Когда сливаются реки

XI

На холмах рыжело жнивье. Высокие и широкоплечие выросли стога на лугах. Сиротливый аист, задумавшись, стоял на одной ноге. Вода в озере потемнела, покрылась мелкой зыбью. Природа замирала. А на берегу озера становилось все шумнее и оживленнее. На бугор шли и шли груженые подводы. Поблизости, на срубе барака, стучали, переговаривались топоры. А со стороны «Пергале» — если прислушаться — доносился слитный гомон: это молодежь работала на прокладке канала.

Алесь помнит, как тихо и молчаливо бывало здесь прежде. То, что все вокруг ожило и заговорило, не только поднимало его настроение, но и наполняло гордостью: по молодости, всегда несколько склонной к безобидному любованию собой, ему казалось, что, хотя и не его сила и воля вызвали к жизни это движение, все-таки он, бывший сельский мальчишка, коловший босые ноги здесь на жнивье и таскавший из озера окуньков и плотичек, стоит в центре этого оживления, управляет им, как дирижер — сложным оркестром. Дай сам он с утра до вечера не знал теперь покоя. Нужно было поспевать всюду, отвечать на тысячи вопросов, решать на ходу десятки несложных, но все-таки хлопотливых технических и хозяйственных задач. А больше всего беспокоил его котлован. Хотя машин еще не было, он подумывал, что пора начинать, пожалуй, и все чаще поглядывал в сторону мельницы, которую надо было сносить.

Мельница, сложенная из крупного камня, седая от мучной пыли, стояла как раз на том месте, где впоследствии должна была возникнуть электростанция. Алесь подошел к ней и сел. Вокруг было тихо, только шумела светлая, пронизанная солнцем струя воды, падавшая в глубину омута. Чуть ниже омута, вцепившись корявыми корнями в мокрую землю, вековые ивы склоняли к зеркалу воды свои плакучие ветви.

Сколько воспоминаний вызывало у Алеся это место! Много раз приезжал он сюда вместе с отцом. Не помнит, сколько было ему лет, но ходил он тогда в одних холстинных штанишках со шлейкой через плечо, застегивавшейся на деревянную палочку вместо пуговицы. Весело было ему здесь.

Около мельниковой хаты на взгорке суетились мужики, приезжавшие молоть хлеб, или, как их обычно называли, «завозники». По всему двору в беспорядке стояли телеги с задранными кверху оглоблями, на телегах же, словно откормленные боровы, лежали мешки. Кони, отмахиваясь хвостами от мух и слепней, тихо хрумкали свежую траву или овес. Пахло рожью, пшеницей, теплой, свежеразмолотой мукой. Однообразное гудение жерновов навевало дрему, и некоторые из завозников, чья очередь была еще далеко, богатырски похрапывали в тени возов, подбросив под голову сенца или травы. Под колесом, там, где падающая вода рождала кружево пены, поблескивали серебряные плотички или на мгновение возникала широкая зеленоватая спина голавля. Сероватые пескари возились и крутились на отмели, и, как лезвие перочинного ножа, блестела, выскакивая за мухой, верхоплавка.

Под самой крышей мельницы была сделана дощатая клетка с открывающимся дном. Через дно этой клетки опускалась вниз толстая веревка, какую, по мнению Алеся, могли свить только богатыри из бабушкиных сказок.

Вот в дверях показывается толстый, пузатый мельник, весь обсыпанный мучной пылью, так что брови его похожи на заиндевелые кусты, и хрипловатым голосом вызывает завозников. Один из них бежит наверх, а другой, сняв с воза мешок, перехватывает его веревкой, без нужды громко кричит: «Готово!» — и задирает голову кверху. Веревка натягивается, сначала несколько раз приподнимает мешок и опускает его, словно примериваясь, затем быстро уносит его вверх. Мешок плывет, все приближаясь к клетке, тугими плечами раздвигает половинки дверей, поднимается еще выше, и дверь со стуком закрывается сама.

А около мельницы, в тени ив, идут разговоры. Люди съехались с разных сторон: есть и ближние, а есть и такие, что прибыли за двадцать и даже за тридцать верст. И чего только тут не говорится за самокруткой из махорки, а случается, и за бутылкой горелки! И какая цена на рожь в местечке, и почем свиньи и кони на базаре, и у кого в хате шалит домовой — и много, много всякого другого... Алесь бегает с места на место, ему интересно все слышать и все видеть. Но вот и день подходит к концу. Отец, который и сам стал чем-то напоминать мельника, тащит по дощатому настилу мешок, потом второй и третий. Конь снова запряжен, и они возвращаются домой. Алесь и теперь вспоминает, как хорошо было лежать на мешках свежеразмолотой муки — тепло, как на печи; и запах очень напоминает утро, когда мать печет оладьи. Хорошо помазать их сметаной, а еще лучше потереть кусочком сала!.. Между тем конь, чем ближе к дому, шагает все быстрее, спицы колес начинают сливаться в один серый круг, и тень от телеги тянется все дальше.

На всю жизнь связаны у Алеся с этой мельницей самые приятные воспоминания. Теперь он снова сидит тут. Никого нет. Двор пуст. Лениво покачивается на ветерке веревка. И думы его, похожие на падающую с колеса струю воды, сливаются с другими. Ему жалко, что нет уже отца, жалко беззаботного детства, которое никогда не вернется. Жаль ему и мельницы, которую он должен сломать. «Ничего не поделаешь, — думает он, припоминая слова деда Никифоровича: «Чего не было — тому быть». — Ничего не поделаешь... У тебя, старуха, золотые, но короткие руки, а у той, что сменит тебя, будут посильнее и подлиннее — они достанут и до «Пергале», и до Эглайне, не говоря уже о Долгом, которое почти рядом». Алесь пытается представить, какую романтику родит в сердцах нынешних мальчишек то новое, что появится здесь, какие душевные волнения потянут их через всю долгую жизнь, — и не может. Ему на мгновение начинает казаться, что он своими руками убивает поэзию и романтику во имя удобств и облегчения жизни, и тут же ловит себя на мысли, что вот он молод, только успел окончить институт, а уже и за его душу цепляются старые представления и привычки.

Издалека донесся визг циркулярной пилы.

Алесь вздохнул и встал. Мечты мечтами, а дело делом! На стройке барака шуршали пилы, как дятлы тюкали по бревнам топоры. Ветер крутил и гнал смолистые стружки, похожие на желтую пену. Алесь увидел курчавую голову Йонаса, который ставил очередной венец на срубе, и поздоровался с ним издали. Ян Лайзан и Никифорович организовали столярную мастерскую. На самодельных станках они стругали, иногда сходились вместе, прикидывали, метили доски мелом и снова брались за фуганки и долота. Хотя для отделки барак был далеко не готов, они сбивали дверь.

— День добрый, строители! — приветствовал их Алесь, ощущая при этом и некоторую неловкость: хвалят обычно за работу старшие младших, а не наоборот. — Дела идут, я вижу?..

— У нас идут, — решил намекнуть начальнику строительства Ян Лайзан, — а кое у кого и стоят... Мы скоро барак построим, а станции еще не начинали. Мы уже до крыши дошли, а у вас даже проекта нет.

— Это верно, дед Лайзан... Погоди, скоро к нам машины подойдут. У бульдозера фуганок покрепче будет...

Лайзан предложил Никифоровичу передохнуть:

— Покурим, покоптим небо, чтоб там черти не водились...

Заслышав позади стук колес, Алесь повернулся и увидел литовские подводы с кирпичом. Он поднялся.

Втайне он надеялся почти на чудо: а вдруг и Анежка приехала? Он шел к подводам, прислушиваясь, как натужно скрипели тяжело нагруженные возы. Колеса глубоко, по спицы, вязли в песке, втулки попискивали, как цыплята: циу... циу... Около переднего воза шагал хмурый Пранас Паречкус. Он недовольно повернулся к Алесю:

— Где выгружать, товарищ начальник?

— Здесь, пожалуйста, — показал Алесь, не ожидая такого обращения к нему. — Сколько подвод? — спросил он в свою очередь.

— Девять... Десятая отстала.

— Почему?

— Да это известно!.. Возчик в юбке... Опрокинула воз, теперь пока сложит...

— Почему же не помогли?

— Пусть ей дьявол помогает, балаболке! — буркнул Паречкус и стегнул кнутом лошадь, отъезжая.

Вскоре показалась отставшая подвода. Алесь узнал возчика и обрадовался: это была тетка Восилене.

Она тоже увидела Алеся и засмеялась.

— Видать, доведется нам породниться, товарищ начальник?.. Часто встречаемся!..

Алесь оглянулся — ему не понравилась эта вольность. Но он не подал виду, что обиделся, начал помогать Восилене выгружать кирпич в надежде, что та расскажет что-либо об Анежке. Но Восилене хитренько поглядывала на него и молчала. Она раскраснелась на работе, щеки ее зарумянились, а волосы растрепались.

Кончив работу, Восилене удовлетворенно вздохнула, села и сама пригласила Алеся:

— Садитесь, товарищ начальник, я разрешаю!

Алесь присел. А та, пытливо поглядев на него, сунула руку в вырез кофточки и вытащила синий конверт.

— Танцуйте, товарищ начальник! И хорошо танцуйте, а то не отдам.

— Что вы, тетка Восилене!

— Пляши, говорю...

Алесь начал злиться.

— Ладно уж, берите! — смилостивилась Восилене.

Алесь схватил письмо. Он боязливо оглянулся в сторону Паречкуса, но его не было видно за возами, а Восилене прилегла на траву отдохнуть и прикрыла глаза руками от солнца. Алесь торопливо разорвал конверт, это было первое ее письмо! Ровно лежали на маленьком листке строчки. Алесь был так взволнован, что не сразу уловил их смысл.

Он снова начал читать по порядку.

«Друже Алесь!

Я очень благодарна Вам за письмо, хотя имела из-за него много неприятностей. Вам уже говорила тетка Восилене, что тут у нас произошло. Письмо принес почтальон, когда меня не было дома. Как на беду, сидел у нас в это время Пранас Паречкус. Он взял письмо, не постеснялся вскрыть и прочитал моему отцу и матери все, что там было написано, да еще и многое прибавил сверх того. Можете представить, что началось в доме! Мать заплакала, отец со злости разбил тарелку. «С кем связалась, с мужиком, с безбожником!» — кричал он, и мне казалось, что он меня вот-вот ударит. А я твердила только одно: «Отдайте мое письмо...» Когда Паречкус начал меня дразнить им, я вырвала его из рук и сказала ему: «Вы дрянь!»

Вот уже который день родители со мной не разговаривают. А проклятый Паречкус не спускает с меня глаз. Это письмо я пишу на работе... Простите, что пишу нескладно, у меня и сейчас болит сердце от неприятностей и горя. Родителей своих я люблю, мне жалко их, а этот Паречкус, по-моему, несчастье для нашего дома. Так мне тяжело, что порой хочется убежать куда-нибудь, чтобы только ничего этого не видеть...

А вы, Алесь, свое обещание забыли. Помните, говорили, что будете приходить в «Пергале»? А вас не видно.

Анежка».

Алесь спрятал письмо. Он почувствовал себя виноватым.

— Ну что, нравится? — спросила Восилене, которая хотя и лежала прикрыв глаза, но незаметно наблюдала за Алесем.

— Тише, — попросил Алесь. — И никому не говорите об этом.

— А чего ты боишься, начальник?

— Длинных языков... У нас их больше, чем надо!

— И Анежке ничего не передавать?

Алесь покраснел.

— Большое, большое спасибо ей передайте! И скажите, что мы просим ее приходить в наш клуб...

— А может, и меня пригласишь, а?

— Мешкялис говорил, что назначит вас поварихой на строительство.

— Ну? И ты согласен?

— У меня этого не спросят, но я не возражаю!

Восилене расплылась в довольной улыбке. Она любила готовить, научилась этому давно, когда еще жила прислугой у одного литовского панка. Даже сама пани, какой ни была привередливой, завидовала умению прислуга и хвалила ее. А Восилене похвалу очень любила. Она уже представляла, как теперь будут ей говорить спасибо добрые люди и как станет она здесь командовать большим и шумным хозяйством.

— Тебе первому таких оладьев напеку, товарищ начальник, не поверишь, что такие бывают! — пообещала она. — И каравай на свадьбу приготовлю, хочешь?

— Ну, какой там каравай!..

— А вот сосватаю и каравай испеку... Я тебе покажу, какая я тетка!.. Так что Анежке передавать?

— Я уже сказал... Большое спасибо и привет.

— Очень уж ты робок, товарищ начальник. Я ее поцелую, — усмехнулась Восилене. — Если сойдет хорошо, скажу, что по твоей просьбе, а если нет, — на себя возьму!

Алесь был весь во власти этой неожиданно нахлынувшей радости. Письмо хоть и не объясняло всего, но по тому, как было оно написано, чувствовалось, что он для девушки не безразличен. И что за характер у этой тихой и очаровательной девушки! Какая твердость и решительность!..

Ему тут же захотелось повидать Анежку. «Может быть, она работает на канале?» — пришло ему в голову. Забежав домой, он достал из печи горшок со щами, наспех поел и на всякий случай переменил рубашку. Не забыл прихватить и тот зеленый поясок, который купил в Минске, — может быть, удастся передать? Подарок был пустяковый, он это сознавал, но надеялся, что девушка все поймет, — ведь это был поясок как раз к тому платью, в котором он увидел ее в первый раз.

На колхозном дворе Алесь оседлал буланого жеребчика, которого выделил ему Захар Рудак для разъездов по служебным делам. Вскочив в седло, Алесь поехал прямо через рыжее жнивье. Низенькие хаты «Пергале», разбросанные по холмикам, в отсветах солнца поблескивали окнами, словно всматривались друг в друга, а поодаль, в окружении столетних лип, стоял навытяжку костел, словно нес караул и присматривал за всем в округе. Казалось, что за крест его зацепилось небольшое белое облачко. Алесь вспомнил маленький серебряный крестик на шее Анежки и призадумался. «Неужели она и вправду верит всему этому?» Если бы он смог проникнуть взглядом сквозь красные кирпичные стены костела, он бы, вероятно, перестал сомневаться в этом. Анежка в это время стояла на коленях перед распятием и горячо молилась. В костеле, кроме старосты, никого не было, холодная тишина и серый полумрак стояли вокруг. Некоей таинственностью веяло от ликов и фигур святых, вырезанных из дерева искусными мастерами. Потемневшие и пожелтевшие от времени, они, казалось, озабоченно и даже осуждающе поглядывали на молодую девушку, словно судьи на преступника, опасного, но, может быть, достойного сожаления.

— Матка боска! — шептала Анежка, впиваясь взглядом в лицо девы Марии, которая прижимала к груди своего сына.

Анежке вспомнилась мать, и слезы набежали ей на глаза. «Зачем я обижаю старую? Разве не она носила меня у сердца, как эта матерь божья, — хорошо ли, что я иду ей наперекор?» Святой Боболий чем-то напоминал ей отца, и она, хотя уже с меньшей горячностью, подумала: может быть, следовало пожалеть и его? — ведь он тоже хочет ей добра...

Так, в покаянии, повторяя известные с детства слова молитвы, стояла она, похожая на скорбное изваяние. На каменном полу послышались шаги, и она поняла, что это пришел пан клебонас Казимерас.

Анежка не прервала молитвы. Ей казалось, что на душе у нее становится спокойнее, но в то же время и обида не покидала ее: «Ну хорошо... Вот я беспокоюсь, чтобы было хорошо отцу и матери, а почему они не подумают обо мне? Почему они не догадаются, что делается у меня в душе? Почему они так плохо относятся к Алесю? Разве он хуже тех, которые ходят в костел?» Она старалась отогнать думы об Алесе, но это ей уже не удавалось. Наоборот, его веселые глаза, его русая голова виделись ей повсюду, куда бы она ни посмотрела.

Почувствовав, что Клебонас ходит поблизости, Анежка встала и, опечаленная, подошла к нему.

— Я хочу исповедаться, отец Казимерас, — попросила она, и глаза ее наполнились слезами.

Клебонас молча прошел в исповедальню и, закрыв за собой дверь, приник к маленькому оконцу, через которое люди посылали свои покаяния богу.

— В чем согрешила, дитя? — спросил клебонас Казимерас, и на его остром, похожем на облупленное яйцо, бледном и вялом лице забегали маленькие, хитрые глазки. Он знал все, что делалось в семье Пашкевичусов, и не был удивлен, а лишь заинтересован.

— Полюбила... отец Казимерас, — с трудом выдавила из себя признание Анежка.

— Кого полюбила, дитя? — допытывался клебонас.

— Одного хлопца...

— Знаю, что хлопца, но какого?

— Боюсь даже сказать...

— Не бойся бога, дитя! Бог все равно читает твою душу, как открытую книгу.

— Алеся Иванюту, пан клебонас...

— Что?..

Анежка даже вздрогнула от резкого тона, каким был задан вопрос. И эта резкость была неожиданной для самого пана клебонаса: он ведь знал, что Алесь Иванюта ухаживает за Анежкой и даже написал ей письмо.

— Начальника из Долгого? — переспросил, все еще как бы не веря себе, пан клебонас.

— Да, пан клебонас, — дрожащим голосом подтвердила Анежка.

— Так... А ты ведаешь ли о том, что он не нашей веры?

— Знаю...

— А знаешь ли ты, что он безбожник?

— Нет!

— Так знай!.. Он не верит в господа бога, и душа его покрыта мраком, а на том свете уже уготован для него костер и кипит смола... Выкинь его из головы!.. Чти отца и матерь, как повелевает нам Всевышний... Не разбивай родительского сердца! Ты стоишь на пороге греха; дитя мое!.. Иди же и молись, проси у матери божьей прощения и забвения. Аминь! Аминь!.. — И клебонас Казимерас раздраженно захлопнул перед лицом Анежки дверцу исповедальни.

Анежка вышла из костела встревоженная и опечаленная. Сумрак костела и суровые слова клебонаса камнем легли на ее душу. А между тем ласковые лучи осеннего солнца пронизали ее всю, как только она вышла за ограду. Она огляделась: светло и радостно все вокруг, желтеющие листья лип бронзовой стеной отгородили ее от сумрака костела. Со стороны речки Погулянки доносился гул голосов. Анежка знала, что сегодня молодежь вышла на стройку канала. Зосите приглашала и ее, но она отговорилась тем, что больна, и пошла в костел.

На перекрестке Анежка остановилась. Куда идти? Домой, под осуждающие взгляды родителей, или туда, к Зосите? Суровые слова клебонаса и осуждающие взгляды мучеников приказывали ей покориться. «Может, и в самом деле пойти к матери, припасть головой к ее груди и заплакать? — колебалась она. — Может, она поймет, если рассказать обо всем, что делается на сердце?» И так живо она представила ласку материнского взгляда и натруженных рук, что, пожалуй, подчинилась бы этому порыву, но перед ее взглядом возникло злое лицо Паречкуса с понурым и подозрительным взглядом. Она снова заколебалась, а когда с канала донеслась тихая, но такая близкая сердцу мелодия песни, она повернула в ту сторону.

На скошенном лугу стояли стога. Воздух был так тих, что тонкая паутинка, проплывавшая через дорогу, казалась висящей на одном месте. Вся окрестность выглядела так, словно в этот ясный, солнечный день бабьего лета прощалась с теплом и покоем. И все-таки в шорохе пожелтевшей листвы Анежке как бы слышался совет: «Спеши, это последние прекрасные дни, за ними придут темные ночи и холодные ветры».

Постепенно настроение, которое родилось у девушки в костеле, рассеялось. Обида не давала ей покоя: почему родители так плохо относятся к Алесю? Разве он плохой человек? Вот только что безбожник, как сказал пан клебонас... Это снова смутило ее, но Анежка тут же постаралась подыскать оправдание: нет, он ничуть не хуже дядьки Пранаса, который даже спит с молитвенником и не вылезает из костела... «Ох, нет, нет, — спохватилась она, — так грешно думать!»

Подходя к Погулянке, Анежка заметила, что работа идет очень дружно. В воздухе поблескивали лопаты, уже чернели первые сажени нового русла. А когда подошла совсем близко, краска залила ее лицо и перехватило дыхание: рядом с Юозасом Мешкялисом, который стоял, опираясь на лопату, она увидала Алеся... Она так растерялась, что не знала, как выйти из положения. Выручила Зосите:

— И ты к нам, Анежка!.. Поправилась?

— Поправилась, — постаралась как можно спокойнее ответить Анежка, и ей вправду показалось, что настроение, угнетавшее ее с самого утра, отошло куда-то далеко в сторону. Она поспешно взялась за лопату.

— Нет, подожди, — остановила ее Зосите. — Ты очень бледна: видно, поправилась, да не совсем... Успеешь еще наработаться! — посочувствовала ей подруга, не подозревая, отчего побледнела Анежка.

А ту и вовсе кинуло в холод, когда она увидела, что Алесь направился прямо к ней.

В душе Алеся творилась сумятица, не меньшая, чем у девушки. Но только опытный человек мог бы прочитать на его лице отражение сердечных тревог.

— День добрый, Анежка! — поздоровался он. — А я удивился, почему вас нет... Вы болели?

Девушка молчала, ощущая резкие, почти до боли, толчки сердца.

Солдат Литовской дивизии Юозас Мешкялис, заметив, что разговор у них не клеится, воткнул лопату в землю и подошел на выручку.

— Да, товарищ Иванюта, она сегодня прихворнула немного.

И Анежке пришлось окончательно примириться с версией о ее болезни.

— У меня просьба к вам, товарищ Мешкялис, — пустился на хитрость Алесь, — дайте сегодня Анежке задание, которое окажется ей по силам. Пусть она приходит петь в нашем хоре. Нам придется и этим заниматься: без песни не строительство...

— Она у нас по этой части первая мастерица! — поддержала Зосите.

— Я просил бы вас прийти к нам сегодня, — обратился Алесь к Анежке. — У нас будет репетиция.

— Надо бы в самом деле сходить, Анежка, — поддержал Мешкялис. — Я, кроме военных песен, ничего не пел, но дело-то это хорошее.

И неожиданно для себя Анежка согласилась. Вскоре они шли в сторону Долгого по песчаной дороге над озером. Буланого Алесь вел на поводу. Обоим хотелось сказать очень многое, но слов нужных не находилось. Алесю жег руку поясок, который лежал в кармане: надо было передать, но он не знал, как это сделать. Он попробовал завести разговор о спектакле, который готовил Ярошка. Начинал рассказывать, что делается на строительстве. Но почувствовал, что все это ни к селу, ни к городу. Было похоже, будто он рисуется. И тогда он набрался смелости, чтобы приступить к главному, что его интересовало. Он начал несколько издалека.

— Вы не видели вчера тетку Восилене? — спросил он.

— Нет! — сказала она, не понимая, почему не говорит Алесь о письме, которое она ему передала.

Эта же самая мысль пришла в голову Алесю, и он, расхрабрившись, взяв девушку за руку, сказал:

— От всего сердца, Анежка, благодарю вас за добрые слова. Я вам доставил много неприятностей своим письмом... Если можно, простите!

Алесю хотелось услышать от нее, что ей все-таки было приятно получить письмо от него из Минска, но она молчала, и это делало его совершенно беспомощным. Лицо девушки было бледным, озабоченным.

«Рисковать, так всем сразу!» — подумал Алесь и, вспомнив насмешливые слова Восилене о его робости, остановился, достал из кармана зеленый поясок и протянул его девушке:

— Видите, я в Минске затеял еще одну неприятность для вас.

— Что это? — вспыхнула девушка.

— Подарок вам... На память.

— Что вы! — растерянно воскликнула Анежка и даже на мгновение закрыла лицо руками.

Алесь не опускал руки, и лицо его погрустнело.

— Значит, вы ни разу даже не подумали обо мне?

— Что вы! — опять воскликнула Анежка. Она на этот раз и в самом деле испугалась, что обидела его. И, решив быть помягче, продолжала: — Большое спасибо, мне очень приятно, но, сказать вам по правде, я...

— Боитесь? — договорил за нее Алесь.

Анежка несмело взяла поясок и, разглядывая его, все еще встревоженная, призналась:

— Боюсь... Зачем вам надо было это делать? Что я скажу дома?

— Скажите, что купили в Долгом...

— Ой! Обманывать я не умею!

— Тогда спрячьте на время.

— Разве что так, — сказала она, пряча поясок в карман платья.

Подарок ей понравился, но она не отважилась признаться в этом Алесю. Она молчаливо шагала рядом с Алесем, и тревога ее все росла. Подарок подарком, о нем никто не знает, а как посмотрят дома на то, что она без позволения пошла в Долгое? Вспомнилось ей и суровое лицо клебонаса Казимераса, который советовал ей слушаться и почитать родителей. Ей стало боязно, она остановилась.

— Устали? — спросил Алесь.

— Нет... Я пойду домой... Я ничего не сказала дома...

— Вы же писали, что не согласны с отцом!

— Да, но мне очень не хочется гневить его.

— Выходит, что вам из-за меня кругом одни неприятности, — сказал Алесь.

— Я не говорю этого, но мне надо быть дома...

Анежка беспомощно прижала руки к груди, и в этот момент в вырезе кофточки блеснула головка знакомого Алесю серебряного крестика.

— Хорошо! — глухо уронил он и, не находя больше слов от злости и обиды, повернулся, вскочил на коня и, ударив каблуками в бока, напрямик через поле помчался в село.

Он летел, не глядя на землю, и сам не понимал, что творится с ним. Были минуты, когда ему хотелось остановиться и повернуть назад, даже хотя бы только обернуться, но он не сделал этого, не смог побороть своего внезапного ожесточения.

Анежка стояла, остолбеневшая от неожиданности, смотрела вслед Алесю, и из глаз ее на дорогу упали слезинки. Она вынула из кармана поясок, еще раз посмотрела на него. Завернув подарок и снова спрятав его в карман, она вздохнула. Увидев, что Алесь уже скрылся за рощей, нехотя повернулась и, едва ступая от внезапно нахлынувшей усталости, пошла домой.

Лишь около самого озера Алесь придержал коня и поехал шагом. До него наконец в полной мере дошло все случившееся, и он огорчился: «Плохо, что я обидел Анежку. Наверное, ей теперь тяжело». Но когда он увидел, как хлопочут люди на строительстве барака, ему стало стыдно: «Что я в конце концов нашел в этой девушке? Слепая покорность костелу, страх перед всем новым. Разве такой мне нужен товарищ и друг?..»

В правлении, куда приехал Алесь, никого не было. Но не успел он сесть за стол и собраться с мыслями, как дверь скрипнула, вошел Езуп Юрканс. Толстенький, с одутловатым лицом, он некоторое время молча стоял у порога, удивленный неожиданной встречей, но потом подошел к столу.

— Я к вам, товарищ начальник.

— Зачем я вам?! — удивился Алесь.

— Я Лайзана ищу, — поправился Юрканс.

— Лайзан живет у своего, приятеля Гаманька, — объяснил Алесь и поинтересовался: — А зачем это он так срочно потребовался?

— Каспар послал, наказал, чтобы я его привез безотлагательно.

— Что же там случилось?

— Да, видно, Аустра помирает, — равнодушно сказал Езуп.

Обычно поражает только внезапная смерть, а уход человека, долго и мучительно болевшего, воспринимается как естественная развязка. Но Алесь знал, что Каспар останется один с малыми детьми, и это глубоко опечалило его. Он облокотился на стол, обхватил голову руками — горе, которое грозило обрушиться на Каспара Круминя, пересилило его собственную боль и ощущение одиночества после того, как он повернул в поле коня и оставил Анежку одну на дороге...