпарха и Коллегии. Как ты понимаешь, когда такие дела начались, то все купцы и судовладельцы предпочли либо в море уйти, либо в другие порты перебраться. Самые ушлые, что смекнули, куда ветер подул, ещё и жителей гавани на борт брали. За большие деньги, разумеется, ну или за все ценности и пожитки, которые с них стрясти удавалось. Да только думаю, что большая их часть от судьбы своей все равно не убежала — если я чего в людях понимаю, то их потом сами же капитаны сэльханским пиратам или ещё кому продадут. В общем, плохо у нас тут. Торговли нет, народ либо схвачен, либо свалил кто куда, а что дальше будет и вовсе не ясно. Не удивлюсь, если не сегодня, завтра пожгут тут все.

— Да, хреново у вас с делами. А рыбу-то почему на улице бросили?

— Какую рыбу?

— А ты давно из своей башни вылезал?

— Третий день из нее не выхожу, и выходить не желаю.

Старик уставился пустым взглядом в стену. Для Викемо Пайфи эта гавань уже много лет была личным царством. Каждый капитан и торговец был обязан зайти в его одинокую башню, что возвышалась над всеми окрестными постройками, и отблагодарить управителя за право пришвартоваться у одного из причалов. Его слово тут значило столько же, если не больше, чем все государственные свитки и печати вместе взятые. Рабочие и местные рыбаки считали его почти, что хозяином и шагу не смели сделать против его воли. И никто не решался оспорить такой порядок вещей. Даже местные банды.

Но солдаты тагм не знали про тонкости местного уклада. Они разрушили царство Пайфи, даже не заметив. И сам он теперь походил на низложенного царя, запертого в руинах пылающего дворца своей погибшей столицы.

Мицан дожевал рыбу, допил чашку вина и, отряхнув одежду, встал на ноги.

— Понятно. Могу посочувствовать, да только вряд ли это поможет. Так что давай ты лучше мне нужный листик к договору приложишь, куда надо записи внесёшь, а там, если воля богов будет, то глядишь, наладится ещё твоя жизнь.

— Богов? — скривился управитель гавани.

Свою часть работы он выполнил молча и так же молча протянул юноше документы, после чего демонстративно зарылся в таблички и свитки, всем своим видом давая понять, что аудиенция в его царственных чертогах окончена.

Назад Мицан пошел по главной улице Аравенской гавани. Почти все здания тут оказались заколоченными или покинутыми, а солдатские патрули трижды встретились ему по дороге. Воины косились на улыбающегося им во весь рот юношу, но ни разу не попытались его остановить или окликнуть. Он был свободным тайларином, а значит, был волен ходить где ему вздумается. И всё же, врожденное чутье уличного мальчишки подсказывало, что идти ему лучше побыстрее и уж точно никогда не оглядываться.

Только проходя мимо «Нового Костагира» юноша невольно замедлил шаг. Теперь это некогда грозное и могучие здание больше походило на руину: камни над окнами «крепости» покрывала копоть, крыша ввалилась внутрь, а вместо резных дверей были лишь обугленные доски, висевшие на почерневших петлях. Мицану даже стало немного его жалко. Как ни как, а тут было место его триумфа, почти что воинской славы. И вот теперь от него остались лишь обугленные доски, да почерневшие от копоти камни.

Плюнув на порог брошенной таверны, он пошел дальше, не останавливаясь вплоть до самого Морского рынка. Но и это обычно шумное и суетливое место встретило его непривычной тишиной. Уличных торговцев и лоточников сегодня почти не было, а добрая половина лавок так и стояли закрытыми. Перед глазами Мицана тут же встали бесконечные ряды облепленных мухами бочек с гнилью. Кажется, зачистка Аравенн невольно ударила и по жителям Фелайты, оставив их без свежей рыбы.

Юноша помрачнел. По утрам на Морском рынке торговали сами рыбаки, стремившиеся побыстрее продать улов, а потому рыба стоила дёшево. Намного дешевле, чем в любом другом месте в городе и позволить ее, в отличие от свежего мяса, мог почти каждый живший в квартале блис. Ещё совсем недавно Мицан и сам вставал на рассвете, чтобы расталкивая локтями других мальчишек и женщин, бранясь на стариков и избегая редких тут мужчин, купить по дешевке кефаль или треску, а потом бегом домчаться до дома или до их тайного чердака, чтобы сварить её с горстью пшена, а если повезет — то с чесноком и луком.

И точно также жила не малая часть квартала. Что детей, что взрослых. Без утренних распродаж их скудный стол должно быть и вовсе ужался до одних лепешек с пшеничной кашей. Оставалось лишь надеяться, что скоро весь этот бардак закончится, и рыболовы вновь пригонят заваленные дарами моря тележки к толкающейся и незлобно переругивающейся толпе.

Дойдя ровно до середины рынка, Мицан остановился оглядываясь. На сегодня у него оставалось ещё одно дело: ему предстояло получить должок с владельца лавки. И от одной мысли об этом у юноши захватывало дух. Да, для других клятвенников это было обычным делом. Рутиной и пустяком. Но только не для мальчишки-посыльного. Для него это был важный шаг — первое настоящее дело.

Он и получил то его случайно: сегодня утром, зайдя в «Латрийского винолея» за заданием, Мицан услышал, как двое парней постарше отнекиваются от похода к старому торговцу рыболовецким снаряжением, одолжившим как-то пару сотен ситалов, да так и не вернув их в срок. Парням это казалось скучным и неинтересным делом и сидевший рядом с ними Крепыш Сардо шутя, предложил отправить в лавку подошедшего Мицана. А он взял и согласился, с вызовом заявив, что сделает все один, причем ещё и до захода солнца.

И вот теперь юноша шел по базарной площади, даже не представляя, что и как ему делать. Единственное, что он знал, так это то, что из лавки нужно выйти с мешком полным монетами. Но в своём успехе юноша не сомневался: он уже убил человека ради этой жизни. И не простого человека — матерого головореза из Аравеннских трущоб. Главу банды. И если уж это оказалось ему по силам, то и старика лавочника он как-нибудь запугает.

Чтобы найти нужную лавку Мицану пришлось обойти почти всю рыночную площадь и поспрашивать у редких торговцев. Она расположилась у самого края торговых рядов, почти в переулке. Ее вывеска была столь мала и неприметна, что было странным, как вообще удаётся тут что-то продать.

По ту сторону двери его встретил лабиринт из свисавших с потолка сетей, удочек и всевозможных приспособлений для ловли рыбы. Небольшие окошки были завешены сетями, от чего лучи солнца тонкими лезвиями пробивали царящий здесь полумрак, подсвечивая причудливый танец поднимавшихся с пола и летевших с потолка и товаров пылинок. Мицан прошел вперед, втягивая ноздрями затхлый воздух от которого несло тиной и топленым жиром.

За прилавком стоял вовсе не старик, как говорил Сардо, а худой и болезненно бледный юноша, с большими мутными глазами и вытянутым лицом, которое покрывала россыпь лоснящихся прыщей. Мицан заметил, что его длинные пальцы были кривыми и узловатыми, с многочисленными следами неправильно сросшихся переломов и несколькими уродливыми шрамами, уходившими под рукава серой засаленной рубахи, подпоясанной таким грязным кушаком, что можно было подумать, что уже не раз и не два он заменял половую тряпку.

— Чем могу п-помочь? — слегка заикаясь, проговорил юноша, уставившись на Мицана немигающим взглядом рыбьих глаз. — У нас есть снасти, с-сети, крючки, приманки. Все что нужно для рыбной ловли.

— А двести пятьдесят ситалов? — нагло улыбаясь, спросил молодой бандит, подойдя к висевшему на стене длинному гарпуну.

— Что? — опешив, переспросил продавец.

— Двести пятьдесят ситалов, — повторил Мицан, проведя пальцем по морскому оружию и попробовав его на остроту. — Такие круглые кусочки серебра. У них ещё на одной стороне тайларский бык отчеканен, а на другой — всякие буковки разные. И мне нужно таких двести пятьдесят штук. Да и вообще, где хозяин лавки?

— Я тут х-хозяин.

— Ага, а я наследник династии Ардишей, чудом переживший венценосную резню. Где лавочник Беро Гисавия, парень?

— Я-я Б-Беро Гисавия, — мутно-белесые глаза паренька стали ещё больше, а уродливо скрюченные пальцы застучали костяшками по доскам, из которых был сколочен прилавок.

— Слышь, парень, ты хоть и выглядишь как говно, но как говно молодое. А я точно знаю, что владелец этой лавки старый. Говори где он, а не то я тебе в жопу вот этот гарпун запихаю и буду прокручивать, пока тебя тень Моруфа не накроет. Я человек господина Сэльтавии, сука, — добавил юноша заветные слова, чуть понизив голос.

— Так это, вы к деду, что ли? Так п-помер он. Два шестидневья уж как схоронили.

Мицан застыл в растерянности. Умер. Вот так вот. Первый же его должник успел сбежать в Страну теней, и спроса с него теперь не было. Да и по обычаям полагалось не трогать родню усопшего по его делам хотя бы месяц, дабы дух спокойно пересек три сумрачных реки и четыре пепельных поля и не смог навести на живых порчу.

Эх, не добрые слова услышал бы он сейчас от Патара, окажись рядом с ним ученик пекаря. Он бы точно, схватившись за один из своих амулетов, запричитал о проклятьях и гневе богов. Но Патара тут не было. Как не было и Ирло и Кирана. Вся его мальчишеская «банда» осталась там, в прошлой жизни. А новая жизнь требовала действий.

Проклятье, и кто только потянул его за язык сегодня утром? Ведь у семьи покойника, судя по состоянию лавки и одежды нового владельца, могло и вовсе не оказаться такой суммы. И что тогда ему было делать? Брать долг сетями? Или возвращаться назад с пустыми руками, выставив себя на посмешище перед всеми клятвенниками?

Ну уж нет. Такое он себе позволить не мог. Не для того он ножом отпиливал голову чужеземного бандита и отрекался от старых друзей, чтобы покрыть себя позором.

Собравшись с духом, Мицан постарался придать себе грозный вид.

— Так значит в могиле старик, а ты его лавку в наследство получил, да? — наглым голосом проговорил он. — Ну так я тебя поздравляю Беро Гисавия. Вместе с лавкой ты унаследовал и долги. Твой дед задолжал господину Сельтавии деньги. Настало время их возвращать.

— Побойтесь б-богов, господин. Сейчас же время утешений…

— Сейчас время платить долги, — грубо перебил его юноша. — И если тебе и надо кого-то бояться, так это гнева господина Сэльтавии. Я смотрю, тебе уже ломали пальцы. Хочешь, сломаю их ещё раз, а заодно и руки в придачу?

Мицан снял со стены гарпун, наставив его на торговца. В тайне он надеялся, что этого хватит, но рыбоглазый так и стоял, раскрывая рот словно вытащенная из воды рыба.

— Так это, нет у нас столько, господин… все ж на похороны потратили…

— Что?! Что там такое Беро, — раздался скрипучий старушечьей голос.

Дверь за прилавком распахнулась и из нее показалась фигура согнутой горбатой женщины, одетой в грязное серое платье. Прихрамывая и волоча ногу, она подошла к Беро Гисавии и уставилась на Мицана полуслепым взглядом.

— Ты что это за гарпун схватился, окаянный. А ну повесь, ежели покупать не собираешься! — прикрикнула она на Мицана, погрозив ему кулаком.

— Баб, он говорит, что за долгами пришел. Говорит, дед назанимал. Д-двести пятьдесят ситалов, баб.

— Что, сколько? Да в жизни у нас столько денег не было! Ты что же это на покойного то брешешь, а, негодник? А ну пошёл отсюда! Пшёл, кому сказала! Людей не боишься, богов хоть побойся!

— Я пришел за деньгами господина Сэльтавии! — только и смог выдавить заветное заклятье обескураженный Мицан. Вот только голос в этот раз его подвел и вместо спокойного и угрожающего тона, получился неуверенный выкрик. Старуха захлопала глазами, открыв рот из которого торчали гнилые зубы, а потом схватилась за голову.

— Во деловой какой. Имя какое вспомнил. Только все одно — нету у нас таких денег. Нету. И на что старик их брал и брал ли вообще, мне неведомо.

— А мне плевать, есть они или нет, — юноша стряхнул с себя оцепенение и собрался с силами. — Не найдете деньги сейчас же — лавку отдадите, а не то вместе со своим внучком отправишься следом за муженьком, старуха. Я человек господина Сэльтавии.

Сам уже не понимая зачем, добавил он ещё раз.

— Баб, это что же, б-бандиты у нас лавку отнимут?

— Да ты глянь на него внучок, какой он бандит. Так, задохлик уличный. На страх нас взять хочет, вот и грозит страшным именем. Нету у нас денег. Н-е-т-у.

Вот и все. Заклинание, которое безотказно работало весь последний месяц, дало, таки, сбой. Старуха оказалась либо слишком тупой, либо слишком пуганой за свою долгую жизнь и слова на нее не действовали. А значит, нужно было поступать по-другому.

Размахнувшись, Мицан ударил гарпуном в маленькое мутное окно, впустив яркий свет в это пещёроподобное помещение. Следующим взмахом он сорвал сразу несколько сетей и связок с грузилами и поплавками, а ещё одним опустил свое оружие прямо на прилавок, сломав одну из досок. Старуха и ее внук отпрянули. Теперь в их глазах был виден страх. Они что-то верещали, махали руками, но Мицан их уже не слушал. Он лишь размахивал гарпуном, с каждым новым движением превращая в хлам сети, удочки, грузила и прочую рыболовецкую утварь.

Железная палка с крюком превратилась в его руках в оружие возмездие, которым он методично ломал жизнь этой семьи. Ломал кормивший их товар, который и так, похоже, приносил совсем небольшие деньги. Ломал хлипкие и подгнившие доски стен, оставляя в них крупные дыры. Разбивал мутную слюду окон, крушил прилавок и полки.

Но главное — он ломал свои собственные сомнения. Свою жалость к этим верещащим людям, что жались к стене.

Он больше не имел права жалеть или сопереживать. Ведь он и вправду был бандитом. Разбойником. Ростовщиком, пришедшим за долгом. И всякий, кто отказывался его возвращать, должен был испытать всю глубину последствий.

Неожиданно старуха молнией метнулась куда то в сторону, а потом, с непривычной для столь старого и скрюченного тела прытью, вернулась обратно протягивая Мицану какую-то бляшку сверкающую золотом.

— Да на, забери! Забери проклятый демон! Последнее отдаю. Ничего больше не осталось! Забери и уходи, уходи отсюда! — стенала она, тыча в него своим сокровищем.

Юноша замер. Его оружие возмездия опустилось, не причинив больше никакого вреда и так уже порядком разгромленной лавке. Золотой диск, который так отчаянно пыталась отдать ему старуха, явно стоил дорого. Точно больше долга этой семейки. Мицан взял его не глядя и убрав за пазуху своей рубахи, пошел к выходу из лавки. Уже в дверях он обернулся, и хотел было сказать что-нибудь грозное и запоминающееся, но лишь бросил на пол гарпун, причинивший так много страданий этой жалкой семье лавочников.

Железный штырь воткнулся с гулким стуком, так и оставшись торчать слегка покачиваясь посреди учиненного им разгрома.

Оказавшись на улице, Мицан пошел не оборачиваясь, с великим трудом сдерживая сбившееся дыхание и стараясь не замечать рвущееся из груди сердце. Ему хотелось бежать. Бежать прочь от этой проклятой лавки. Бежать, пока воздух в легких не превратиться в бушующий огненный шторм, а ноги не сведеëт от боли. А потом бежать ещё и ещё. Бежать все дальше и дальше, чтобы оказаться так далеко от этого места, как только это возможно.

Но он держал себя в руках и не подавал виду. Он шел самой уверенной, самой спокойной походкой, на которую только были способны его ноги. Чтобы вдруг выглянувшие из своей трухлявой лавки бабка с внуком, не увидели перепуганного и убегающего мальчишку.

Но стоило ему покинуть улицу и завернуть в переулок, как Мицан тут же опустился на корточки и, прижавшись спиной к стене, обхватил голову руками.

Великие горести и проклятья. Он чуть не сдрейфил. Чуть не убежал, словно испуганный мальчишка, не выполнив взятое собой же обязательство. И, главное, от кого? От древней старухи и полуживого задохлика? Мицан с силой ударился затылком о стену, желая выбить из головы все эту омерзительную слабость. Он был человеком господина Сельтавии, его клятвенником. И он должен был соответствовать.

Неожиданно юноша почувствовал, как в его ребра что-то больно кольнуло. Мицан запустил руку под тунику и вытащил золотой диск, полученный в уплату долга. Ювелирная поделка оказалась отлитым из золота солнцем с грозным человеческим лицом в окружении ореола бушующего пламени. Этот символ показался юноше знакомым — он точно уже видел его раньше, но вот где и когда — никак не мог вспомнить.

Мицан провел пальцем по огненным граням, пробуя их на остроту. Такая вещичка должна была с избытком покрыть долг лавочников. Уже одного веса золота вполне хватало. А тончайшая ювелирная работа, с которой было выполнено лицо и каждый огненный лучик, делали её и вовсе бесценной. Настоящим сокровищем, толкнув которое нужным людям, можно было выручить очень хорошие деньги. На минуту Мицан даже задумался, а не оставить золотое солнце себе и попробовать продать его самостоятельно. Ну а что? С вырученной суммы он бы и долг лавочников вернул и себя бы совсем не обидел. Ведь чем как не заработком занимались все люди господина Сэльтавии?

Мицан ещё раз с силой приложится затылком о каменную кладку. Даже думать о таком было опасно. Эти люди взяли в долг не у него. Не у Мицана Квитои. Но именно Мицан был обязан принести полученную оплату в целости и сохранности. И он собирался это сделать.

Оглядевшись по сторонам и убедившись, что никто не подслушал его недостойные мысли, он поднялся на ноги и быстро зашагал в сторону «Латрийского винолея». В этом квартале он знал каждую улочку и закоулок, а потому, спустя совсем немного времени, оказался у стоявшего чуть особняком от остальных домов двухэтажного здания, чьи покрытые игривыми фресками стены увивал разросшийся плющ.

Войдя внутрь и кивнув протиравшей столы прислуге, он сразу отправился на второй этаж, который принадлежал лишь клятвенникам. Сегодня, правда, люди господина Сэльтавии ещё не успели заполнить свое излюбленное заведение и за большим столом сидели лишь Лиаф Гвироя, да двое молодых клятвенников. Первым был высокий и плечистый парень лет двадцати, одетый в расшитую красным узором белую рубаху с закатанными по локоть рукавами. Его звали Ирло Двигория, но Мицан, кажется, ни разу не слышал, чтобы к нему обращались по имени. Вместо этого все звали его Шатуном.

Вторым был худощавый Рего Квинкоя. Хотя этот бледный юноша с крысиным лицом покрытым желтыми пятнами и был старше Мицана всего на два года, он уже успел сделать себе имя на улицах. Его знали как толкового и очень везучего воришку, что мог пролезть почти в любую щель и вытащить обратно все самое ценное. Поговаривали, что однажды он даже пролез в особняк самих Ягвишей, вернувшись обратно с фамильной печатью этого знатного рода, которая зачем-то потребовалась господину Сэльтавии.

Мицан помахал им рукой и присел за общий стол, бегло оглядев его содержимое. Перед Лиафом лежала тарелка с поджаренными лепешками, большая плошка сметаны с чесноком, рассыпчатая брынза и пучок кинзы. Чуть дальше стоял глиняный кувшин и несколько небольших чаш. Юноша потянулся было к одной из них, но тут же получил по руке от Гвирои.

— Сардо говорил, что ты тут клялся при всех, что, дескать, до заката должок с одной лавки стрясешь. Было такое?

— Было, Лиаф.

— Ну и как, сходил в лавку?

— А то, — с вызовом произнес юноша. — Плевое дело. Они мой визит до самых похорон не забудут.

— Да? Ты что же, даже в штаны не насрал?

— Если кто там и обосрался, так это лавочники. Во что с них взял. Дивись чуду.

Мицан небрежным жестом вынул золотое солнце из-за пазухи и швырнул его на стол.

Лиаф поднял диск и внимательно осмотрел. Его густые брови изумленно поползли вверх, а рот приоткрылся. Он поднес добычу юноши почти к самому носу и покрутил перед глазами.

— Раздери гарпии мою печенку… вот это трофейчик.

— Что там, дядь, ценное что? — произнес, шмыгая носом, придвинувшийся крысоподобный Рего.

— Ещё какое ценное.

— А что это, дядь?

Лифут посмотрел на парня с нескрываемым удивлением, а потом перевел взгляд на Мицана и Шатуна. Оба парня смотрели на него с неподдельным непониманием.

— Да вы что, молодняк, неужели не знаете? Это ж светоч!

— Что такое, дядь?

— Светоч. Ладно эти, охломоны уличные, но ты то, Рего, вроде на цацки прошаренный всегда был.

— Извиняй, дядь. Не знаю такого.

— Ладно, поделюсь с вами наукой. В те времена, когда ваши отцы ещё в яйцах у своих дедов бултыхались, правил нами грозный царь. Убар Ардиш. Слыхали же про такого?

— Кто же про не знает, — отмахнулся Мицан. — Он когда издох, его сынка своя же охрана прирезала. А потом и всю царскую семейку под нож пустила.

— Про светоч вот тоже все знать должны, а вы все трое на него зенки таращили. Так что слушайте все, как с самого начало было. В народе да и в хрониках того царя как Алое Солнце не просто так запомнили. Правил он долго, так как власть от деда ещё молодым совсем получил, и надо сказать, по началу правил то он как надо. Много чего толкового и хорошего сделал. Всякие клавринские племена от границ отвадил. Фъергские гавани и поселки пожог. Сэльханских пиратов и их покровителей из Белраима прижал. Даже острова Рунчару завоевал.

— А это где такие? — хлопнул большими глазами Шатун.

— Рунчару, дубина! На карту что ли не глядел никогда? На юго-востоке архипелаг такой есть. Дуфальгарой ещё кличут. Они, правда, под нами недолго пробыли — как Убара Моруф призвал, островитяне наш гарнизон в миг перебили и вновь независимость провозгласили. Ну а нам тогда как-то не до них стало. Да и формально то они всё же в вассалах оставались. В общем, не прижилось завоевание. Но это ладно, глядишь ещё и поменяется все. Так вот, царь Убар за правление своё много чего сделал и много чего поменял. И внутри государства тоже. Вот хоть Кадиф — до него он на великую столицу не то, чтобы очень сильно смахивал. А он его перестроил и вся та красота, что вы вокруг видите, как раз при нем возникла. За нее, правда, провинциям сильно расплатиться пришлось, но так всегда и всюду по жизни. Ну и дороги тоже он много где проложил. Один Прибрежный тракт, по которому наши героические армии недавно маршировали, чего стоит. Но больше всего народ его за общинные земли боготворил. Тогда, да как и сегодня, у ларгесов почти вся лучшая пахотная земля в руках была, ну и много ее без дела простаивало. Владелец есть, а денег или рабов её обрабатывать у него нету. Ну а вольных людей он на неё не пускает, само собой. Вот царь Убар и повелел всю невспаханную землю у благородных отнять и за авлии, считай, на торги выставить. Да и нынешнее налоговое уложение тоже, по большей части, при нем составили. И по началу, если и прижимал он кого, так в основном ларгесов. В общем деятельный был правитель. Толковый. Вот только не давала ему покоя одна штука — изобилие богов в государстве: у нас, тайларов, вот двенадцать богов. Джасуры верят или в наших богов или в познание Великих сил. Мефетрийцы в Праматерь, Праотца и их детишек всяких. Вулгры — в клавринских богов, ну Рогатого там и всех прочих. У арлингов — пятеро извечных, один из которых и не мужик и не баба, а что то между. Дейки то ли духам, то ли деревьям, то ли духам в деревьях молятся. Кэриданцы — духам озер, ну а в верованиях сэфтов так вообще и спьяну не разобраться. Пара дюжин культов и все разное талдычат. А ещё уже тогда однобожники появились и все больше и больше народу в их обители шастали. В общем, государство хоть и одно, а богов и языков у него много и кроме тагм да сановников, его мало что вместе держит. Вот на двадцатом году своего правления решил царь это дело поправить и над всеми богами, культами и верованиями, поставить одного, верховного бога, который бы саму власть олицетворял. Ну, как есть в государстве царь, который главный над всеми, так должен быть и бог такой. Ну а кому как ни солнцу, что всякую жизнь дает, над всеми быть? Вот он его культ и учредил и повелел отныне всякому гражданину, подданному или рабу, почитая своих богов, превозносить в начале Животворящее светило и его, Убара, как живое воплощение. Как Вечное солнце. Откуда он новую веру эту взял — сказать сложно. Может у мефетрицев нахватался, ибо их праотец как раз за солнце почитается. Может за границей где услышал. Но насаждать её стали люто. Надо сказать, что Убар с самого начала правителем строгим и суровым был и возражений не терпел, но со своей новой верой и вовсе обезумел. В каждом храме он повелел установить светоч — символ новой, верховной веры. Всех жрецов обязал возносить ему мольбы, а простых людей — славить и на нем клясться. Ну а тех, что отказывались или упирались — хватали царские люди. Всякое с ними они делали. И пытали и били и просто запугивали. Но самыхупрямых или невезучих прилюдно бросали в красные ямы. Знаете что такое, а?

— Не, дядь, рассказывай, — прогнусавил Рего.

— Хе, во молодняк, ничего не знаете. Страшное то было дело, скажу я вам: яму копали на несколько саженей в глубину, засыпали на четверть углями и кидали туда человека. Живого конечно. И умирал он там долго, зажариваясь понемногу. Ну и само собой, все его имущество в царскую казну изымалось. В каждом городе тогда на главной площади такая яма была, а иногда и по несколько штук. И каждый день, и каждую ночь вопили в них всякие упрямцы, дураки, смутьяны, оговоренные и те, кому по жизни не фартит. Но больше всех тогда, кстати однобожникам и ларгесам доставалось. Первым, потому как их вера всех богов кроме единого отвергает, а вторым гордость и родовая честь не позволяла в ножках у царя ползать. Ну и взять с них было куда больше, чем с простонародья. Так что темные и страшные тогда времена настали. Но что забавно, как раз тогда Кардиф и расцвел во всей своей красе, ведь Убар его провозгласил Городом Животворящего Светила и всячески обустраивал. На деньги тех, кто в красных ямах заживо испекся. Ну а искали всех тех, кто царскую веру отвергает, особые люди — светоносные. И у каждого из них, как знак что исполняют они волю самого Великого солнца, которого, правда, тогда в народе все больше Алым звали, был вот этот самый светоч, отлитый из чистого золота. Само собой, когда Убар на пиру упился, а всех его отпрысков прирезали, то владельцы таких цацек от них всеми правдами и неправдами избавлялись — кто переплавлял, кто закапывал, кто недругам подбрасывал и сам донос писал, а кто просто выбрасывал и молился потом всю жизнь, чтобы его никто случайно не вспомнил. Но были и те, что светоч сохранили. Как и веру в Животворящее светило. Так что непростую семейку ты навестил, Мицан. Совсем не простую.

— Это что, дядь, выходит эту безделуху и не толкнешь никому? — поинтересовался Рего.

— Ну почему же не толкнёшь. Ещё как толкнёшь. Есть ещё люди, что за настоящий светоч готовы очень большие деньги выложить. Только их знать надо.

— И что, дядь, знаешь таких?

— Я то, может и знаю, да только не твоего это ума дело, сопляк. Не дорос ещё. А что до тебя, Мицан, так ты себя молодцом показал, ничего не скажу. И вправду ценный трофей приволок. Есть за что похвалить.

— Вместо похвалы лучше бы барышом с продажи поделился.

— Ха! Хватку то ослабь, парень. Может, и поделимся с тобой чем-нибудь. Если, конечно, и дальше вести себя хорошо будешь и поручения как надо исполнять, — Лиаф налил вина в глиняную чашу и придвинул ее к юноше. — Ладно, светоч я заберу. А Лифуту я за тебя словечко замолвлю. Он, кстати, сюда через пару часов прийти должен. Ты же вроде для него ещё какое-то поручение выполнял?

— Ага, полдня по городу бегал как проклятый.

— Ну, вот теперь можешь тут посидеть и подождать. И раз такое дело, то скажи трактирщику, чтобы он тебе пожрать сообразил.

Лиаф Гвироя накрыл золотой диск ладонью. Мицану показалось, что в этот момент его глаза расширились, а рука чуть дернулась вверх и в сторону, будто бы коснулась раскалённого металла.

Сбегав вниз и передав трактирщику слова Лиафа, Мицан уселся возле окна в ожидании обещанного обеда. На улице было довольно пустынно — только детвора играла в салочки, да пара явно подвыпивших солдат, что-то бурно обсуждала между собой.

Вскоре служанка Двиэна — ширококостная девчушка с большими губами и чуть косившим левым глазом, принесла ему миску похлебки из молодой репы с разваренным пшеном, лифарту с двумя полосками зажаренной в травах говядины, пару ячменных лепешек и пол кувшин кисловаго вина. Парень поблагодарил девушку, заговорщицки ей подмигнув, и принялся за долгожданную трапезу. Ел он быстро и жадно. Спешно заталкивая каждую ложку и каждый кусок. Но есть по-другому он просто не умел. Пусть за последний месяц ему ни разу не приходилось засыпать голодным, привычки росшего на улице мальчишки брали свое.

Такой сытой жизни как сейчас, он не знал никогда. Мать всегда была гулящей и часто пропадала на много дней, оставляя его без куска. Ещё будучи совсем малышом, в такие дни он шел к соседям и клянчил у них воду и хлеб. Иногда сердобольная старушка Мигна, жившая в доме напротив, даже кормила его супом или кашей и позволяла ночевать на лежанке в коридоре. Мицан, помнится, даже называл ее бабушкой и обнимал за шею, когда старушка пела ему колыбельную на ночь… Но вскоре Мигна умерла, а ее дети оказались не столь добры к полу-бездомному пареньку. Ему рано пришлось учиться выживать самостоятельно. Без человеческой доброты и подачек. Но Мицан научился. Научился добывать хлеб, драться и не давать себя в обиду. Он научился работать когда надо и воровать когда можно. И тогда же он научился есть так быстро, как только позволяли челюсти и глотка. Ведь никто не знает, как скоро хозяин лавки или торгового латка заметит пропажу его лепёшек.

После еды Мицан подсел к Шатуну и Рего, которые, стоило Лиафу уйти, разложили на столе доску для игры Колесницы.

Эту забаву любили, наверное, все жители государства. В нее играли и в халупах блисов, и в походных лагерях, и в мастерских с лавками, и даже в имениях и дворцах. Хотя игра была довольно простой, она легко увлекала на многие часы, и интерес к ней не терялся с годами. Начиналась она с того, что игроки выставляли маленькие фигурки разноцветных колесниц на большую доску, где был нарисован овал ипподрома, расчерченный на много маленьких полей. Половина из них была пуста, а вторую заполняли разные значки. Играли в нее обычно от двух до шести человек, каждый из которых по очереди бросал кости и двигал свою колесницу на выпавшее число ходов. И так, пока одна из них не совершала полного круга.

Но завершить его было не таким уж и простым делом: если ты становился на пустое поле, то не происходило ничего, но вот значки могли как упростить, так и сильно затруднить твое продвижение. Выпадет яма — пропускаешь следующий ход. Сломанное колесо — три хода. Усталая лошадь — делаешь лишь половину ходов. Знак свиста — возвращаешься на пару ходов назад. И напротив — целое колесо давало дополнительные ходы вперед. Ветер — удваивал полученные ходы. Свежая лошадь — позволяла бросать дважды. Ну а если тебе выпадал значок черепа, коих на доске было всего два, то игра для тебя заканчивалась.

Получив от парней синюю фигурку, Мицан вступил в игру, вот только сегодня его удача явно вся иссякла на светоче: почти каждый бросок костей показывал ему то яму, то сломанное колесо, то пугавший лошадь свист или порванные вожжи. А если неприятные знаки и не попадались, так кости отказывались выдавать хоть что-то выше пятерки. Проиграв три партии подряд, он под дружный хохот Шатуна и Рего вернулся к своему окошку, проклиная и их, и кости, и саму эту игру, и того, кто её придумал. Утешало его лишь то, что играли они не на деньги. Ну и кувшин с легким вином, который юноша захватил со стола.

Устроившись поудобнее на широком подоконнике и обхватив колени, он уставился в открытое окошко. Во дворе перед таверной несколько пьяных, обнявшись за плечи и прижавшись лбами, пели, если это, конечно, можно было назвать пением, а рядом с ними несколько мужчин в красных военных туниках били ногами какого-то русоволосого паренька, одетого в зеленую рубаху.

Налив чашу вина, и поставив кувшин на пол, он начал пить мелкими глоточками, чувствуя, как по телу вместе с теплом расползается усталость. Этой ночью он опять спал мало — слишком уж увлекся игрой в кости, а уже на заре дела с этой купчей погнали его по улицам города

Как такового жилья у него теперь не было. В дом матери он не желал даже заходить, ну а чердак над складом остался в той, прошлой жизни, которая закончилась с произнесением клятвы. Весь этот месяц он все больше ночевал прямо тут, в «Латрийском винолее». Благо Двиэна, похоже положившая на него свой косящий глаз, позволила занять теплый угол и временами угощала вином и миской каши. Ну а когда с таверной не получалось, он шел спать в Общий дом — старый особнячок через две улицы, который клятвенники Фелайты держали в качестве своеобразной бесплатной гостиницы для своих людей.

Конечно, он мог снять какой-нибудь угол и обустроить там хотя бы место ночлега, но Мицану всё никак не удавалось привыкнуть к неожиданно появившимся у него пусть и небольшим, но деньгам. И они, словно тоже чувствуя неловкость, ни как не желали задерживаться в его карманах. Свою первую выручку он проиграл в составные кости, вторую потратил на вино и целый поднос зажаренной говядины, а третью опять спустил за игрой в колесницы. Да и за много лет полубездомной жизни он привык спать где придется. А потому тюфяк возле очага его и так вполне устраивал.

Заглянувшее в окно солнышко пригревало, а звуки улицы и голоса в трапезной зале убаюкивали юношу и он сам и не заметил, как провалился в дрему. Его мысли стали вязким болотом, в котором реальность переплеталась со сновидениями. Он все ещё сидел на подоконнике таверны, но за окном вместо тесной улочки открывалась залитая лунным светом огромная площадь, тянувшаяся до самого горизонта. Совсем рядом с ним стояла укутанная в покрывало Ярна. Она закрывала лицо руками и казалась жутко высокой, но он знал, что это она. Знал, и пытался ей что-то сказать, что-то объяснить, но девушка лишь всхлипывала и трясла головой, не желая его слушать. Мицан разозлился. Да как она смеет его не замечать? Как смеет не слушать его признания? Он потянулся к ней, чтобы отдернуть ее руки от лица, но вместо этого почувствовал, как падает вниз. Неожиданно Ярна оказалась птицей. Он схватила его острыми когтями за плечи, и, подняв над землей, бросила в глубокую черную бездну, возникшую на месте площади…

Очнулся он ровно за мгновение до того, как под дружный хохот прибавивших в числе клятвенников, ударился об пол. Вскочив и потирая ушибленный лоб, юноша понял, что проспал несколько дольше чем думал: солнце за его спиной уже катилось к закату, а за главным столам сидел Лифут Бакатария, в окружении ещё семи человек. Хотя стол был заставлен разными блюдами, перед ним, как всегда, возвышалась солидная горка финиковых косточек.

— С добрым утром, пацанчик! Видят боги, я уж и сам хотел тебя к херам сбросить, но ты и сам с этим делом справился, — заливаясь смехом произнес Бакатария.

Мицан махнул головой, выгоняя остатки сна. Лоб жутко ссадил, а в голове звенело, но стараясь не подавать виду, он подошел к столу и нарочито небрежно положил свиток параллельно горе косточек.

— Что, с договорчиком разобрался? — криво улыбнулся старший бандит.

— Все в лучшем виде, Лифут.

— Да? Ну давай, проверим, сука, твои лучшие виды.

В качестве договора юноша не сомневался. Над ним хорошо поработал Мильхево Батти — признанный мастер поддельного дела, который, выслушав переданное ему Мицаном задание, тут же придумал и купца и всю сделку. Ну а печати и записи в книгах Ирло Фалавии и Викемо Пайфи и вовсе превратили этот документ в подлинный. Записанный в архивы, утвержденный и освещённый государственными сановниками. И пусть сам Мицан и не мог разобрать, о чем именно говорили буквы на пергаменте, он не сомневался, что никто и никогда не заметил бы подлога. К тому же любой не в меру въедливый проверяющий, только узнав, кто именно покровительствовал этой сделке, сразу бы утратил к ней всякий интерес и предпочел бы заняться другими делами.

— И вправду, сука, толково сделали. Не знал бы, что этого ирмаканского купца и нет ни хера, сам бы во все поверил. Да, добро. Не зря ты по городу побегал. Да пацан, как там в этих гребанных Аравеннах? Совсем херово?

— Совсем. Гавань словно вымерла. Людей нет, кораблей нет. Солдаты повсюду шастают — дома обыскивают, вяжут всех. Как по мне, так вообще без особого разбору.

— Ха, вот же славное дело! Давно этот гнойник надо было выдавить! Хер пойми, что так долго тянули то с этой поганью. Слышь, парни, видать мантии наши ждали, пока в городе первый мужик с яйцами появится!

— Но ведь в гавани же наши дела проворачивались… — чуть растерянно проговорил Мицан.

За минувший месяц он неоднократно посещал одинокую башенку Викемо Пайфи. И как он понял из этих визитов, господин Сэльтавия брал долю с каждого прибывающего к причалам корабля, а также отправлял суда в обход сановников и сборщиков податей. Гавань, несмотря на все призрение клятвенников к ней самой и ее жителям, явно щедро их кормила и юноша был удивлен улыбке и радости в голосе Бакатрии.

— Где и как мы дела проворачиваем, тебя пока вообще на хер волновать не должно. Понял меня пацан? — неожиданно резко и строго произнес старший бандит. — Твое дело в зубках гребанные посылочки по гребанному городу переносить и пока всё на этом. А иначе мы тебе твои же зубки в затылок забьем. Усек?

Мицан растерянно хлопнул глазами, не зная, что и ответить. Опыт научил его остерегаться резких перемен настроения у Лифута. Этот человек был по настоящему опасен и время от времени легко переходил на язык боли, совсем не стесняясь его использовать. Челюсть юноши жалобно заныла, напомнив, как пару дней назад он очень неосторожно пошутил при старшем бандите, за что тут же и был наказан.

Но вместо удара или ярости, губы Лифута неожиданно расплылись в добродушной улыбке.

— Хер ли ты как утопленник умолк, пацан? Да не ссы ты. Настанет время — всё сам узнаешь. Это я так, воспитываю тебя понемногу, чтобы ты раньше времени к херам не угробился. А вообще, мне тут напели, что ты нормальные барыши с лавки Гисавии стрясти смог. Так?

Мицан кивнул.

— Молодец, малыш. Вот только на хер ты их гребанную лавку расхерачил? Че, кулаки зачесались что ли?

— Да там бабка дурная попалась. Не поверила, что я от вас. Пришлось убеждать.

— Ха, милашка Вилатта. Сука драная. Ну да, она давно на всю голову стукнутая. Понимаю, почему ты за гребанный гарпун схватился. Но на будущее, запомни, пацан: с лавочниками силу применяй только в самом последнем случае, а ни когда полоумная старуха визжать начинает. Если ты их дело расхерачешь, то из какой жопы они тебе потом серебро высрут? С ними надо строго, но бережно. Почти как с девкой. Свое брать и как хочешь ставить, но оберегать и не портить, а если кто другой засмотрится — ломать его на хер. Бывал-то уже с девками, а малой?

— Доводилось.

— А не врешь? Я вот думаю, что твой хер пока только твой же кулак трахал.

Сидевшие вокруг Лифута Бакатарии клятвенники дружно заржали, а один из них, скорчив глупую рожу, подергал кулаком у своей промежности.

— Думай, что хочешь, а с бабами вдоволь побывал, — голос Мицан чуть дрогнул от подступившей к горлу злобы. В своей прошлой жизни он никогда и ни от кого не терпел насмешек и лез в драку даже с теми, кто был старше и сильнее его. Но этот месяц заставил его поужать гордость.

— Ага, небось, ещё и саму Меркару отодрал, — улыбнулся Лифут. — Ладно, не про то, где твой хер побывал речь сейчас. Мы уже поняли, что он у тебя хоть маленький, да бойкий. Лучше скажи мне пацан, а не хочешь ли глянуть как серьезные люди дела делают? Приобщиться, так скажем.

— Хочу! — Мицан почти взвизгнул от удивления и радости.

— Хороший настрой. Тогда через час после захода солнца подходи к таверне «Чёрные рёбра» на севере Хайладара. Там почти у крепостной стены. Найдёшь, думаю.

— Я там буду, Лифут.

— Только сразу скажу, чтобы ты себе ничего там не напридумывал. Пока дело будет идти, ты будешь рядышком стоять, помалкивать и не отсвечивать на хер. Слово скажешь или сунешь нос куда не надо — поломаю и на улицу верну. Усёк, пацан? — Лифут Бакатария произнес эти слова серьезно и губы его больше не кривились в обычной ухмылке. Было видно, что все сказанное им совсем не пустая угроза или предупреждение.

— Усёк.

— Ещё раз повтори.

— Да усёк я, усёк.

— И что же ты, сука, усёк?

— Что надо стоять и помалкивать.

— И не отсвечивать, на хер! Ладно, пацан, давай до вечера. Посмотришь на кой хер ты по городу сегодня бегал.

Мицан кивнул всем собравшимся, а потом спустился вниз по лестнице и вышел на улицу. Хотя солнце и кренилось к земле, до захода было ему далековато. Юноша тяжело вздохнул и огляделся, прикидывая где-бы убить время. Такие часы ожидания, когда Лифут, Лиаф или любой другой из старших выставляли его за порог, пока были самой тяжелой частью его новой жизни. Без старых друзей, без своего убежища, Мицан чувствовал, как давит на него одиночество. Полное и абсолютное одиночество.

Пока не прозвучали слова клятвы в том странном доме, он даже и не понимал, сколь важное и большое место в его жизни занимали друзья. Они и вправду наполняли его мир.

Они и Мышь.

Эта смелая девчонка, рискнула ради него всем, подарила ему его первую ночь любви и его новую жизнь. И ведь она так и не попросила ничего взамен. Ей было достаточно и того, что Мицан, пусть совсем ненадолго, позволил ей себя любить. А он, попользовав её, выплюнул, словно косточку съеденной ягоды.

Мицан с яростью мотнул головой, пресекая нахлынувшие на него мысли. В последнее время он уж слишком часто вспоминал о Ярне. Она будто бы поселилась у него в голове, заставляя его постоянно испытывать это свербящее чувство вины и раз за разом возвращаться к той ночи. Проклятье, он ведь даже не хотел с ней спать, считая эту серую мышку не достойной себя, а теперь… теперь он не мог отделаться от бесконечных пережёвываний воспоминаний.

Юноша твердо решил, что когда в следующий раз у него появятся деньги, он отправится в бордель и постарается перебить всякие воспоминание об этой надоедливой девчушки. Она просто была с ним. Просто провела с ним ночь. Вот и все. И она не стоила той жизни, что открывалась перед ним сейчас. Ведь спустя всего какой-то месяц беготни, сам грозный Лифут Бакатария предложил ему поучаствовать в настоящем деле. Да, пока ему разрешили только посмотреть. Но что это как не шаг к настоящему признанию и настоящему делу?

Уже скоро у него будет много денег и много женщин. И тогда он перестанет вспоминать о Ярне и той пьяной ночи.

До самого вечера Мицан бродил по улочкам Фелайты, Паоры и Хайладара. Последний, прилегавший к окружавшим город двойным крепостным стенам, Мицан посещал не часто. Да и смотреть там было особо не на что. Хайладар заслуженно считался самой тихой и скучной окраиной города. Тут, в скромных двухэтажных кирпичных домиках, которые жались друг к другу образуя лабиринты тесных улочек, жили в основном семьи солдат из Хайладской крепости, да рабочие ютившихся у самых стен мастерских, в которых ткали, пряли, дубили кожу и изготавливали корабельные снасти для нужд Великого города и его многочисленных гостей.

Жизнь тут казалась тихой и размеренной. Да и была такой, ведь большая часть местных была однобожниками. А последователи Единого Бога везде жили тихо, предпочитая упорно трудиться, молиться до исступления в своих тайных обителях, и плодится без остановки. Последнее дело они, похоже любили особенно сильно, так как от бегающей и визжащей детворы тут было намного больше чем в любой иной части города.

А ещё здесь было много подземных склепов. Как слышал Мицан, давным-давно, когда вместо Кадифа был лишь порт Каад и Хайладская крепость, называемая тогда Хайлусси, все прибрежные холмы были изъедены бесчестными пещерами, в которых гнездились ласточки. Когда бывшая джасурская гавань пала и превратилась в новую, стремительно растущую тайларскую столицу, для пещер нашлось новое применение — они превратились в кладбища. Так что Хайладар, в прямом смысле слова, стоял на костях и очень многие жители города находили именно тут свое последнее пристанище.

Потоптавшись немного по тихим улочкам и выспросив у местных про «Черные ребра», юноша отправился в северную часть квартала, где за старой крепостью, совсем недалеко от двойной стены, и находилась нужная ему таверна. Она оказалась приземистым двухэтажным зданием с крышей из красной черепицы и стенами из выбеленного кирпича, по которому ползли вверх лозы дикого винограда. Мицан узнал её по старой почерневшей вывеске, на которой были изображены два скрещенных ребра и по точно такому же рисунку на двери, который, видимо, был нанесен для самых непонятливых.

Потянув за бронзовое кольцо и отворив протяжно заскрипевшую дверь, юноша вошел внутрь темного помещения с низкими потолками, пропитанного сильным запахом трав и подгоревшего мяса. Несмотря на вечернее время, внутри было пустовато: ни Лифута Бакатарии, никого бы то ни было из клятвенников, видно не было. Только парочка угрюмых мужиков сидела в уголке, постукивая о стол игральными костями, да компания вулгров занимала большой стол посередине.

Мицан уселся возле окошка. Почти сразу к нему подошла одетая в серое платье коренастая и широкоплечая женщина с ярко рыжими волосами, схваченными обручем. Происходила она явно из фъергов: её белая кожа выглядела покрасневшей и обожжённой от непривычного для северян южного солнца, нос и щеки рябели от веснушек, а ярко-зеленые глаза смотрели с безразличием и усталостью. Хотя на ее шее виднелось выжженное железом рабское клеймо, ошейника она не носила. Мицан пробежался по женщине глазами. И точно — на ее широком поясе с железными бляшками весела отлитая из бронзы табличка с большой печатью. Символ вольноотпущенника.

— Так и будешь глаза таращить или закажешь уже что? — проговорила она строгим голосом. Её тайларен оказался весьма чист, почти без обычного для людей этих народов грубого гортанного выговора.

— Я бы заказал, да только ты же мне не предлагаешь ничего.

— А за спиной у меня для кого большая доска висит, а? Там все подробно расписано. Даже картинки намалеваны.

Позади женщины и вправду висела большая доска, на которой, помимо расположенных в столбик записей, были нарисованы картинки и вполне знакомые даже ему цифры. Так, судя по рисункам, помимо вин четырех сортов, тут кормили лепешками, бычьими ребрами нескольких видов и просто зажаренными кусками мяса, брынзой и чечевичной или пшеничной похлебкой.

Мицан мысленно прикинул, сколько у него оставалось денег и на что ему может хватить. От витающих тут запахов живот юноши немного заныл, требуя горячего мяса. Юноше очень хотелось запустить свои зубы в выдержанные в травах и вине полоски сочной говядины. Но почти пустой кошелек был весьма строг к его желаниям.

— Кувшин молодого вина, пару лепёшек и брынзу.

— Три ситала и пять авлиев.

— Ну так ты мне сначала вина и хлеба принеси, а уже потом деньги требуй.

— Нетушки. Сначала заплати. А то знаем мы таких. Все съедят, выпьют, и начинают про тяжкую судьбу рассказывать. Потом хоть дубиной их лупи. А мне с твоей крови какой доход? Только полы отмывать.

Мицан ещё раз окинул коренастую северянку. Да, такая вполне и сама могла сломать пару костей. Решив не рисковать, он отсчитал серебряные кругляшки и протянул их женщине. Она сгребла их, накрыв большой ладонью с пожелтевшими и потрескавшимися ногтями, а потом внимательно пересчитала.

— Что, не бойко у вас дела идут? — поинтересовался Мицан, когда вольноотпущенница вернулась с подносом.

— Сейчас не бойко, — кивнула служанка, поставив перед ним тарелку с двумя поджаренными лепешками, зеленым луком, парой неровных кусочков брынзы и налив вино в глиняную чашу. — Тут же народ через одного под землёй молится, а они до вина не шибко охочи и едят все больше по домам.

— Однобожники-то? — понимающе кивнул юноша. Ещё со времен гонений и разгрома обителей, последователи учения Лиафа Алавелии собирались на свои молитвы в катакомбах и подземельях. И хотя сейчас их уже особо никто не трогал, только если они сами не начинали публично свои бредни проповедовать, привычка встречаться под землей сильно засела в их головах.

— Ага, про них самых. Тут много их, особенно у нас в округе. Так-то к нам все больше солдаты из крепости ходят. Считай для них и работаем в основном. Да только все последние дни домашников по патрулям гоняют без остановки. Всё из-за Аравенн этих проклятых. Скорей бы их уже пожгли что ли, да всю дикарскую шваль повыгоняли.

Последние слова служанка произнесла довольно громко и сидевшая рядом компания вулгров покосилась на неё, что-то зашипев на своем языке.

— А ты прямо коренная тайларка! — рассмеялся Мицан, но женщина смерила его холодным взглядом.

— Может предки мои и были родом с Костяного берега, да только я тут родилась, в Кадифе, — проговорила она с вызовом. — Я и не знаю даже, к какому из народов фъергов мои родители относились. Может эронунги, может эрлицы, а может и харнунги. Да мне до того плюнуть и растереть. И хоть я и была рождена рабыней, уже как много лет вольноотпущенница и, стало быть, поданная Тайлара равная всем прочим этрикам. Так что до всяких там вонючих дикарей и нор, из которых они повылезали, мне дела нету.

В шипящем говоре вулгров послышались возмущенные нотки. Один из них, одетый в клетчатую рубаху толстяк с пышными усами, схваченными несколькими серебряными кольцами даже начал было подниматься, но остальные надавили ему на плечи, вернув обратно на лавку. Служанка, лишь скорчила свои бледные губы в презрительной ухмылке и развернувшись пошла обратно на кухню, даже не удостоив компанию вулгров взглядом

Мицан придвинул к себе чашу и отщипнул кусочек чуть теплой лепешки.

Варвары-вольноотпущенники. Некоторые вчерашние рабы из дикарских племен и стран, что ещё помнили вольную жизнь, всеми силами стремились вернуться обратно в свои земли. С помощью денег или благосклонности хозяев, они рвали все связи с этой чужой для них страной и бежали на край Паолосы, чтобы вновь оказаться среди своих лесов, гор, степей или долин. Но были и другие. Город полнился подобными этой служанке людьми, что либо уже не помнили жизни до рабства, либо и вовсе её не знали. Они говорили как кадифцы, служили кадифцам, жили как кадифцы и, кажется, и сами считали кадифцами. Пусть и без положенных настоящим кадифцам прав и привилегий.

Юноша отхлебнул кислого, почти не разбавленного вина, и чуть поморщившись заел его крупным куском суховатой брынзы.

На его улице как раз жила семья таких вольноотпущенников. Кажется, родом они были откуда-то из-за Айберских гор, то ли из Саргуна, то ли из Каришмянского царства. Их — юношу и девушку, продали совсем детьми богатой купеческой семье как танцовщиков, но вскоре глава этой семьи принял веру однобожников и подарил всем своим рабам вольную. Вот и получилось, что дети этих рабов родились уже в тут, в Кадифе, и не знали иной страны кроме Тайлара. Мицан помнил, что у этих смуглых и кучерявых людей было четверо детей — два сына и две дочери, старшие из которых были примерно одного с ним возраста. На улице они вечно пытались вести себя как тайлары. Носили тайларские рубахи и платья, ели тайларские блюда, дразнили чужаков и рабов, и даже молились на показ тайларским богам. Да только другая детвора их за своих не признавала и регулярно била, когда те просились в общие игры. Но помогало это ненадолго и через пару дней они приходили вновь. Снова и снова, раз за разом.

И таких в Кадифе были сотни, если не тысячи. Город полнился рабами, и не удивительно, что некоторые из них, даже получив свободу, совсем не стремились его покинуть, а напротив, отчаянно пытались доказать всем вокруг и себе в первую очередь, что они стали его частью.

Мысли Мицана прервал звук открывающейся двери. В таверну, громко хохоча и толкаясь, ввалилась компания подвыпивших солдат. Судя по их лицам — обветренным, испещренным морщинами и шрамами, это были ветераны недавней войны, коими сейчас полнился город и все питейные места, в которых воины, к великой радости их владельцев, оставляли захваченные ими сокровища северной страны.

Пройдя внутрь, солдаты тут же сдвинули несколько столов и рассевшись по лавкам, громко замолотили кулаками, вызывая прислугу. Она появилась почти сразу, нацепив на свое покрытое веснушками лицо некое подобие учтивой улыбки.

— Что изволите, доблестные воины?

— Вина! Так много вина, чтобы залиться под завязку и через край полилось! — прорычал почти полностью седой и плечистый мужчина, который в отличие от остальных был одет не только в красную солдатскую рубаху, но и кожаный нагрудник с нарисованным на нем черным быком. На сколько помнил Мицан, такие обычно носили командиры знамени.

— А из еды?

— Мяса давай. Нам три, хотя нет, лучше четыре дюжины ребер в пряных травах и ещё пару подносов лепешек. Только смотри, чтобы они были из пшеницы, а не ячменя. Я его на всю жизнь вперед за войну наелся. Ну и протертой брынзы со сметаной и кинзой подай. Сразу корытце. И принеси-ка нам побольше чашек, да сразу посчитай — мы как напьемся, точно бить их будем.

На этих словах воины одобрительно загудели, явно давая понять, что они всецело поддерживают план своего командира.

Неожиданно один из них — высокий и тонкий словно жердь, с обритой наголо вытянутой головой и мутными глазами, медленно развернулся и замер. Хотя Мицан и сидел довольно далеко, он увидел, как наливаются злобой его глаза, а губы растягиваются в недоброй ухмылке.

— Слышь, фалаг, да тут оказывается косматые сидят, — сказал он, указывая пальцем прямо на притихшую компанию вулгров.

— Что, где? — встрепенулся седой.

— Да вон, целое племя сидит. Эй, служанка, ты хоть знаешь, кого сюда пустила?

— Посетителей. Таких же, как и вы, — вольноотпущенница явно была привычна к ссорам, крикам и, должно быть, дракам среди гостей таверны. Она стояла спокойно скрестив руки на груди и смотрела прямо в мутные глаза солдата.

— Как мы? Да ты ни как мухоморов объелась, дикая. Мы — доблестные воители государства. И мы только вернулись после долгой и кровавой войны с дикарями, что сотню лет наши границы разоряли. А эти твои «посетители» — его палец вновь дернулся в сторону — суть предатели и мародёры, которые только и делали, что помогали своим клавринским родственничакам!

— Это ложь! — выкрикнул один из вулгров.

— Ложь? Да? Ты уверен, косматый? Да ваша союзная конница единственное чем занималась во время войны, так это грабила наши обозы и в тихую освобождала пленников! Видят боги, вы были бы рады нашему поражению и все для этого делали. Да только мы назло вам, скотам косматым, ваших единокровных родичей на колени то поставили и кровью умыли!

— Ага, набрали себе невольников из детей и девок и разграбили ещё одну чужую страну, как когда то нашу! — огрызнулся усатый толстяк, порывавшийся встать, когда служанка говорила с Мицаном.

— Закрой свою вонючую пасть, косматый дикарь, не то я тебя твоим же языком придушу! — крикнул сидевший рядом с лысым воин, чей левый глаз закрывала черная повязка, а вместо левого же уха был лишь уродливый шрам. — Не, командир, Меро прав. С косматыми под одной крышей пить — себя не уважать.

— Так мне нести вам вино или уже не нужно? — сухо проговорила рыжеволосая. — Если хотите пить — пейте. А если кулаки чешутся — так за этим на улицу.

— Слышь, дикарка, мы не для того кровь проливали два года, чтобы косматые тут себя как дома чувствовали! Понимаешь тайларен, а? — прошипел лысый солдат.

— Не хуже твоего. Я родилась тут, в Кадифе! — гордо подняв голову, проговорила женщина, но воин лишь язвительно фыркнул в ответ.

— Рожденная в конюшне мышь лошадью не станет. Знаете, что парни, я не стану пить под одной крышей с косматыми. Хотя бы из уважения к памяти Беро, которого такие вот уроды сожгли живьем в плетенной клетке. Но разорви гарпии мою печенку, если я уйду из таверны в собственном городе!

Сказав это, он с размаху швырнул в сторону вулгров стоявший рядом табурет. К счастью для них, глаз или плескавшееся в животе вино, подвели старого солдата, и пролетевший ровно над головами предмет мебели ударился об стенку. Вулгры вскочили со своих мест. Следом за ними повставали с лавок и солдаты, и две компании, обмениваясь руганью и проклятиями, начали сближаться, полностью игнорируя отчаянно вопившую на них прислугу.

Но увидеть чем кончится эта перебранка, Мицану было не суждено. В этот момент двери таверны вновь распахнулись и внутрь вошел Лифут Бакатария, а вместе с ним ещё семеро бандитов. Хотя все они были одеты в черное и носили черные накидки покрывающие головы, в двоих из вошедших юноша сразу опознал Арно и Сардо. При виде сошедшихся вулгров и солдат, командир клятвенников улыбнулся своей хищной улыбкой, оглядел зал питейного заведения и столкнувшись глазами с Мицаном, кивком приказал следовать за ними.

Обогнув начавшуюся драку, они прошли на кухню, а оттуда сразу начали спускаться в подвал. Мицан шел последним и в щелку закрывающейся двери успел увидеть, как один из вулгров, тот самый усатый толстяк, схватив табуретку разбил её о голову лысому солдату.

— Надеюсь, наши парни дадут жару этим проклятым варварам, — весело проговорил идущий прямо впереди Мицана Сардо. — Проклятье, да пусть Мерката иссушит мои чресла, если бы не наше дело, я и сам бы бросился им на помощь!

— Там и без тебя есть кому вулгров отхерачить, — проговорил Лифут без малейшего намека на веселье. Мицан хорошо знал, что когда он шел на дело, то становился до невозможности сосредоточенным и серьезным. Порою казалось, что старший бандит и вовсе теряет дар шутить и улыбаться, пока работа не была полностью выполненной.

Спустившись в погреб, они пошли между бочонков с вином, амфор, разделанной туши коровы, ноги которой уже висели на крюках у потолка, обложенные пучками трав и натертые солью. Хотя единственным источником света тут была небольшая коптящая масляная лампа, Лифут шёл так уверенно, что Мицану казалось, будто его командир обладает кошачьим зрением.

Неожиданно он резко остановился возле одной из больших винных бочек. Подвигав её и заскрипев чем-то на полу, он исчез. А следом за ним, один за другим, исчезли и все остальные спутники.

— Лестница тут совсем крутая и неудобная, смотри шею себе не сверни парень, — шепнул юноше Сардо, после чего тоже пропал в тёмном проёме.

Мицан заглянул внутрь — чернота внизу сменилась отблесками огня факела, который подсветил уходившую не меньше чем на три сажени вертикальную лестницу. Как и предупреждал Сардо, она оказалась крутой и неудобной. Пока юноша спускался, его ноги постоянно соскальзывали, но ему удалось-таки сохранить равновесие и не опозориться перед остальными клятвенниками.

Спрыгнув с последних ступенек, юноша огляделся. Они стояли в начале узкого коридора со стенами из плохо отесанных булыжников, который через каждые несколько саженей подпирали балки. Единственным источником света тут был факел Лифута, чье колышущееся пламя заставляло не то плясать, не то извиваться и корчится тени девяти человек.

— Так братва, — Лифут резко развернулся к своим спутникам. — Сейчас вы видите, сука, одну из наших самых главных гребанных тайн. Кто-то из вас тут уже ходил, кто-то, типа тебя, пацан, пойдет впервые. Но правила я повторяю для всех, чтобы потом никто не начал гребаную песнь, что он что-то там не знал или на хер успел запамятовать. И так, первое, что я хочу вам сказать: этот туннель, наше гребанное великое сокровище, которое кормит и поит немало ртов в городе. Тот язык, что сболтнёт о нем лишнего и не в те гребанные уши, будет на хер отрезан и похоронен отдельно от своего гребанного хозяина. Второе, идти по нему нужно тихо и, сука, за мной след в след, как в детстве за мамкой ходили. Третье, на меня всегда смотрите в оба своих гребанных глаза. Я остановился — вы замираете. Помахал рукой в сторону — вжались на хер в стенки. Махнул вперед — побежали быстрей коня, которому в жопу уголек засунули. И помните, что тут гребанный лабиринт и только я знаю куда тут идти и поворачивать, чтобы к херам не убиться. Когда мы выйдем на воздух, правила сохраняются. А для тебя, малой, они удваиваются. Всем все понятно?

Все закивали головами, а Мицан, к которому и относились последние слова Лифута, даже что-то утвердительно пробурчал.

— Вот и славно. То, что конченных мудаков среди вас нет, я и так знаю. Но всё равно не подведите меня, а то я очень на всех вас обижусь и начну обижать вас. Так, пацанчик, пойди ка сюда.

Мицан подошел. Лифут протянул ему сверток ткани, который оказался такой же как у всех черной накидкой.

— На вот, приоденься маленько. Ты ведь хорошо запомнил наши с тобой договоренности?

Лифут понизил голос и чуть наклонившись, заглянул в глаза юноше. Огонь факела отражался в зрачках бандита и казалось, будто они и сами стали пламенем. Только обжигали они, как обжигает лед или замороженный кусок стали. От этого взгляда хотелось бросить всё и забиться в какой-нибудь дальний и безопасный уголок. Но Мицан знал, что страх, особенно страх выставленный на показ, ведет только к призрению.

— Да не дави ты. С первого раза запомнил.

— Ну вот и славненько, — расплылся в хищной улыбке бандит. — А теперь, сука, последнее и главное. С людьми, которые нас встретят, говорю только я. Пусть, сука, хоть кто-то из своего гребанного рта хоть писк издаст, сразу на хер закончится. Так, ну всё вроде, на вас я наехал, можно и в путь отправляться.

Туннель, по которому повел свой отряд Лифут Бакатария, все время петлял и извивался. Поначалу Мицан пытался запомнить повороты или хотя бы представить, где именно они должны находиться, но вскоре плюнул на это дело, сочтя его обреченным. Лишь раз он четко почуял запах моря и готов был поклясться, что за каменной кладкой плещутся волны, но новый поворот вернул запах затхлой земли и тишину, которую нарушали лишь топот ног и потрескивание факела.

Сколько именно они шли, сказать было трудно. По прикидкам Мицана прошло не меньше получаса, когда их предводитель неожиданно остановился и приставил к стене не пойми откуда взявшуюся лестницу.

Один за другим они поднялись наверх, оказавшись внутри какого-то маленького и явно заброшенного домика. Хотя Лифут и затушил факел, пробивавшегося сквозь распахнутое окно и брешь в потолке лунного света вполне хватало, чтобы оглядеться. Повсюду на стенах весели порванные и полуистлевшие шкуры зверей, а пол покрывали битые черепки и останки деревянной мебели. А ещё тут было тихо. Обычный для Кадифа гул, что не смолкал даже глубокой ночью, отсутствовал, а сквозь дыры в стенах и окна веяло свежестью и хвоей.

Мицан хотел было подойти к окну, чтобы посмотреть, где именно они вышли, но стоило ему сделать пару шагов в сторону, как по юноше скользнул тяжелый взгляд Лифута Бакатарии. Это явно было не самой удачной идеей и юноша, словно так и было задумано, тут же свернул в сторону и сел на корточки, прислонившись спиной к стене. Рот предводителя отряда чуть скривился в ухмылке.

Бандит подошел к двери и чуть приоткрыв её стал долго всматриваться в ночь. Наконец, увидев нечто его удовлетворившее, он махнул своим спутником рукой и шагнул вперед.

Выйдя за дверь, они оказались посреди залитой лунным светом сосновой рощи. Мицан с любопытством крутил головой по сторонам, втягивая ноздрями непривычные запахи. Он впервые покинул границу городских стен и пусть они были явно недалеко, для юноши это уже стало самым большим путешествием в его жизни.

Их путь сквозь рощу занял совсем немного времени. Почти сразу они вышли на поляну, где сбившись в кучку, стояли несколько десятков девушек, связанных между собой веревками. А вокруг них, сжимая в руках дубинки и факелы, ходило около дюжины мужчин, укрытых черными плащами.

При виде Лифута и его спутников, трое из них сразу подались вперед. Первый, высокий, с короткой бородой и длинными волосами, одна прядь которых падала на закрывающую левый глаз повязку, встал чуть впереди, явно давая понять, что дела вести будет именно он.

Второй был ещё выше, да к тому же широкоплеч и явно очень силен. Его голова, казалось, вырастала сразу из бугров плеч, а маленькие глаза выглядывали из-под могучих надбровных дуг. Мицану он чем-то напомнил быка. Лицо третьего скрывал низко надвинутый капюшон, из-под которого выглядывал лишь покрытый шрамами и ожогами подбородок.

— Всех благ и благословений вам, господа торговые компаньоны, — громко произнес Лифут Бакатария. — Не правда ли в нашем краю установилась на удивление чудесная погодка?

— Угу. Это вообще весьма приятное чувство, когда не приходится морозить задницу всякий раз, как оказываешься на воздухе. В диких землях я уже почти и забыл, что так тоже бывает, — проговорил укрытый капюшоном мужчина.

— Мы сюда не языками чесать пришли, — резко прервал его одноглазый. — Ты принес деньги, бандит?

— Да какие же мы бандиты, служивый. Не гневи без дела Сатоса, — примирительным тоном ответил ему Лифут. — Мы же тут все гребанные деловые люди, и пришли сюда ради гребанной сделки, от которой каждый нехерово выиграет. Так что, я могу быть уверен в соблюдении наших договорённостей?

— Там всё как мы договаривались. Можешь не проверять.

— Вот и славно. Только я все равно перепроверю. Ты и твои друзья же не против, правда?

Мужчина сделал рукой приглашающий жест, но выражение его лица так и осталось каменным. Лифут подошел к сбившимся в кучку девушкам и принялся их осматривать. Он открывал им рты, дергал за волосы, щупал груди и бедра, лез рукой под платья и задирал их, от чего несколько из них зарыдали. Девушки, большей части которых было лет по четырнадцать или пятнадцать, жались друг к другу и прятали лица, но не смели сопротивляться, пока грубые руки бандита блуждали по их телам. Похоже, месяцы в неволе уже успели их сломать и научить покорности. Лифут трогал, щупал, вертел и раздевал каждую. Казалось, будто он осматривает и не людей вовсе, а обычный скот. Как требовательный пастух, что отбирает у торговца овец или коз, для своего стада.

Наконец, удовлетворенно шмыгнув, он вернулся к таинственным продавцам.

— Удовлетворен? — сухо спросил его одноглазый.

— Более чем, служивый. Рад, что ты умеешь держать свое слово. Ты знаешь, это редкий дар в наши гребанные дни.

Человек, которого Лифут упрямо называл служивым, ничего не ответил. Лишь протянул вперед руку с поднятой к верху ладонью. Предводитель клятвенников хмыкнул, и вытащил из-под своего плаща увесистый кожаный мешок.

— В литавах. Как и договаривались.

Теперь проверять слова «торгового партнера» настала очередь одноглазого. Развязав полученный мешочек, он долго пересчитывал крупные серебряные кругляшки, сбиваясь и начиная подсчёт заново. Наконец, то ли удовлетворившись полученным результатом, то ли просто отчаявшись закончить подсчет, он передал мешочек стоявшему справа от него высокому бугаю, который чем-то напоминал Мицану быка.

— Ну что, служивый, теперь поручкаемся для благословения нашей сделки?

Лифут протянул вперед руку. Одноглазый посмотрел на нее нахмурив брови и после недолгих колебаний пожал.

— Ну вот и славно! — заулыбался бандит. Вытащив из кармана монетку, он подбросил ее в воздух, а когда она упала притопнул ногой, вгоняя глубоко в землю. — Да снизойдет на нас благословение Сатоса и все его премногие милости. Ну что, служивые, мы готовы, принимать ваш гребанный товар!

Люди одноглазого начали строить связанных девушек в линию, грубо толкая и подгоняя дубинками. Напоминавший быка мужчина подошел к Лифуту и протянул ему край веревки.

— Только они это, плачут часто и спотыкаются все время. Вы уж поаккуратнее с ними, что ли, — проговорил он с явным смущением и растерянностью.

— Да не боись, как-нибудь справимся с твоими невольницами. Не в первый раз по городу девок водить.

Когда все дикарки были построены в линию, а клятвенники встали рядом с ними, Лифут вновь подошел к одноглазому и его людям.

— Ну что служивые, полагаю до новых встреч?

— Вряд ли мы снова увидимся. Нас теперь ждет мирная жизнь.

— Да? Ну тогда мои поздравления по случаю славной отставки. Только если вдруг что — знайте: нам всегда пригодятся крепкие мужики, у которых и кулаки и башка на месте, да и яйца не с горошину. Так что если вдруг мирная жизнь пойдет по херам, или просто от тоски закисните, заходите в таверну «Латрийский винолей» в Фелайте и спросите Лифута Бакатарию.

— Вряд ли мы снова увидимся, — упрямо повторил одноглазый.

— Не будь в этом так уверен, служивый.

Развернувшись, одноглазый пошел прочь, а следом за ним, и все его спутники, оставив клятвенников наедине с пленницами. Лифут ещё раз обошел получившуюся колонну и, повернувшись к своим людям, протянул им целый ворох черных повязок.

— Ну что, с удачной всех сделкой, парни. Все бы так проходили. А теперь завяжите как этому бабью их прекрасные глазки, чтобы они не увидели чего лишнего.

Мицану достались три девушки. Первая казалась ещё почти ребенком. Её большие глаза смотрели на него со страхом, а щеки выдавали детскую припухлость. Фигурой, она напоминала скорее мальчика, а голые руки покрывали многочисленные расчёсы и следы от ударов не то палкой, не то кнутом. Две других были постарше и явно были сёстрами — костлявые и чумазые, со спутанными и нечёсаными русыми волосами, они, при этом были красивы. Красивы какой-то особой дикой красотой, как бывает красив разросшийся куст или поросшие лесом горный кряж, врезающийся в море. У обоих были большие карие глаза, чуть вздернутые носики и пухлые губы. На тонких шеях виднелись царапины и старые, почти уже черные синяки. Одеты они были в порванные и грязные платья, которые висели на них словно мешки, надетые на жерди. Мицан заметил, что у одной из девушек порванный вырез открывал маленькую, покрытую прыщиками грудь с небольшим алым соском. Перехватив его взгляд, она дернула плечом, попытавшись запахнуться, но висевшие на ней лохмотья лишь соскользнули вниз, полностью оголив груди.

— Ха, походу от взгляда нашего парнишки бабы сами раздеваться начинают, — заржал стоявший рядышком незнакомый Мицану бандит.

— А ты не завидуй и слюнки подбери.

Бандит расхохотался и дружелюбно стукнул юношу по плечу.

Обратно они пошли быстро, подгоняя постоянно натыкавшихся друг на друга невольниц. Веревки и завязанные глаза сильно мешали, в заброшенном домике их пришлось спускать в люк одну за другой, а в туннеле брать под руки и иногда тащить вперед силой.

Но единственное, что всерьез беспокоило Мицана, так это то, как они поведут свою странную процессию по городу. Конечно, с городской стражей у людей господина Сельтавии проблем не было, но после событий в Аравеннах и возвращения Походной армии, по городу постоянно шастали усиленные солдатские патрули и юноша не знал, насколько влиятельным для них было имя главного бандита Каменного города и его серебро.

Но когда они, вновь пройдя через погреб и кухню таверны вышли в Кадиф, Мицан Квитоя с удивлением обнаружил, что город был пуст. Не было ни припозднившихся работяг или торговцев, что возвращались по своим домам после затянувшегося рабочего дня. Ни телег и повозок, перевозивших под покровом темноты самые разные товары. Ни шатающихся или орущих песни пьяниц, ни липнущих к ним уличных шлюх. Даже бездомных попрошаек и патрульных стражников, вечных обитателей ночного Кадифа, и тех не было видно на опустевших улицах Великого города.

Лишь пробивавшийся из закрытых ставней свет горящих внутри ламп и свечей, напоминал о том, что город был жив и обитаем. Мицан настороженно прислушался — и точно, почти из всех домов доносились приглушенные голоса и пение, а в ночном воздухе отчётливо чувствовался запах благовоний.

И тут юношу, наконец, осенило. Не удивительно, что он, знавшей из родных лишь гуляющую и опустившуюся мать, да видевшей пару раз тетку, не вспомнил, что это была за ночь.

А ведь сегодня был канун Армекаля — праздника поминаний. В эту ночь выход из дома считался святотатством и оскорблением самого Утешителя. Ибо всё время от восхода луны до восхода солнца было запретным и отданным мертвым. В эту ночь тайлары собирались у семейного очага, чтобы в кругу близких почтить своих предков. По обычаю, всю ночь старики рассказывали молодым историю их рода, вспоминали усопших и возносили молитвы Моруфу, дабы в Стране теней их родные знали, что они не забыты.

Но уже с первыми лучами пробудившегося солнца, город оживет. Все его улицы заполнятся тысячами людей, одетых в белые укрывающие головы накидки. С корзинами полными еды и благовоний, сжимающие в руках ветки хвойных деревьев, они пойдут к фамильным склепам и кладбищам, чтобы там, распевая песни, пируя и поливая могилы вином, отблагодарить и помянуть всех своих усопших. Там, среди последних пристанищ, живые расскажут мертвым о своей жизни, покажут им появившихся за год детей и будут молить их о благословении и покровительстве для своих домов, сжигая в ритуальных жаровнях благовония, вперемешку с домашней едой. Ну а потом, толпы людей повалят в храмы Моруфа, чтобы принести жертвы Утешителю и замолвить перед ним словечко за своих мертвецов, а после, уже перед алтарями Венатары, они будут молиться за покой и процветание своих домов и семей.

Да, сложно было найти более тихую и безлюдную ночь, чем ночь в канун Армекаля. Ведь даже инородцы, живущие по иным обычаям и верованиям, не смели выходить на улицу, дабы не гневить богов, духов, а главное — самих граждан Великого Тайлара.

Мицан с восхищением посмотрел на шагавшего впереди Лифута Бакатарию. Хотя тот и казался временами набожным человеком, бандит ловко умел использовать всё, даже богов и угодные им ритуалы, в свою пользу.

Дорога по пустому городу до Дома белой кошки, где невольницам суждено было превратиться в наложниц, заняла совсем немного времени. Мицан тут ещё не был и когда Лифут скомандовал остановиться у трехэтажного особнячка, юноша с любопытством принялся его рассматривать. А посмотреть тут было на что. Уже сам вход более чем красноречиво сообщал о том, заведение какого толка находится перед гостем. Резная арка состояла из сплетенных в любовных объятьях мужских и женских тел, а тяжелые дубовые двери покрывала резьба, на которой мужчины и женщины совокуплялись в самых разных, временами весьма причудливых позах. Даже бронзовые ручки были выполнены в виде изогнувшихся дугой обнажённых женщин с кошачьими головами, что хищно улыбаясь, сжимали острыми зубками большие и тяжелые кольца.

Лифут направился к дверям, но неожиданно позади них раздался топот шагов. Мицан обернулся — из переулка вышло около двух десятков мужчин, сжимающих в руках окованные дубинки, ножи и короткие мечи. По своему виду они напоминали типичных уличных бандитов. Здоровые, обритые, с закатанными рукавами, которые обнажали массивные медные и кожаные наручи, они нагло смотрели на клятвенников и посмеивались.

— Так, так, так. Похоже, наша посылочка наконец-то прибыла, — проговорил длинноволосый мужчина с седой прядью волос и уродливым шрамом, проходящим через все его лицо. Поигрывая шипастой палицей, он сделал пару шагов вперед, остановившись напротив предводителя отряда клятвенников. В отличие от остальных, он был одет в дорогую белую рубаху, подпоясанную красным шелковым кушаком, а на его шее висела серебряная цепь с различными амулетами. — А мы уже было заскучали. Знаете, это такая мука стоять возле новенького борделя и не зайти внутрь, чтобы распробовать его девочек. Но мы это сейчас поправим. Причем с самыми свеженькими. Правда же девчонки?

— Да ты хоть знаешь на кого пасть разинул, вшивый мудила? — проскрежетал Лифут Бакатария. Его руки медленно направились в сторону пояса, на котором висели четыре длинных кинжала.

— На шайку членососов одного старого жирдяя, что вот-вот потеряет свою власть.

— Через пару минут ты будешь проклинать богов, что в ту злополучную ночь, когда тебя зачинали, твой папаша не кончил твоей маме на задницу.

— Сильно в этом сомневаюсь, дружок. Нас, если ты умеешь считать, больше и в руках у нас совсем не сраные ножички. Так что если кто-то тут и захлебнется в своей крови, так это будете вы. Но всего этого можно и избежать. Ты вроде похож на делового человека. Так вот тебе мое деловое предложение. Ты, вместе со своей шайкой оставите нам вот этих вот девочек, а сами отправитесь долбить друг дружку в жопы куда подальше. Правда в наказание за твою грубость перед этим ты встанешь передо мной на колени, приспустишь мне штанишки и хорошенько отсосешь с проглотом. Ну как тебе мое предложение? Согласен?

Ответа не последовало. Вместо этого руки Лифута Бакатарии резко дернулись к поясу, а потом выпрямились, выпустив сверкнувшие сталью молнии. Двое бандитов тут же рухнули на землю, только и успев схватиться за горло, откуда торчали рукоятки ножей.

— Режь этих сук! — крикнул Лифут и, выхватив вторую пару лезвий, прыгнул в сторону нежданных врагов.

Мицан ещё никогда не видел, чтобы человек двигался так быстро. В мгновение ока он оказался возле одного из противников, и ловко увернувшись от удара мечом, вонзил раз шесть свои ножи ему под ребра, а когда тот начал заваливаться, одним мощным движением, разрубил ему напополам челюсть. Следующий враг лишился сначала запястья, а потом оба ножа пронзили его глазницы. Третий умер не так быстро. Размахивая окованной дубинкой, здоровый толстяк с могучим пузом, попытался обрушить ее на голову Лифута, но тот, ловко отбив ее кинжалами, поднырнул ему под руку и нанес несколько режущих ударов по ногам своего врага. Потом, вновь увернувшись от удара, он двойным взмахом рассек в нескольких местах жирное брюхо бандита, вывалив на мостовую его кишки.

Очнувшись от оцепенения, клятвенники с криками выхватив ножи, бросились на помощь своему командиру. Хотя напавшие на них бандиты выглядели грозно и были лучше вооружены, почти сразу стало понятно, что люди господина Сэльтавии совсем не просто так считаются теневыми правителями Каменного города.

Арно и Сардо, рубили своих врагов, вдвоем бросаясь на каждого нового соперника. Лифут, ловко орудуя ножами, сошелся в поединке с их предводителем, сразу заставив того отступать и обороняться. А остальные клятвеники, разобрав оставшихся врагов, резали, били, душили, ломали кости и убивали их без всякой жалости.

Мицан, схватив короткий меч одного из убитых, тоже ввязался в кипевшую у дверей борделя бойню. Он понимал, что один на один вряд ли выстоит против крепких и здоровых бугаев, а потому решил помогать своим соратникам, нападая на их врагов сзади. Сначала ему удалось уколоть в бок одного из врагов, потом — полоснуть бедро и руку другого, а третьему рубануть лопатку. Когда Мицан подскочил к четвертому противнику, коренастому мужичку с длинной бородой, что орудовал окованной дубинкой, он попытался вонзить ему под ребра свой меч, но бородач, с удивительной прытью отпрыгнул, а потом одним ударом обезоружил Мицана и, повалив его на землю, замахнулся своим оружием. Мицан зажмурился, мысленно прощаясь со своей жизнью, но вместо удара почувствовал, как его окатило чем-то теплым. Открыв глаза, юноша увидел прямо перед собой лицо бородача с вылупившимися от изумления глазами, а из его рта торчало тонкое лезвие кинжала, одного из клятвенников.

— Должен будешь, — с улыбкой проговорил тот, и тут же бросился на следующего врага.

Мицан вскочил на ноги, вытирая рукавом с лица кровь. Неожиданно он понял, что оказался совсем рядом с Лифутом, который никак не мог пробить оборону предводителя головорезов. Стальной шторм, который выписывали его кинжалы, отбивался точными ударами палицы, которой противник явно владел мастерски.

Юноша бросился на помощь своему командиру. Замахнувшись, он попытался подрубить ногу врагу, но тут, каким-то непостижимым образом, заметил его приближение и, выбив одним ударом меч из рук Мицана, ударил его локтем в ухо так, что у юноши вырвались искры из глаз, а сам он рухнул на мостовую.

Но именно этого движения было достаточно, чтобы кинжал Лифута нашел свою цель. Одним точным взмахом он разрубил правый бок главаря незнакомцев и повалил его на землю.

Когда юноша вновь поднялся на ноги, потирая ушибленное ухо и пытаясь собрать мир в единое целое, бой был окончен. Всю улицу перед борделем покрывали тела незнакомых бандитов, а все клятвенники стояли на ногах и лишь несколько из них зажимали раны.

Лифут присел на корточки перед пытающимся ползти в луже собственной крови предводителем незваных гостей. Дав ему отползти примерно на локоть, Бакатария вонзил кинжал в его лодыжку.

— А-а-а! Тварь! — завопил тот, изогнувшись к раненной ноге. Рана под его правой рукой открылась, обнажив разрубленные ребра.

— Я же, сука, обещал тебе, что ты пожалеешь о своем зачатии, — сквозь зубу процедил Лифут, склонившись над раненым. — Но всё это пока херня. Сейчас, я тебя оттащу вот в тот дом, и там ты начнешь молить Моруфа о последней милости. Но он не придет. Ты будешь умирать долго, гребанное говно. Очень долго и очень болезненно. Сначала ты мне скажешь, какой вшивый жопалюб вас сюда навел, а потом я, сука, вырежу на твоей поганой шкуре каждое гребанное слово, что ты мне сегодня сказал.

Раненный закашлялся и согнулся ещё сильнее и тут Мицан увидел, что в его руке блеснула сталь.

— У него нож! — только и успел выкрикнуть юноша, но этого хватило.

Лифут успел увернуться от удара. Он ушел в сторону и клинок лишь разрезал рубаху, оставив неглубокую красную борозду на его груди. Перехватив руку, он попытался ее заломить, заставляя бросить нож, но тот резко дёрнувшись, навалился всем телом на Лифута и тут же обмяк. Бакатария успел таки вывернуть ему руку. Так и сжимавшее нож сломанное запястье врага застыло прямо у сердца, куда по самую рукоять вошло лезвие.

— Падаль траханая! — поднявшись и зажав рану, Лифут смачно пнул ногой труп. — Да что это на хер такое было?! Эй, парни, кто-нибудь ещё выжил?

— Не, Лифут, всех зарезали.

— Вот же сука! Сука! Проклятье! Да как они узнали?!

— Может служивые разболтали?

— Да откуда им было знать, куда мы этих баб поведем! Не, тут кто-то свой слил. Сука! — Лифут заорал инесколько раз ударил ножом тело своего мертвого противника. Неожиданно он поднял залитое кровью лицо и его глаза встретились с глазами Мицана. — Эй, пацан, ты кому-нибудь говорил о содержимом договора, который ты по городу таскал? А, хоть кому-нибудь? Клянусь всеми богами и кровью моей семьи, если признаешься мне прямо здесь и сейчас, я тебя отхерачу, но не убью. Ну что было?

— Нет Лифут, я бы никогда… что ты… никогда… я же клялся… я…

— Боишься, но не лжёшь. В глазах вижу. Ладно, похер, выясним всё. Вот же сука, то!

В этот момент двери борделя распахнулись и на порог выбежала смуглая женщина с растрепанными вьющимися волосами.

— Что тут во имя всех милостей случилось?!

— Да так, поцапались слегка, — проговорил Лифут, вытирая свой кинжал об одежду убитого.

— Слегка? Да у меня весь двор в крови и трупах! И главное когда? В ночь поминаний! Меня же проклянут все горожане! За что ты со мной так Лифут, это же убьет репутацию моего заведения!

— Да ни хера это ничего не убьет. Что думаешь, первый раз что ли в городе режут кого? Скажи лучше своим девкам, чтобы похватали гребанные тряпки и отдраили камни от крови, пока никто не смотрит. Ну а с трупами… с трупами я тебе помогу. Сейчас их в подвал затащим, а там…

— Ко мне, в подвал? Да ты никак во время драки головой о камень приложился. У меня тут бордель, а не мертвецкая!

— Да знаю я, что тут у тебя, женщина. Вон, погляди, каких я тебя красоток притащил. Всё по договору.

Словно только заметив вновь сбившихся в кучу невольниц, она повела бровью и цокнула язычком.

— Ну, с красотками это ты загнул. Дикарки как дикарки, к тому же худые, грязные и должно быть все в вшах.

— Откормишь, отмоешь, научишь трахаться и будет тебе счастье. И нам за одно. Всё, закрыли на хер эту дискуссию. Зови сюда своих шлюх с тряпками и этих тоже оформи куда-нибудь поскорее. А мы покойниками займемся.

— Я поняла тебя, Лифут.

Судя по говору, она была мефетрийкой. И очень красивой женщиной. Высокая, смуглая с пышной грудью, широкими бедрами и тонкой талией, которую подчеркивала одежда, состоявшая из двух скрещенных полосок, перехваченных тонким пояском с золотыми бляшками, и короткой повязки на бедрах. Когда она развернулась, Мицан проводил ее взглядом, поймав себя на мысли, что просто не может отвести взгляда от ее ягодиц.

— Так, парни, — Лифут поднялся на ноги и, убрав кинжалы в ножны, оглядел дворик перед борделем. — Заносите этих гребанных говонмесов внутрь и спускайте в подвал. Потом решим, что с ними делать. И запомните. Пусть гарпии мне хер склюют, если я так оставлю эту херню. Потребуется, я весь гребанный Каменный город и весь Кадиф переверну, но найду ту тварь, что нас сегодня сдала!

Примерно через четверть часа, когда все трупы были перенесены в подвал борделя, а мостовая отмыта, мужчины расположились в главном зале перед очагом и двумя бронзовыми фонтанами, на обитых мягкой тканью лежанках. К счастью, бордель сегодня не работал и клятвенники могли отдохнуть после боя, не опасаясь чужих глаз и ушей.

Прислуживали им три шлюхи. Одна была с красноватым фальтским отливом кожи, другая с темно-оливковой кожей и черными кудрявыми волосами, и клавринка с каштановыми волосами, которая постоянно облизывала пышные розовые губы и слегка их прикусывала, от чего у Мицана замирало сердце. Они подали на большом серебряном подносе сыр с виноградом и разлив по кубкам сладкое, перемешанное с медом вино, занялись перевязкой раненых.

— Сука, вот уже как лет десять на нас никто не смел сбрыкнуть, — Лифут отхлебнул вина и поморщился, когда сидевшая рядом с ним фальтская шлюха начала промывать его рану. — Десять, сука, лет. И тут такая херня. Да ещё прямо у нашего нового борделя и в самый канун Армекаля, да простят нас боги и наши предки. Нет, мир точно пошел по херам, раз всякие гребанные ушлепки начали нас проверять на прочность. Но ничего. Мы им, сука, всем воздадим по делам. Мы им… ай! Да кто тебя учил раны то промывать, гребанная криворучка! Больно же на хер!

— Менэ и не учи, — слегка обиженно произнесла блудница.

— Оно и видно. Если ты и с хером так же как с раной обращаешься, то не видать тебе больших прибылей.

— С хэрр я обращась очень и очень страсатанно. Показатте? Знеш, как лююди говорят? У фальт кожа красна от горящего внутри нас агн, — она прильнула к нему, игриво облизав язычком сосок бандита.

— Не сейчас. Ты лучше с раной закончи. Да только так, чтобы я от твоих страстей не окочурился в конец.

— Может тебе правда её отделать, а, командир? — проговорил коротко остриженный мужчина лет тридцати с проседью в бороде и маленькими глазками, постоянно бегавшими по изгибам тел шлюх. — У меня вот после драки всё время член как кол встает. Знаешь, я иногда специально перед тем как к бабе идти кому-нибудь морду набиваю.

— Сказал же не сейчас. Так, Арно, ты у нас до хера народу в лицо знаешь. Хоть кого-то из этих мужеложцев удалось опознать?

— Нет, Лифут. Всех впервые вижу. Мне вообще кажется, что они не из Каменного города.

— Да ну на хер. Только этого нам сейчас не хватало. Может все же наши говна в голову набили?

— Может и так, но я бы все равно поспрашивал в Заречном городе.

Лифут закусил кулак и нахмурился. Все в зале и без лишних слов поняли, о чем говорил Арно. В Каменном городе, власть принадлежала господину Сэльтавии и уже много лет никто не смел её оспорить. Но за рекой Кадной сидел другой теневой царь. И они редко достигали взаимопонимания.

— Ай, да нет, у тебя точно руки и с жопы растут!

— И в жоэп тооже мэжн! — с вызовом произнесла девушка.

— Командир, если ты не хочешь, можно я её трахну? — с мольбой в голосе произнес любитель помахать кулаками. — Сил уже нет терпеть, клянусь дарами Меркары, у меня сейчас член штаны прорвет.

— Ладно, валяй. Всё равно из неё херовая лекарка.

Фальтка, схватив нового клиента за руку, с игривым смехом потащила его в одну из боковых комнат, а командир клятвенников, проводив их взглядом, допил вино и, закусив губу, поскреб мокрой тряпкой тут же закровившую рану.

— Ну вот и что ты делаешь, Лифут? — раздался строгий голос вернувшейся в зал хозяйки борделя.

— Что, что. Рану чищу. Не моя вина, что твои бабы ни хера не умеют.

— С хером то они как раз умеют, а вот со всем другим им уметь обращаться не обязательно. У нас тут не для поножовщин место, а для утех. Да и лекари нам если и нужны, то для борьбы с совсем иными недугами. Так, ну всё, хватит теребить рану. Дай я все сделаю.

Женщина села рядом с Лифутом и бережно промыв ему рану, наложила повязку.

— Ха, но вот ты-то умеешь с ранами обращаться.

— Жизнь научила. Она у меня разной была. Много где побывала, много что видела и делала.

— Охотно тебе верю, Маф.

— Так что же это, командир, на нас, правда, могли заречники пойти? — проговорил мускулистый парень с слегка ребяческим лицом. Его правая рука была перевязана в районе локтя, а под глазом расплывался фингал.

— Да хер его знает. Но если и так, то меня больше волнует то гребанное крысиное говно, что слило где и когда мы будем. Эй, Мицан, ещё раз напомни кому ты относил договор?

— Сначала мастеру Батти, а потом Фалавии и Пайфи. Больше никому, — проговорил юноша.

— Не, это все проверенные люди. Херня, значит придется всех трясти. А, кстати Маф, знакомься — это наше пополнение — Мицан Квитоя. Он пока все больше с гребанными посылками бегает, но, успехи делает.

— Такой молоденький, — смерила его взглядом женщина.

— Молоденький, — согласился Лифут. — Да только если бы не он, распахали бы меня сегодня ножичком от пуза до самого горла. Слышишь, парень, я хоть на тебя и напал чутка, но знай: благодарен я тебе. Да и в бою ты себя нормально повел. Эй, Маф, может, сведешь его с одной из своих девочек? Пусть паренек расслабится.

— Конечно, пусть берет любую, какую захочет.

Все это время Мицан не мог оторвать глаз от клавринки. Большие глаза, в которых плясали озорные огоньки, пухлые надутые щечки, крупные, блестящие влагой губы, по которым то и дело пробегался розовый язычок. Покрытая бледными веснушками крупная грудь, прикрытая лишь полоской белой ткани. Ноги, правда, были чуть толстоваты, но юноше это совсем не казалось изъяном. Скорее напротив. Они манили его и будоражили в нем кровь. Ему хотелось схватить её за бедра, сорвать укрывающею их полоску белой ткани с золотой каймой, и прижать к себе.

— Я бы хотел её, — Мицан показал пальцем, в сторону стоявшей у лестницы девушки. Его сердце забилось от волнения, а дыхание участилось, и юноша поспешил приложиться к кубку с вином. Меньше всего, ему сейчас хотелось веселить клятвенников неопытностью.

— Кого? А, Мирьяну… — госпожа Маф внимательно оглядела Мицана. — Ну да, в целом выбор неплох. Хорошо работает языком, неплохо двигает бедрами, но, увы, порою начинает лениться. Так ведь, Мирьяна?

Шлюха скорчила обиженное личико, а потом показала госпоже язычок.

— Ну вот с ним, пусть, сука, не ленится, а выкладывается по полной. Да, Маф, у тебя тут не найдется фиников?

— Я поищу, — с улыбкой сказала она поднимаясь. Лифут сделал большой глоток и слегка поморщившись, откинулся на спинку ложа.

Мицан в нерешительности посмотрел на стоявшую напротив него девушку. Она широко улыбалась и в глазах ее светилось тепло и доброта. Она поманила юношу пальчиком и проворно поднялась по лестнице на второй этаж. Мицан поднялся и под общий приободряющий свист и выкрики, последовал за девушкой в небольшую комнату.

Почти все её пространство занимала большая кровать, заваленная подушками и покрывалами. Мицан заметил, что стояла она на резных ножках, которые были выполнены в виде обнажённых большегрудых девиц. Стены комнаты покрывали фрески с совокупляющимися мужчинами и женщинами. И даже висевшие тут масляные лампы, были выполнены в виде сплетающихся женских тел.

Войдя внутрь, Мирьяна проворно сбросила закрывавшие ее тело полоски ткани, сняла сандалии с ног и уселась на край кровати. Увидев, что Мицан так и стоит у дверей, она похлопала рядом с собой ладошкой.

— Я буду кусаться, только если ты сам об этом попросишь, — проговорила он мелодичным голосом, в котором слышался лишь слабый клавринский акцент. — Это у тебя первый раз?

— Нет! — выпалил Мицан и невольно отшатнулся назад.

Девушка негромко хихикнула, и пару раз хлопнув своими большими ресницами, облизала губы. Она протянула к нему свои руки и очень нежно взяв его за ладони, потянула к себе. Мицан поддался. Сделав два шага, он сел рядом, чувствуя, как схватывает дыхание и как тело пробивает дрожь. Да, в ту ночь с Ярной он не чувствовал ничего подобного. Но тогда он был так сильно пьян, что и на ногах то еле держался, а сейчас… сейчас он был трезв и никак не мог сдержать предательскую дрожь. Девушка обняла его и, пригладив волосы рукой, поцеловала в шею, а затем ловко развязав кушак и стянула с него рубаху. Мицан попытался поцеловать ее в губы, но она ловко увернулась.

— Тише, тише, у нас так не принято. Лучше ложись и наслаждайся.

Она легонько толкнула его в грудь. Повинуясь, юноша откинулся на спину и немного отполз назад. Она с улыбкой легла возле его ног и, расцеловав живот и бедра, обхватила губами возбужденный орган юноши. Девушка скользила от начала, до самого основания, то замедляясь, то ускоряясь. Ее губы делались то твёрдыми то необычайно мягкими, а язычок порхал и извивался. Не в силах сдерживаться, юноша почти сразу излился семенем, громко застонав и изогнувшись дугой. Сглотнув, она вновь рассмеялась добрым смехом.

— Так быстро? А я только успела разогреться.

Мицан не ответил. Его голова кружилась и гудела от полученного удовольствия. Девушка вновь легла рядом, положив свою голову ему на грудь. А её пальцы пробежались по его и не думающему опадать члену.

— О, похоже, тут кто-то настроен на продолжение. Хочешь ещё?

— Хочу… ещё…

— Да? Ну, тогда возьми же меня, мой пылкий и страстный любовник!

Ловко перекувыркнувшись, она встала на четвереньки и призывно изогнула спину. Юноша поднявшись оказался позади нее. Одним ловким движением, она сама насадилась на него и, крутя и двигая бедрами, задала такой темп, что юноша вскоре вновь застонал, изливая семя на простыню. В блаженстве он рухнул на кровать, тяжело и жадно хватая ртом воздух, а девушка села рядом, легонько поглаживая его по ноге.

— Пожалуй, хватит на сегодня, — проговорила она улыбаясь. — Но ты не забывай меня и приходи ещё как будут деньги. И тогда я покажу тебе настоящее блаженство.

Поцеловав его в живот, она быстро оделась и скрылась за дверью комнаты, оставив юношу одного.

Да, то, что вытворяла ртом, а потом и бедрами Мирьяна не шло ни в какое сравнение с неумелыми ласками Ярны. И все же, тогда, в ту ночь, он чувствовал себя любимым. Чувствовал значимым и нужным, а сейчас не было ничего кроме плотского удовольствия. Да, удовольствия удивительной силы, от которого схватывало дыхание, а по всему телу разбегалась дрожь, но все же ограниченного. Мирьяна не подарила ему никакого морального удовольствия. Да и не могла. Ведь Ярна питала к нему чувства, а для шлюхи он был просто работой, тем более бесплатной и вынужденной, и не более того.

И все же Мицан твердо решил, что когда у него появятся деньги, он придет сюда и постарается уже по полной распробовать Мирьяну и все ее прелести.

Восстановив дыхание и вытеревшись покрывалом, он быстро оделся и спустился вниз. Из клятвенников в главном зале остались лишь Лифут и Арно. Откинувшись на лежанках, они что-то негромко обсуждали.

— … да я тебе точно говорю, Лифут, не могли на нас просто так, ради проверки прыгнуть. Вся городская шваль у нас в кулаке. Тут что то другое. И как бы не политика вмешалась. Ты же знаешь, кто стоит за заречниками.

— Конечно знаю. Да только на хер оно им надо? Живем тихо, сыто, карман да пузо пухнут. К херам менять?

— Так в том то и дело, что тихо! А власть в тишине не водится.

— Думаешь, мантии по крови заскучали?

— Так они же не свою кровь лить будут! Нет, Лифут, чует мое сердце всё это неспроста. И щупают не нас, а…

Заметив спускающегося юношу, он резко осекся. Бакатария же как ни в чем не бывало расплылся в широкой улыбке.

— А ты быстро. Что, девка, что ли не понравилась?

— Да нет, совсем наоборот.

— Ха, то-то все щеки гребанной краской залились. Ну, ничего, пацан, не переживай. Научишься ещё трахаться.

— А где все остальные?

— Как где? Шлюх покрывают. В отличие от тебя, юнца, мужикам на это немного побольше времени нужно.

— А вы что тогда не с бабами? Или уже побывали?

— Ха, подколол, пацанчик! Нет, малыш, у нас тут пока о чем поболтать есть. Сначала дела, потом бабы и всё прочие грёбанное веселье. Только так. Ну а ты иди-ка спать, ну или могилки и храмы посети. Хватит с тебя приключений на сегодня.

Мицан кивнул и пошел к входной двери, прикидывая, где бы ему сегодня устроится на ночлег. Когда он уже взялся за ручку, Лифут неожиданно вновь его окликнул:

— Да, чуть не забыл, пацан. Завтра, как продрыхнешься, подходи-ка в нашу таверну. Поговорим о твоей новой работе.