Когда мертвые оживут

Адам-Трой Кастро В ПРЕДДВЕРИИ АДА

Произведения Адам-Троя Кастро номинировались на несколько премий, в том числе на «Хьюго», «Небьюлу» и премию Брэма Стокера.

Он — автор романов «Emissaries from the Dead» и «The Third Clare of the God», а также двух иллюстрированных путеводителей по миру нежити, созданных в соавторстве с художником Джонни Атомиком: «Z Is for Zombie» и «V is for Vampire». Рассказы Адам-Троя Кастро печатались в журналах «The Magazine of Fantasy & Science Fiction», «Science Fiction Age», «Analog», «Cemetery Dance» и ряде антологий. Я включил его рассказ в сборник «Нежить» и напечатал в журнале «Lightspeed». Также им написаны сборники рассказов «A Desperate», «Decaying Darkness» и «Tangled Strings».

Как раньше, так и теперь люди разных культур по-разному рисовали себе загробную жизнь. Греки воображали залитые солнечным светом поля элизиума и бесконечный безумный мрак Аида, викинги — пир с пьяными драками и резней в чертогах Валгаллы. Данте представлял ад в виде колоссальной воронкообразной ступенчатой ямы. Наверное, страшные вулканы Средиземноморья породили образ подземного мира, наполненного огнем, а словом «геенна», которое теперь ассоциируется с преисподней, называли долину к юго-западу от древнего Иерусалима, где сжигали мусор и мертвых животных.

Но вряд ли кто-нибудь задавался вопросом о том, какое посмертие ожидает обращенных в зомби.

«Одна из главных „страшилок“ данного жанра в том, что мы, обычные люди, можем превратиться в отвратительные существа, противные нашей природе и способные на невообразимое, — говорит Адам-Трой Кастро. — Мы смеемся, когда герой лихо сносит голову неуклюже ковыляющему гнилому монстру, но склонны забывать, что этот гнилой монстр когда-то был человеком, и, быть может, не из худших. Стивен Кинг написал роман о бешеном сенбернаре Куджо, убивавшем людей. Но мы не можем ненавидеть Куджо, ведь он изо всех сил старался быть хорошим псом. Просто некая зараза изменила его, сделала опасным. Представьте, что ощутил бы Куджо, если бы к нему вернулась способность понимать, какое зло он творит? А что ощутил бы в такой ситуации человек?»

Твой убийца и спаситель, знавший тебя в настоящей жизни, плачет, исполняя свой долг. Прикосновение ствола винтовки ко лбу кажется нежным, как прощальный поцелуй. Твой убийца просит прощения, зовет тебя по имени, говорит, что ему очень жаль. Но ты не понимаешь слов, не узнаешь своего имени, не испытываешь благодарности за то, что он кладет конец твоему жалкому и страшному существованию. Он для тебя лишь преграда на пути; остатки инстинктов, которые только и руководят тобой, толкают твое гниющее тело к человеку, готовому окончательно умертвить тебя. Ты не пытаешься уклониться от пули, ибо просто не понимаешь, что это такое. Ты только страдаешь оттого, что не можешь добраться до цели, и стонешь от горя. Затем спаситель давит на спуск, мир наполняется огнем, и твоя голова разлетается осколками костей, брызгами мозга и крови. Со стены позади стекает все хорошее, чем ты был при жизни, и все гнусное и грязное, чем ты стал после первой смерти.

Твой бывший близкий друг утешает себя, говоря, что сейчас ты в лучшем мире. И здесь мы оставим его, пожелав всего доброго: если и не жить долго и счастливо, то хотя бы умереть не от этой же заразы. В его истории нет ничего необычного, таких историй тысячи. Но твоя еще не окончена.

Да и будет ли у нее конец? Ты просыпаешься в невообразимой дали под сумеречным небом, грязно-серым, будто засаленная, измызганная, давно не стиранная простыня. Ты наг, и от холода по твоей коже бегут мурашки. Ты мерзнешь, а значит, живешь. Ты голоден, но не тем тупым необоримым голодом, каким одержимы превращенные болезнью в тварей, не живых и не мертвых. Этот голод вполне человеческий, в нем есть ощущение пропущенных обедов и ужинов, от него в теле рождается дрожь. Его можно терпеть, он не доводит до отчаяния. Он неприятен, но все же намного лучше, чем голод живого мертвеца, грызущая, болезненная пустота, ужасный, могучий голод, способный поднять на ноги даже изувеченный труп.

Вокруг холодно, будто в пещере. Земля, на которой ты лежишь лицом вверх, кажется сухой и твердой, как бетон. В ней нет тепла. Такое впечатление, что ее никогда не касалось солнце, в ней не прорастала трава.

Но не жесткость этого ложа заставляет твое лицо исказиться от боли. Тебя захлестывает поток воспоминаний о том, кем ты был раньше, когда мир еще не превратился в кромешный ад, а потом сменяется воспоминаниями о каждом твоем шаге после того, как ты превратился в нежить. Ты вспоминаешь прежних знакомых, в которых потом видел лишь ходячее мясо, помнишь крики раненых. А ты при этом чувствовал лишь голод. Ты вспоминаешь, как раздирал пальцами рану на животе, истекающую горячей кровью, вспоминаешь, как твоя несчастная жертва умоляла прикончить ее, а ты все запихивал ее горячие внутренности в свой жадный нелепый рот. Ты вспоминаешь в точности, сколько кошмарных минут она прожила, а ты не видел в ней ничего, кроме мяса, даже когда она назвала тебя папой. Когда ее сердце остановилось, ты потерял к ней интерес и сидел рядом лишь потому, что не чуял поблизости другой живой добычи. Затем она встала, воскресла к не-жизни ходячего мертвеца с распотрошенными телом и душой. А ты ушел прочь. Ты видел, что она пытается следовать за тобой, однако отстает с каждым шагом, но не придавал этому значения.

Когда ты был шагающим трупом, питающимся теплой живой плотью, воспоминания тебя не мучили. Но чем бы ты ни стал сейчас, они догнали тебя, и теперь от них не спастись. Как и в прежние годы, ты уже не забудешь то время, когда у твоей жены рос живот и с ним росло обещание новой чудесной жизни. Не забудешь, как впервые взял на руки прекрасный теплый комочек, как впервые взглянул на крошечное личико дочери и ощутил, что тебя с нежданной силой захлестывает волна любви. Как изумился ее первой улыбке — она улыбнулась тебе, узнала тебя! Как счастлив ты был, когда дочь смеялась, бегая вокруг. Ее смех был лучше любой музыки. Затем мир стал адом, с небес посыпалась зола, все вокруг наполнилось чудовищной, бессмысленной жестокостью. Ты хотел спасти ее и себя. Жена умерла от обычной лихорадки, и после такой смерти ничто не тревожит покой усопшего. Измученная дочь заснула, а ты смотрел на нее и слушал, как четыре гнусные немертвые твари копошатся за хлипкой стенкой. Ты шептал тихонько, чтобы не разбудить, обещания уберечь ее от зла, не позволить ей превратиться в одного из них и самому таким не стать. А потом были долгие недели отчаянной борьбы за выживание. Твоя дочь после смерти матери все время молчала — до того дня, когда удача отвернулась и ты все-таки стал одним из них. И тогда твоя дочь сказала тебе «папа», перед тем как умереть от твоих рук и зубов.

Ты плачешь, пока усталость не лишит тебя сил даже плакать.

И лишь умолкнув, слышишь такие же рыдания, доносящиеся со всех сторон.

Стоять больно. Земля покрыта тонким слоем крупного колючего песка, прилипающего к подошвам, разъедающего кожу. Ты стряхиваешь его ладонью, но с каждым шагом он налипает снова. Ступня с противным хрустом вдавливается в злой песок. Тело не успевает возмещать тепло, высосанное колючей грязью через ноги. Кажется, в стоячем положении будет не так холодно, но воздух леденит еще сильнее земли. Он застоялый, разреженный, безвкусный, не насыщающий легкие.

Вокруг везде одно и то же — тусклая и холодная пустота. Серая голая равнина тянется до горизонта, а он кажется очень далеким, гораздо дальше, чем это возможно на земле. И не видно черты между землей и небом, ничто не ограничивает давящей пустоты. Нет ни возвышенностей, ни холмов — ничего, что помогло бы выбрать какое-то определенное направление. Хотя, если уж выбирать, кажется, будто с одной стороны виден приглушенный свет, и потому ты называешь ее восточной. Но возможно, это лишь обман зрения: взгляду отчаянно хочется уцепиться за что-нибудь.

В этом чистилище ты отнюдь не одинок. Насколько хватает взгляда, равнина заполнена многими тысячами людей: лежащих, сидящих в разных позах. Вероятно, они прибыли оттуда же, откуда и ты. Их забросили на равные расстояния друг от друга, в нескольких сотнях шагов, и каждый остается в одиночестве, не желая тратить силы на то, чтобы подняться и к кому-нибудь подойти. Многие плачут либо кричат, но большинство молчит, не решаясь подать голос среди ада, разверзшегося в голове.

К тебе приходит еще одно воспоминание — о человеке с разбитым пулей коленом. Его бесполезная нога, вывернутая под нелепым углом, была похожа на сломанную ветвь. Опираясь на винтовку, человек едва тащился по улице, усеянной трупами и мусором. Отчего-то лишь ты из всех тебе подобных еще мог идти, это сулило много приятного, и ты проворно ковылял, возвещая о себе протяжным стоном. Обреченный старался двигаться быстрее. Когда вас разделяло шагов двадцать, он оглядывался через каждый ярд, который умудрялся проползти. Когда осталось десять шагов, он стал выкрикивать непристойности и бессмысленные угрозы, обзывать тебя вонючим ублюдком. За пять шагов он начал отмахиваться сломанной винтовкой, словно дубиной, но это тебя не остановило. Приблизившись, ты получил прикладом в живот и повалился на спину. А человек закричал со свирепой радостью неандертальца, сумевшего вогнать копье в напавшего тигра.

Пока ты вставал, он прополз еще пять ярдов, но затем поник в изнеможении, тяжело дыша. Снова удар винтовкой, и ты снова падаешь, но на этот раз он успел проползти едва пару ярдов. Слишком поздно догадался сделать то, что следовало сделать с самого начала, — разбить тебе череп, чтобы разрушить мозг и тот страшный механизм, позволяющий мертвому двигаться. А теперь у него не хватает сил. Он лишь расквасил тебе нос, и твоя кровь, стекая на губы, смешалась с запекшейся на них кровью жертв. Ты снова упал и снова встал. А человек успел проползти не больше фута.

Новый взмах винтовкой, но сбить тебя наземь уже не получилось, ты лишь отступил на шаг или два. Совсем чуть-чуть.

Он уже не в силах был кричать, только шептал: «Мать твою!» Бросил винтовку, которой уже не мог размахивать. Пытался отбиваться голыми руками.

Невероятно, но ему удалось продержаться почти час. Выносливый человек, обреченный на жуткую смерть, упорно боролся за жизнь. Дрался отчаянно, и тебя, мертвеца, стало немного меньше. Но раны и увечья тебя не остановили, и усилия человека пропали напрасно. Зря он не сохранил последнюю пулю для себя.

Затем ты славно покормился. Начал с его лица. Он немного покричал, потом затих.

Вспоминая все, ты желаешь, чтобы в желудке оказалось хоть что-нибудь и тебя не тошнило бы пустотой. Теперь ты наконец понимаешь, отчего люди вокруг не торопятся приближаться друг к другу. Они терзаются воспоминаниями о тех, кого убили, чью плоть ели, воспоминаниями о любимых, доживших до страшного дня, когда близкий им человек сделался замогильной тварью, желающей утащить все живое в смердящую тьму.

С таким грузом на совести кто захочет смотреть в глаза другим?

Как и прочие, ты желаешь лишь сжаться в комок, остаться наедине с самим собой, погрузиться в ощущение собственного ничтожества и гнусности.

Но в конце концов одиночество становится нестерпимым и ты направляешься к ближайшему товарищу по серой холодной тюрьме — к бледной горе жира, сидящей в ста шагах. Она смотрит в твою сторону, видит тебя, идущего к ней, пересекающего пропасть шириной в сто шагов, но отворачивается и опять опускает взор в колючую грязь. Приблизившись, ты видишь: кожа ее столь же тускла и бесцветна, как небо, кроме тех мест, где паразитами прицепились комочки песка. Складка жира висит у нее на животе, словно она надела на талию громадный пончик. На руке старая татуировка, расплывшаяся в лиловое пятно, рисунка уже не разобрать.

Ты останавливаешься подле нее, она поднимает голову и смотрит на тебя глазами измученного существа. Ее тоской и отчаянием можно заполнить весь мир.

— Чего вы хотите?

— Что это за место?

— Ты что, новоприбывший? — Она издевательски смеется.

— Это ад? — спрашиваешь ты.

Она слегка меняет позу, и жирные складки колышутся сами по себе, словно живут отдельной от хозяйки жизнью. Наконец сила тяжести успокаивает их и они укладываются на место, словно трупы в штабель. Ты понимаешь, что она ждет твоего ухода, но какой смысл уходить: от перемены места здесь ничто не изменится.

— Я была медсестрой, — вдруг бормочет она.

— Что?

— Я была старшей медсестрой в доме престарелых, заведовала отделением, где содержались больные старческим маразмом. Там была их последняя остановка в жизни. Они уже прошли и стадию забывчивости, и стадию растерянности и неспособности справиться с простейшими делами. Прошли и не очень известную здоровым стадию агрессии, опасный период, когда неспособность понять мир и удержать под контролем хотя бы малую его часть вызывает вспышки злобы. Ко мне эти пациенты попадали уже забывшими, кем были и что потеряли. Большинство — совсем слабые, прикованные к кроватям, неспособные двигаться. Но всегда, всегда в моем отделении бывали люди шестидесяти и даже пятидесяти лет, достаточно энергичные, чтобы ходить. Иногда попадались и сорокалетние. Однажды поступил профессор, женатый на девушке лет на двадцать моложе, бывшей своей студентке. Ей пришлось наблюдать, как сильный и крепкий мужчина средних лет всего через два года после свадьбы превратился в старика. Физически он мог бы хоть каждый день бегать марафон. Мы позволили ему ходить по коридору туда и обратно, туда и обратно, туда и обратно. Всякий раз, проходя мимо, он так тепло и дружелюбно здоровался, но пока шел до конца коридора, забывал, что уже нас видел. Поймите, мы отдавали себе отчет, в каком он ужасном состоянии, и понимали, что он не заслужил такого. Но все-таки было приятно видеть его дружелюбную улыбку. Он же не был несчастлив. Он не догадывался, что находится в приюте, в отделении деменции. Считал, что это гостиница и ему нужно только отыскать дверь своего номера. Я всегда думала: если мне вдруг доведется умирать в этом отделении, пусть будет как с ним. Ведь это неплохо, когда единственная забота — найти свою дверь…

Зачем она все это рассказывает? Ведь ты спрашивал совсем о другом. Медсестра останавливается перевести дух, и ты уже хочешь заговорить, но она продолжает:

— Со временем ему стало хуже. Улыбка исчезла. Он забыл все, кроме потребности ходить по коридору из конца в конец, кожа на лице стала дряблой, обвисла, будто драпировка на кресле. Он больше ничего не искал, и в глазах не отражалось ничего, кроме желания сделать еще шаг. Потом его перевели в другое учреждение, и дальнейшая судьба этого человека мне неизвестна. А когда мертвые восстали и двинулись на нас, выражение их лиц было мне знакомо. Именно это выражение я видела у больных моего отделения. Потом мне случалось столкнуться с разными людьми. Они звали восставших «эти твари» или «ублюдки», но я всегда помнила о стариках из моего отделения, которые тоже все забыли. Они ведь не виноваты, что стали такими. Они просто искали то, чего у них больше нет и никогда не будет.

Вдруг она с трудом поднимает голову и заставляет себя взглянуть тебе в глаза.

— Может, кто-то из нас и был злобным ублюдком. Но в совершенном нами после заражения виновата зараза, а не мы. И если Бог не совсем уж псих, Он не покарает нас и не отправит в ад. И это не ад. Я в ад всегда верила и теперь верю. Я очень долго думала и пришла к выводу: это место вовсе не столь ужасно, как ад. Здесь нет и тени адских мук.

— Но тогда… Простите, я не понимаю, — бормочешь ты.

Она опускает палец в песок и одним сердитым движением очерчивает круг. Но промахивается: не может соединить начало и конец линии. Стирает борозду, чертит снова, и снова неудачно. И ты понимаешь: она уже давно пытается начертить правильный круг, что бы это «давно» ни значило в здешнем мире, но ей это не удается.

— После всего, что мы сделали… разве сможет небо принять нас? Те, кто там, вряд ли нам обрадуются.

— Но это же несправедливо! — невольно кричишь ты.

Она равнодушно кивает, затем снова принимается чертить.

— И того, что случилось раньше, мы тоже не заслужили.

Забыв поблагодарить женщину за рассказ, ты двигаешься прочь, шатаешься на ходу, ничего не видишь от ужаса и отчаяния. Все дальше и дальше, мимо объятых таким же отчаянием людей. Кто-то смотрит на тебя, кто-то нет. Некоторые выглядят полубезумными, некоторые подражают им. Безумие — логичный ответ на нелепую иррациональность этого места, на застывший здесь вечный сумрак разума и духа. Тебе хочется закричать на людей, поднять их, собрать армию и повести к свету на востоке, к раю, куда тебя никогда не пустят. Но ты понимаешь: никого ты никуда не поведешь. Ты даже никого не заставишь встать. Здесь все знают: они не чисты и не прокляты, но стоят на пороге проклятия, в преддверии ада.

Затем из ниоткуда возникает ярость: ты запрокидываешь голову и воешь в пустое небо. Ты знаешь, кому назначен этот яростный вопль, и тебе плевать. Случившееся — не твоя вина. И все собранные здесь — невиновны! Даже если человечество само сотворило эту заразу, если она была создана в каких-то тайных лабораториях, нельзя возлагать вину на всех пострадавших. Заболевшие виноваты не больше, чем собака, подцепившая бешенство, не больше, чем разумные, добрые люди, ставшие агрессивными из-за опухоли мозга. Ты не заслуживаешь этой страшной пустоты вокруг. Ведь это не наказание, это отказ назначить его. От тебя просто отмахнулись!

Ты кричишь, пока не выбиваешься из сил, затем стоишь, тяжело дыша и ожидая ответа. Но ответа нет. Совсем нет. Ты кричишь снова, вглядываясь в серое небо, пытаясь различить в едва заметной игре оттенков, настоящей либо кажущейся, лицо своего Творца — сердитое и безумное, доброе и милосердное. Ты хочешь видеть это лицо, хочешь увериться в том, что тебя слушают, что на твои слова и мысли обращают внимание. Может, Создатель изменит твою участь или попросту раздавит, разозленный твоей дерзостью и упреками Ему, Высшему Владыке. Ты кричишь долго — дни, месяцы, годы, может, дольше, чем ты существовал как мертвец, дольше, чем жил обычным человеком, но ничье лицо не появляется в небе. Ты по-прежнему одинок.

И снова ты опускаешься наземь, падаешь на колени. Как и все эти потерянные, отчаявшиеся люди, ты садишься в колючую грязь, чтобы года, столетия, эпохи вились прахом вокруг тебя.

Ты этого хочешь, и это самое страшное. Ты хочешь отчаяться.

Но небесный всемогущий ублюдок все же оставил тебе одно настоящее желание, сильное, способное поднять с колен.

Ты встаешь и шагаешь вперед, задерживаясь перед каждым попавшим под это небо, на колючий песок. Ты знаешь: их миллионы, может быть, миллиарды. Но тебе все равно, сколько их. Ведь у тебя уйма времени в запасе. У тебя нет ничего, кроме времени.

Она же была маленькой девочкой. Твоей родной дочерью.

Пока ты будешь ходить от одного потерянного к другому, могут рассыпаться в пыль горы и воздвигнуться новые. Но рано или поздно ты найдешь ее. Обязательно найдешь.