Когда говорит кровь

Глава пятая: Сбитые кулаки

Мраморные плиты ледяными иголками впивались в босые ноги Первого старейшины. Ступая по ним, он негромко ойкал и морщился, и продолжал путь к центру храма, невольно проклиная далеких предков, установивших столь странные обычаи. Как будто обувь могла помешать общению с богом. Вздор, да и только. Хоть бы ковры тогда постелили.

Новый день только начинался, и ночная тьма крупными сгустками наполняла высокую залу, скрывая богатые фрески на стенах и потолках. Только подсвеченная огнем жаровен статуя бога судьбы Радока — высокой фигуры, простирающей открытые ладони к просителям, служила ему ориентиром. Надежным маяком, указывающим Первому старейшине путь через тьму.

Подойдя ближе, он остановился, вглядевшись в раздвоенное лицо владыки времени и судеб. Один его лик был молод и прекрасен. Он улыбался каждому просителю, напоминая о радостях земной жизни и ее чудесах. Другой, напротив, — был сморщен и морщинист. Он выглядел словно обтянутый тугой кожей череп, а его печальные глаза покрывала пелена. Один лишь взгляд на него навевал мысли о бренности и скоротечности человеческой жизни, лишая радости и надежды. Нет, это не было лицо смерти. Напротив, несмотря на всю свою дряхлость, оно было живым. Но застывшая в мраморе «жизнь» была столь жуткой, что пугала посильнее самой смерти.

Шето Тайвиша всегда поражало мастерство скульптора и художника, сотворивших на пару этот шедевр. Статуя бога и вправду казалось живой. Она словно наблюдала за своими посетителями, следуя за ними двумя парами мраморных глаз. Порою казалось, что стоит повернуться к Знающему хотя бы полуоборотом, как его непропорционально длинные руки начинали тянуться к твоей спине, желая или схватить или одарить своими дарами. Особенно остро это ощущалось прямо сейчас, в самый первый час нового дня, когда игра теней и пламени оживляли мраморные изгибы.

Первый старейшина поклонился Богу Судьбы, вытащив из-за пояса богатый свиток в золотой оправе. Ему показалось, что лица бога немного шевельнулись, а рука чуть двинулась навстречу дару.

— У Всевидящего два лика, ибо суть его едина в двух сущностях, — раздался негромкий и мелодичный голос, произносивший слова чуть нараспев. — Одна из них суть перемены, другая постоянство. К какой из них обращен твой дар, проситель?

Худой длинновязый жрец вышел из тени и встал рядом с Первым старейшиной. Он был гладко выбрит, а черты его лица словно существовали вне времени. Ему могло быть как тридцать, так и сорок и даже пятьдесят лет, а в его бледно-серых глазах и вовсе читалась такая усталость, словно отдых был неведом ему уже многие столетия.

Шето ненадолго задумался, но ответил с уверенностью в голосе.

— Я желаю пожертвовать переменам.

— Бог Радок услышит тебя, проситель. Но прежде ответить, уверен ли ты в своём выборе? Жажда перемен кажется сладкой обездоленным, тем, для кого любой изгиб судьбы мнится лучше дня нынешнего. Но чем выше стоит человек, тем выше риск, что перемены лишь сбросят его в бездну. А посему высшие ценят постоянство и сохранение.

— Знающий путь к своей цели, знает и какие перемены ему нужны, — ответил Первый старейшина. — Только тем, кем управляют страсти и хаос, а успехи даруются лишь волей случая, могут повредить перемены. Ведь они сами найдут, где оступиться.

Жрец кивнул, явно удовлетворившись ответом, а потом вытащил пузырек и бросил щепотку порошка в одну из жаровен. Пламя чуть вспыхнуло, на мгновение окрасившись в синий цвет, а потом зал начал заполнять яркий запах гвоздики, лаванды и ладана.

— Всякая вещь в руках человеческих, всякое чувство, всякий поступок и сами жизнь и смерть — суть дары двенадцати Великих Богов. Каждый из них одарил человека по-своему. И нет нас без их благословений. А посему мы возвращаем им крупицы их же даров, жертвуя нужным ради важного. Каждому богу положен свой дар. И Радока, что наделил мир временем, почитают им же. Дары ему — память и знания, облаченные в слова и предметы. Так скажи, проситель, каким даром ты желаешь почтить Всевидящего владыку?

Шето Тайвиш протянул жрецу увесистый свиток, лежавший в коробе из чистого золота, усыпанного самоцветами.

— Это рукопись «Хроник джасурских войн», написанная рукой самого царя Эдо Ардиша. Подлинная.

— Воистину бесценный дар, проситель. Щедрость твоя безмерна. Знай, что жертва твоя угодна Радоку. Пусть же благословение его снизойдёт на тебя, освещая каждый твой день и каждое дело твое.

Жрец принял свиток из рук Первого старейшины и заботливо уложил у подножья статуи. Повернувшись, он вытащил откуда-то из широкого рукава робы маленький пузырек. Стоило его открыть, как воздух наполнился яркими цветочными запахами. Смочив пальцы, он провел по скулам и лбу Шето Тайвиша, повторяя ритуальные благословения.

— Благодарю Всевидящего и все дары его, — проговорил Первый старейшина, слегка поморщившись. Пальцы жреца были на удивление холодными. Словно бы трогал его не живой человек, а мертвец, пролежавший пару дней в склепе.

Закончив с ритуалом, служитель культа шагнул в сторону, почти сразу растворившись в тенях храмового зала. Шето поискал его, но ослабевшие с годами глаза не смогли различить даже силуэта. А ведь он по-прежнему был тут. Должен был быть. И наблюдать. Жрецы никогда не отходили от своего бога, пока в храме находились посторонние. Даже если эти посторонние возглавляли Синклит.

Подойдя к статуе, Шето, кряхтя, уселся у ее подножья и, задрав голову, посмотрел на раздвоенное лицо бога. С этого ракурса обе его части казались почти одинаковыми, а всякое волшебство, созданное гением скульптора и игрой света и тени, исчезало. Это был мрамор. Обычный мрамор, подсвеченный огнем жаровен.

Конечно, сидеть вот так было не слишком уважительно, но Шето надеялся что Радок, а главное его слуги, простят ему эту маленькую дерзость. В конце концов, многие украшения храма и даже сама эта статуя, были куплены за его счет.

— Не возражаешь, если я тут у тебя посижу немного? — вполголоса обратился к мраморному изваянию Радока Первый старейшина. Бог не возражал. — Давно я к тебе не заходил. Очень давно. А у тебя тут стало побогаче и понаряднее, должен заметить. Жаровни, смотрю, теперь из золота. Приятно знать, что жрецы всё же не все пожертвования пускают на личные нужды. Но тебе должно быть интересно, чего это я вдруг решил заглянуть, да еще и вознес дары переменам. Как верно заметил твой жрец, в моем положении люди обычно бояться даже намёка на любые, даже самые крохотные изменения. Люди моего разряда обычно сидят смирненько на золотой горе и пухнут в блаженстве, моля лишь о том, чтобы та чудесная нега, что именуется их жизнью, никогда не кончалась. Но мне хочется верить, что я необычный человек. Потому, вопреки запретам отца, я и решил заняться политикой и превратить это неблагодарное дело в новое фамильное ремесло. Но спустя все эти годы у власти я вижу, что своего потолка я достиг. И достиг его давно. Сейчас, когда моя жизнь миновала свой зенит и неизбежно катиться к закату, я понимаю — больше чем есть, мне уже не получить. Но вот мой мальчик, мой Лико… он способен на большее. У него есть видение. Есть сила. Есть страсть. Он умеет побеждать и употреблять победу не только на свое благо. В отличие той своры голодных псов, что называет себя Синклитом. Ох, Радок, сколько же гнили скрывается в людях, напяливших на плечи мантии старейшин! Даже в аравеннских бандитах и то больше добродетелей! Когда мой мальчик отправился на войну и начал побеждать, эти лицемеры, что еще недавно распинались про орды варваров на рубежах, лишили его денег и всякой поддержки. Они надеялись, что он сгинет в тех диких землях, а следом за ним сгину и я. И ради этого, они были готовы пожертвовать всем — даже безопасностью границ государства! Но мой мальчик победил. Вопреки всем и всему. Он покорил варваров. Разбил их войска, захватил их города и крепости, и теперь возвращается с победой. И о чем же думает эта жадная свора теперь? Как наградить его за этот подвиг? Как извиниться за неверие и предательство? Как воздать хвалы новому герою Тайлара? А вот и нет, они думают только о том, как бы украсть нашу победу и наложить свои липкие пальчики на плоды наших завоеваний. И потому, Радок, и я взываю о переменах. О таких переменах, что смогли бы защитить моего мальчика от всех этих гиен и стервятников. Защитить мою семью и мое наследие!

Последние слова прозвучали чересчур громко. Шето замолчал, настороженно оглядевшись. Все сказанное здесь было предназначено лишь для Всезнающего. Но зал выглядел пустым. А каменный истукан умел хранить секреты, как и его жрецы. И лишь далекий скрип метлы, раздававшийся откуда-то из внутренних помещений, нарушал повисшую в храме тишину. Шето облизал губы и захрипел, прочищая горло.

— Эта война показала, что государство зашло в тупик, — продолжил он почти шепотом. — Что им правит лишь эгоизм, тупость и слепая жадность. И в любой момент мы вновь можем провалиться в смуту, из которой Тайлар так просто не выйдет. Идея отдать всю власть трёмстам семействам оказалась весьма дрянной. Мы думали, что власть многих станет защитой от тирании немногих, но на деле… на деле Ардиши лучше справлялись со своими обязанностями. Они и вправду пеклись о будущем государства, связывая его со своим собственным. Ну а эти думают только о себе и о своих привилегиях. Кто знает, возможно, если бы Тайлар обрел новую…

Скрип открываемых ворот оборвал недосказанную мысль, которая так долго свербела в голове Первого старейшины. Шето огляделся, словно бы впервые увидев храмовый зал. Он и вправду успел измениться, пока тот говорил с богом — лучи солнца, пробившиеся через узкие длинные окна, уже изгоняли остатки ночной тьмы, подготавливая храм к шумной и пестрой толпе просителей, что вот-вот должна была сюда нахлынуть.

Вот и все. Его время, оплаченное реликтовым свитком, подошло к концу. Тяжело поднявшись, Первый старейшина взглянул на каменного собеседника, с которым он позволил себе такую откровенность. Они вновь не успели договорить. Как и всегда.

Торопливым шагом он направился к боковому ходу, где в небольшой комнате, приготовленной для особых посетителей вроде него, дожидалась прислуга, а, главное, теплые сапоги из мягкой оленьей кожи. Воистину, некоторые обычаи уже давно стоило пересмотреть и осовременить.

Открыв дверь, на которой золотым тиснением была выведена цифра три, он сразу же рухнул на обитое мягкой тканью ложе. Двое рабов тут же принялись растирать его замерзшие ноги, а потом натянули на них столь вожделенные сапоги, заставив Первого старейшину расползтись в блаженной улыбке.

— Знаешь, о твоей новообретенной набожности вскоре начнут перешептываться в Синклите. Смотри, не ровен час — и просители и льстецы станут задаривать тебя личными оракулами, отлитыми из золота статуями богов и всякими прочими реликвиями и оберегами, — раздался до боли знакомый голос с едва уловимым джасурским выговором.

— Всяко лучше, чем коробками с ядовитыми змеям, Джаромо.

— Змею можно спрятать и в статуэтке, а оракула снабдить ножом или того хуже — заведомо ложным пророчеством.

Великий логофет отделился от дальней стены и отогнав жестом рабов, помог Шето подняться.

— Я думал, что увижу тебя уже на завтраке.

— Знаю, но наша ранняя встреча мне показалось куда более уместной. Все же такой день… Надеюсь, ты простишь мне эту бестактную навязчивость?

— Я попробую, — рассмеялся первый старейшина.

Выйдя на улицу на окраине Палатвира, где возле реки Кадны возвышался храм Радока, они сели в богато украшенную повозку, запряжённую двумя белыми волами, которую окружала дюжина охранников. Откинувшись назад и устроившись поудобнее, Шето прикрыл глаза, слушая как возница подгоняет животных. Ехать им было совсем недалеко, но вот уже много лет Первый старейшина считал пешие прогулки делом не совсем достойным его статуса. Путешествовать, пусть даже на самые короткие расстояния, он предпочитал именно так: откинувшись на мягкие подушки и держа в руке кубок с легким и сладким вином. Эта его привычка была одним из главных раздражителей для Великого логофета. Тот, привыкший каждое мгновение двигаться, от неспешного шага волов был как на иголках, постоянно вертя головой и выстукивая пальцами незатейливую мелодию на костлявых коленях.

— Быстрее они все равно не пойдут, — первый старейшина кивнул на пляшущие руки сановника.

— В этом-то я как раз не сомневаюсь. Уверен, что даже если бы я сейчас выскочил наружу и начал лупить палкой эту рогатую скотину, она бы предпочла мученичество ускорению. Признайся мне, Шето, ты ведь специально отбираешь лишь самых неспешных, медлительных и степенных животных?

— Я отбираю тех, кто делают мою жизнь удобнее и приятнее, друг мой. И в отношении людей, кстати, руководствуюсь точно таким же принципом. Вот взять хотя бы тебя. Готов поспорить, что наша с тобой встреча сделает меня чуть счастливее и довольнее.

— Уж тут истина твоя и всякие споры излишни.

Великий логофет вытащил небольшой свиток и протянул его своему патрону. Тот взял, небрежно раскрыл и пробежался глазами, делаясь удивлёнее с каждой прочитанной строчкой. К концу чтения он даже приподнялся с подушек.

— Общие цифры пока приблизительные, — продолжал тем временем Джаромо. — Еще нужно провести перепись, понять, во сколько обойдутся дороги, гарнизоны, крепости, вероятные противодействия местных, а главное — как скоро там все это появится. Но вот что касается непосредственно… военной добычи, то тут результаты уже точны. Я лично их перепроверил.

— Так много… — только и смог выдавить из себя Первый старейшина. Он был сокрушен и повержен масштабом разбегавшихся по тонкому пергаменту цифр, выведенных аккуратным почерком Великого логофета. Глядя на их стройные столбики, он просто физически чувствовал, как на этой растущей громадине, что обгоняла все его самые смелые мечты, он возносится ввысь. Вырытая войной яма не просто закрывалась. Она превращалась в солидный холмик. А он, в свою очередь, вскоре обещал превратиться в гору.

— Конечно, ведь в наши руки попала целая страна. Впрочем, у меня есть пара идей, как немного увеличить и эти прибыли, — Великий логофет склонился над свитком и принялся водить пальцем по разным столбцам и главкам. Когда речь заходила о воплощённых в цифрах монетах, он всегда делался особенно увлеченным. Вот и сейчас он даже говорил с легким придыханием. — Возьмем, к примеру, храмовые реликвии. Для нас это в лучшем случае куски золота или серебра, на которые без переплавки могут позариться лишь немногие искушенные коллекционеры дикарского искусства из числа совсем приевшихся ларгесов, но вот для варваров-харвенов они бесценны. Ведь это не что иное, как символы и реликвии их богов. И если мы устроим, ну, скажем, аукционы по выкупу таких трофеев, то вполне сможем утроить, а то и учетверить их текущую стоимость. Примерно также обстоят дела и с захваченными в плен дочерями местных знатных родов. Более того, я убежден, что варвары воспримут все это как жест доброй воли с нашей стороны. Как милость и человечность своих победителей, а в обескровленной и сломленной стране, такие вещи действуют более чем успокаивающе.

— А не сочтут ли они это проявлением нашей слабости? — встрепенулся Шето, вырванный из блаженной неги столбиков цифр обострившимся чутьем государственника.

— О, милейший Шето, совсем напротив. Мы и так уже убили или заставили бежать всех тех, кто мог или хотел сражаться. Остался лишь кроткий и более чем смиренный люд. И именно ему мы таким жестом дадим надежду. Мы дадим ему веру, что они смогут хоть частично, хоть немного, но вернуть свою привычную жизнь, ужившись и стерпевшись с нашими порядками. И этой верой мы сможем сковать их даже надежнее, чем железными цепями, ведь они сами станут своими надсмотрщиками. Скажу даже больше, когда мы создадим колонии и построим крепости, то оставшиеся невостребованными земли, особенно всякие озера и рощи, вполне можно будет и отдать на выкуп местным племенам. Наиболее услужливым и лояльным, разумеется. — Джаромо хищно заулыбался, казалось, что он готов прямо сейчас живьем переживать то, что осталось от харвенов. — Мы будем по чуть-чуть кормить дикарей мечтой о возрождении их страны и былых вольных устоев. Мечтой, что однажды, они станут достаточно покорны и услужливы, достаточно преданы и верны, чтобы мы позволили им стать малым царством и немного поиграться в самоуправление. И пока они будут ползти к этой мечте, мы будем выжимать их досуха. Будем стричь и доить их, как послушную скотину. Пока не выстрижем и не выдоим до конца.

Запряжённая белыми волами повозка остановилась между исполинами Пантеона, Синклита и Яшмового дворца. Сегодня площадь Белого мрамора выглядела совсем не так как обычно, превратившись в помесь театра и арены для состязаний.

По ее краям были возведены деревянные трибуны, украшенные ярко-красными тканями и знаменами всех принимавших участие в победоносном походе тагм. Даже статую Великолепного Эдо и ту начистили и украсили ее постамент. И пусть рабочие еще продолжали копошиться, то тут, то там раскладывая маленькие подушечки и высушенные лепестки, трибуны уже были готовы вместить весь высший свет Тайлара.

Хотя шествие должно было начаться только через четыре часа, часть мест была занята. Присмотревшись к сжавшимся фигуркам, Первый старейшина без труда опознал в них сановников средней руки и отставных командиров, о которых обычно и вспоминали только на таких торжествах. Шето даже стало немного жалко этих людей — они явно пришли в такую рань в надежде занять места получше. Но когда тут появятся люди в мантиях, вышитых золотом и жемчугом, их просто сгонят с облюбованных мест. И сгонят самым бесцеремонным образом. Ведь всё это великолепие возводилось главным образом для старейшин, их наследников и близких.

Стоило Шето и Джаромо появится на площади, как к ним заспешил старший приказчик. Низенький плотненький, с торчавшей во все стороны бородой-метелкой, он показывал невиданную прыть для человека своей комплекции: лихо спрыгнув с трибуны он бегом преодолел отделявшее их расстояние, несколько раз ловко обогнув попадавшиеся на его пути ящики, повозки и рабочих.

— Господин Первый старейшина, господин Великий логофет. Какая честь, какой почет! Признаюсь, совершенно не ждал вас увидеть в столь ранний час, но как вы можете увидеть — у нас уже почти все готово. Даже первые зрители уже рассаживаются! — приказчик неопределенно махнул рукой в сторону трибун. — Вы не смотрите, что работы еще идут — тут делов на полчаса, самое большее. Так, подушечки разложить, пару знамен поднять, ленты подтянуть. Ручаюсь здоровьем своих сыновей, что до оговоренного начала торжеств всё будет готово.

Он слащаво заулыбался, обнажив нестройный ряд пожелтевших зубов, но краснеющие с каждой минутой полные щеки и выступившая на лбу испарина, мешали увлечься его оптимистичным настроем. И Шето отлично знал почему: трибуны должны были быть готовы ещё вчера.

А еще украшения сильно контрастировали с выделенной на них суммой. Шето был готов поклясться, что поручи он провести небольшую проверку, то очень скоро выясниться, что немалая доля закупленных тканей мистическим образом преобразилась в монеты в карманах приказчика. Можно было обойтись даже и без проверок. Достаточно было просто гаркнуть, многозначительно приподняв брови, чтобы этот маленький человек рухнул на колени, каясь и сознаваясь во всех очевидных нарушениях, в надежде, что этим прикроет нарушения не столь очевидные и, вероятно, куда более значительные.

Да, он мог бы так поступить. Мог растоптать и уничтожить этого человечка. Эту жалкую мелюзгу.

Но склока из-за пары ситалов была недостойна Первого старейшины. Да и разве можно было найти в государстве приказчика или распорядителя, что не распорядился бы хоть самой малой частью денег в свою пользу? К тому же, эти деньги могли пойти и на что-нибудь хорошее. Например, он мог пустить их на образование сыновей, а те, повзрослев и превратившись в достойных мужей, вернули бы должок отца государству. Так что Шето предпочел избирательную слепоту и мило улыбнулся ставшему уже пунцовым приказчику.

— Вижу, и высоко ценю твои хлопоты.

— Благодарю вас господин! — начальник доводивших до готовности трибуны рабочих тут же приободрился. — Если я чем-то могу помочь, только намекните. Мигом все будет! Все что пожелаете.

— Мы бы желали немного прогуляться, и осмотреть плоды сей грандиозной работы. Вдвоём, — голос Великого логофета прозвучал дружелюбно, но с заметным нажимом, который служащий моментально распознал, удалившись с поклонами и бормотанием обратно к трибунам.

— Как думаешь, сколько он украл?

— Если ты про ткани, то около одной пятой. Еще дюжина амфор с сушеными лепестками роз совсем недавно оказалась в продаже на одном из рынков в Фелайте вместе с недурной древесиной и парой мешков гвоздей. Туда же попала и часть вина, закупленного нами, дабы утолить жажду рабочих. Но мы же не станем наказывать его за столь невинные шалости, не правда ли?

— И в мыслях не было, — отмахнулся Шето. — Для меня главное, чтобы все было готово в срок. В последние дни у меня как-то беспокойно на сердце все. Вроде и знаю, что все пройдет хорошо, что вот уже совсем скоро я обниму сына, а все равно дурные мысли не дают мне покоя. Смешно сказать, но уже вторую ночь я толком не сплю. Все кручусь, думаю. Просыпаюсь только уснув. И всякая дрянь лезет в голову. Наверное, потому и решил лично тут все осмотреть, чтобы уже успокоится.

Они пошли вдоль спешно доводившихся до готовности трибун, слушая окрики выслуживавшегося приказчика:

— А ну живее крутись, ослолюбы! — орал на опешивших рабочих приказчик, грозно тряся кулаками. — Если через четверть часа все не будет готово — каждому лично запихаю в жопу по древку со знаменем и расставлю по периметру! Станете у меня элементом декора!

Джаромо и Шето, переглянувшись, рассмеялись.

— И как сейчас сердце Первого старейшины? Успокаивают ли его открывшиеся виды почти готовых трибун и истеричные вопли перепуганного приказчика?

— Пока не знаю.

— Если хочешь, мы можем обойти весь Царский шаг и вызвать главного распорядителя торжеств для отчета. Время позволяет.

— Это лишнее, — улыбнулся Первый старейшина. — Мне важно лишь это место. Ведь именно тут я увижу своего мальчика.

Голос предательски дрогнул, сорвав с него всю выпестованную годами величавость. Вместо главы Синклита, всесильного Шето Тайвиша, что вот уже девятнадцать лет определял политику государства, посреди площади стоял растерянный отец, неожиданно обнаруживший исчезновение своего ребенка.

Как всегда чуткий Джаромо Сатти, безошибочно угадывающий все перемены в своем патроне, подхватил его под руку, и произнес мягким шепчущим голосом.

— Ты же знаешь, что Лико мог приехать еще три дня назад. Лагерь разбит почти у самых ворот…

— Нет! — резко оборвал его Первый старейшина. — Забудь о моей слабости. Мы все делаем правильно. Как бы я не скучал по сыну, он должен вернуться в Кадиф именно так и не иначе. Этот город должен влюбиться в него. Влюбится сразу и страстно. Как дева влюбляется в предназначенного ей юношу. И ради этой любви, я готов попридержать свои отцовские чувства. Я ждал больше двух лет. Пара часов уж точно ничего не изменят.

— Как тебе будет угодно, Шето, — с одобрением произнес Великий логофет. План по очарованию Кадифа новым героем принадлежал именно ему, и он явно был рад, что написанная им пьеса продолжала разыгрываться в согласии с его замыслом.

— Ладно. Рассказывай, как все будет происходить. Ты ведь и так все знаешь не хуже главного распорядителя.

— Даже лучше, — широко улыбнулся Джаромо. — Он появится первым, одетым в красные церемониальные доспехи победителя, выполненные точь в точь, как на самых известных и канонических статуях и изображениях Мифилай. Чтобы даже самый последний пропойца или палагрин, безошибочно опознал в нем сошедшего к людям бога войны. По Царскому шагу он поедет в белой колеснице, в которую вместо лошадей или быков, будут впряжены пленные харвенские вожди и полководцы. Следом за ним въедут стратиги и знаменосцы, а потом, в сопровождении военных музыкантов, пойдут ветераны и герои этой войны. Сразу за ними мы прогоним пленных. Самых знатных и, выразительных так сказать, В ярких варварских одеждах и доспехах. Они пойдут скованные единой тяжелой цепью, а сразу за ними наши воины понесут на плечах большие подносы с самыми ценными и прекрасными трофеями этой войны. Ну а следом пройдут и остальные солдаты из Кадифарских тагм. Их будут приветствовать, бросая под ноги пшено, ячмень и кипарисовые веточки…

— Только Кадифарских?

— Боюсь, что шествие всей тридцатитысячной армии уж слишком растянется и успеет несколько утомить однообразностью город. А мы совсем не хотим, чтобы он заскучал. Но каждая из участвовавших в походе тагм будет представлена своими знаменами и отличившимися ветеранами. Так что воинская честь уроженцев иных провинций не пострадает. Ну а сразу за войсками мы пустим обозы с бесплатным вином и хлебом, жонглёров, скоморохов, музыкантов и танцовщиц. И там, где пройдут наши солдаты, начнется праздник, постепенно охватывающий сначала Царский шаг, а следом — и весь город. Но главная часть триумфального возвращения, состоится тут, — Великий логофет обвел руками площадь. — Ведь на этих камнях, перед глазами высшего света государства, перед глазами всего Синклита, будут вознесены дары и принесены жертвы богам, а на плечи Лико наденут мантию победителя…

— И признают новым героем Тайлара, — закончил за ним Шето.

— А следом и Верховным стратигом, несомненно. Уверяю, еще до того как сядет солнце город будет пылать страстной любовью к нашему Лико. А после захода этой любовью воспылают и благородные ларгесы. Когда почувствуют силу народных масс и оценят дары Синклиту из покоренной нами страны.

Рабочие торопились. Они суетились словно муравьи, на чей муравейник только что вылили ведро воды. Стараясь всеми силами избежать очередного окрика или пинка раскрасневшегося приказчика, что шипел, брызгал слюной и ругался хуже портового пьяницы, желая впечатлить столь высокопоставленных гостей, они носились и доводили трибуны до полной готовности. Все же устроенное им представление было не совсем бутафорским: ряды и вправду стремительно приобретали законченный вид.

Пока они шли дугой, Великий логофет в подробностях рассказывал, как будут организованы гуляния и праздник на улицах. Какими диковинками из диких земель, представлениями и угощениями будут потчевать сегодня горожан. Как пройдет вручение почестей в Синклите, а уже потом, в принадлежавшем Тайвишам дворце, состоится роскошный пир. И именно там сердце главных семей государства будет покорено окончательно.

Он говорил и говорил. Раскрывая детали и описывая подробности, в своей витиевато восторженной, но удивительно конкретной манере. Но Шето уже не слушал своего ближайшего друга и соратника, лишь ради приличия поддакивая и кивая время от времени. Лавина памяти, сорвавшаяся с вершин растревоженных чувств, уже уносила его прочь отсюда. Прочь от этой площади и этого города. Прочь от самого этого дня. Года. Десятилетия. Они неслись назад по извилистому руслу его судьбы к тому дню, что раз и навсегда изменил все, разделив его жизнь на две неравные части.

Годы не смогли стереть ни единой детали из его воспоминаний. Даже сейчас, стоя в самом центре Кадифа спустя столько лет, он чувствовал резкий запах перегоревших свечей, пота и крови, что безнадежно пытались сбить разожжёнными благовониями в зале рожениц его родового дома в Барле.

Она лежала на большой постели бесформенным клубком, в котором сплетались окровавленная рубаха, тряпки и одеяла. Ее лицо искажала то гримаса боли, то, напротив, изможденная улыбка, проступающая через текущие по опухшим щекам слезы. Но Шето даже не смотрел на неё. Она была не важна. Ничто в этом мире не было важным. Кроме одного.

Всё его внимание, всё его естество, было безраздельно поглощено маленьким кулечком, что с гордыми и важными лицами несли к нему повитухи.

— У вас сын, господин! Здоровый и крепкий мальчик родился!

Сердце Шето замерло, а следом изменился и мир, превратившись в нечеткое отражение в беспокойном речном потоке.

Словно со стороны он смотрел, как к нему протягивают красную пеленку, в которой, сжав в кулачки маленькие рученьки, лежал пунцовый малыш, жадно втягивающий носом воздух. Он не кричал, не плакал. Только смотрел. Смотрел большими серыми глазами, что, казалось, занимали все его припухшее сплющенное личико. И в этих глазах светился живой интерес.

Шето был готов поклясться, что малыш сам потянулся к нему, сам протянул навстречу свои крохотные ручки, а когда он взял его из рук повитух, взял так бережно и аккуратно, как только мог, малыш с силой вжался в его плечо, схватившись за складки накидки и засопел. Шето обнял его, нежно прижавшись щекой к его горячей и мокрой голове, укрывая от всего внешнего мира.

Он был счастлив. Счастлив как никогда в своей жизни. Ведь он стал отцом.

Спустя два неудачных брака, спустя столько лет страхов, сомнений, подозрений, бесконечных верениц жрецов, лекарей и заклинателей, он обрел сына. Обрел свое продолжение. Своего наследника. Своего Лико.

Весь окружающий мир свернулся в одну точку. В точку, в которой были лишь они двое. Отец и сын. И смотря на сморщенное красное лицо, Шето понял, что обретает истинную цель в жизни. Цель, которой отныне будет посвящён каждый прожитый им день. Каждый вздох, каждый поступок и каждая мысль. И имя этой цели — наследие.

И сегодня его сын, превратившийся за два года войны в прославленного воина и полководца, вернется, наконец, в Кадифф. Вернется, чтобы явить этому заскучавшему в праздной сытости городу всю свою мощь и величие. И тогда наследие, которое Шето создавал все эти годы, начнет обретать законченные формы.

— …ну а потом, когда почтенная публика достаточно разгорячится и захмелеет, будет подан запеченный целиком харвенский тур. Его внесут пленные дикари на своих собственных щитах, а в круп его будут воткнуты мечи вождей каждого из племени…. — слова идущего с ним рука об руку Великого логофета доносились, словно со дна глубокого колодца. Шето тряхнул головой, возвращаясь обратно на площадь Белого мрамора из мира грез и воспоминаний.

— Воткнуты мечи?

Джаромо Сатти улыбнулся уголком рта, бросив на своего друга и патрона лукавый взгляд. Он прекрасно знал, что весь его долгий и подробный рассказ о праздниках в городе и вечернем приеме миновал уши Первого старейшины, захваченного собственными мыслями. Знал, но продолжил говорить без малейшей запинки.

— Я предлагаю украсить запечённого тура мечами вождей побежденных племен. Его вынесут закованные в цепи харвены самого грозного и свирепого вида. Не воины, само собой, но успевшие обучиться покорности и смирению подходящие невольники. Они понесут его на боевых щитах с копьями вместо перекладин. И так мы во всех смыслах позволим старейшинам вкусить плоды нашей победы.

— Это хорошая идея. Да, определенно хорошая. Благородные ларгесы по достоинству оценят такой жест.

— Но и это не станет точкой в нашей щедрости. В самом конце пиршества мы выведем самых красивых пленниц, закованных в обручи из чистого золота. Их выведут прямо в центр зала и вручат в качестве дара каждому из старейшин.

— И это они тоже оценят по достоинству. Но не слишком ли мы рискуем с таким подарком? Эти харвенки достаточно обучены и покорны? Вдруг кто-нибудь из дикарок попробует напасть, или даже убить своего нового хозяина? Может разразиться большой скандал. Вспомни, как умер царь Патар Крепкий — его ночью задушила дочь побежденного правителя островов Рунчару, которую он решил попользовать после пира в честь победы над островитянами.

— История всегда имеет печальные страницы. Но сей дар столь же важен и символичен, что и бык, и все прочие дары, коими мы будем задаривать благородных владык Синклита. Они должны вкусить плоды нашей победы. Должны почувствовать свою причастность к ней, и разделив наши завоевания — начать отстаивать их как свои собственные. Ну а если кому-нибудь из них дикарка в одну из ночей перегрызет горло или откусит причинные места… Что же, они сами знали на что шли, таща в одиночку в постель невоспитанных варварок. Однако, каждый из них будет должным образом предупрежден, а в дар пойдут лишь самые кроткие и пригодные к неволе дочери харвенского народа. Убеждён, что скандалы минуют нас стороной, а дары принесут лишь радость.

Сделав полный круг, они вернулись к повозке. Великий логофет, словно не обращая внимания на свои уже немалые годы, ловко впорхнул внутрь усевшись и перекинув ногу на ногу. У Первого старейшины этот путь занял куда больше времени: рабам пришлось практически внести его грузное тело в повозку и уложить на подушки, снабдив неизменным кубком с легким вином.

— Знаешь, Джаромо, хоть между нами всего пара лет разницы, а вот смотрю я на тебя и чувствую себя настоящей древней развалиной. Ты все бегаешь, скачешь. На месте без дела не сидишь. А я… стыдно признаться, но я уже и в нужник то хожу с одышкой. Да что там нужник! Даже лежа с женщиной и то вынужден останавливаться по несколько раз, чтобы просто дыхание перевести. А если они сверху, так и вовсе могу задремать. Стыд и позор, одним словом.

— Просто я не позволяю себе стареть, друг мой, — улыбнулся Джаромо, сверкнув ровными белыми зубами.

— Тебя послушать, так ты просто взял и запретил своему телу дряхлеть, болеть и заплывать жиром.

— Ну не все так просто. Увы, природа отмерила для человека весьма небольшой запас сил и здоровья, но постоянными тренировками, умеренностью в еде, страстях и сне, а также холодными обливаниями, его можно увеличить, отдалив приближение старческой дряхлости на весьма почтенный срок.

— Похоже твоё тело куда послушнее и неприхотливее моего. Моё от такого обращения тут же взбунтуется. Слишком уж много у него желаний и потребностей. И ограничивать их я не могу, да и не желаю, ведь их удовлетворение делает меня счастливым.

— Все мы бесконечно зависимы от источников счастья. Просто я и так обретаю безмерное счастье в своем служении государству и вашей семье.

— А я — когда ем, пью, сплю и исполняю, кхм… прочие желания своего тела. Вот сейчас оно, кстати, желает подкрепиться и я не намерен с ним спорить по этому вопросу.

Путь окружённой охранниками повозки занял совсем немного времени. Проехав пару улиц, они остановились возле большого трехэтажного особняка, обнесенного невысокой резной стеной, увитой диким виноградом. Хотя барельефы, на которых весёлые полуголые толстяки и юные девы объедались гроздьями винограда и полосками мяса, срезая их с зажаренного целиком быка, знал почти каждый житель Мраморного города, внутренние фрески таверны видели лишь избранные. Это было место для высших, даже по меркам сословия ларгесов. Место встреч самых важных и значимых людей города и государства. И даже богатейшим из палинов, которые без особого ущерба для своего состояния могли купить и десять таких таверн, вход сюда был закрыт, если только их не приглашал кто-нибудь из завсегдатаев.

По утрам, а иногда и по вечерам, таверна «Арфенго», названная в честь мифического героя старины, что, согласно преданию, изобрел вино и попытался опоить им богов, дабы они охмелев разболтали ему секрет бессмертия, превращалась в причудливую смесь Синклита, высшего сановничества и жречества, за что ее порою именовали Восьмой палатой. В ходу, впрочем, были и другие, шуточные и полушуточные названия: Храм яств и возлияний, Собрание животыпредержащих, Палата чревоугодий, малый Синклит и т. д. Все как один они подчеркивали и выпячивали уникальную роль этой таверны в высокой политике Тайлара. Ведь именно тут, под этими сводами, за большими резными столами из красного орешника, под стук серебряных кубов, принимались многие решения, которые потом лишь озвучивали в Палатах и Синклите. И намеченный Первым старейшиной и Великим логофетом завтрак был почти официальным, а в некотором смысле и церемониальным мероприятием, совершенно неотделимым от иных государственных дел.

Пройдя сквозь массивные дубовые ворота, которые перед ними с низкими поклонами распахнули рабы, они миновали нижний зал, в котором уже трапезничало несколько десятков человек, и поднялись в одно из верхних помещений, предназначенных для самых именитых гостей, где их уже ждал стол, уставленный самыми различными блюдами.

А за ним расположились и первые компаньоны по завтраку: эпарх Кадифа Киран Тайвиш, логофет сообщений и почт Басар Тайвиш, приходящийся Шето двоюродным братом, но похожий на него лицом и комплекцией куда сильнее родного брата, а также казначей и муж сестры Шето Лиары — Виго Уртавиш — высокий и статный мужчина, отпустивший непогодам длинную и пышную бороду. Напротив, возле большого серебряного блюда, на котором возвышалась слегка початая гора жареного мяса, сидел логофет войны Эйн Туэдиш. Как и многие мужчины этого рода, с годами он сильно набрал вес, но ушел он не в живот, или общую тучность. О нет, Туэдиши не толстели, а словно боевые псы материли с каждым прожитым годом, и сейчас над испачканными остатками еды блюдами нависала настоящая гора из мышц и мяса.

Единственный, кого не связывали узы крови за этим столом, был логофет имущества Эдо Хайдвиш. Хотя он не приходился родственником ни Тайвишам ни Туэдишам, этого низенького человека, что постоянно смущенно улыбался и отводил глаза всякий раз, когда на него обращали внимание, связывали с Шето Тайвишем очень старые и весьма прочные связи. Почти столь же прочные, как и с Великим логофетом. Ведь именно благодаря Шето этот человек имел не только звание, деньги и мантию старейшины, но и саму возможность ступать по этому миру.

— О, дражайший родственничек! — взревел медведеподобный Эйн Туэдиш, вылезая из-за стола и вытирая руки о край скатерти. — И Великий логофет тоже тут! Ха! Да так завтрак превратиться в помесь семейного торжества с государственным собранием!

— А разве у нас бывает по-другому? — улыбнулся ему Шето.

— Уже давно не было! Тайвиши, Туэдиши. Ха! Мы так прочно срослись с государством, что уже и не понять где мы, а где оно!

— И да будет сия связь прочна и нерушима. До скончания времен! — мягко проговорил Джаромо Сатти, еле заметно подмигнув Шето.

— Да услышат твои слова все боги этого мира, Джаромо!

Логофет войны обнял и расцеловал Первого старейшину в обе щеки, дыхнув на него крепким и старым перегаром. С Джаромо он вначале ограничился рукопожатием и хлопком по плечу, но почти сразу стиснул главу сановников в объятьях, от чего тот немного побелел.

— Ну же, давайте, садитесь. Садитесь, наливайте и будем праздновать. Сегодня эпохальное событие! Великие горести, да чтоб я заблудился в Стране теней и никогда не обрел покоя, если сами боги сейчас не пьют и не гуляют!

Главу военной палаты вело и качало. Ноги его заплетались и путались, словно под ними был не ровный пол, а палуба попавшей в шторм боевой триремы. Казалось, что еще немного, и он либо пустится в пляс в отчаянной борьбе за утерянное равновесие, либо рухнет под стол, сдавшись на милость бушевавшего внутри него вина. Но род Туэдишей не зря славился силой и стойкостью, и его представитель все же преодолел путь обратно без посторонней помощи, а рухнув на свое кресло, тут же налил в большой золотой кубок новую порцию пьянящего напитка.

Первый старейшина с легкой ухмылкой проводил родственника взглядом, а потом и сам сел за стол, заняв свободное место рядом со своими братьями.

— Давно он так? — шепотом спросил у Басара Шето.

— Со вчерашнего дня. Его уже на Собрании палат не могли оторвать от кувшинов с вином. А когда она закончилась так и подавно в разгул ушел. Его сегодня привел Энай, его старший сын. Да и то пришлось выпивкой заманивать.

Налив вина и сделав глоток чудного сладко-терпкого напитка, Первый старейшина, облизнув губы, внимательно осмотрел открывающуюся перед ним картину. К завтраку в «Арфенго» подходили со всей возможной серьезностью. Кроме подносов с зажаренным на углях мясом, тут стояли традиционные для тайларского завтрака подносы яичницы с луком, ветчиной, солониной, брынзой и травами, несколько видов сладких пшеничных и ячменных каш, сладкие и жареные пироги, сваренные вкрутую гусиные, утиные и перепиленные яйца, тушеные бобы с орехами, и множество тарелок с сухофруктами, брынзой, копчённым и засоленным мясом, жареными лепешками, орехами, первой зеленью, простые и пряные масла, и различные соусы, среди которых особое место занимала смешанная с чесноком, пряностями и травами сметана. Ну и конечно стол был бы неполон без кувшинов с вином, фруктовой водой, заваренным кипреем и покорившим не так давно Кадиф косхайским каркаде.

Немного подумав, Шето придвинул к себе миску с пшеничной кашей, усыпанной грецкими и кедровыми орехами, яичницу с брынзой и зеленью, оливки, а также тарелку с сочащимися медом слоеными пирогами. Каждое блюдо, даже самое простое на вид, в «Арфенго» готовили подлинные мастера и кудесники. Одни только запахи уже были способны свести с ума, ну а вкус… Боги, каким же чудом оказывался каждый съеденный им кусочек! Первый старейшина не раз пытался перекупить местных поваров, но всякий раз получал пусть и вежливый, но категоричный отказ.

Двери распахнулись, и в трапезную вошел невысокий запыхавшийся мужчина, одетый в зеленую тунику, короткую накидку и круглую шапочку логофета угодий и стад.

— О, любезнейший Беро Митавия. Теперь хоть есть с кем выпить. Бери скорее кубок, дорогой! — прорычал с улыбкой Эйн. — Да и вообще, все берите! Нам всем надо выпить. Давайте, благородные господа, обновляйте кубки этим чудесным латрийским. И помните, если вдруг кто-то сейчас не выпьет, я затаю на него родовую обиду. Клянусь предками. Только тебя, Джаромо, будь ты неладен, заранее прощаю. Ты же опять свою водичку лакать будешь?

— Пожалуй, сегодня я сделаю небольшое исключение из правил, — бровь Туэдиша удивленно поползла вверх, а сановник, понизив голос, заговорщицки проговорил. — Слышал, что тут заваривают просто чудеснейший косхайский каркаде.

— Тьфу ты, заморская гадость. К тому же кислая. Признайся, Джаромо, ты просто стесняешься своего происхождения, вот и боишься расслабиться в присутствии потомственных ларгесов!

— Позволю себе не согласиться, любезнейший Эйн Туэдиш. Только рядом с вами я и способен испытывать высшее удовольствие. Удовольствие от сопричастности к власти. Вы, наследники древних и уважаемых династий, получаете власть через само свое рождение. Вы купаетесь в ней. Источаете ее. Она безбрежна и бесконечна для вас. Мне же, джасуру и палину, были доступны лишь самые малые и ничтожные ее крупицы. Крохи недостойные и внимания. Но годы служения государству и служения, я полагаю, полезного, открыли мне путь в ваш мир. В мир подлинной власти. И каждое соприкосновение с ней дарит мне столь сильное удовольствие, что рядом с ним меркнут все прочие наслаждения души и плоти.

— Ха! Вот же завернул! — глава военных сановников хлопнул ладонью по столу так, что блюда вокруг него дрогнули. — В тебе умер учитель риторики, Джаромо! Точно тебе говорю — умер.

— Возможно, смерть и состоялась. А возможно сей скрытый учитель лишь растворился в сановнике, породив нечто возвышенно полезное.

Эйн Туэдиш громко расхохотался. Несколькими жадными глотками, поливая бордовым напитком роскошную красную рубаху, вышитую золотом и самоцветами, он осушил свой кубок. Разгладив промокшую бороду, логофет войны оглядел стол мутным взглядом и, подцепив пальцами источающую жир и скок полоску говядины, начал громко ее жевать.

Шето и Джаромо с улыбкой переглянулись. Несмотря на все свое внешнее буйство, а порою и свирепость, в делах государства этот некогда прославленный воин был кроткой овечкой, покорно исполнявшей любые приказы и пожелания Первого старейшины. Если он, конечно, заворачивал их в обертку вежливой просьбы. Он был ширмой, куклой на ниточках. Прикрытием от Синклита. И прикрытием настолько удобным, что в этом своем качестве Эйн Туэдиш порою оказывался просто незаменимым. Тем более, что в отличие от многих других «кукол» он прекрасно знал свое место и отведенную ему роль и не разу за последние десять лет не пытался ее оспорить или переосмыслить.

Ведь ему нравилось быть тем, кем он на самом деле не являлся.

Ему нравилось носить расшитые золотом накидки и шапочки, нравилось орать на писарей и задирать стратигов, грозя поставить в их тагмы бронзовые ножички вместо копий и мечей, а овес вместо пшеницы и солонины. Нравилось пить на коллегиях, и выпячивать на показ свою важность. Вот только боги почти не дали ему никаких талантов, чтобы всего этого достичь, а потом и удержать самостоятельно. Даже в первенстве он был обделен и титул старейшины, как и руководство фамилией, достались его брату, родившемуся на несколько мгновений раньше.

Но в милости своей или просто в порядке компенсации, высшие силы позволили ему очень удачно ухватиться за Шето Тайвиша во время его стремительного возвышения, получив все то, чем так теперь гордился этот человек. Ну а Первый старейшина получил почти полный контроль над снабжением тагм.

Жаль лишь, что к этому не прилагалась возможность и самостоятельно определять, куда именно это снабжение будет направлено. Это право, увы, всё еще числилось за Синклитом. Иначе бы минувшая война оказалась не столь разорительной для закромов его фамилии.

Неожиданно двери в трапезную распахнулись и внутрь вошли последние участники завтрака. Первым, опираясь на тяжёлый посох с набалдашником в форме змеиной головы, вошел предстоятель алетолатов Лисар Утриш. Хотя благодаря длинным седым волосам и достигающий середины груди белоснежной бороды он выглядел как древний старец, Шето отлично знал, как обманчив и неточен этот вид. Глава партии был лишь на три года его старше, да и силы и здоровья у него было побольше, чем у многих молодых. Только раздробленное в юности бедро подводило этого человека, сделав увесистый посох неизменной частью его облика.

Следом за ним вошел Лиратто Агаби — крупный смуглый мужчина с выбритой наголо головой и завивающейся на подбородке бородкой. Его просторные одежды содержали столько самоцветов, жемчуга и золота, что на одну лишь накидку можно было купить небольшое поместье где-нибудь в Кассилее. С тройкой домашних рабов в придачу. А если добавить к этому огромные перстни или толстые золотые браслеты, сверкающие россыпью рубинов, то поместье превращалось уже в имение под Кадифом. Но для человека, на чьих кораблях перевозилось две трети товаров в Северо-восточной части Внутреннего моря, такие траты были сущими пустяками. Жаль лишь, что ему так и не удалось купить чувство стиля, и вся эта вычурная роскошь была ужасной безвкусицей.

Шедший рядом с ним мужчина казался полной противоположностью Агаби: он был одет подчеркнуто просто и скромно, да и сама его внешность была серенькой и неприметной. Среднего роста, не толстый и не худой, с короткими волосами и не чёткими чертами лица. Встретишь такого на улице, и уже через мгновение не сможешь его описать. Вот только по состоянию Кирот Питевия совсем не уступал своему компаньону. Принадлежавшие ему корабли и повозки перевозили почти все, что возделывалось на полях Прибрежной и дикой Вулгрии и везли туда из городов Нового Тайлара, посуду, инструменты, масла, оружие и вообще все, что потом оказывалось на местных рынках.

Но, несмотря на всю внешнюю непохожесть, у этих двух человек было и кое-что общее. Именно они определяли торговлю в Вулгрии и с живущими на побережье Калидорна варварами, а во вторых, они оба были уроженцами Барлы и старыми знакомыми Шето.

Замыкал четверку Логофет торговой палаты Арно Себеш — одетый в жёлтое высокий и удивительно худой мужчина, разменявший не так давно пятый десяток лет. Его вытянутое лицо обрамляла небольшая седая бородка, напоминавшая скорее длинную щетину, а под усталыми глазами набухали тяжелые мешки из покрасневшей кожи. Если родословные свитки не врали, то главе рода Тайвишей он приходился относительно далеким родственником по материнской линии. Не столь далёким, чтобы не замечать этого родства, но и не столь близким, чтобы придавать ему особое значение

Поздоровавшись, они расселись на свободные места, разобрав блюда с завтраком. Лиратто Агаби тут же бесцеремонно сгреб к себе чуть ли не половину всех мясных блюда, но потом, разглядывая их с явным неудовольствием, отодвигал одно за другим.

— Вы чем-то недовольны, господин Агаби? — слегка морщась, спросил его Киран Тайвиш.

— О, вы так наблюдательны, господин Эпарх. Боюсь что, да, я весьма разочарован выбором угощений.

— И чем же вас не устраивает этот выбор? Стол просто ломится от разнообразия.

— Все так, вот только разнообразие это, прошу заметить, носит сугубо тайларский характер. Я же, как чистокровный джасур, привык отдавать свое предпочтение родным мне вкусам. Уж простите, но вы, переняв от нас так многое, так и не смогли создать кухни подобной нашей. Все ваши блюда просты, примитивны и лишены привычного нам богатства вкусов. Это все та же пища скотоводов и землепашцев. При всем моем уважении.

— Джаромо тоже джасур, однако, я не припомню, чтобы он жаловался на наш завтрак и нашу кухню.

— О, мой милейший Киран, боюсь, что наш Великий логофет уже давно и прочно вытравил из себя всякое джасурское начало.

— Просто я человек государства, — с мягкой улыбкой произнес первый сановник. — А оно именуется Тайларом.

— Все так, но, однако же, джасуры полноправные граждане, хвала Великолепному Эдо и его мудрости. А по сему, я бы предпочел оставаться именно джасуром. Но раз у меня нет выбора, то объясните мне хотя бы, почему я должен есть еще и как блис? Где прислуживающие нам рабы?

— Рабы за дверью, — ответил за двоюродного брата Басар. — И там и останутся. То, о чем мы говорим на таких встречах не предназначено для ушей посторонних.

— Пфф… даже самые крепкие стены имеют уши!

— Только не эти, Лиратто. Хозяин «Арфенго» давным-давно позаботился о том, чтобы они стали глухими.

Шето с улыбкой оглядел собравшихся за столом. Глядя на этих людей даже трудно было представить, какая огромная сила стояла за каждым из них и какой мощью обладали они вместе.

Большинство старейшин, в особенности из числа алатреев, привыкли смотреть на сановников и купцов свысока, а то и вовсе, с презрением. Их манили посты стратигов, эпархов, высших жрецов или на худой конец коллегиалов. Но именно сановники и купцы были самой великой и самой недооцененной силой в государстве, ведь именно они связывали его в единое целое. Чтобы существовать, государству нужны деньги и правила. И пусть законы устанавливают старейшины в Синклите, следят за их исполнением сановники. А то, как и кем исполняются законы, намного важнее их самих.

Эту простую истину Шето понял очень давно. Еще когда делал лишь первые скромные шаги по политической лестнице, но с тех пор руководствовался ей неукоснительно. И пока другие главы благородных семейств дрались за право командовать тагмами или пропихивали своих вторых и третьих сыночков в жречество и городские коллегии, Шето Тайвиш наполнял сановничество своими людьми, а другим своим людям помогал создавать торговые империи. И создавал их он в первую очередь там, куда благородные ларгесы даже и не думали смотреть.

Например, в Вулгрии.

Долгое время эта земля воспринималась Синклитом преимущественно в двух качествах: как источник рабов и бесконечного беспокойства племен по обе стороны границы. О ней не думали. Ее не развивали. И не желали отпускать лишь потому, что «там, где однажды было поднято знамя Тайлара, оно опускаться не должно». Но Шето смог разглядеть дремавший более сотни лет потенциал этой земли. Тут были неплохие земли, залежи руд, богатый лес и славная глина. Но главное, тут был пустой рынок который ждал, чтобы его заняли. И после не самых обременительных вложений для его рода, что здорово обогатился на торговле оружием во время Смуты, в почти зачахших колониях и все больше дичавших поселениях вулгров, появились торговые конторы и фактории. Появились распаханные поля, мастерские и шахты. А его бывшие приказчики, проявившие себя на управлении фамильными серебряными приисками, железорудными шахтами, пахотными землями и мастерскими, превратились в крупных купцов, пополняя казну, и, что не менее важно, сундуки рода Тайвишей. И одними из двух таких приказчиков, были как раз Лиратто Агаби и Кирот Питевия.

Когда интерес к еде и напиткам начал ощутимо падать, Шето, взяв в руки пустой кубок, громко постучал им по столу, разом прервав все разговоры.

— Господа, как все вы знаете, ровно в полдень в город вступит армия, завершая начатую нами и выигранную нами же войну. Ее триумф будет велик и прекрасен. Он будет поистине незабываемым и пленит сердца всех жителей города, возводя нас в ранг новых героев. Именно нас, ведь это мы подарим истосковавшемуся по победам народу его самое любимое и самое вожделенное угощение. Мы подарим ему победу. Подарим триумф, которого Кадиф не видел уже многие и многие годы. И без всякого сомнения этот триумф посрамит всех тех, что в неверии своём, в зависти и глупости так долго и вероломно отказывали нам в поддержке. Всех тех, кто бросил моё сына один на один с полчищами дикарей, что не давали присылать подкреплений и задерживали снабжение. Что ради собственного тщеславия были готовы погубить собственных солдат. И эти люди…

— Алатреи, — сквозь зубы процедил предстоятель алетолатов Лисар Утериш.

— Да, алатреи, — кивнул Шето. Его голос креп с каждым сказанным им словом, сменяя привычную сладостную мягкость патоки на крепость железа. — Они, провозгласившие себя стражами традиций государства, возомнили, что и сами стали государством. Раз в Синклите больше белых мантий, то, стало быть, они и есть власть. Но это не так. Когда последнее боевое знамя харвенов пало и наша, именно наша, прошу заметить господа, армия победила в диких землях, сокрушив угрозу, что десятилетиями нависала над северными границами, мы одержали победу и здесь. В Кадифе. И сегодня наступает новая эпоха. Наша эпоха. Уже совсем скоро посрамленные алатреи проголосуют за принятие земель харвеннов в состав Тайлара. Они просто не смогут поступить иначе. Ведь победа очевидна, а как писал один поэт, «где раз прошел Великий бык, иным зверям уж ходу нет». Вот только новая провинция будет принята на наших условиях и в наших интересах. И я попрошу нашего достопочтенного главу Палаты имуществ Эдо Хайдвиша озвучить их всем присутствующим.

Логофет имущества Эдо Хайдвиш достал большой сверток. Бережно разгладив его на столе, он прижал убегающее краешки четырьмя кувшинами, предварительно протерев их снизу.

— В-все д-два года в-войны мои ка-артографы следовали за в-войсками, составляя п-подробные к-карты и опись местности, населения и ж-живности. К-как удалось доподлинно установить, земли ха-арвенов, к-крайне неоднородны. Наша старая ка-артография и история исходили из того, что к северу от С-севигреи есть т-только непроходимые л-леса, богатые на пушнину и в-варваров, но бедные на в-все остальное. Т-так вот, изыскания м-моих людей успешно доказали, что это не т-так. Во время п-похода было обнаружено множество п-плодородных земель, которые уже возделывали и обрабатывали м-местные ж-жители. Наиболее благоприятна для з-землепашцев, оказалась з-западная часть с-страны, между реками Харьяна и Гьяра, и на ю-южной с-стороне озера Эпарья. М-местные в-возделывают там в-в основном овес, ячмень и р-рожь.

— Мы пока не знаем, как будет расти пшеница, и какая у неё будет урожайность, погода там всё же холодная, да и зимы длинные, — бодро затараторил логофет угодий и стад Беро Митавия, оторвавшись от распития вин с логофетом войны. — Вероятно, что как в северных частях Дейресфены или Дикой Вулгрии. Но думаю, нам все же удастся получать неплохие урожаи. Для продажи, конечно. Мда. Тем более что местные питаются, так же как и их скот. Овсом и рожью. Мда. А из ячменя вообще только пиво варят. Также там плохо с выпасами и вообще лугами… но с этим можно поработать. Мда, определенно можно. Особенно если подвинуть их чрезмерные леса. Но земли, в целом, не дурны.

— Ну, вулгры тоже ели в основном овес и рожь, — купец Кирот Питевия разломил пополам поджаренную пшеничную лепешку и окунул один кусочек в сметанный соус. — Однако мы приучили их к иному. И почти все зерно, что перевозят мои суда и повозки сегодня, возделывается вулграми. Более того, я неплохо зарабатываю, продавая пшеницу и покупателем к… северу от Мисчеи. Вы удивитесь, но в своих вкусах дикари очень быстро начинают подрожать нам, цивилизованном людям. Так что мы еще научим этих новых варваров покупать у нас выращенное ими же пшено и привезённые нами вина.

— Т-также ха-а-арвены растят лён, который используют не только для т-тканей, но и в пищу, — выдержав небольшую паузу, продолжил свой доклад Эдо Хайдвиш.

— Лён? — Логофета войны чуть качнуло, и он ухватился за стол, чтобы удержать равновесие. — Они что, жуют веревки?

— Н-нет. Из льна в-варят кашу.

— Тьфу ты, дикарское отродье. Они бы еще крапиву варили.

— Её они к-кидают в с-суп. Среди д-домашнего скота п-преобладают свиньи и к-козы. На востоке, в о-о-отрогах Харланских г-гор есть весьма б-богатые жилы с серебром и м-медью. Там есть п-прииски и шахты, но не г-глубокие. Х-ха-арвены бояться г-глубоко копать, ч-чтобы не п-потревожить подземных ог-гнедышаших з-змеев.

— А они там и вправду водятся? — встрепенулся предстоятель Алетолатов. Его седые брови тут же нахмурились, а рука потянулась к висевшему на шее амулету.

— С-с-сказки, — ответил Эдо Хайдвиш тоном, не терпящим возражений. Его палец все время скользил по исписанной мелкими пометками карте, останавливаясь в разных точках не более чем на мгновение. — Леса, как мы и д-думали, богаты д-дичью, а м-местная с-сосна в-выше всяких похвал. Р-растет там и много я-я-ягод и к-кипрея. Самые г-глухие леса ра-астут на севере и в целом п-покрывают т-три ч-четверти всей этой з-земли. Ч-чем ближе к Ми-мисчеи, тем непроходимее с-становятся. Б-берега рек богаты на г-глину в-высокого к-качества, а сами р-реки полны р-рыбы. Кроме того нами об-бнаружены залежи с-соли, хотя и не особенно б-богатые. Т-теперь о населении. По п-предварительным оценкам, ха-арвенов более миллион человек.

— Миллиона? Так много? — удивленно поднял брови Киран Тайвиш. — Просто поразительно. Всегда думал, что их вполовину меньше. И как мы только умудрились завоевать их тридцатитысячной армией?!

— Я не п-полководец и не с-силен в в-военном искусстве. В-возможно дело в-в-в раздорах п-племен и в-воинских навыках л-людей вашего п-племянника…

— И в нем самом! — взревел Эйн Туэдиш, грохнув кулаком по столу. — Наш дорогой Лико благословлён самим Мифилаем! Да что там, он сам что бог войны воплоти! Клянусь своими досточтимыми предками, мы с вами, господа, современники эпохального человека! Полководца, что навсегда войдет в историю нашего государства! Слава ему!

Сказав это, он плеснул вина в свой кубок и кубок Беро Митавии и тут же выпил, пролив добрую половину на и так мокрую вдрызг рубаху.

— В-вероятно, — сухо согласился с ним Логофет имуществ. Шето хорошо знал, что его старый соратник не одобрял всю эту авантюру с завоеванием, а его сына еще и откровенно побаивался, но преданность, а, главное, полезность этого маленького заики, с лихвой перекрывали все прочие недостатки. — Т-так вот, более м-миллион. К-крупнейшие города этой страны: Парса, П-павень, Бурек, М-мезынь, Ведиг, и Ризга. В самом б-большом, Б-буреке, до войны п-проживало п-почти п-пятнадцать тысяч ч-человек. С-сейчас осталось с-семь. Во время войны в р-рабство было обращено около ста двадцати тысяч ч-человек. В-выжили не все. Н-наиболее в-воинственные ха-а-арвены ж-живут на в-востоке у г-гор и Севигреи. В южных землях в-в основном мирные з-землепашцы. Т-там же сконцентрированы главные п-поселения и с-самые п-плодородные земли. П-проще всего установление в-власти п-представляется южнее р-реки Харьяны. К с-северу п-потребуется б-больше войск и к-крепостей.

Логофет имуществ замолчал и тут же слово взял казначей Виго Уртавиш.

— Позволю себя немного дополнить нашего дорого Эдо Хайдвиша. За время войны и побед в руки нашей победоносной армии попало множество разных сокровищ, вывезенных из захваченных городов и крепостей. Часть досталась солдатам, часть и, увы, значительная, что полагалась полководцу, была использована на текущие нужды армии, но все равно весьма и весьма много трофеев добрались-таки до Кадифа, чтобы здесь пополнить казну государства и послужить наградой для тех верных мужей, без которых мы никогда бы не победили. Такая захваченная добыча, согласно полученным мной отчетам, оценивается почти в пятьдесят миллионов литавов. И это, прошу заметить, без учета невольников. А их Лико ведет, если не ошибаюсь, сорок семь тысяч. Можете сами посчитать, сколь огромными получатся суммы. Но, впрочем, все это меркнет по сравнению с подлинным и главным сокровищем — самой страной, что попала в наши с вами руки.

— И тут, господа, мы переходим к самой соблазнительной части нашей затрапезной беседы, — с улыбкой соблазнителя проговорил Джаромо Сатти. — К плану по освоению новой провинции и возделыванию в ней столь трепетно хранимых нами семян цивилизации.

— Да называй ты вещи своими именами, Джаромо! Да будет дележ! — Логофет войны ударил кулаком по столу и сильно качнулся назад, лишь чудом избежав падения.

— Краткий рассказ премногоуважаемого главы Палаты имуществ должен был показать сему почтенному собранию, что хоть страна эта дика и примитивна, она имеет и свои лакомые кусочки. И мы, согласно всем учтенным договоренностям, в скором времени сделаем их своими, — Великий логофет придвинул к себе карту земель харвенов. — Как любезно просветил нас Эдо Хайдвиш, лучшие земли зажаты между реками на западе, а горы не лишены ценных руд и пригодны для организации приисков. Именно там мы планируем разместить наши первые колонии и торговые посты. Тайвиши, известны как владельцы барладских шахт. Они всеобще известные и признанные мастера горного дела, а посему именно им выпадет почетное, но безмерно тяжкое бремя по созиданию шахтерского ремесла в этом диком краю. И для этого они получат исключительные и безвременные права на добычу руд. Туэдиши и Утришы — уважаемые землевладельцы, чьи династии веками блестяще управлялись со своими наделами, а посему никого не удивит, что именно эти многоуважаемые фамилии и получат наиболее пригодные для земледелия и выпаса владения между реками Харьяной и Гьярой. Наделами по Мисчеи мы также наделим наиболее значимые алетолатские семейства и, конечно же, семейства стратигов, что возглавляли наши тагмы во время похода. Ибо всякое героическое деяние должно быть вознаграждено. Жители же указанных земель, во имя блага государства и народа, будут обращены в рабство, дабы возделывать наделы и возрождать истерзанный войной край. Что же касается уважаемого рода Уртавишей, то уже многие годы его достойные мужи владеют лесопилками Дейрисфены, а посему разум и логика подсказывают, что именно на их плечи и должен лечь тяжкий груз заготовки корабельной сосны для наших боевых трирем и торговых судов. Семья Беро Митавии тоже не останется в стороне от освоения новых территорий. Мы знаем их как достойных лишь уважения палинов, а посему, кому как не им доверить организацию добычи и заготовки соли на этих диких рубежах? Дому Хайдвишей будет предложено владение каменоломнями, дабы в кротчайшие сроки снабдить новую провинцию дорогами и крепостями. Что же касается рабов, то тут мы доверимся старинным и священным традициям государства, что отсылает нас к праву победителей. Семья Тайвишей вынесла на своих плечах все тяготы этой войны, а посему именно им и достанутся исключительные права на работорговлю. Но, чтобы новые земли связали прочные торговые узы со всеми нашими провинциями, нам нужны самые надежные и самые проверенные люди. Лиратто Агаби, Кирот Питевия вы признанные мастера северной торговли, и вот уже много лет осваиваете дикие и недоступные для иных рубежи. Даже вольный город Эурмикон, что был заложен фальтскими изгнанниками в Диких землях, чтит вас как достойных партнеров. Уверен, что и Синклит одобрит наделение вас исключительными правами на создание торговых факторий и прокладку торговых путей для новой провинции, которая, без сомнения, вскоре станет нашей верной и надежной кормилицей, с лихвой окупив все затраты на ее присоединение.

— Это высокая честь, — расплылся в слащавой улыбке Лиратто Агаби. — Впрочем, эта новая земля для меня не будет уж столь новой. Не такой уж большой секрет, что у меня уже есть несколько факторий на берегу Харского залива. Мои люди уже без малого лет семь меняют вина на шкуры и меха у местных охотников. Да и во время войны я получал через них ряд товаров… особого сорта.

— Мне эти земли тоже знакомы. Только в отличие от тебя, я никогда не продавал варварам железные мечи и доспехи, — мрачно произнес Кирот Питевия.

— Какая чудовищная ложь! Кирот, во имя нашей старой дружбы, молю тебя побойся гнева богов и прекрати позорить свой рот столь гнусными речами! Я прекратил всякую торговлю железом еще до того, как сапог первого тайларского солдата вступил на мост через Севигрею!

— А перед этим сколько груженных железными изделиями кораблей пристало к харвенским берегам?

— Пфф… наглые сплетни завистников и лиходеев, — Лиратто Агаби демонстративно отвернулся, всем видом давая понять, что саму затронутую тему он считает глубоко оскорбительной.

Восемь. Их было восемь. Восемь груженных старыми доспехами, мечами, инструментами и даже простой железной стружкой судов, вышли из порта Сулгари и пришвартовались в Павене за два шестидневья до начала вторжения. Они дорого обошлись потом армии, и еще дороже самому Лиратто Агаби. Ему пришлось очень сильно постараться, чтобы искупить свою вину перед Шето Тайвишем. Но он нашел способ вымолить прощение. И в процессе его покаяния за жадность, армия получила очень много обозов с тканями, вином, солониной и зерном. Совершенно безвозмездно, конечно же.

— Не будем разбрасываться обвинениями, и вспоминать похороненные в толще времени дела, — примирительным тоном проговорил Шето. — Мы победили, а то, что этому предшествовало уже история. Не всегда она достоверна и не всегда требует поминаний.

Купцы переглянулись и одновременно кивнули, выражая полное согласие со своим покровителем.

— Простите, может я что-то упустил, но, кажется Эдо упоминал еще и какие-то земли на южной части озера… Э…, Эпарья же, да? Кому достанутся они? — с плохо скрываемым волнением в голосе спросил Арно Себеш. Его тонкие и длинные пальцы выбивали нервную дрожь на краешке стола.

Шето еле заметно ухмыльнулся. Себеши. Уже очень давно вся это семья принадлежала ему с потрохами. Вот только связывали его с ними даже не родственные узы, слишком дальние и слишком малозначительные, а непомерные долги этого некогда могущественного семейства. Когда он принял Арно под свое крылышко, его семья стояла на пороге бездны. Даже родовые земли и имения и те были уже не одно десятилетие в залоге и потихоньку распродавались.

Но Шето спас их от полного позора. Он выкупил и вернул этой семье их фамильное имение, а по остальным заложенным землям регулярно выплачивал проценты, не давая кредиторам забрать их себе или выставить на торги. Впрочем, долговой удавке на шее этой семьи он никогда не давал стать уж слишком свободной. Чтобы всякий прожитый день они знали, чья именно милость не дает им погибнуть.

Конечно, логофет торговли надеялся погреть руки на войне. Надеялся, что захват и последующий дележ дикарской страны скинет с него и его семьи долговое ярмо или хотя бы ослабит его непосильный груз. О как он надеялся и верил в это. Вот только у Шето были совсем иные планы. И на земли, и на самих Себешей.

— Названные земли перейдут видным семьям алатреев. — проговорил с мягкой улыбкой Первый старейшина.

— Что? Алатреем? — глаза предстоятеля Лисара Утриша полыхнули ненавистью. — В своем ли ты уме, Шето? Эти ублюдки два года мешали нам воевать. Накладывали вето на отправку новых тагм и дополнительного снабжения. Великие горести, да из-за них вам, да и мне тоже, пришлось тратить свои собственные деньги на мечи и солонину. Солонину! И после этого ты хочешь отдать им пахотные земли?!

— Я более чем в своем уме Лисар, — дружелюбным, но твердым тоном произнес Первый старейшина. — Боги никогда не лишали меня здравомыслия, и странно, что у тебя могли возникнуть хоть какие-то сомнения на сей счет. Так что я рекомендовал бы тебе не горячиться и дослушать до конца то, что сейчас будет сказано. Милейший Эдо Хайдвиш, просвети ка нас насчет харвенских племен.

— К-как б-будет угодно. Н-народ ха-арвенов состоит из п-пяти п-племен. Это М-Марьявы, Червыги, Утьявы, П-Палкары и Плутьяги. П-палкары живут на с-северном б-берегу Мисчеи. Именно они организовывали б-больше всего н-набегов на наши р-рубежи и для их у-усмирения и был начат Ха-арвенский п-поход, переросший в з-завоевание. Утьявы живут на п-побережье и по берегам Харьяны и Гьяры. По д-донесениям это с-самое мирное п-племя. Они з-землепашцы, и л-легко сдавались нашим т-тагмам. Ч-червыги населяют северо-запад. Они к-контролируют б-больше всего земель, но п-почти в-вся их территория покрыта л-лесами. Плутьяги живут на востоке, в-возле Ха-арланских гор. С-самые опасные и д-дикие — М-Марьявы. Они населяют с-северо-в-восток страны. Во время войны именно с ними б-были самые ж-жестокие и с-страшные б-битвы. По донесениям, во время одной из них люди этого п-племени даже сами перебили с-собственных ж-жен и д-детей, чтобы они не попали к-к нам в п-плен.

— А не подскажешь, где находится озеро Эпарья?

— В-вот тут, — палец логофета ткнул в карту. — На северо-в-востоке. В-в центре з-земель м-марьявов.

— Ха, великие горести и страшные проклятья! Да ты само коварство, родственничек! — Эйн Туэдиш с силой застучал кулаком по столу.

Шето лишь улыбнулся. О нет, самим коварством был далеко не он. Этот план, как, впрочем, и многие другие, родился в голове Джаромо Сатти. Его самого верного и самого преданного друга и соратника. А по совместительству и безотказного оружия. Не найди он тогда, тридцать пять лет назад этого скромного писаря при Городской коллегии Барлы, и не разгляди в нем удивительный потенциал, кто знает, как бы сложилась его судьба и судьба всего его семейства.

— Но и это еще далеко не все детали нашего плана, — восторженным голосом и ослепляя всех своей безупречно белой улыбкой, проговорил Великий логофет. — Милейший Эйн Туадиш, позволю предположить, что тебе будет особенно интересно узнать, как расположатся в этой новой провинции опорные крепости. Мы построим цепочку фортов по руслу Мисчеи. Три крепости встанут по реке Харьяне, и для укрепления наших новых границ, фортификации появятся и у Гьяры. Ну и конечно несколько прикроют перевалы в Харланских горах, ибо именно эти тропы сулят угрозу вторжения кровавых зверей, именуемых народом кимранумов.

— Значит, у Эпарьи не будет крепостей? — недоверчиво уточнил предстоятель алетолатов.

— Ни крепостей, ни фортов, ни даже временных лагерей с патрулями. Сей край мы полностью и без остатка предоставим в дар нашим добрым друзьям алатреям. А когда они поймут, сколь горьким оказался подарок… Жадность не позволит им отказаться, а родовая честь признать свою слабость в борьбе с харвенами. Они завязнут в этих землях и то, что вначале казалось им нечаянной милостью судьбы, окажется мрачным и тяжким проклятьем. Бременем, пьющим без всякой меры деньги и кровь дырой. Так что капкан, в который они так надеялись поймать нас с вами, захлопнется на их же собственной ноге.

В трапезной зале повисла изумленная тишина. Только теперь план присоединения новой провинции раскрылся всеми, ранее недоступными для большинства собравшихся сторонами. А ведь они еще не знали, что сказанное Джароммо Сатти было лишь грубыми мазками, за которыми скрывались еще более тонкие детали. Например, никто из присутствующих здесь не знал, что на берегу Эпарьи находилось главное святилище Рогатого бога, уцелевшее и нетронутое во время войны. Но как только в тех краях появятся первые эмиссары и приказчики алатрейских семей, огромный храм, гордость и священная реликвия не только марьявов но и всех харвенских племен, погибнет. Его спалят ночью, предварительно заперев внутри всех жрецов, волхвов и всю храмовую челядь. И вот тогда алатреи узнают, как опасны, могут быть люди, которых вместе со свободой лишили еще и последнего утешения. Они узнают, что покорить страну, дело куда более простое, чем ее удержать. Особенно, когда помощи ждать не откуда. И вот тогда, изможденные непосильной для себя задачей, они приползут к Шето с мольбой о помощи. И Шето им ее окажет. В полной мере.

Его мальчик, его единственный сын, вернется во главе своих победоносных тагм, чтобы вновь усмирить и покорить обезумевших варваров. И вот тогда пристыженные алатреи уже не смогут обвинять его в узурпации власти, коррупции и всех прочих преступлениях, которым они сами придавались ежечасно, пока он терпел лишения в диких землях. Но главное — они будут готовы говорить. И говорить на условиях Шето.

— Впрочем, это тоже еще не все. Такие дары получат от нас только несговорчивые алатреи, всерьёз жаждущие нашей крови.

— Вот как, а что же тогда получат сговорчивые? — Весёлый тон Эйна Туэдиша сменился на удивленный.

— Они получат от нас рабов по очень низким ценам и новые контракты, — проговорил Первый старейшина.

— Что за безумие доброты овладело тобой Шето? — с явным пренебрежением проговорил было предстоятель алетолатов, но Первый старейшина тут же осадил его мягким, но не терпящим возражений тоном.

— Дослушай меня Лисар и тогда, возможно, у тебя не будет вопросов и поводов для сомнений. Заключив подобные договора, мы станем залогом и источником их новообретенного богатства, которого они лишаться при первой же большой ссоре между партиями. Так постепенно, словно уличных собак, мы приручим множество алатреев, превратив подлинных разжигателей войны и смуты в безвольное и бессильное меньшинство, лишенное влияния даже среди своей партии. И так мы покончим с этой затянувшейся враждой, что подмывает сами основы нашего государства.

Все собравшиеся, кроме Великого логофета, изумленно уставились на Первого старейшину. Вот и они теперь знали, для чего нужна была вся эта война, и какие она предполагала последствия. Начавшаяся после падения Ардишей грызня между благородными семьями разрушала страну. Она губила Тайлар. Иссушала его, заставляла замкнуться в самом себе и в собственной пролитой крови. Но Шето видел исход. Он, подаривший государству девятнадцать лет мира, на полном серьезе собирался подарить ему мир вечный. А для этого ему нужно было связать все эти семьи, эти две партии, что почти между собой не различались, но сходили с ума от взаимной ненависти, крепкими и соблазнительными узами. Узами взаимного обогащения. Лучшими из уз.

Пусть алатреи и дальше верят во власть знатных и силу крови и происхождения. Пусть алетолаты говорят о возносящих человека достоинствах и благодетелях. Пусть одни жаждут оставить лишь один всевластный Синклит, а другие — возродить множество народных собраний. Пусть все будет так. Но связанные едиными узами богатства и обогащения, они больше не посмеют обернуть свою вражду и свои споры в лязг мечей и копий. Ибо начать войну им придется против собственных сундуков. А такие безумцы если и были среди ларгесов, находились в абсолютном меньшинстве.

— Великие боги, какое же все-таки счастье, что моя племянница родила от твоего сына, Шето, — прервал повисшую тишину рык Логофета войны. — Не завидую я тем, кто встанет на твоем пути.

«Ты даже не можешь себе представить, насколько ты прав, родственничек», — подумал Первый старейшина.

— Да, господа, у нас, кажется, остался еще один вопрос: а как мы назовем эту новую провинцию? — прервал вновь повисшую тишину Басар Тайвиш. — Харвения, или, скажем Харвисфена? Странно, но эту часть мы как то совсем упустили во время нашей дискуссии.

— Хм, и то верно, — согласился Предстоятель. — Не станем же мы звать провинцию Тайлара Землей харвенов и уж тем более землей племен.

— А что? Есть же у нас провинция Дикая Вулгрия. Чем плохи, ну, скажем, Харвенские племена? — рассмеялся Басар.

— Всем плохи, — не поддержал его веселья глава Алетолатов. — Харвены годами наводили страх на наши рубежи, и чем меньше останется напоминаний об их самостоятельности, тем лучше.

— Хавенкор, — неожиданно предложил Арно Себеш.

— И что это значит? — нахмурил брови Беро Митавия.

— Понятия не имею. Просто словно в голове родилось. Вроде и есть связь с харвенами, а вроде и нет.

— Звучит на слух приятно, — кивнул казначей Виго Уртавиш.

— Лично мне нравится Хавенкор, — растягивая, словно пробуя на вкус новое слово, проговорил Лисар Утриш. — Если его выставят на голосование, алетолаты поддержат это название.

— П-приемлемо, — поддержал их Эдо Хайдвиш

— Хавенкор, так Хавенкор. — согласился Киран Тайвиш.

— Тогда пусть эта земля так и будет именоваться отныне, — кивнул Шето.

К полудню Кадиф преобразился. Казалось, что все население Великого города высыпало из своих домов, чтобы столпиться у Царского шага. Все граждане, все свободные люди, все мужчины, женщины и даже дети, спешили туда, чтобы лично увидеть возвращение победоносной армии и те диковинные трофеи, что везли воины из диких земель севера. Тайлары, джасуры, мефетрийцы, арлинги, кэриданцы, сэфты и дейки. Даже заморские гости и те стремились пробиться поближе к оцеплению из воинов домашних тагм, чтобы вживую увидеть столь редкое зрелище. Только заплетенных в косы русых волос вулгров почти не было видно среди стекающего со всех городских концов человеческого моря.

Почти каждый горожанин нес с собой ветки кипариса, кульки с пшеном или высушенные цветки, которые раздавали городские разносчики, стоявшие на каждой улице города, ведущей к Царскому шагу. У кое-кого в руках были небольшие лесенки или табуретки, а шустрая детвора почти сразу заняла все крыши прилегающих домов и теперь толкалась, смеялась и показывала маленькими пальчиками на столпившихся внизу взрослых. Те что посмелее даже бросались орехами и камешками в шлемы гарнизонных солдат, весело махая и корча рожицы, когда они, в очередной раз получив по затылку, злобно оглядывались на раззадоренных сорванцов.

Когда солнце прошло ровно половину пути, все разговоры ругань и смех резко прервал оглушительной силы рев труб. Город замер и в повисшей тишине раздался скрежет открываемых врат. Несколько минут они так и стояли открытыми, заставляя стоявших рядом людей тянуть шеи и жмурится, в надежде увидеть, что же происходит там, по ту сторону гигантского арочного свода, а потом появились они.

Варвары.

Из открытых ворот вышли две дюжины мужчин. Седых стариков и еще полных сил и молодости воинов. Одетые в бронзовые и железные доспехи, с шлемами и золотыми обручами на головах, они, подгоняемые щелчками кнута, тащили за собой белоснежную колесницу, отделанную блестящим на солнце золотом. А на ней, возвышаясь над четырьмя возницами, стоял мужчина одетый в красные доспехи и львиную шкуру, накинутую на плечи вместо плаща. Его лицо было скрыто за маской, один взгляд на которую заставлял биться сердца граждан с утроенной силой, ведь смотрело на них не лицо человека, а сам грозный лик Мифелая — бога войны.

Город взорвался приветствиями. Тысячи глоток превратились в единый восторженный рев и тут же позади Великого стратига харвенской войны грянула музыка. Трубы и барабаны запели походный марш тайларской армии, следовавшей за своим полководцем. Сначала на колесницах выехали стратиги и листарги, а следом за ними, невообразимо пестрой процессией потянулись знаменосцы каждой из участвовавших в походе тагм. Они шли рука об руку с отличившимися воинами. С героями, в начищенных до блеска доспехах.

Сотни ветеранов, в полном вооружении, в кольчугах и шлемах, с копьями и мечами, круглыми и овальными щитами, шли по камням главной улицы столицы, встречавшей их обожанием.

Горожане восторженно кричали, бросали под ноги солдат цветы и зерна, махали им ветвями кипариса и ладонями, а те в ответ улыбались и салютовали оружием. А следом за вступившими в город воинами, потянулась длинная цепь, к которой были пристёгнуты раздетые мужчины и женщины. Несколько тысяч невольников, затравленно озираясь по сторонам, шли по улицам столицы, под свист, оскорбления и презрительное улюлюканье. Жители Кадифа видели в них врагов. Враждебных варваров. Опасных дикарей, что были разбиты их доблестными соотечественниками и встречали соответственно. То и дело кто-то в толпе кидал в пленников куски грязи и камни, а то и вовсе порывался броситься на них с ножом, кулаками или палкой, но стоявшие в оцеплении солдаты моментально пресекали такие попытки, перекрывая древками копий дорогу разъярённым согражданам и уводя уж слишком буйных.

Когда все дикари прошли через врата, следом за ними показались запряжённые волами повозки, проседавшие от всевозможных трофеев: слитков, блюд и подносов, доспехов и оружия, статуй и статуэток, кубков, чаш, шкур, тканей. Все, что было некогда сокровищами покоренной страны и ее жителей, теперь тянулось бесконечной процессией по улицам великого города, встречая изумление и гордость в глазах горожан.

Шето Тайвиш нервно выстукивал незатейливую мелодию о поручень своего кресла. Процессия продвигалась медленно. Слишком медленно, давая о себе знать лишь далеким походным маршем и ревом восторженной толпы. Сидевшие на трибунах первые люди государства уже откровенно скучали. Кто-то дремал, кто-то беседовал, а несколько старейшин и вовсе разложив доску играли в Колесницы. Вот только скука была последним, что тревожило сейчас Первого старейшину. Внутри него полыхал пожар нетерпения. Великие горести, как же ему хотелось сейчас спрыгнуть с трибуны и побежать вперёд, навстречу своему мальчику, чтобы стиснуть его в объятьях и убедиться, что он жив, и цел, и точно снова рядом. Чтобы взглянув в его возмужавшее лицо вновь увидеть те черты, те глаза ребенка, что видел он в самый первый день его рождения…

Но вместо этого, он вынужден был сидеть тут, на этом резном кресле посреди трибуны забитой людьми, что целых два года лезли из кожи вон, чтобы погубить его мальчика.

И будь они трижды прокляты за это. Они, эта статуя-переросток, закрывавшая ему почти весь обзор Царского шага, и все эти условности и ритуалы заодно, что так жестоко ограничивали его чувства…

Впрочем, тех, кто заслужил сегодня его проклятья, тут было и так предостаточно. Весь правый край трибуны белел цветами алатреев и глаза первого старейшины то и дело выхватывали среди них лица людей, что чуть не погубили его мальчика.

Прямо в центре, в окружении, наверное, всей своей многочисленной родни, сверкал вспотевшей лысиной Предстоятель алатреев Патар Ягвеш. Шето с удовольствием отметил, как ерзал и елозил на своём месте этот достопочтенный старейшина. Еще бы, ведь сегодняшний триумф его сына, был позором и поражением для партии. Пусть даже лично они и не враждовали, а порой даже находили… взаимопонимание, Патар разделял со своими сопартийцами всю полноту ответственности.

У сидевшего рядом с ним Лиафа Тивериша, тридцатилетнего главы рода, коему принадлежали бессчётные пастбища и стада в Старом Тайларе, тоже не было лица. Шето хорошо помнил, как этот сопляк при всем Синклите бросил ему в лицо фразу: «Не вам, Тайвишам, переносить границу!», а потом, чуть ли не каждое свое выступление сводил к мысли, что в землях харвенов их армию ждет катастрофа, что Лико ведет воинов на убой, и что нужно срочно ее оттуда отозвать. Но катастрофы не произошло. Как и бойни. И вместо исполнения всех этих мрачных пророчеств, пали харвены. А этот наглый выскочка сидел сжавшись, словно единственной его мечтой сейчас было превратиться в точку и исчезнуть из этого мира.

А вон на самом краю трибуны сидел Мицан Литавиш — высокий мужчина угасающей красоты, владевший огромными землями в южном Кадифаре. Его семье как раз принадлежал контракт на поставку зерна в тагмы провинции. И именно его стараниями вся выращенная пшеница и овес шли только домашним тагмам. А чуть дальше от него сидели братья Киран и Лисар Мендвиши — эпарх и стратиг проходных тагм Касилея, этого алатрейского оплота в Новом Тайларе. Сколько раз они публично обвиняли его в желании влезть в царскую порфиру и призвали лишить всех должностей как его, так и каждого Тайвиша?

Еще через три ряда от них, с наглой ухмылкой и скрестив руки на выпирающем пузе, сидел Кирот Кардариш. Шето долго не решался записать его в противники. Очень долго. Было время, когда Кардариши чуть не стали ему родней, а потом многие годы, пусть и будучи алатреями, не мешали и не препятствовали. Он даже всерьез полагал преобразовать через них партию алатреев… но теперь Кирота и его родственников, похоже, можно было записывать если и не во врагов, то в нечто очень этому близкое. Рядом с ним, словно в подтверждение мыслей Первого старейшины, сидел Сардо Циведиш. Худой и жилистый, с вечно выбритыми до бледной синевы щеками и подбородком. В свои сорок пять он полностью поседел, но совершенно не походил на старика. Скорее наоборот, ведь в этом человеке жила удивительная жизненная сила.

Он был главным голосом Алатреев. Вещателем партии, чей поганый язык и публичное лицедейство попортили множество планов Первого старейшины. Впрочем, его Шето всегда уважал. Как врага, конечно, но врага достойного. Этот безумец и вправду верил во все древние принципы своей партии. И не просто верил — он жил ими. И никогда, ни разу за всю свою жизнь, не поступился тем суровым и строгим кодексом, что восходил ко временам Основания государства. И уже за одно это, он был достоин всяческих почестей.

Взгляд первого старейшины блуждал и блуждал по рядам, выхватывая все новые лица, цепляя за ними фамилии и поступки.

Но неожиданно в общей массе промелькнул силуэт, показавшийся Шето незнакомым. Высокий широкоплечий мужчина сидел чуть в сторонке от остальных алатреев, опираясь подбородком на могучие кулаки. Первый старейшина прищурился, заставив свои глаза сфокусировать на показавшемся ему смутно знакомом лице, и вскоре губы его открылись от удивления.

Не удивительно, что он не сразу его узнал.

Со времени их последней встречи прошла целая вечность. Бескрайняя бездна времени, за которую оба они изменились и постарели. Волосы сидевшего рядом с алатреями мужчины поседели, и прорядились глубокими залысинами, да и живот его теперь оттягивал красную рубаху. И все же, несмотря на прожитые годы, в нем чувствовались все те же мощь и воинская стать, которыми он славился в далекой юности. Да и разве он мог их утратить? Ведь это был сам Убар Эрвиш. Живая легенда. Полководец, покончивший с величайшим из мятежников Мицаном Рувелией в битве под Афором.

После столь громкой победы Убару пророчили чуть ли не царскую порфиру, называя не иначе как «Спасителем государства», но вместо славы и почестей он предпочёл тихую жизнь в далёком поместье, в котором провел без малого четверть века. И вот, после стольких лет добровольного изгнания, он вновь был Кадифе.

К подобным внезапным возвращениям почти забытых легенд Шето относился с большой долей настороженности. Ведь обычно они сулили лишь скорые неприятности и заговоры. А Убар Эрвиш был легендой безусловной, чьё появление в столице при любых других обстоятельствах само по себе стало бы громким событием. Особенно после двадцати пяти лет затворничества. Так с чего бы ему вдруг его прерывать? Чтобы насладиться парадом и подразнить воспоминания о былой славе? Едва ли…

Мысли первого старейшины привал детский крик. Маленький Эдо вновь попытался вырваться из объятий своей матери и теперь плача отбивался от отчаянных попыток Айры его успокоить. Чего у этого малыша было не отнять так это упрямства, с улыбкой подумал Шето, глядя как худенькая девушка с растрепавшейся прической пытается удержать извивающегося ребенка.

На её некогда прекрасном лице теперь застыла маска боли и беспомощности. Огромные серые глаза уже наполняли слезы, готовые в любой момент потечь бурными ручьями по бледным щекам. Без многочисленных нянек и кормилиц, без своих личных рабынь, она совершенно не справлялась с буйным ребёнком, и теперь, похоже, находилась на пороге отчаянья. Особенно когда в ответ на её поглаживая и ласковый шепот, маленькая ручка хлестала девушку по щекам и голове, с силой дергая за волосы.

О как же она умоляла Шето не брать с собой Эдо на трибуны. Но первый старейшина был непреклонен.

Мальчик должен был увидеть своего отца.

А отец, должен был увидеть сына.

— Ну, кто там у нас раскричался? — мягко произнес он, протянув руки к внуку. — Давай, иди к дедушке на коленки. Расскажешь мне, чем недоволен.

Шето пересадили ребёнка к себе, крепко но нежно его обняв, и зашептал про скорую встречу с отцом. Его губы щекотали ухо малыша, и тот вскоре засмеялся, пытаясь спрятаться от дедушки в складках его же мантии.

К развлечениям маленького Тайвиша сразу присоединился сидевший по левую руку Джаромо Сатти. Великий логофет корчил рожицы и лепетал какую-то несвязную, но очень милую белиберду, которая как всегда забавляла Эдо, старавшегося ухватить сановника за подкрученную бороду. Для мужчины, выбравшего бездетную жизнь, он на удивление хорошо ладил с его внуком. В отличие от его собственной матери.

Краем глаза Шето увидел как Айра всхлипывая, обняла колени. Материнство давалось этой девушке трудно. Эдо совсем её не слушался, часто проявлял злобу и словно намеренно стараясь причинить ей боль. Ну а она… она все больше замыкалась в себе, пока с малышом занимались приставленные Шето няньки или он сам.

Глава рода Тайвишей помнил, что совсем недавно она была милой и тихой девушкой, смущенно отводившей глаза и прятавшей улыбку, когда Лико обнимал её на людях, или шептал что-то на ушко. Но их разлука и рождение Эдо изменили всё. Ребёнок словно вытянул все жизненные силы из тела этой семнадцатилетней девушки. Всю отмеренную ей богами радость. Да и её красота после родов как-то резко поблёкла… и Первый старейшина всё чаще размышлял о будущем брака своего сына.

Конечно, Шето надеялся, что она успеет родить еще хотя бы парочку детей, чтобы обезопасить его наследие. Его кровь и фамилию. А еще — упрочить их союз с Туэдишами, подаривший им столь многое в последние годы. Впрочем, главное, что могла дать эта девочка, она уже дала. Первенца. И если боги будут добры и милосердны, то и наследника династии. Ну а большего от неё никто никогда и не требовал.

Возможно, через какое то время Лико поступит с ней так же, как в свое время Шето поступил с его матерью — подарит ей роскошную жизнь в собственном удаленном имении с сотней рабов и рабынь, готовых выполнять любые её капризы. Кто знает, может в такой тихой и уединенной жизни она даже найдет счастье и умиротворение? Орейта, его третья жена и мать Лико, смогла…

Трубы взревели совсем близко, переходя в бодрую барабанную дробь, которой вторили тысячи марширующих солдатских сапог и десятки тысяч ликующих глоток. На Площадь Белого мрамора, огибая исполинскую статую великого царя, въехала запряжённая варварскими вождями белоснежная колесница, сверкавшая золотом на ярком солнце.

Сердце первого старейшины застыло, словно не смея отвлекать своим стуком в столь важный момент. На ней, возвышаясь над возницами, стоял облаченный в красные доспехи и укатанный львиной шкурой воин. Его лица было не видно за маской грозного бога, но даже если бы Шето и не знал точно, кто именно скрывался по ту сторону кованного метала, он и так узнал бы своего мальчика. По широким плечам и гордой осанке, по тому, как он хватал левой рукой правое запястье…

Несмотря на разделяющее их расстояние, Шето почувствовал, что сын тоже на него смотрит.

На него и на своего собственного сына.

Кивок с немым вопросом.

Кивок в ответ.

Воин тут же с радостным криком выхватил меч и воздел его к небу, по традиции приветствуя каждого на трибунах, но Шето точно знал, что жест этот был лишь для них двоих. Для него и для маленького Эдо, что заворожено глядел на пестрое шествие внизу.

Туда, где, на белоснежных мраморных плитах площади, выстраивались в строгие линии ветераны, командиры, сотни знаменосцев с яркими знаменами, от которых рябило в глазах и не прекращавшие ни на мгновение играть военные марши барабанщики, флейтисты и трубачи. А прямо перед ними, на разложенных мехах, тянулись ввысь горы трофеев и ставились на колени пленники и пленницы…

Все дары дикой северной земли, павшей под тайларскими мечами. Ее богатства. Ее сыны и дочери. Сама ее суть. Всё теперь небрежно сваливалась у ног армии победителей, знаменуя о полной и безоговорочной победе. Победе, что эти храбрые воины принесли в Кадиф, дабы разделить с Синклитом и народом.

Пока площадь заполнялась войсками, Лико спрыгнул с колесницы и вышел вперед. Остановившись ровно посередине между трибунами и армией, он вновь поднял к небу меч и прогремел звонким голосом на всю площадь Белого мрамора.

— Сограждане Великого Тайлара! Я Лико из рода Тайвишей, волей Синклита, народа и богов — великий стратиг харвенского похода. Два года я вел вверенные мне войска к полной и окончательной победе над дикарями, что долгие годы разоряли и грабили наши рубежи. Два года мы сражались и терпели тяготы, дабы рубежи нашего государства были спокойны. И вот что я вам скажу, мои сограждане: дикари сполна заплатили за все свои преступления! За каждую отнятую ими жизнь, за каждый спаленный или разграбленный дом. Знайте же — их города и села преданы мечу, крепости взяты, воины пали, а выжившие вожди склонились перед нами. Отныне и навсегда — их земля принадлежит нам! Там, за моей спиной, привезённые из земель харвенов трофеи. И все они — мой дар государству! Но кроме людей есть и боги, что тоже ждут воздаяний за дары и благословения, которыми они осеняли наш поход. Там стоят вожди и полководцы дикарей, и сейчас настало время почтить Мифилая и всех наших богов! Бог войны одарил нас великой победой и великой милостью, укрыв нерушимым щитом наши войска. И посему я желаю воздать ему лучшую из жертв! Жертву боем!

Пока он говорил, четверо воинов отвязали от колесницы одного из пленных вождей и повели его к полководцу. Пальцы Первого старейшины с силой сжали поручни кресла.

Вот и наступала та самая часть, которую так не желала показывать маленькому Эдо его мать.

Дар за благосклонность бога войны.

Первый старейшина пристально посмотрел на пленника, и его сердце ощутило морозное касание страха. Это был не какой-нибудь дряхлый старик или ослабленный ранами юноша. О нет, к его сыну вели могучего воина в прочных доспехах из бронзовой чешуи и железных пластин. Его бугрящиеся мышцами руки были покрыты боевыми шрамами, а всю левую щеку скрывал след старого ожога. Даже на таком расстоянии в этом харвене чувствовалась сила. Подлинный первобытный гнев загнанного в угол зверя, которому не оставили иного выбора кроме отчаянной драки даже не за жизнь, но за достойную смерть…

А следом за ним от колесницы уже отвязывали еще одного вождя павшего народа — чуть старше, с поседевшей головой и длинными усами, но сухого, жилистого и явно умеющего выживать и покупать себе жизнь ценой чужой погибели.

Сердце Первого старейшины пронзила резкая боль. Ледяные пальцы страха вмиг превратились в железную хватку, выжимая все жизненные силы и всю кровь из клокочущего куска плоти в груди Шето Тайвиша. Не вполне понимая, что делает, он начал было подниматься, против собственного разума и принятых решений желая остановить это безумие. Но неожиданно на его руку легла ладонь, а у самого уха раздались негромкие, но твердые слова:

— Верь в своего сына!

Повернувшись на голос, он увидел черные глаза Джаромо Сатти. Они смотрели на него непривычно жестко и Шето неожиданно понял, что у него нет сил противиться этому взгляду. Через глаза его друга, на него смотрело само проведение. Воля богов. И он не смел с ней спорить.

Первый старейшина, так и не поднявшись, вжался в кресло, крепко обняв внука. Он должен был верить. Верить в благословение богов. Верить в своего сына. Единственное что он мог сейчас — так это опозорить свой род презренным малодушием и навлечь на него вечные проклятья. Ведь помешать священному ритуалу жертвоприношения было невозможно, да и немыслимо.

Боги должны были получить свои дары. Свою положенную жертву за оказанную ими милость и покровительство. И даже если бы небеса и не разверзлись, чтобы обрушить пламя на их головы, всю его семью, все его наследие, похоронили бы гнев толпы и воспользовавшиеся им благородные старейшины. А эти ядовитые змеи в мантиях только и ждали от него слабины.

Нет, он не доставит им такую радость. Он не пойдет на поводу у неверных чувств. Хотя бы ради маленького Эдо, что так завороженно смотрел вниз, даже не понимая и не догадываясь, кто именно стоял там, на этих белоснежных плитах. Там, где вершилась сейчас судьба всей их династии.

Первому старейшине нужно было верить в своего сына. Верить и гордиться.

В памяти Шето всплыл размытый образ худого мальчика со сбитыми в кровь костяшками кулаков. Он стоял, тяжело дыша и опустив глаза вниз, возле скулящего паренька, чьё лицо напоминало кровавое месиво. А вокруг них носились истошно вопящие женщины. Они рыдали, хватали Шето за рукава, тянули его, наперебой тараторя что-то в ему уши, пока он лишь удивленно смотрел на своего сына.

Кирану Правишу, младшему сыну гостившего у Тайвишей эпарха Людесфена, месяц назад исполнилось одиннадцать, но для своих лет он был довольно крупным мальчиком, способным сойти за совершеннолетнего. И вот он лежал на полу, рыдая и зажимая сломанный нос из которого фонтаном хлестала кровь. А восьмилетний Лико стоял прямо над ним, и, казалось, не слышал всех этих воплей. Лишь тяжело дышал, сжимая разбитые кулаки.

Шето подошел к сыну и поднял вверх его лицо, сжав подбородок пальцами. В его больших но совсем уже не детских глазах полыхала ярость. Столь сильная, что Первый старейшина чуть не отшатнулся от неожиданности.

— Зачем ты это сделал, сын? — проговорил Шето, придав голосу строгость.

Мальчик не ответил. Лишь отдёрнул лицо. Шето влепил сыну затрещину и повторил вопрос.

— Ты нанес оскорбление нашему гостю, сын. Не желаешь объяснить, что на тебя нашло?

— Он избил его! Избил, господин! — визжала на ухо пожилая рабыня. — Повалил и бил! И бил! Господин!

— Так и будешь молчать? — еще строже спросил сына Шето.

— Он назвал нас торгашами.

— Что он сказал?

— Он сказал, что мы не ларгесы, а лавочники и торгаши. Я наказал его отец.

Голос Лико прозвучал совсем не по-детски. Он был сильным, почти мужским. Да и сами сказанные слова были словами мужчины. Словами благородного. Шето с удивлением и интересом посмотрел на своего сына, стараясь получше разглядеть в нем эти новые и такие необычные для их фамилии черты.

Их род никогда не был силен в военном деле. Да, некоторые предки Шето воевали по мере необходимости, но так и не снискали ни славы, ни почестей. Двоюродный прадед Шето, Лифут Тайвиш был стратигом в армии Великолепного Эдо, но умудрился просидеть всю войну с вулграми у подножий Харланских гор. Другой их родственник, Мицан Тайвиш, купил право командовать флотилией во время покорения Дуфальгары — и первый же шторм отправил его и его трирему на морское дно. Ближе всех с войной познакомился троюродный брат Шето, Сардо: во время восстания Милеков он в первой же стычке попал к ним в плен и провел весь мятеж в подземельях Хайладской крепости, откуда его освободили вошедшие в город войска Синклита.

Но при всех неудачах, военное ремесло не было таким уж чуждым для его рода. Просто они подходили к нему немного с другой стороны. Как любил повторять отец Шето, «кому махать, кому ковать». И их семейство было определенно больше предрасположено к ковке: многие поколения главным источником их богатств служили железорудные шахты Барлад и кузницы, в которых ковалось оружие и доспехи. Они, были поставщиками для десятков тагм в Новом Тайларе, а когда началась смута, то подчас оказывались единственной семьей, способной вооружить сразу несколько армий. И пока другие воевали, сражались, гибли и делили власть на поле боя, Тайвиши делали на них деньги. Они богатели на чужих победах и поражениях, скупали имущество разорившихся, ссуживали деньги и развивали копи Барлады, добавляя к железу еще и серебро.

История их семьи всегда была историей купцов и сановников. Но Лико оказался иным.

Боги подарили ему все те черты, все те таланты и добродетели, в которых раз за разом отказывали прочим Тайвишам. И в тот самый день, стоя возле залитого кровью подростка, которого только что избил Лико за оскорбление семьи, Шето понял это.

Его сын был скроен по другим лекалам. Он мог и умел побеждать. И побеждать не ложью, коварством или подкупом, а силой и отвагой.

Он был воином. Всегда. С самого своего рождения.

И он не мог проиграть.

Солдаты на площади сняли с варварских вождей оковы и протянули им оружие — тяжелую палицу громиле и два топорика с короткими рукоятками жилистому.

Крупный дикарь хищно улыбнулся и поиграл палицей, примеряясь к ее весу. Явно оставшись довольным, он указал ей в сторону Лико, а потом провел большим пальцем по горлу. Старый воин, перехватив полученное оружие, лязгнул топорами и сделал две небольшие зарубки на своих скулах, после чего провел по лбу черту собственной кровью.

По резким движениям Шето уже понял, что если они и были ранены, то давно и успели окрепнуть, а утром никто не поил их дурманящим отваром, как это часто делали полководцы старины, желавшие развлечь толпу показным боем, вместо ритуальной казни.

Они были здоровы и полны сил.

Перед его мальчиком стояли два дикарских вождя. Двое убийц, у которых не осталось ничего кроме призрачного шанса. Нет, не спастись — они и так уже были мертвы и знали это. Но шанса свести счеты. Шанса отомстить за себя, за своих родных и близких. За свой народ и свою землю. И они явно не желали его упускать.

Приняв из рук подошедшего воина большой круглый щит, на котором красовался черный бык, Лико встал в боевую стойку. Двое харвенских вождей переглянувшись, начали движение.

Крупный пошёл прямо, а седой чуть боком, стараясь держаться с правой стороны от полководца. Они приближались медленно, даже неспешно, но когда между ними и Лико оставалось не более десяти шагов, здоровяк варвар взревев бросился прямо, а старый, прыгнув в сторону, метнул один из топоров, целя стратигу под ноги. Лико ловко развернулся, присев и укрывшись щитом от броска, а потом резко выпрямился, перехватив могучие удары палицы, обрушившиеся на него сверху.

Пока громила наседал, стараясь одной силой смять молодого стратига, седой воин бросился к отлетевшему в сторону топору и завладев им, постарался зайти Лико за спину.

Удары палицы были столь частыми и столь сильными, что он только и успевал укрываться щитом, даже не пытаясь контратаковать. Но когда за его спиной возник воин с двумя топорами, Лико резко прыгнул в сторону, перекатившись и слегка полоснув по ногам могучего противника.

— Давай! Атакуй! — крикнул он задорным голосом, поднимаясь на ноги.

И варвары атаковали.

На этот раз они шли рука об руку, наседая с двух сторон и вынуждая Лико мечом парировать удары топоров, а щитом укрывается от палицы. Стратиг пятился и кружил, отступал, укрывался и уходил в сторону. И хотя ни один удар так и не смог преодолеть его защиты, сам он не сделал ни одного выпада, ни одного удара.

Его противники были настоящими бойцами, которые явно прошли не через один поединок. Даже такой профан как Шето и то видел это. И цепенея от ужаса понимал, что его сын отступает. Что он так и не смог перехватить инициативу, а скоро еще и начнет выдыхаться. Полные церемониальные доспехи были тяжелы. Железный щит был тяжел. А варвары не сбавляли силы натиска, только и ожидая первой же ошибки.

И вскоре Лико ее совершил. Уходя от удара, молодой стратиг запнулся и, наступив на край украшавшей его доспех шкуры, рухнул на одно колено, лишь чудом успев закрыть измятым щитом голову от тут же опустившейся палицы.

Стук сердца Первого старейшины оказался сильнее и рева толпы, и лязга железа. Он оглушил его. Шето впился ногтями в свою руку и так сильно сжал внука, что малыш вскрикнув от неожиданности попытался оттолкнуть причинившие ему боль руки деда.

Шето захотелось зажмуриться, но веки стали словно бы чужими и его глаза смотрели вниз. Туда, где палица, вновь оказавшись над головой дикаря, уже начала свой неминуемый путь, готовясь сокрушить и разбить измятый щит его сына…

Но вдруг юный полководец стремительным движением распрямился, вскочив на ноги так ловко, словно его доспехи весили не больше легкой накидки.

Красная молния метнулась вверх и край щита Лико ударил по подбородку здоровяка, заставив его открыться и отшатнуться назад. Меч стратига тут же прошел снизу вверх, от пояса до подбородка, разрубая бронзу и оголенную плоть. Дикарь рухнул на землю и захрипел, зажимая руками сочащейся кровью раскрытый разруб. Но второй удар щитом в затылок проломил его череп, превратив могучее тело в безвольную груду, рухнувшую на белоснежные плиты.

Трибуны взревели.

Даже алатреи и те ликовали и дружно стучали кулаками по подлокотникам, словно забыв, кто именно бился там внизу, на площади.

Шето же безвольно обмяк в своем кресле. Кровь все еще бешено стучала в его висках, сердце рвалось из груди, а мир перед глазами поплыл, превратившись в размытое пятно.

Великие горести, как же он испугался!

Но теперь тот страшный, чудовищный миг, за который его воображение успело нарисовать картины окровавленного тела в красных доспехах, остался позади.

Его сын был жив. Жив и невредим. И он продолжал сражаться.

Но и сам бой изменился. Лишившись соратника, второй варвар уже ни сколько нападал, сколько сам оборонялся от атак молодого стратига, стараясь держать дистанцию, и постоянно перемещаться. Он явно был ловчее и опытнее погибшего воина и, оценив противника по достоинству, старался не задавить Лико натиском, а вымотать и заставить ошибиться, только на этот раз уже фатально.

Двое воинов кружили по площади, сходясь и тут же отскакивая, нанося удар за ударом, прощупывая оборону друг друга, и пытаясь подловить и обмануть. Варвар часто делал ложные выпады и постоянно старался зайти справа, Лико целил ему в ноги, бил краем щита, уходил от ударов и подныривал под руку.

Неожиданно варвар отшатнулся в сторону, а потом резко ударил двумя топорами, подцепив щит стратига. Державшие его ремни лопнули и железный диск отлетел, звонко ударившись о мраморные плиты площади.

Дикарь тут же атаковал. Два топора завертелись железным вихрем, высекая искры из меча стратига, который чудом успевал отбить каждый из бешеных ударов. Теперь он дрался именно так, как и положено обреченному — не думая о последствиях, усталости и боли, не ожидая пощады, или возможности победить. В каждом ударе, в каждом выпаде и шаге, он умирал. Он умирал так, чтобы разделить свою смерть с ненавистным врагом, лишившим его родины, свободы и самой жизни.

Забыв о защите, он атаковал и атаковал, рубил наотмашь, слишком широко расставляя руки. И в один из его замахов Лико резко шагнул на встречу и лезвие его меча вошло в левый бок пленного вождя, прорубая чешуйчатую броню.

Два топора выскользнули из ослабевших рук, с гулким стуком ударившись о плиты площади. Старый дикарь подался вперед, обмякая, словно перебравший вина пьяница, но Лико, выдернув меч, тут же шагнул в сторону, позволив телу рухнуть к его ногам. Обойдя поверженного врага, он резким движением перерубил его шею, а потом, ухватив за сплетенные в косы волосы, поднял голову на вытянутой руке, показывая замершей толпе.

— Вечный воитель Мифилай, приму в дар жизни этих воинов! Во славу Тайлара! — выкрикнул он охрипшим от усталости голосом и кинул голову в сторону.

Трибуны взревели.

И взревели много громче и много сильнее чем прежде.

Крики, топот ног и стук кулаков о подлокотники просто оглушали. Шето казалось, что весь мир превратился в один неистовый рев восхищенной толпы и неожиданно сквозь разрозненный хаос звуков и выкриков, прорезался один единственный. Зародившись на левой стороне трибуны, он креп и набирал силу, поглощая и впитывая все новые и новые голоса. Превращая их в один единый голос. И этот голос скандировал имя его сына.

— Лико! Лико! Лико!

Казалось, что все старые споры, все дрязги и противоречия, от семейных до политических, пропали и стёрлись, потонув в этом едином возгласе ликования. Имя его сына объединяло и примиряло, позволяя каждому приобщиться к той великой победе на дальних рубежах, последние удары которой были нанесены здесь и сейчас.

Первый старейшина пересадил испуганного внука на колени его матери, и поднялся со своего места. Следом за ним поднялись главы партий, логофеты, верховный понтифик, эпарх Кадифа и многие другие высшие люди государства. Они пошли вниз неспешно и степенно, соблюдая все положенные церемонии, хотя все нутро Первого старейшины горело огнем нетерпения, требуя немедленно побежать вниз. Побежать, перепрыгивая через ступеньки, туда, где возле двух поверженных врагов стоял его сын. И пусть весь город, все первые люди государства, смотрят как он, старый, разжиревший, подбирающий подол своей длинной рубахи, бежит вприпрыжку по лестнице… Бежит, навстречу своему мальчику. Своей крови. Своему продолжению.

Но Шето сдержался. Он не поддался этому безумному импульсу и спустился вместе со всеми остальными властными мужами государства. Туда, где его ждал сын.

Живой. Невредимый. И вознесенный на самую вершину славы.

Они встали полукругом перед полководцем.

— От имени народа и Синклита, мы приветствуем достойнейшего из полководцев… — начал было говорить вещатель алетолатов Амолла Кайсавиш, но тут нахлынувшие чувства переселили Первого старейшину.

Отринув все ритуалы и правила, он шагнул вперед и крепко прижал к себе единственного ребенка. Два года разлуки, два года страхов и переживаний, были теперь позади. И только это сейчас и было важно. Только это имело значение.

— Отец…

— Мой мальчик… — прошептал он, задыхаясь от нахлынувших чувств.

— Я…

— Ты здесь…

— Там, у тебя на коленях…

— Это Эдо, твой первенец.

— Хвала богам! Я так за него боялся, в его возрасте дети… ты знаешь, они такие хрупкие…

— Он сильный и здоровый мальчик. Такой же как и ты…

Он вновь обнял сына, но теперь к Лико уже бежали его воины. Подняв полководца на большом железном щите, они, под общее ликование и скандируя его имя, понесли стратига вокруг трибуны, с которой им под ноги летели сушеные цветы и ветви кипариса.

Город полюбил его мальчика. Полюбил всецело. Всей своей пестрой массой, всеми своими сословиями. И пусть любовь эта, в особенности среди ларгесов, обещала оказаться лишь краткосрочным увлечением, мимолетной вспышкой сладкой страсти в ночь на Летние мистерии, Шето знал, как ей воспользоваться и как закрепить ее завоевания для своего рода.

Вплоть до самого вечера, пока в принадлежащем Тайвишам Лазурном дворце, выстроенном на небольшой скале, врезавшейся в воды Кадарского залива, не начался пир, Первый старейшина не видел своего сына.

После такого яркого поединка на Площади Белого мрамора он стал не просто полководцем, принесшим в Кадиф долгожданную победу, но настоящим героем в глазах граждан. Воителем, напомнившим расслабленному и изнеженному городу, что такое подлинные дары Мифилая.

Лико поглотили бесконечные встречи со старейшинами, выступления перед горожанами и войсками, раздача даров и награждения ветеранов. А сразу за ними шли новые встречи и новые выступления. Бескрайнее море человеческого любопытства утянуло его и выплюнуло лишь под самый вечер — опустошённого и изможденного. Отдавшего всего себя ненасытному интересу толпы, но покорившему её сердце.

Когда он появился в портале ворот пиршественного зала, то больше напоминал бледную тень, чем того богоподобного триумфатора, что проехал по городу на белоснежной колеснице всего пару часов назад. Лико выглядел опустошенным и измученным. Словно позади у него были не часы славы и почестей, а долгий и изматывающий бой. Лишь слабо улыбаясь тянувшимся к нему рукам и приветственным выкрикам, он прошел через весь зал до почетного места возле Первого старейшины, почти не смотря по сторонам.

А ведь посмотреть тут и вправду было на что.

Большой зал Лазурного дворца сегодня было просто не узнать. Стройные ряды колонн обрамлявших его по бокам, были выкрашены под деревья, а тянувшиеся от них вплоть до самого купола декоративные ветки держали сотни фонариков, казавшихся не то огромными светлячками, не то звездами, проглядывавшими сквозь густые кроны леса.

Все стены были украшены шкурами волков, медведей, оленей и туров. Рядом с ними весели или стояли на специальных подставках покрытые причудливыми росписями щиты, разнообразное оружие, выкованное из железа и бронзы харвенскими мастерами, золотые и серебряные боевые рога и странные маски, изображавшие оскалившихся ящеров и чудовищ. Пол устилал мягкий зеленый ковер, выполненные столь старательно, что его было не отличить от лесного мха, который разделяли бежавшие по специальным канавкам ручейки, бившие из фонтанов по краю зала.

Все, буквально каждая деталь окружения, создавали атмосферу военного лагеря, возведенного посреди диких и неведомых земель. И сам зал, превращенный усилиями Джаромо в глухой лес, и стоявшие между колоннами одетые в походные доспехи музыканты, играющие бодрые марши, и переодетые в варваров прислуживающие гостям рабы. Даже изголовье огромного стола, расположенного по традиции полукругом, окружал частокол, а сами кресла украшали копья и шкуры.

Да, что не говори, а взявший на себя и эту часть празднования Великий логофет постарался на славу. Как, впрочем, и всегда. Все созданные по его замыслу декорации были чудесны, а какой был накрыт стол! От одного его вида у Шето кружилась голова и начинали подрагивать пальцы, а от запахов желудок сводило сладкой истомой.

Прямо перед ним, на огромных золотых блюдах уже лежали горы ароматной лифарты, источавшей столь сильный аромат пряных трав, имбиря и пшеницы, что он перебивал даже курившиеся в жаровнях благовония, разожжённые жрецами.

Кроме важнейшей части любого тайларского стола, тут были и маленькие мясные шарики пави, и рулетики из говядины минори, и тарелка с слоеными пирогами адави, начиненными жареным луком, кинзой и брынзой, и жаренные на углях полоски вымоченного в вине и травах мяса, и полу-сваренные, полу-тушенные говяжьи ребра в травах и тертом имбире герат, и тушеные гусиные грудки с орехами и яблоками энваг, и самые разные квашенные и засоленные овощи и много-много чего еще… бессчётное число лучших блюд тайларской кухни, которыми по традиции всегда встречали возвращавшихся из похода воинов. А какие тут были вина! Терпкие, медовые, с пряностями и специями, крепкие и разбавленные, молодые и выдержанные. Даже фруктовые из Старого Тайлара.

И все же, главными угощениями сегодня была харвенская дичь.

Стол просто ломился от запеченных, зажаренных, сваренных и тушеных косуль, оленей, лосей, зайцев, кабанов, тетеревов и глухарей. Они лежали кусками и целиком, в мисках с потрохами и плавая в вареве. В травах, зажарках, и подливах. На ячменных и пшеничных лепешках. На кашах. На вертелах и копьях… Любой, даже самый придирчивый гурман мог до бесконечности выбирать из этого кулинарного великолепия и всякий раз удовлетворятся своим выбором.

И занимавшие свои места гости просто захлебывались слюной от нетерпения, явно желая объесться и опиться до полусмерти.

Но перед началом пира должен был исполниться еще один ритуал. Первый старейшина поднялся и подошедшие к нему жрецы возложили на его плечи вышитую золотом и жемчугом красную шелковую мантию, а затем, на середину зала вывели белоснежного быка, чью голову украшал венок из переплетенных снопов сена и цветов. Трое старших жреца Бахана, Мифилая и Венатары, шепча молитвы и восхваляя своих богов, по очереди обняли умиротворенное животное, опоенное дурманящими отварами, а потом, подставив под его шею огромный золотой чан, одновременно полоснули по нему длинными ножами.

Одурманенный зверь, кажется, даже не понял что произошло. Несколько мгновений он так и стоял, пока кровь багряным водопадом лилась из его шеи, а потом, чуть покачнувшись, осел и направляемый жрецами и послушниками лег на пол, положив голову ровно на ритуальный чан.

— Пусть боги и люди примут дары моего дома! — громогласным голосом произнес Шето и повторявшие нараспев благословения и молитвы жрецы вымазали ему лоб, щеки и ладони свежей кровью жертвенного быка.

— Благословен дарующий и принимающий дар! Ибо в вине и хлебах милость богов, — произнес одетый в зелёное жрец Бахана

— Благословен сей дом и всякий под крышей его! Ибо в стенах сих оберег богов, — вторила ему жрица Венатары.

— Благословенна принесенная кровь, ибо в жертве сила и радость богов! — закончил жрец Мифилая.

— Благословение дому сему и крови его и дарам его! — ответили ритуальной фразой сотни гостей, и жрецы, перелив кровь в крупные чаши, разошлись по рядам, окропляя лоб каждого жертвенной кровью.

Когда их обход был закончен и каждый из гостей получил благословение богов, Шето, чуть откашлявшись, заговорил:

— Гости дома моего. Благородные старейшины, их досточтимые сыновья и родичи. Сегодня я позвал вас разделить великую радость по случаю победы моего сына над ватагами дикарей, что сеяли разорение и страх на наших дальних рубежах. Долгие годы харвенские варвары лили нашу кровь, грабили наши дома и топтали наши поля и пастбища. И всякий раз, убегая в свои дремучие леса, они уходили от ответа и справедливости. Уходили лишь для того, чтобы зализав свои раны вновь творить беззаконие. Но час расплаты пробил. Наши доблестные воины, под предводительством моего сына и наследника Лико Тайвиша, вступили в тот дикий край и прошли его вдоль и поперек, принеся на своих мечах и копьях долгожданное отмщение. Дружины варваров были разбиты, их крепости сожжены, а города и села захвачены. Вся та земля, что еще недавно пучилась от дикости и исторгала к нам беспощадных убийц и грабителей, отныне покорена и станет нашей провинцией! Нашим новым щитом, возведенным перед варварами Калидорна! Мы победили, о благородные мужи Тайлара! Так вкушайте же дары победы, дары той земли, что усмирил мой сын. Славьте наше великое воинство и его бессмертные подвиги! Во славу Тайлара и во славу победы!

Шето поднял кверху кубок полный терпкого латрийского вина и под общий одобрительный рев и стук о подлокотники выпил его до дна, а потом, перевернув, со стуком поставил на стол, объявляя начало пира.

Вот теперь хозяину дома уже ничего не мешало набить свое брюхо всевозможными северными диковинками, млея от чудес, сотворенных его повара. Почти все за столом тут же последовали его примеру, и их блюда моментально превращались в мясные горы, готовые утонуть в озерах превосходного вина.

Только сидевший по левую руку от Первого Старейшины Великий логофет, казалось, совсем не замечал всех тех яств, что сам же и приказал изготовить. На его тарелке лежало лишь пару лепешек, утопленных в соусе, да две тонких полоски мяса.

Еда явно была ему не интересна. В отличие от беседы с братом Шето Кираном, которую они хоть и пытались вести шепотом, но не то чтобы особо скрывали.

— Не так уж и много я прошу, Джаромо. Хватит и двух тысяч, — донеслись до ушей Первого старейшины слова брата.

— Это грубые и весьма приблизительные цифры, любезный Киран. Столь большие сроки размывают даже самое точное планирование. Несчастные случаи, болезни, непосильный труд, побеги, стычки… над столь масштабными творениями извечно витает тень смерти, задевая своим крылом многих. А прямо сейчас, как ты и сам знаешь, нужно направить потоки к нашим сундукам и к тем людям, чью дружбу мы так жаждем обрести…

— Две тысячи. О большем я не прошу, иначе весь мой труд, весь наш труд, окажется перечеркнут.

— И все же, цифра неописуемо велика для дня сегодняшнего…

— Лико привел с собой больше сорока тысяч! Ну же Джаромо. Эта гавань стоит того! Она нужна нам! Она станет частью моего наследия, частью наследия моей семьи, которой ты, между прочим, так часто клялся в верности. Да и частью твоего наследия тоже.

— Боюсь, что как и во многих иных вещах, я подобен подводному течению и, влияя на судьбы и события, остаюсь невидимкой для стороннего наблюдателя. Мое наследие всегда будет незримо, ибо я художник, что не оставляет подписи. Я не тщеславен и в самой своей тихой службе во благо государства неизменно обретаю истинное удовлетворение. Что же до моей верности и клятв, то я ни разу не давал и малейшего повода в них усомниться, а посему, я попробую найти решение для столь тревожащей твоё сердце и разум заботы. Но пока трущобы Аравенн стоят, исторгая зловоние и гниль, мы все равно говорим о материях незримых, а посему нерешаемых.

— Уже совсем скоро эта проблема решиться, — слегка раздраженно произнес Киран. Схватив золотой кубок, он осушил его жадными глотками и с силой поставил на стол.

Шето улыбнулся. Их старый план по превращению Аравенской гавани из уродливой дыры, порочащей самим своим существованием Кадиф, в парадные морские ворота, был как никогда близок к исполнению. И стоило этим двоим оказаться рядом, как Аравенны тут же увлекали их и уносили прочь от бремени повседневности. Но для Шето гавань была лишь малым штрихом в той картине, что созидалась его руками. А потому он предпочитал не тратить на нее своего времени и если и интересоваться ей, то лишь мельком. Но для Кирана она, кажется, постепенно становилась любимым детищем. И Шето совсем не хотел лишать брата удовольствия лицезреть, как его мечта становится явью.

На расположенную напротив стола сцену, которой еще не раз предстояло удивить гостей, поднялся высокий, словно бы специально вытянутый мужчина средних лет с падающими на плечи вьющимися волосами и глубоко посаженными глазами, казавшимся двумя потухшими угольками, сверкающими со дна колодца.

Это был Махатригон из Льгеба — один из самых известных арлингских поэтов и признанный во всем государстве мастер слова. Поначалу Шето думал, что возвеличивание победы его сына стоит заказать тайларину, дабы не растерять духа их крови, но Джаромо убедил его, что поэт из вечно мятежного и обособленного Арлинга, станет куда символичнее. И объявленная им поэма «Гром с севера», преподносила минувшую войну не просто как сражение с дикарями и разбойниками, но как вечное противостояние цивилизации и первобытной дикости. Как схватку звериного Калидорна и человеческой Паолосы — грани цивилизованного мира, как называли её еще во времена Джасурского царства, собравшейся и победившей под боевыми знаменами Тайлара.

И все же слушая его твердый поставленный голос, чеканящей каждое слово, как кузнец чешуйки доспеха, под то быстрые, то мелодичные наигрыши кифары, Первый старейшина то и дело невольно морщился. Нет, сами стихи были совсем недурны, даже, скорее, хороши. И определенно это были нужные стихи для будущего его семьи и государства. Махатригон из Льгеба, которому поручили написать величественный эпос, честно отработал каждый полученный им литав и каждый локоть земли в его новом поместье под Керрой.

И все же от источавшегося елея похвал Шето становилось немного дурно. Жизнь научила его никогда не доверять подхалимам. И в особенности не верить подхалимствующим поэтам. Эти словоделы, награжденные многими дарами Сладкоголосого бога искусств Илетана, постоянно меняли сторону и чурались такой добродетели как верность. Их талант был товаром, если только они искренне не верили в свои же слова. А Махатригон не верил. И стоило кому-нибудь из, скажем, алатреев, заплатить за поэму порочащую Шето или победы его сына, как он с радостью выполнил бы заказ, обесценив тем самым и декларируемый им сейчас эпос.

Но публике его выступление явно приходилось по вкусу. Конечно, все дело могло быть в избытке угощений и изысканных вин, способных украсить любое действие, но пока взгляды людей полнились восхищением, Шето был доволен и не жалел о потраченных деньгах. Пусть гости слушают этот сладкий елей. Пусть слушают и восхищаются его мальчиком и его деяниями. Ну а потом, будет уже потом.

Когда прозвучали последние слова поэмы, несколько мгновений зал пребывал в молчаливом оцепенении.

— Слава мастеру и слава великой победе! — первым раздался мелодичный высокий голос Патара Туэдиша. Он поднял кубок и, глядя прямо на Лико, выпил его до дна.

— Во славу! — тут же поддержал его хор сотен глоток, и зал в мгновение наполнился стуком кулаков о подлокотники.

Этот длинноволосый юноша, с по-девичьи красивым лицом и телосложением атлета, был безгранично предан Лико, за которым уплетался еще будучи совсем мальчишкой. Шето хорошо знал, что ради него он был готов умереть. А потому, когда Патар возглавил отряд телохранителей его сына во время похода, он почувствовал большое облегчение.

Сидевшие рядом с ним отец и дядя мало походили на своего наследника и поражали контрастом. Привыкший к строгости и аскетизму Басар сильно постарел и высох за эти два года. Его борода поседела и стала жиже, а на выбритом черепе появились бледные пятна, красневшие когда он морщился или раздражался. Шето попытался вспомнить, всегда ли у малисантийского стратига так западали глаза и сжимались губы, превращаясь в бледную полоску, словно у мертвеца, но так и не смог. Кажется, война сильно его измотала. В одном из писем Лико упоминал о мучавших его тестя хворях — от холода и сырости у него постоянно болели суставы и часто случались приступы лихорадки, но он упрямо отказывался от путешествий на повозке или теплого шатра, отдавая предпочтение лошади и обычной солдатской палатке. Хотя тагмарии и не любили его за жестокость и бессердечность, называя за глаза «Душегубом», этот человек всегда считал, что полководец обязан жить той же жизнью, что и его солдаты. И этому своему принципу он следовал до конца.

А вот младший из братьев, Эйн, как всегда наслаждался жизнью и угощениями. Его раскрасневшееся лицо лишь изредка было видно целиком: оно постоянно пряталось то за кусками всевозможного мяса, что было навалено высокой горой на блюде, то за массивным кубком, который прислуживающие за столом рабы едва успевали наполнять.

— Неужели харвены и вправду были столь дики и… чудовищны? — раздался изумленный голос Эная Туэдиша — старшего сына Эйна и стратига домашних тагм Кадифара.

— Поэт приукрасил, — небрежно бросил Басар, перекатывая в руке кубок. — Да, дикари были опасны и злы, но как видишь, мы сидим тут, а они в цепях и в ямах. Как и положено животным.

— Они не такие уж и животные, отец. Их города…

— Это ты те кучи, сваленные из бревен и булыжников, называешь городами?

— И все-таки, — с нажимом произнес Патар. — Это были города. Настоящие города. С продуманными улицами, укреплениями, храмами, крепостями и рыночными площадями. И жили в них тысячи человек, которые занимались ремеслами. Вспомни хотя бы Парсу или Бурек — да во многих наших городах живет меньше людей! А их войска? Они сражались в боевых порядках и понимали, что такое дисциплина и иерархия…

— Даже свора лесных волков, знает, что такое иерархия, — отрезал глава рода Туэдишей. — Впрочем, они и это знали плохо. Если бы вожди племен не перессорились после битвы на двух холмах и не позволили нам перебить их поодиночке, кто знает, пировали бы сейчас мы, или нами.

— Я думал врагов надо уважать, отец.

— Уважения достойны люди, а на дикие звери. Ты видимо забыл, что вытворяли харвены с нашими пленниками. Не хочешь ли рассказать гостям о Криждане и о том, что мы там нашли, когда захватили это скопище гнилых изб? Не хочешь испортить им аппетит рассказами о содранной кожи и сожжённых заживо? А сколько было таких Криждан? Я лично видел где-то с десяток.

— Я не это имел ввиду, отец…

— А я как раз это. Сколько бы варвары не строили из себя людей — они навсегда останутся дикими и опасными животными. Таково их нутро. Их можно приучать к покорности кнутом и железом, но стоит хоть раз дать слабину, как сидящий внутри каждого из них зверь тут же выскочит наружу. Поверь, я знаю, о чем говорю. Я уже видел такое тридцать лет назад.

— А что было тридцать лет назад, дядя? — спросил его Эдо, средний сын Эйна Туэдиша, который в ширине плеч и мощи телосложения уже успел превзойти и отца и старшего брата. Беда была лишь в том, что на этом отмеренные ему дары богов заканчивались и должность листарга третьей домашний тагмы, на которую его чуть ли не силой пропихнул отец, была его пределом, да и то достигнутым совсем незаслуженно.

— Великие горести! Правду говорят, что люди непомнящие истории её повторяют, — с нескрываемой злостью произнес Басар. — Тридцать два года назад орда вулгров под руководством ведьмы Дивяры стояла под Лейтером! И если бы мы тогда их не разбили, то кто знает, докуда бы они дошли. Может, пасли бы сейчас коз, на руинах Кадифа. Тогда они были очень и очень близки к этому. Я помню ту войну. Почти также хорошо, как и эту. Когда началось восстание, мне только исполнилось шестнадцать, и я был назначен листаргом второй походной малисантийской тагмы. В то время в Кадифе опять шла какая-та грызня между партиями, а потому, когда в Дикой Вулгрии объявилась взбесившаяся фурия, провозгласившая себя царицей и правительницей всех вулгров, на нее просто никто не обратил внимания. Какое дело Синклиту до пары тройки вырезанных колоний или взятых крепостей, когда на кону стоит вопрос дележа власти? — среди сидевших недалеко старейшин тут же раздался недовольный ропот, а Лисар Утриш даже попытался его перебить, но глава Туэдишей лишь повысил свой железный голос. — Восстание ширилось быстро. Словно искра, попавшая в сухую траву, оно охватывало все новые и новые территории. По всей стране вулгры начали нападать на сановников, воинов и простых жителей, а потом, собравшись в банды, шли к своей повелительнице. А ведь вулгров тогда почти не трогали — их земли отбирали редко, они молились своим богам, жили по своим обычаям и пользовались весьма широким самоуправлением. Но всего этого им показалось мало. Они решили восстать и, сбившись в разбойничьи ватаги у юбки взбесившейся ведьмы, объявить нам войну. Всего за год сколоченная этой безумной бабой армия полностью заняла всю Вулгрию, все ее города, кроме Вечи — старой столицы, в которой успели запереться остатки трех прибрежных тагм. Я хорошо помню, как обескураженный и сбитый столку Синклит был готов к переговорам и уступкам. Страх, который навела ведьма, быстро сделал свое дело и старейшины уже собирались отдать ей две провинции и провозгласить границу по реке Фелле, но слава милосердным богам, у Дивьяры вскружилась голова от успехов. Она сожгла живьем присланных к ней переговорщиков. Один из которых, кстати, был из рода Ягвешей, и заявила, что не успокоится, пока не «освободит» все земли, бывшие некогда царством Кубьяра Одноглазого. А это, если кто вдруг забыл — половина Нового Тайлара. Собрав пятидесятитысячную орду, она двинулась на земли Малисанты и Касилея, а пару раз даже прорывалась в Латрию. Харвены, кстати, тоже участвовали в ее походе. И не только они — весь клавринский сброд с Северного побережья тогда слетелся под ее знамена, надеясь на щедрую добычу. Больше года, они жгли наши поля, вытаптывали пастбища, разоряли святилища и храмы, брали в осаду города. К счастью крупные, Вроде Солтрейны или Айкены, были им не по зубам. Но вот то что творилось в мелких… не приведи боги, чтобы вы хоть раз увидели на что способен сорвавшийся с цепи дикарь, которого недостаточно усердно приучали к покорности. И день ото дня их становилось больше. Больше и больше. Почти все жившие в Новом Тайларе вулгры признали Дивьяру своей царицей и слали в ее орду своих сыновей. Но, наконец, нам удалось навязать им решающее сражение. Мы встретили их под стенами Лейтера, который она поклялась взять во что бы то ни стало. Если вдруг и это кто-то не знает или забыл, то когда-то на месте нашего города находилась южная столица вулгров — Ларитарь. Тридцать семь тагм вышли против восьмидесяти тысяч. Тридцать семь походных и домашних, собранных со всего Нового Тайлара. И в двухдневной битве мы доказали, что дикарь всегда проигрывает цивилизованному человеку. Мы сломали их порядки, обратили в бегство их воинов, а саму их ненаглядную царицу взяли в плен и заставили вдоволь отплатить за свои преступления. У ее дикарей была такая забава — привязывать тагмария к столбу, содрать со спины кожу и наблюдать, как он умирает. И мы, привезя ее сюда, в Кадиф, заставили на собственной шкуре узнать, каково это её лишиться.

Басар недолго замолчал. Он сделал небольшой глоток и, скривив губы, посмотрел на дно кубка:

— То восстание дорого обошлось государству и гражданам, — продолжал он. — Но оно же преподало прекрасный урок, который, похоже, начинает забываться: если попытаться увидеть в дикаре человека, он очень быстро покажет зубы зверя и перегрызет вам глотку.

— И что же вы предлагаете, господин Туэдиш? — проговорил сидевший неподалеку сын предстоятеля Алатреев Тэхо Ягвиш. — Клеймить харвенов как скот и пасти в стадах, погоняя плетьми и посохами?

— Я предлагаю не давать им поблажек. Место варвара — в цепях или в могиле.

— В нашей стране только вулгров почти три миллиона. Добавьте к ним вольноотпущенников и переселенцев из числа племен, а теперь еще и харвенов, приобретённых нами в результате ваших же побед. Сколько их, кстати? Я слышал про пол, а то и полтора миллиона. Не слишком ли много цепей и могил вам нужно, господин Туэдиш?

— Спокойствие государства оправдывает любые жертвы, — холодно произнес он.

— Как жертвы, которые понесли ваши люди во время подавления восстания Дивьяры, да господин стратиг? — проговорил сидевший рядом с молодым Ягвишем красивый лицом юноша, с длинной челкой, падающей на глаза.

Вспыхнувшие красным пятна на бледном черепе Басара Туэдиша казались кострами, разожжёнными на заснеженном холме. Он тяжело задышал, а тонкие губы стратига задрожали и сжались еще сильнее.

— Они выполняли свой долг. Как и я тогда. И не тебе, незнающему жизни безусому юнцу, судить мои дела и поступки.

А ведь «душегубом» его прозвали как раз на той войне… Насколько помнил Первый старейшина, когда вулгры захватили крепость на переправе через Феллу, еще совсем юный командир так стремился заслужить признание и славу, что положил четверть тагмы чтобы ее отбить. И хотя своего он добился, почти сразу ему пришлось покинуть крепость, за которую было заплачено столь много жизней. К моменту победы восставшие уже контролировали земли на много верст вокруг и крепость, останься он в ней, гарантированно стала бы для него самого и его людей склепом. Потом, уже почти половина его тагмы погибла при защите подходов к Солтрейне. Хотя ему было приказано отступать, он бросал своих людей в атаку за атакой на превосходящие силы дикарей. Да, благодаря ему вулгры так и не осадили столицу Малисанты, предпочтя обогнуть огромный город. Но выплаченная его воинами цена оказалась слишком высокой. Неоправданно высокой. Говорят именно тогда один из стратигов и назвал его при солдатах «душегубом». И все последующие битвы, все походы, каждая новая страница личной летописи этого человека, раз за разом подтверждали верность имени данного ему три десятилетия назад.

Впрочем, напряжение, повисшее над пиршественным столом, грозило развернуть сегодняшний вечер в совсем невыгодную для Шето сторону. Первый старейшина негромко кашлянул, и Джаромо тут же подал знак распорядителю торжества. Через мгновение зал наполнился оглушительно громкой и веселой музыкой, а появившиеся на сцене танцовщицы, заставили забыть пировавших о тяжелых мыслях.

— Нужно поскорее вернуть Басара в его родную Малисанту или еще куда-нибудь. Только так, чтобы он не почувствовал себя ссыльным. Столичный воздух действует на него угнетающе, — шепнул Шето Великому логофету.

— Быть может доблестный и прославленный полководец, что более тридцати пяти лет посвятил самозабвенной службе государству и прошел всю Харвеннскую войну как раз то, что нужно нашей новой провинции? Ведь кто как не он знает, как обезопасить этот рубеж и привести местные племена к покорности?

Первый старейшина согласно закивал головой.

— Думаю, что Синклит одобрит это начинание.

— И сам глава рода Туэдишей тоже. Ибо дух воина всегда жаждет свершений и тяготится праздности. А здесь его, увы, ждет только праздность.

— Да, мы определенно окажем ему эту честь. Кстати, а что это за юноша, что встрял в спор Басара Туэдиша с Тэхо Ягвишем? Мне он не знаком.

Джаромо прищурился, вглядываясь в юное лицо, а потом улыбнулся своей обычной учтивой улыбкой, но первый старейшина заметил, что уголок его рта как-то странно дернулся и немного скривился, будто бы Великий логофет проглотил что-то кислое.

— Это Рего Кардариш — племянник, а с недавних пор и наследник Кирота Кардариша.

— Не освежишь ли мою память, на сей счет?

— С превеликим удовольствием. Семь лет назад, когда Керах Кардариш скоропостижно скончался, как утверждают злые языки, топя собственную жену за измену, он оставил после себя несовершеннолетнего сына. Без сомнения, такой итог является мрачным кошмаром для любой великой семьи, ибо зачастую ознаменует ее упадок. Но брат усопшего Кирот, возглавивший династию и омраченный затянувшейся бездетностью, взял мальчика на воспитание, а потом и официально его усыновил, провозгласив своим наследником.

Шето кивнул, пометив в своей памяти как это новое для него лицо, так и странную, натянутую улыбку Великого логофета.

Слегка отвлёкшаяся от танцев публика вновь вернулась к поеданию блюд и казавшихся бесконечными тостам. Теперь празднество шло, так как и было нужно. Люди пили, ели, смеялись и от недавнего спора, не осталось и легкого осадка.

Захмелевшие благородные щедро источали потоки лести и восхвалений юного Тайвиша, его побед и заслуг перед государством. Сына Шето сравнивали с героями преданий и полководцами славного прошлого. Победы над харвенами — со славой великих битв древности. А один старейшина из числа Алетолатов и вовсе начал сравнивать Лико сразу и Патаром Основателем и Великолепным Эдо. Правда довести до конца эту мысль он так и не смог: когда кто-то выкрикнул, не желает ли тот принести для юного стратига царскую порфиру, тот резко смутился и, скомкав свое пламенное выступление до невнятного мычания, зарылся в мясных блюдах.

Конфуз чуть скрасила новая часть представления, когда одетых в тонкие шелка танцовщиц на сцене сменили факиры. Двенадцать мужчин и женщин, с горящими лампадами на длинных цепях, исполняли причудливый танец, извергая огонь, прыгая сквозь огненные кольца и создавая вокруг себя настоящие огненные вихри, которые неизменно срывали удивленные возгласы публики. Воспользовавшись паузой в речах и тостах, Шето слегка наклонился к Лико.

— Кажется, что торжества успели немного тебя утомить, сын.

— Ни один поход и ни одно сражение не отнимали у меня столько сил, как сегодняшние чествования, — тяжело вздохнул Лико. — Великие боги! Мне кажется, будто каждый встреченный мной старейшина, каждый сановник или купец успел вдоволь полакомиться моей кровью.

— О, тут, в столице, это излюбленное угощение. Но скоро ты научишься давать отпор этим обжорам, а потом и пожирать их самостоятельно.

— Прямо как ты, отец?

— Надеюсь, тебе удастся меня превзойти и в этом искусстве.

— Глава рода ты, и я не стану покушаться на твое бремя.

— Однажды это бремя само ляжет на твои плечи, Лико. Мы уже очень высоко забрались, мой мальчик. И много достигли. Очень много. Мой прадед жил лишь железными рудниками и серебреными приисками Барлад, свято верив, что жить нужно именно так: тихо и спокойно, сторонясь и власти, и борьбы, и заметности. «Ибо в блеске славы скрыта погибель». Таким он воспитал моего деда, а тот, в свою очередь, моего отца. О, ты даже не представляешь насколько был пуглив и осторожен твой дед. Он слал подарки и алатреям и алетолатам и даже милекам, когда они захватили столицу, а нам с твоим дядей запрещал заниматься, чем либо, кроме управления фамильными шахтами и мастерскими. Даже когда я стал коллегиалом Барлы, а для наследника знатного рода эта должность более чем ритуальная, он чуть было меня не проклял. Но прошли годы, и я изменил судьбу нашей семьи. А теперь её изменил и ты. Мы сделали её по-настоящему великой. Но чем больше приходит славы и власти, тем больше появляется врагов и соперников. И многие из них попытаются стать тебе друзьями, чтобы потом, втеревшись в доверие, нанести такой удар, от которого можно уже не встать.

— Похоже война теперь никогда не оставит меня в покое, — с грустной улыбкой вздохнул Лико. — Но если раньше я сражался мечом на границах изведанного мира, то теперь мне придется сражаться словом в собственном доме.

— Таков удел каждой великой семьи, мой сын. Если она, конечно, хочет оставаться великой.

— Знаю. Просто сражаться с варварами мне нравилось больше. Это было честным и понятным делом. А тут… я два года не видел жену и впервые увидел сына, да и то — лишь мельком и издали. Я так долго мечтал взять его на руки, мечтал посмотреть в его глаза, увидеть его лицо, чтобы, наконец, убедиться в том, что он и вправду так на меня похож, как вы писали в письмах все эти месяцы. Но вместо этого я целый день выступаю, перед какими-то толпами, слушаю лживую лесть от благородных, которые даже не пытаются толком спрятать зависть или ненависть в своих глазах и так раз за разом, раз за разом. И чем слаще их речи, тем больше яда в их глазах.

— Просто ты пугаешь их своими свершениями, Лико. Твоя громкая победа, достигнутая вопреки всем стараниям доброй половины Синклита, поставила их в совсем непростое положение и нагнала такого страха, какого они не помнили десятилетиями. Об этом еще не говорят громко, но кое-кто из старейшин уже шепчется, что не ровен час и ты пойдёшь по стопам Патара Основателя. И, как и первый из Ардишей, перебьешь парочку знатных родов, а остальных либо переманишь на свою сторону, либо силой поставишь на колени.

— Так может мне и вправду стоит так поступить, а отец? — рассмеялся Лико, но Первый старейшина лишь смерил сына строгим взглядом. Он всё ещё оставался юношей. Смелым и храбрым мальчишкой, которому пора было превращаться в мужчину.

Пир казался бесконечным. Факиров сменяли танцовщицы и жонглёры, на место которых выходили певцы и поэты. Актерские труппы разыгрывали сцены важнейших вех победоносной войны, бессовестно приукрашивая и перевирая, ради превращения похода в величественный эпос. Следом публику развлекали состязания борцов и постановочные дуэли мечников, одетых в варварские шкуры и вычурные тайларские тораксы. Если на столе появлялось опустевшее блюдо, его тут же заполняла гора новых угощений. Опустевшие кувшины, менялись на новые, а кубки не пустовали ни единого мгновения. И чем больше вливали в себя вина гости, тем пафосное, многословнее, путанее и бессмысленнее становились их тосты и речи. А некоторых из гостей и вовсе приходилось уносить из-за стола.

Наконец, большие врата пиршественного зала распахнулись, и на огромном золотом блюде дюжина рабов внесла запечённого целиком гигантского харвенского тура. Весь круп лесного исполина был утыкан варварскими мечами самых разных форм и размеров, но выполненных столь тонко и искусно, что даже сложно было поверить, что это оружие создавалось дикарскими кузницами. И на каждой рукояти висел небольшой золотой рог, инкрустированный самоцветами.

При виде столь необычного угощения публика снова оживилась. Шето с улыбкой наблюдал, как огоньки жадности разгораются в замутненных глазах его гостей, что смотрели на драгоценные мечи и кубки. А самые трезвые из них, еще и пересчитав, похоже, понимали, что получающееся число удивительным образом совпадает с числом приглашенных старейшин.

Наступал ритуал дарения пирующих и тут Шето собирался окончательно покорить сердца своих дорогих гостей. Ведь следом за блюдом с запеченным туром в зал вошли три сотни молодых харвенских невольниц. Лучших из лучших, что были специально отобраны и привезены в столицу еще за несколько месяцев до окончательной победы. С тех пор они обучались служению, этикету и основам тайларен.

Одетые в дорогие меховые наряды, юные девы держали в руках золотые блюда с увесистыми кубками, полными монет и самоцветов, к которым и были прикованы тонкими цепями, отходившими от их золотых ошейников. В их глазах не было видно ни страха, ни гнева, как в недавно порабощенных дикарях — только полная покорность уготовленной им судьбе.

Когда они подходили к туру, слуги отрезали от запеченного зверя по щедрому куску мяса и, положив его на подносы, пронзали мечами. Девы же подносили угощения старейшинам, вставая возле них на колени, и протягивая им золотые рога, наполненные вином. Когда последняя из них заняла свое место, Шето вновь поднялся, тяжело опираясь на поручни своего кресла. Выпитое и съеденное тянули его вниз необозримой тяжестью, а мир уже слегка начинал кружиться, но долг и традиция требовали от него произнести еще одну, завершающую речь.

— Достопочтенные главы родов и их премногоуважаемые сыновья и родичи. Я безмерно счастлив, что в этот великий день, когда весь Кадиф и все государство празднует непревзойдённый триумф нашего оружия, вы пришли в мой дом, чтобы разделить со мной радость и те угощения, что милостью богов оказались на моем столе. Надеюсь, что были они не слишком уж скромными, — на этих словах по залу пронёсся смех. — В начале вечера, я обещал вам, что вы вкусите все плоды победы моего сына, так вот они перед вами, как отныне и вся харвенская земля! Ешьте же мясо их главного зверя с мечей их поверженных вождей, пока вам прислуживают их дочери. Отныне они принадлежат вам и только вам. Таковы дары нашей победы! Мои дары в честь…

— Это что, такая особая шутка?! — перебил его чей-то резкий голос.

Шето смолк и посмотрел в сторону того, кто посмел проявить столь неслыханное неуважение, прервав речь хозяина пира. Слева от него, через два десятка гостей слегка покачиваясь поднимался Кирот Кардариш.

— Вы чем-то недовольны, старейшина? — с холодной сталью в голосе процедил в миг взбодрившейся Шето. Происходившее было просто неслыханной дерзостью. Его, Первого старейшину перебили вовремя речи. Да еще где? В его собственном доме! На празднике в честь победы его сына! Да еще лет сто назад, когда нравы были не столь мягкими как сегодня, хозяин дома мог вполне законно убить гостя за такую дерзость.

— Оскорблен? Наверное, что так. Вы бы оскорбились, если бы вам прилюдно харкнули в харю, а господин Первый старейшина?

— Если вино сильно ударило вам в голову, то извольте сначала просыпаться, а потом делать заявления. Советую немедленно извиниться, и тогда, быть может…

— Не так уж много я и выпил, Первый старейшина. Но даже будь я хоть пьяным вусмерть и то бы не стал проглатывать такую наглую насмешку!

— Великие горести, Кардариш, извольте уже объясниться! Я не намерен и дальше терпеть это паясничество!

— Объясниться?! Мне? У вас, что потерялась табличка с записями кого и как вы оскорбили? Или ответственного за такие записи раба вы тоже швырнули кому-то мертвым на порог дома?

— Что это за чушь….

— Ах так то, что я говорю, кажется чушью Первому старейшине?! Ну, раз у вас отбило память, то я пожалуй напомню о вашем недавнем подарке!

Глава рода Кардаришей на удивление ловко выхватил поднесенный в дар короткий клинок. Серебряной молнией он взвился вверх, а потом вонзился прямо в шею стоявшей перед ним на коленях рабыни. Струя крови брызнула на стол и на гостей, оседая крупными алыми пятнами на их одеждах. Увидев расправу над сестрой по несчастью, рабыни тут же с визгом бросились в стороны, опрокидывая на старейшин и их сыновей угощения и посуду, к которой были прикованы цепями.

— Вот так вспомнили, Первый старейшина? — прорезал наполнившие зала шум и грохот могучий голос Кирота Кардариша. — Так вам мои объяснения стали яснее?!

Зал охватил хаос. Повсюду слышались визг и плач перепуганных рабынь. Старейшины, забыв о кратком единстве и приличиях, бегали подбирая мантии, ругались и орали друг на друга, ну а слуги судорожно пытались унести труп несчастной харвенки, оттереть кровь и восстановить хоть какое-то подобие порядка. Но все их старания были четны: вечер уже несся галопом в бездну и помешать ему не могли даже боги.

Шето рухнул на свое кресло, чувствуя полное бессилие и опустошение. То, что он замышлял как венец этого дня, да что там дня — двух лет войны. Все то, что должно было вознести Лико и завладеть сердцами старейшин, теперь рушилось прямо у него на глазах. Да, народная любовь останется за его мальчиком, но многого ли она стоит без поддержки Синклита? Того самого Синклита, что сейчас в панике разбегался или был готов вцепиться друг другу в глотки. Да, такого он не мог представить и в самом мрачном кошмаре. Да и разве кто-нибудь мог предвидеть, что Кирота Кардариша резко охватит безумие, полностью перечеркнувшее все его планы? Безумие, благодаря которому вместо историй о неслыханной щедрости рода Тайвишей, ларгесы теперь с издевкой будут пересказывать, как у них на пиру зарезали рабыню.

Краем глаза он заметил, как побелел сидевший рядом с ним Джаромо. Длинные пальцы Великого логофета так сильно сжали подлокотники, что казалось ещё немного, и он просто оторвёт их. В любой другой ситуации Шето непременно обратил внимание на столь необычный вид друга, но сейчас увиденное лишь скользнуло по краю его сознания, чтобы тут же кануть в небытие. Тем более что в этот самый момент со своего места поднялся Лико. Расталкивая мельтешивших слуг и старейшин, он пошел прямо на Кирота Кардариша, так и стоявшего, скрестив на груди руки, и надменно взиравшего на творившейся вкруг хаос.

— Стой! — крикнул было Шето, но было уже поздно. Его сын вплотную подошел к обидчику.

— Кирот Кардариш, вы оскорбили мой дом и мою семью!

— Не горячись без повода мальчик. Я лишь вернул ваш собственный подарочек. Что, неужели пришёлся не по вкусу?

— Мы не давали вам повода так поступать!

— Правда?! Ты так в этом уверен, щенок?

Вместо ответа последовал удар. Один точный удар, от которого огромный широкоплечий Кирот Кардариш, чей вид больше подходил уличному бойцу, чем старейшине и главе древнего рода, отлетел на пару шагов и, поскользнувшись на луже крови, оставшейся от убитой им рабыни, с грохотом рухнул на пол. Прикрывая руками разбитые губы, из которых тонкими стройками сочилась кровь, он попятился назад, но Лико уже шел обратно к своему месту.

Первый старейшина, тяжело вздохнув, закрыл глаза, чувствуя, как его сознание проваливается в какую-то глубокую и темную пропасть.

Вся суматоха и ругань исчезли. Весь пиршественный зал, все гости, даже само это время и место, растворились в кромешной тьме, опустившейся на его разум. Все исчезло, оставив лишь маленькое пятно света. Пятно, в котором стоял смотрящий в пол худощавый мальчик, со сбитыми в кровь кулаками.