Когда сливаются реки

XVI

Антон Самусевич стоял около телеги с навозом во дворе животноводческой фермы и разговаривал с Агатой. После того как его сняли с должности председателя колхоза, он немало пережил. Сначала он раскапризничался, разозлился, ходил и грозил: «Свил я тут свою веревочку, теперь в город подаюсь... Работы там хватает, а на зарплате жить еще и легче!» Но после, когда немного поостыл, про город поминать перестал. Чего ехать куда-то, тут же семья, хата... Обидели, конечно, недооценили, ну, и сам тоже греха на душу взял, чего там! Да и не те годы, чтобы болтаться по белу свету... И на черта он так налегал на эту горелку? Ее, дьявола, столько наделали, что все равно одному не выпить... Иногда же ему становилось скучно, и тогда он заглядывал к Барковскому и там, изрядно промочив горло, отводил душу. Но постепенно сомнения рассеивались, и он все больше тешился мыслью удивить колхоз и вернуть себе славу кукурузой — слышал он, что хорошо она уродилась на опытном участке у Каспара Круминя, а кроме того, о ней все время писали газеты и передавали по радио. «Мне этот корм как раз больше подходит сейчас, чем коровам, — усмехался он. — Говорят, на два метра выгоняет, а мне и на метр подняться, так опять Захара перерасту!» Об этом он, собираясь везти навоз в поле, и говорил Агате:

— Ты, тетка, на меня глазами не коси, как холмогорка на тын, без меня у тебя никакого животноводства не получится... Вот поговори поласковее с Антоном Самусевичем — тогда он тебе обеспечит приросты да надои!

— Или слово такое узнал?

— Узнал, Агата, узнал... Попроси получше — и тебе скажу!

Агата, встречаясь с Самусевичем, всегда испытывала и раздражение, которое обычно вызывалось его несколько высокомерным тоном, и некоторую долю уважения — мужчина он все-таки был твердый, хотя и крутой по характеру. Но разговор их, если даже начинался спокойно, обязательно кончался взаимными шпильками.

— Поздно узнал ты свое слово, Антон, — уколола его Агата. — Вон после тебя коров едва за уши из грязи вытащили.

— Старое вспоминать — что лыко жевать... А теперь я твоих коров могу так выходить, что в ворота не будут пролезать... Придется просить Захара Рудака, чтобы новые прорубал — вот смеху будет!

— Ну, скажи твое слово, может, и поверю.

Самусевич наклонился к ее уху, пробасил многозначительно:

— Ку-ку-ру-за!

— Тю-ю! — отмахнулась Агата. — Она и расти у нас, может, не будет, и коровы наши к ней непривычны...

Антон Самусевич хотел сказать Агате, что она темный человек, газет не читает и радио не слушает, что она проявляет отсталость и даже неблагонадежность, но в это время он увидел идущую по дороге Анежку и решил нанести удар с другой стороны:

— Погляди-ка, невестка твоя идет!

— Типун тебе на язык! — вспыхнула, обидевшись, Агата. — После Барковского тебе приснилось, что ли?

— Смотри ты, какая непонятливая! — продолжал Самусевич. — Неужели не знаешь? А на селе и стар и млад про это в бубен бьют. Поймала-таки Алеся эта литовочка!..

Самусевич весело захохотал и погнал лошадь со двора. Агата же стояла и хмурилась, обиженная не столько на бывшего председателя, сколько на сына. И что он в ней нашел? Разве эта девчонка достойна такого человека, как ее Алесь? Она представляла себе жену сына высокой, полной — словом, женщиной, по сельским понятиям, во всех отношениях солидной, а эта — худенькая, белолицая. К тому же он образованный, а она — темный человек... Впрочем, может, Самусевич все сам выдумал?..

Анежка и понятия не имела, что за ней так пристально наблюдает мать Алеся. Она даже не заметила Агаты — настолько была занята своими мыслями. Уже несколько дней работает она на строительстве. Ей здесь нравится, главное же — она каждый день, хотя бы издали, видит Алеся. И в то же время ее непрестанно мучают и преследуют мысли о доме: «Как там живет отец? Что думает мать?» Минувшую ночь она почти и не спала, все казнилась: правильно ли она поступила, сбежав от старых родителей? А пан клебонас тот просто наложит на нее проклятие... Нет, придется, видно, возвращаться домой. А как же быть с Алесем?..

Анежка уже вышла на пергалевскую дорогу, но чем дальше уходила от Долгого, тем меньше у нее оставалось решимости. Вспомнились глаза Алеся, такие ясные, ласковые... Как будет она смотреть в них после этого? Остановившись на дороге, пожевала травинку, нащупала в кармане зеленый поясок — подарок Алеся.

«Мал поясок, а связал так, что и не разойтись!» Сделала еще несколько шагов, посмотрела на трубу родной хаты, вздохнула и повернула назад. А как объяснить Восилене свой уход из столовой?

И тогда решила она зайти в клуб к Павлюку Ярошке, который уже несколько раз приглашал ее взять роль в спектакле. Ярошка рассыпался перед девушкой:

— Ах, как долго вы не являлись! Я ждал, ждал... Искусство — великая сила, лучшие люди должны служить ему!.. Да садитесь вы, — суетился вокруг девушки Ярошка, поправляя галстук, обдергивая пиджак, откидывая рукой чуб.

— Да я только на минуту, вы мне обещали дать роль.

— Обещал и вручу! Вот она, — вытащил он из ящика несколько листков, отпечатанных на машинке. — Самая лучшая роль в этой пьесе — роль Насти Вербицкой... Чего же вы спешите? Посидим, поговорим.

— Нет, мне никак нельзя, работа ждет, — взяв листки, пятилась Анежка.

— А я разве не работаю? Мы все работаем... Но надо поспевать и там и тут. Мы все должны помнить, что работаем не только для тела, но и для души! — с пафосом произнес Павлюк и в то же время, улучив мгновение, схватил девушку за руку.

Анежка вырвала руку и выбежала.

— Ну, вы хоть не обижайтесь! — попросил Ярошка, выходя вслед за ней. — Я хотел, чтобы вы не скучали!

— Бывайте здоровы! — не обернувшись, бросила она.

«Какой он противный, этот долговский артист! — обижалась Анежка, оставшись одна. — Сказать Алесю или нет? Разозлится, а у него и так хлопот хватает... И про то, что уйти собиралась, не скажу».

Подходя к бараку, она заметила, что возле движка под свежей поветью копаются Никифорович и Кузьма Шавойка. Старик что-то говорил, перетирая болты и гайки, а Кузьма, пригнувшись, смотрел на машину так, словно разгадывал мудреную загадку.

«Взялся старый за малого!» — усмехнулась Анежка.

Шум доносился и со стороны котлована.

Там шла своя жизнь.

Теофилис Мажейкис с самого утра садился на машину и широким стальным щитом бульдозера переворачивал целые горы земли. Хватало работы и людям. Несколько десятков хлопцев и девчат работало здесь с лопатами и носилками — одни углубляли котлован, другие ровняли стены, третьи носили землю на насыпь. Глядя на эту суету, Мажейкис иногда покрикивал, усмехаясь:

— Эй вы, муравьи!..

Мажейкис видел, что одним своим бульдозером он делает больше, чем все остальные, вместе взятые, и забывал при этом, что машина сделана тоже людьми. Работать ему тут, в кругу веселой, неунывающей молодежи, нравилось, и он временами даже сожалел, что приехал ненадолго. Где он еще найдет такую веселую компанию? Как бы ни приходилось туго, смех и шутки здесь не смолкали никогда. Что ж из того, что работа была нелегкая, что на руках появились кровавые мозоли, что спину к вечеру ломило так, будто на ней обмолотили целый воз ржи, — молодость была молодостью, да к тому же и трудились здесь не папенькины сынки и маменькины дочки, а парни и девушки, выросшие в селе и привыкшие с детства к труду... И еще нравилось Мажейкису, что много было здесь девчат. Сначала казалось, что выглядят все они одинаково, но стоило приглядеться, как не найдешь и двух похожих. Особенно приглянулась Теофилису Зосите — полнотелая, в вышитой кофточке, какие носят у них под Шауляем. Однажды он даже попытался пошутить с ней, но был предупрежден Петером:

— Смотри, брат, приставай, да оглядывайся... Явится Йонас — он тебе ноги переломает и гусеницы порвет!

— Черт вас тут разберет! — огрызнулся Теофилис. — Я ж к вам ненадолго приехал, могли бы и уважить... А то порасхватали всех!

— Тебе помоложе на селе подрастают, — пошутил Петер. — Так что ты не горюй...

— Женишься в час — промаешься век! — усмехнулся Якуб Гаманек, подслушавший их разговор. Теперь, после происшествия с Кузьмой и Йонасом, он как парторг чаще бывал на строительстве, вел долгие беседы с людьми. — Куда это ты так поспешаешь, Теофилис?

— Девчат не выделяют, так хоть пообедаю, — засмеялся Теофилис. — Видите, перерыв, дядька Гаманек.

— А схожу-ка и я с тобой, посмотрю, что и как там, — решил Якуб Панасович.

Не доходя до столовой, он заглянул мимоходом в окно барака и увидел, что в комнате сидела Анежка, а рядом с ней понурый человек, в котором он узнал Пранаса Паречкуса. Разговаривали они тихо, но, судя по жестам, довольно возбужденно. Надутый, как индюк, Пранас Паречкус то краснел, то бледнел. Якуб Панасович знал об отношениях Алеся и Анежки и сочувствовал им. Однажды Алесь рассказал ему о том, что творилось в семье девушки, и Пранас Паречкус был неприятен ему. Теперь, увидев его, он раздумал заходить в столовку, повернул домой.

А Паречкус тем временем продолжал распекать Анежку:

— Поступить так, как ни одна порядочная литовка не поступает! — шипел он, нервно ломая на коленях свою фуражку с блестящим козырьком. — Опозорить весь род...

— Что вы на меня — литовка да литовка! А разве мы не такие же люди? Я поступила так, как поступил бы каждый, кого обижают.

— Не тебя обидели, а ты оскорбила.

— Кого?

— Мать заболела...

Анежка растерялась. Паречкус заметил ее побледневшее лицо и пальцы, нервно перебирающие уголок платка. Анежка любила свою мать и, несмотря на то что та не смогла заступиться за нее перед отцом, не обижалась. «Она сама всю жизнь боится его», — сочувствовала она матери. Весть, которую не без злорадства принес ей Паречкус, сделала свое дело. «Может, из-за меня она болеет?» — испугалась она.

— И давно? — после тяжелой паузы, собравшись с силами, спросила Анежка.

— Уже несколько дней, но я не хотел тревожить тебя. Так что, пойдем?

— Пойдем, только не сейчас.

— Почему?

— Я же не могу так просто бросить работу...

Но это была только уловка — просто девушке не хотелось идти домой, не посоветовавшись с Алесем.

— Тебе эта работа дороже родной матери, что ли? — наседал Паречкус.

— Не говорите того, чего не понимаете. Идите домой и скажите, что сегодня я приду... обязательно приду!

— Ну хорошо! — согласился он, довольный тем, что добился своего. «А дальше видно будет», — тешил он себя.

Пранас Паречкус носил в душе заветное желание — жениться на Анежке. Что из того, что он какой-то троюродный дядька? Католическая церковь разрешала такие браки. А то, что он был на пятнадцать лет старше ее, — это не имело значения. В прежнее время все достойные уважения люди женились поздно... Пранас Паречкус шел лесной дорогой и представлял себя женихом. Такой девчины, как Анежка, поищешь, да и не найдешь. Приятно будет стоять с ней в костеле, видеть рядом с собой ее красивую головку, убранную белыми цветами... А у него на груди будет висеть свадебный белый бант с серебряными бусинками. И пусть видят все, как счастлив Пранас Паречкус и какую красивую жену он себе берет. «Приплывет рыбка, никуда не денется!» — успокоил он себя.

Проводив Паречкуса, Анежка села на лавку около окна и отдалась своим тревожным думам. Как переломилась ее жизнь за одно лето! Вон стоит под окном одинокая береза, которую качает и гнет осенний ветер, — не такая ли она, несмотря на все свои порывы и смелые поступки? Да смелые ли они или просто безрассудные?.. «Нет, нет, со мной Алесь, я здесь не одинока! — утешала она себя. — Нехорошо, конечно, думать о своей любви, когда там лежит больная мать... Может, в самом деле встать да и пойти? И где это он запропастился, Алесь!..»

А в это время Алесь Иванюта въезжал в «Пергале». Он уже видел окруженный пожелтевшими кленами дом Анежки, и сердце его билось неспокойно. Что там думают о нем, какие проклятия посылают на его голову? И хотя этот небольшой дом с высокой белой трубой был близок ему по одной той причине, что там выросла Анежка, он не хотел бы там быть сегодня... Пожалуй, встретят так, что в другой раз и не захочется!.. Он даже повернул своего коня на другую сторону дороги, чтобы хоть чуть подальше быть от окон.

Мешкялиса Алесь нашел в правлении. Вид у председателя колхоза был не слишком веселый, — видно, чем-то ему досадили. Да он и не скрывал этого и, пожав Алесю руку, словно продолжая начатый раньше разговор, ворчал:

— Это ж нужно такое выкинуть? Возьмет и пойдет... Ищи его тогда с огнем. Нет, такой работник нам не ко двору. Вот только подберу кандидатуру и ка-ак поддам ему коленом...

— На кого это вы так? — поинтересовался Алесь.

— Как на кого? На своего сторожа Пранаса Паречкуса! Вчера с вечера исчез, и нету... Словно его черт утащил.

— А где же он? — спросил Алесь.

— Где ночью шастал, не скажу — при стороже сторожем не состою... А теперь, говорят, на строительство подался.

— А-а... Что это ему там срочно понадобилось?

— Дьявол его ведает!.. Но я приберу его к рукам! — воинственно повысил голос Мешкялис.

— Вы его по-военному, — посоветовал Алесь.

И Мешкялис, не заметив иронии, охотно подхватил эту мысль:

— У нас, брат, в Литовской дивизии такого бы не потерпели... Р-раз — и трибунал: пожалуйте, Пранас... Ну ладно, — спохватился Юозас, — садись, а то я такой хозяин... С чем приехал?

— С просьбой...

— В любви объясняться ты ко мне не поедешь. С какой?

— Помогите возить камень, не справляемся. Пришлите подвод двадцать. И кирпича подкиньте побольше.

— Ох, вижу, все вижу!

— Что?

— А вот что: хотите вы, чтобы пергалевцы все вам одни сделали: и камень вози, и кирпич гони! — не то в шутку, не то всерьез пожаловался Мешкялис.

— Почему же это?

— Не знаю, уж так получается.

— А я бы сказал, что уж кому-кому, а долговцам больше всех достается. И это не удивительно: кто ближе, тот и руку быстрей приложит...

— Ну, пошел, пошел... Здорово вас там, в институтах, учат! — И Мешкялис дружески хлопнул Алеся по плечу. — Ладно, я шучу, а ты меня агитировать начинаешь...

— Кое-кому это не вредно!

— Ну, это ты, наверное, про Антона Самусевича. Я о нашем деле даже по ночам думаю. Да что сон? Из него каши не сваришь. Хочешь, скажу, какая у меня идея? Кроме меня, никто додуматься до этого не может... Сказать?

— А разве идеи для того родятся, чтобы их, как грибы, солить?

Мешкялис достал лист чистой бумаги, расстелил его на столе и начал неторопливо рисовать черным карандашом.

— Видишь, тут станция, а тут бугор... Нужен он кому-нибудь, бугор этот? Скажем прямо — как собаке верблюжий горб... На нем даже влюбленные не сидят, песок один в туфли насыпается. А теперь, предположим, возведем мы на этом бугре здание — и станцию украсит, и польза большая. А для чего нам то здание?

Мешкялис положил карандаш, поднялся, несколько снисходительно посмотрел на Алеся и ответил сам себе:

— Для Дома агрикультуры.

— Ну и ну! — усмехнулся Алесь. — Вы такого писателя, Гоголя, читали?

— Допустим, — уклонился от прямого ответа озадаченный Мешкялис. — А что?

— У этого писателя есть один герой, который все собирался через пруд мост построить, а по сторонам лавки, и чтобы сидельцы в них сидели...

— Ого-го! — захохотал Юозас. — Вот загнул... Нет, брат, плохо вас в институте учили, если вы не можете Мешкялиса от Манилова отличить!.. Я-то, конечно, понимаю, что ваш Захар Рудак начнет затылок чесать, а Каспар Круминь половину книжки цифирью испишет, доходность будет вычислять. А я их такими доводами к стенке прижму, что согласятся! Первое: устроим три комнаты, чтобы каждый колхоз осенью свои достижения людям показал: лен, хлеб, капусту, бураки — ну, все, что у кого есть... Вот и станет сразу ясно, кто вперед успел, а кому подучиваться надо. Во-вторых, будем людей на беседы, на лекции собирать — это, брат, и образование, и настоящее единение...

— А знаешь, это разумно, — согласился Алесь.

— То-то! Юозас Мешкялис зря в атаку не поднимется...

— Разумно!.. Но не все сразу! На стройке ведь иногда рук не хватает...

— Да я же не говорю, завтра начинать!

— А как же с подводами и кирпичом?

Мешкялис засмеялся:

— Умеешь выжимать, мне бы заместителя такого... Будут! Пергалевцы ни себя, ни других не подводят.

После этого Мешкялис взялся за свои бумаги, Алесь же пошел проведать Йонаса. Тот долго жал приятелю руку, повторял: «Рад я, что ты приехал!» Только отец Йонаса, старый Нерута, как показалось Алесю, не очень дружелюбно посмотрел на него, — видимо, знали здесь, что говорилось на собрании. Впрочем, не желая мешать их беседе, старик ушел на огород.

— Ну, как ты тут? — по-дружески спросил Алесь.

— Как видишь... Отхожу!

Алесь видел, что Йонас чувствует себя хорошо, и подумал, что пора ему возвращаться на стройку. Он разговаривал с ним, а сам то и дело посматривал в окно на хату Анежки. Там, в темных окнах, не было видно никого, только желтые листья кленов, облетая, скользили по воздуху и падали в палисадник.

— А что же с этим Паречкусом? — вспомнил Алесь.

— Бродяга, только и всего. Однажды рано утром я заметил, как двинулся он по загуменьям к лесу. Дай, думаю, посмотрю, куда это он ползет? Неприметно, потихоньку да за ним, за ним... Он в лес, и я туда. По следам иду. Пришел в сухой бор, и все — ни Паречкуса, ни следов. А за бором такой кустарник, что и не разглядеть ничего. Вернулся он только под вечер...

— Где же он был?

— Говорит, что в костел ходил.

— А сегодня где?

— Я, брат, за ним такое наблюдение установил, что все знаю. Пошел он в Долгое, к Анежке. Ее мать заболела.

— И серьезно?

— Не знаю, слыхал только, что лежит.

Алесь забеспокоился. На мгновение у него возникло подозрение — уж не специально ли все это подстроено? Однако слова Йонаса не вызывали сомнения.

Заскрипела калитка, и под окном промаячила фигура Мешкялиса. Через минуту голос его уже гудел в хате:

— Пришел, чтоб он сгорел... Вот только что явился!

— Кто? — словно ничего не зная, спросил Алесь.

— Да тот же забулдыга, Пранас Паречкус. Я его ругаю, а он просит прощения, говорит, что болезнь Пашкевичене заставила его уйти без разрешения.

— Не верю я ему, Мешкялис, скрытный он и темный человек, — сказал Йонас.

— А ты думаешь, я ему верю? Как волку... Я вот его ругаю, а вижу, что до него не доходит, свое на уме. А сегодня он чем-то доволен — у меня глаз острый.

Алесь, забеспокоившись, начал прощаться.

— Да посиди ты еще, успеешь, — уговаривал его Мешкялис. — Я тебе про Дом агрикультуры хочу что-то сказать...

— Нет, друзья, никак не могу! — спешил Алесь. — Будьте здоровы. А ты, Йонас, приезжай завтра вместе с подводами.

Алесь пустил своего буланого галопом, торопился. Внутри у него все кипело от злости. А если он не застанет Анежки, вдруг увел ее этот проклятый Паречкус? Потом ее могут из хаты не выпустить! И придется ей сидеть у темных окошек да смотреть на падающие кленовые листья. И когда воображение Алеся уже нарисовало ему самые мрачные и жалостливые картины, он, вылетев из-за рощи, увидел на дороге Анежку.

— Куда ты, Анежка? — спрыгнув с коня, кинулся он к ней.

— А я тебя никак дождаться не могла... Домой иду! — ответила она и прижалась к нему.

Алесь обнял ее так сильно, что казалось, он решил ее не отдавать никому, чего бы это ему ни стоило.

— Домой?

— Да... Мама заболела...

— Давай присядем на минутку, поговорим...

Но разговора не получалось. Шелестел ветер, кружились и падали осенние листья, буланый конь неторопливо щипал холодную и уже побуревшую траву. Голова девушки лежала на плече у Алеся, и ее волосы щекотали щеку, было так спокойно и хорошо. Наконец она спохватилась, встала, отряхивая с платья сухие травинки.

— Я пойду, Алеська...

— Ну что ж... Только ты долго не задерживайся.

— Как только мать поправится, сразу вернусь.

— Я каждый вечер буду тебя встречать, Анежка.

— И я каждый вечер буду выходить на горку — оттуда видно все Долгое. Ты вспомнишь тогда обо мне?

— Ты говоришь так, что мне боязно, — встревожился Алесь. — Словно ты покидаешь меня надолго, навсегда...

— Что ты, я вернусь, родной мой!

— А тебя там не задержат?

Она мгновение поколебалась, но ответила твердо:

— Нет... А будут задерживать — убегу. Свяжут — людей буду звать. Не задержат!.. Ну, я пойду.

— Иди... И возвращайся.

— Вернусь!

Она уходила, а он все стоял и стоял на дороге, пока ее стройная фигурка не растаяла в предвечернем поле. Тогда ему стало грустно, и он вдруг ощутил, что наступает осень: воздух похож на первый тонкий ледок, он такой же хрупкий и прозрачный, ударь — и все вокруг наполнится звоном; холодный, колючий ветерок дует все тише, значит к утру будет заморозок. Над головой его прошумел крыльями ворон, улетая в сторону «Пергале», а оттуда, тонкий, как далекое курлыканье журавля, донесся звон костела. Он печально отозвался в сердце Алеся. «Долго же стоишь ты между мной и Анежкой!» — не то с раздражением, не то с угрозой подумал он. Но звон вскоре замолк, и теперь тишину нарушали только с утра до вечера аукавший в полях и рощах визг циркулярной пилы и попыхивание моторчика на строительстве. «Пора ехать!» — вспомнил Алесь и погнал буланого.