Когда сливаются реки

II

Столярная мастерская в колхозе имени Райниса стояла на краю леса у озера. Это был крытый дранкой сарай, который одним концом нависал над обрывистым берегом, а противоположным упирался в густой ельник. Никаких других строений поблизости не было, только вдалеке виднелся каменный дом бывшего пана Алоиза Вайвода — теперь правление колхоза. Ян Лайзан любил место, где стояла столярная мастерская. Не меньше любил он и свою мастерскую. Он проработал здесь больше тридцати лет: орудовал фуганком и рубанком, пилой и топором. Почти все эти годы его можно было видеть за верстаком, в потемнелых, закопченных сосновых стенах сарая. И смоляные сучки в бревнах, словно черные зрачки, всматривались в него. Одни, казалось Яну Лайзану, смотрели приветливо и дружески, но были и такие, острые и скошенные, что напоминали хитрые и злые глаза самого пана Алоиза Вайвода. А когда стихали визг пилы и стук топора и Ян Лайзан садился отдохнуть на дубовую колоду, до слуха его доносились другие звуки и голоса: с одной стороны, будто рассказывая что-то по секрету, шептались ветки ельника, с другой — рокотали и всхлипывали под ветром волны, точно жалуясь на свою беспокойную судьбу. Часто присоединялся к ним мысленно и сам Ян Лайзан. Пожаловаться ему было на что.

В столярную мастерскую Алоиза Вайвода он пришел давно, еще перед революцией. До этого работал на кирпичном заводе в Риге вместе с нынешним соседом из Долгого Якубом Гаманьком. Жить было тогда трудно. На свои заработки они едва могли прокормиться, а чтобы помочь родным — об этом не приходилось и думать. Беднота в поселке на окраине за Илгециелсом была такая, что страшно смотреть: среди старых, покосившихся бараков с окнами, заткнутыми тряпьем, бродили иссохшие мужчины и обтрепанные женщины, на вонючих дворах копались в мусоре детишки со втянутыми от худобы или распухшими от рахита животами. Сюда собирались все, кто не мог пристроиться в другом месте, — латышская беднота, мужики-отходники с Витебщины, безземельные литовцы из околиц Шауляя и голота из-под Великих Лук. Горевали вместе, а помочь друг другу не могли.

Учителя Гаманька выгнали из долговской школы за то, что он советовал мужикам отстаивать свои права и помогал им судиться с паном. У местных властей Гаманек числился «социалистом». С «волчьим билетом» учителю оставалось только идти на черную работу. Так и оказался Якуб Гаманек на кирпичном заводе в Риге, где он и подружился с Яном Лайзаном.

Ян Лайзан помнит, как к Якубу Гаманьку на окраину за Илгециелсом приходили товарищи из рижского порта, с которыми тот успел познакомиться. В свободные минуты они вели тихие беседы, договаривались держаться вместе и не склонять голов перед хозяевами.

Один день из жизни в этом поселке навсегда остался в памяти Яна Лайзана. С утра пришли Якубовы товарищи из рижского порта и подняли народ. Теперь Ян Лайзан знает, что это были большевики, а тогда помнит лишь, что они уговаривали поддержать всеобщую забастовку, начавшуюся в городе. И народ поддержал их. Люди шли нестройными толпами, с женами и детьми, и красное знамя на длинном древке плыло над их головами. А когда подходили к мосту через Даугаву, откуда-то вынырнул стражник и пытался остановить шествие. Лайзан видел, как Якуб Гаманек отшвырнул стражника, и приободрившиеся люди, миновав мост, приблизились к центру. Над головами шумело и покачивалось уже не одно знамя, а несколько, — казалось, что из самой земли поднимаются и множатся огненные языки.

А затем все закружилось, словно в темном омуте. На подходе к центральной площади налетели казаки, засвистели плети, тут и там засверкали сабли. Демонстрацию разогнали, а многих посадили за решетку. Попали туда и Ян Лайзан с Якубом Гаманьком. Взяли их одновременно с портовыми товарищами. А потом — год тюрьмы, и Яну Лайзану, как когда-то Гаманьку, выдали «волчий билет» в придачу.

И потащились они вдвоем из Риги к дому, хотя знали, что и там не найдут надежного пристанища. Но куда было деваться? У Якуба Гаманька был небольшой клочок земли около озера Долгого. А у Яна Лайзана не было и вовсе ничего. Только знал он, что родился около озера Долгого, а идти было не к кому.

Помнит Ян Лайзан, как пришли они к озеру и задумались... Пришли. А куда? И зачем? На берегах озера издали виднелись покосившиеся долговские хаты, которые сами как бы пытались схорониться в мелком сосняке. Якуб Гаманек, постояв недолго на берегу, молча пожал руку товарищу и пошел. Ян увидел, как на ресницах Гаманька появились слезы.

— Куда, Якуб? — только и спросил Лайзан.

— Свет велик, авось не пропаду...

Ян Лайзан потащился один по малоезженной дороге.

Он добрался до соседнего с его деревней имения и там только за харчи нанялся работать у Алоиза Вайвода. Мечтал, чтобы со временем вырваться отсюда, обзавестись куском своей земли, но ничего из этого не получилось. Алоиз Вайвод вначале принял Лайзана на службу за его здоровый вид — такой горы перевернет! — а потом держал его за золотые руки. Мог Ян сделать колеса, поправить колымажку, наладить сеялку, починить молотилку. Из его ловких, умелых рук выходили отличные стулья, столы, шкафы. Но заработок был так мал, что его никогда не хватало даже расплатиться с долгами. Так и не выбился Ян на самостоятельную дорогу. И в буржуазной Латвии не смог он найти выхода. Да и мог ли он получить землю, если сам пан его, Алоиз Вайвод, паутиной долгов оплетал крестьян, скупал их землю и присоединял к своим и без того огромным полям. Женился Ян Лайзан поздно. Расма, тихая и добрая женщина, была батрачкой Вайвода. Вздыхает Лайзан, вспоминая жену: не долго пожили они, умерла Расма от тяжелых родов. Мертвым родился и ребенок. И остался Лайзан один, живет бобылем в маленькой хате у соснового бора, на берегу озера. Все время проводит он в своей мастерской, к которой привык и где за работой чувствует себя спокойнее, чем дома. Много пережил Ян Лайзан под ее крышей, немало провел горьких и тяжелых дней, но так сильно прирос к этому углу, к его густому смолистому запаху, что всегда приходил сюда с удовольствием.

Вот и сегодня, несмотря на то что поздно вернулся с праздника в Долгом, в шесть часов утра открыл он крепко сбитые из досок ворота. Из глубины мастерской, темной и теплой, потянуло знакомым запахом. Прошуршав ногами по стружкам, подошел он к своей колоде, сел, вынул обгоревшую, с вишневым чубуком, трубку и закурил. Трубка тихонько вспыхнула, кольца дыма поплыли у загорелого под цвет стен лица, оттененного длинными седыми волосами.

Ян Лайзан сосал трубку и вспоминал вчерашний праздник. Через раскрытые ворота виднелась долговская дорога, и Ян Лайзан, забывшись, как в молодые годы, тихонько запел: «Ходят хлопцы к девушкам, — лиго! лиго!» Радовало его то, что так хорошо приняли на празднике и его песню. Вспомнил Ян сердечную встречу со своим старым другом Якубом Гаманьком, и думы его закружились там, около Антонова луга, где они так хорошо, по-дружески посидели. Мечты Лайзана прервал его молодой помощник, Петер. Всегда подвижной и быстрый, он и сегодня ворвался в столярную мастерскую, внося шум и оживление.

— Доброго утра, дед Ян!.. Давно пришли?

— Садись! — спокойно приказал Ян Лайзан, показывая Петеру на сосновый кругляк. — Я-то давно пришел, а вот ты почему опаздываешь?

Петер виновато посмотрел на Лайзана.

— Ходил в Долгое... Надо было то-сё купить…

— Что ж тебе так срочно потребовалось?

— Соли не хватило дома, — покривил душой Петер, на самом деле бегавший за одеколоном, который собирался сегодня при встрече подарить своей девушке Марте. Уже который год уговаривал он Марту Зибене выйти за него замуж, и все без толку. Петер мечтал о своем домашнем уголке. «Я тебе устрою уголок, — нашептывал он Марте, — как в раю будешь... Зачем тебе ходить в поле?» — «Мне, Петер, такого рая не надо, — смеялась девчина, — для меня рай там, где люди!»

— Другой раз спросись, если куда идешь, — недовольно поучал Лайзан. — А что в Долгом, кроме магазина, видел?

— Людей наехало разных...

— Каких разных?

— Да бродят там около озера, вокруг мельницы. Все что-то вымеряют, осматривают...

— Ну, это, брат, очень нужные люди, инженеры! — и Лайзан, довольный, снова зачмокал трубкой. — Скоро, значит, стройка начнется.

— Не знаю, как она пойдет у них, — сказал Петер, и Ян Лайзан отметил в его тоне нотки недоверия. — Люди-то у нас все те же, а помните, как ссорились...

— Те, да не те!.. Молод ты, Петер, мало приглядываешься, а то сам увидел бы... Да разве могло быть прежде, чтобы долговцы, лукштанцы и эглайнцы вместе праздновали? «Да чтобы я гулял с этой жмудью!» — кричали раньше на литовцев долговцы. «Нечего ходить к этим бульбятникам-долговцам!» — драли носы эглайнцы. «Путра[9] — и больше ничего!» — говорили про нас лукштанцы. Пришлось нам однажды перед пасхой в костел собраться, так, веришь, передрались, каждый хотел впереди быть. Старика Иванюту чуть не насмерть забили лукштанский Пашкевичус с приятелями... Ну что ж, хватит отдыхать, пора и за работу, — оборвал воспоминания Лайзан и взялся за долото.

Петер подошел к верстаку и, словно заглаживая свою вину, принялся за дело так, что стружки веером летели в разные стороны. Лайзан мастерил новую бричку. Равномерно постукивая молотком, он пробивал в кленовой плашке дырки для грядок. Работа в столярной шла споро, и к полудню во дворе уже стояла высокая бричка, почти готовая для кузницы. Перед тем как пойти на обед, Ян Лайзан и Петер решили передохнуть, и, как всегда, каждый из них присел на свою колоду.

Петер взялся за газету. Читая, он слышал, как ходит по дереву и шуршит нож Лайзана, — старик принялся за свою любимую работу — резьбу. Кленовые стружки падали ему на колени и сыпались вокруг, а из обрубка дерева постепенно вырисовывались контуры стремительной и легкой лодки. Обыкновенный нож старика казался колдовским инструментом, из-под которого могло возникнуть что угодно. Прошло еще немного времени, и Петер, отложив газету, увидел, что в лодке появился рыбак, простиравший из-под паруса руку в безвестную даль.

— Хоть на выставку посылай! — пошутил Петер. — Вон сколько этого добра у вас... И куда вы его денете?

— А ты об этом не беспокойся, — недовольно отозвался старик, — рано тебе... Заведешь детей — поймешь!..

Вырезывание из дерева пароходов, самолетов, лодок, различных фигурок было для Лайзана не просто любовью к искусству, а способом поддерживать дружеские отношения со всеми ребятишками хуторов. Суровый на вид, всегда одинокий, старик питал большую любовь к босоногим и белоголовым мальчишкам, которые, набегавшись в лесу или возле речки, вдруг табунками появлялись во дворе столярной.

— А, деда проведать пришли! — усмехался Лайзан.

— По ягоды мы ходили, — отзывался кто-нибудь из них, многозначительно переглянувшись с приятелями и подавая старику лукошко с помятыми, недозрелыми ягодами земляники.

— И рыбу ловили, — добавлял другой.

— Не вижу я что-то вашей рыбы, — оглядывался кругом старик. — Может, она еще в озере плавает?

— Так ее ж мамка жарит!

— Вот как, значит, угощение будет... Ну, что же мне вам дать такое? — озабоченно спрашивал Лайзан. — А я ничего сделать не успел, — хитрил он, наблюдая, как вытягиваются у ребятишек лица и грустнеют глаза. — Сколько ж вас здесь? Один, два, три... восемь... Видите, сколько, может, и не хватит подарков!..

И надо было видеть, с каким ожиданием и захватывающим интересом следили серые, голубые, темные глазенки за тем, как Ян Лайзан нарочито не спеша обшаривал полки в углу, надо было видеть их восторг, когда оказывалось, что подарков хватает всем, да еще, может быть, и остается кое-что про запас, до следующего раза! Одному доставалась утка, другому самолет, третьему вставший на дыбы медвежонок, и столярная мастерская, обычно темноватая и молчаливая, вдруг как бы светлела и наполнялась кряканьем, свистом и гуденьем...

На этот раз вместо детских голосов за воротами послышался конский топот. Глянув за ворота, Ян Лайзан увидел, что приехал Каспар Круминь. Это был мужчина грузный, но и ростом в добрую сажень. Колхозники шутили, что, когда Каспар еще только собирается выйти из Долгого, голова его уже видна в Эглайне. Однако, несмотря на почтенный возраст и крупное телосложение, Каспар был подвижен, и теперь, соскочив с лошади и одернув свой коричневый из самотканого сукна пиджак, он быстро прошел в столярную.

— Ребятишек неподалеку видел. Наверное, к вам бежали, да меня постеснялись, может, и мой Томас там же... А я к вам, дядька Ян! — говорил Каспар, пожимая руку старику.

— Забегает и Томас в нашу канцелярию! — пошутил Лайзан. — Да и ты вот — спасибо — не забываешь...

Каспар Круминь с большим уважением относился к старику и часто наведывался в его мастерскую. С малых лет знал Каспар деда Яна, еще мальчишкой бегал он сюда за подарками. Выросший на глазах у Лайзана, Каспар всегда в трудную минуту советовался со стариком — и когда шел в солдаты, и когда женился, и когда уходил в партизаны. И теперь, став председателем колхоза, он частенько заглядывал сюда, чтобы посоветоваться с дедом Яном.

— Канцелярия ваша куда лучше моей, потише и спокойнее, — шуткой на шутку ответил Круминь, усаживаясь на колоду. Сел и Лайзан. Солнце стояло высоко, и лучи его, проникавшие в мастерскую, освещали лица Круминя и Лайзана, седая голова которого, казалось, была окружена сиянием. — Так что, дядька Ян, пойдем на стройку в Долгое?

— Это ты мне? — взволнованно спросил Лайзан. — Шутишь!..

— А чего мне шутить. Лучше тебя столярную работу никто там не сделает.

— Ну что ж, надо так надо... Помогу я станции, а потом она мне — научится авось фуганки да рубанки гонять, пилу крутить... Мастерскую надо расширить, заказов идет все больше.

— Не один ты, весь колхоз по-другому заживет.

Каспар Круминь вытащил папиросу из деревянного портсигара и закурил. Лицо его помрачнело. Он говорил, а пальцы его нервно перебирали и теребили ремешок висевшей через плечо кожаной сумки.

— Приедут долговцы соцсоревнование проверять, а у нас этот Езуп Юрканс фокусы выкидывает...

— Ты про ферму опять?

— Сам видишь, про то самое... Сколько раз говорил ему, а он все свое: то людей ему не хватает, то упрется на том, что мы к нему придираемся. Вот и сегодня зашел — глаза не глядели бы... И что с ним делать? Накричишь, смотришь, на следующий день все в порядке, а потом снова через пень-колоду...

— Я ж тебе говорил, — отозвался, оттачивая на широком бруске лезвие фуганка, Лайзан. — Этот Езуп языком в Риге, а делом — на печи. Не лежит у Езупа Юрканса душа к колхозному хозяйству, считает он, что не его все это. Он сам Алоизом Вайводом хотел быть. Ты не гляди, что он языком действует мягко, словно под ноги его подстилает, а вот что он думает?..

— Ну, это ты чересчур, дорогой Ян! Езуп хуторянин не такой уж богатый...

— Не стал богатым, потому что не успел, а то показал бы зубы! Ты ж видел, как он перед войной оттяпал у вдовы Мартынихи изрядный кусок земли... Подпоил судью и забрал, будто за долги, а женщину пустил по миру.

— Все это так, дед Ян, но во время войны он ничего плохого не делал, — защищал Юрканса Каспар, который всегда старался найти в человеке прежде всего хорошее.

— Ничего плохого, но и ничего хорошего. И ты, и я, и большинство из эглайнцев пошли в лес, а вот Езуп остался. Плакал, скулил, что у него жена хворая, а она и меня и тебя переживет! Хоть бы раз прислал в отряд муки — все ныл, что полицейские отобрали. А это неправда, все было у него спрятано, после деньги пачками загребал... Как хочешь, а не верю я этому человеку!

— Может быть, еще исправится, — старался смягчить Лайзана Каспар, но тот не сдавался:

— Не верю, и все!.. Если хочешь таких свиней на ферме выращивать, чтобы на всю республику о нас слава шла, так сначала прогони Езупа. У него на хуторе были такие йоркширы, что в хлев не влезали, а у тебя таких еще нет...

Слова старика задели Каспара. Захотелось доказать ему, что не все у них так плохо, и он пригласил:

— Пройдемся на часок, поглядим, что в поле делается. В свинарник тоже заглянем.

— Это можно, — согласился Лайзан.

Ян Лайзан и Каспар Круминь шли по высокому берегу озера и молча вглядывались вдаль. С одной стороны, насколько хватал глаз, переливались синие волны, и над ними кружили одинокие чайки, словно обрывки бумаги, подхваченные ветром, а с другой — далеко, до самого леса, лежали эглайненские поля: шумела, наклоняя колосья, пожелтевшая рожь, ровными зелеными бороздами лопушилась картошка, шелестел длинными усами ячмень. На взгорье, среди липового парка, белел двухэтажный дом, в котором помещались правление и колхозный клуб. А еще дальше, в полукилометре от центра колхоза, в ложбине, поросшей молодым березняком, виднелись шиферные крыши двух животноводческих ферм и высокая силосная башня. И повсюду вдоль берега озера поблескивали зеленоватыми окнами одинокие хуторские хаты, словно в испуге поразбежались они куда попало. Только одна дорога в местечко Драву, казалось, и объединяла их.

Лайзан и Круминь смотрели вокруг, и каждый по-своему вспоминал пережитое здесь. Поравнявшись со старой плакучей березой, ветки которой зелеными ручейками стекали до самой земли, Лайзан вспоминал, как сидел он здесь однажды, гадая в отчаянии — куда податься? Не раз отсюда поглядывал он на другую сторону Долгого, где жил его старый приятель Якуб Гаманек, но увидеться с ним он уже не мог: в двух километрах проходила тогда граница Польши, стоял бело-красный столб с «бялым орлэм», который разделял их... Круминь, увидев большой обрыв среди кустарника, вспомнил, как собирались здесь ночью батраки, чтобы потребовать увеличения заработка у Алоиза Вайвода. И только когда поравнялись они с узкой извилистой, поросшей травой стежкой, уползавшей в далекий темный лес, что виднелся за горкой, Каспар Круминь первым нарушил молчание:

— Наша партизанская!..

И эта дорожка так же незабываемо прошла через их жизнь. Лайзан вернулся по ней домой и уже не застал своей Расмы. Каспар Круминь нашел дома и детей, и жену, но вместе с тем и неизбывное горе. Не встала Аустра навстречу ему, не припала к плечу — она неподвижно лежала в постели, избитая полицейскими. Всё допытывались, где муж. С тех пор и зачахла Аустра. Правда, на радостях она как будто почувствовала себя лучше, некоторое время даже пыталась кое-что делать по дому, но вот уже два года, как перестала вставать вовсе.

Солнце перевалило за полдень. Еще на пригорке до них долетело ровное стрекотание косилки. Когда Круминь и Лайзан спустились в долину, к ним, сделав широкий круг по лугу, подъехала на косилке Марта Зибене. Ворот ее цветастой кофточки был расстегнут.

— День добрый, Марта! — приветствовал ее Лайзан.

— День добрый и вам! — весело отозвалась девушка, останавливая лошадей.

— Ну, как косится? — по-хозяйски спросил Круминь.

— Ничего, до вечера все это кончу! — обвела она рукой долину. Раскрасневшаяся, с яркими синими глазами и растрепанными ветром волосами, она, казалось, только входила в азарт работы.

Лайзан и Круминь переглянулись, и Каспар спросил:

— А не тяжело тебе?

— Нет... А что?

— Мужская работа все-таки...

— Да разве я слабее их, что ли? — повернулась на сиденье косилки Марта, словно ненароком разворачивая сильные плечи.

— А полегче работу не хочешь? — спросил Лайзан.

— Какую это? — плутовато прищурила глаза девушка.

— Ну, такую... Например, бригадиром на свиноферму, — предложил Круминь.

— Ха-ха-ха! — закатилась смехом Марта, чуть не падая с косилки. — Меня в свинарник? Пускай Езуп Юрканс боровам хвосты крутит, ему это больше подходит. А я простор люблю, ветерок...

Девушка хлестнула лошадей и поехала.

— Огонь, а не девка! — засмеялся Лайзан. — Недаром Петер по ней сохнет.

— Огонь-то огонь, а на ферму ее надо бы перевести.

Когда подошли к ферме в березняке, навстречу из кормокухни выбежал Езуп Юрканс. Маленького роста, толстенький, он катился, словно бочонок. Вытянутое лицо его с длинным носом чем-то напоминало поросячье рыльце, недаром в шутку его называли «свиным татой». А говорил он, проглатывая окончания слов, будто катая во рту горячую картошку. Маленькие хитрые глазки его сидели глубоко, словно прятались под нависшими дугами бровей. Он катился на толстеньких ножках, семеня и покачиваясь, заискивающе улыбаясь.

— Вот и хорошо, что вы к нам, товарищи Ян и Каспар! — Езуп всегда обращался к ним несколько официально, считая, что это свидетельствует о его самостоятельности и серьезности. Однако, увидев, что его улыбка не вызывает ответной, он присмирел. Каспар же, что называется, «без примерки», сразу взялся за Езупа:

— Что за двор у тебя? Помойная яма... Такой двор был на твоем хуторе? К нам же соседи приедут — и не стыдно тебе будет показывать все это, черт тебя возьми?

Ян, насупившись, молчал, а Каспар, находя все новые непорядки, горячился:

— Тут не место кормовой картошке! У тебя есть погреб, почему она валяется на дворе?

— Вчера только привезли, ссыпать не успели, — оправдывался Юрканс.

— И дверь поставить не успели? — показал Круминь на раскрытый хлев и валявшуюся рядом дверь, снятую с петель.

— Некому у нас это сделать, — пытался выкрутиться Езуп.

— Няньку тебе приставить, чтобы штаны подвязывала? — кипятился Круминь. — Дитя, а?

Еще больше обозлился Каспар в хлеву, когда увидел пустой загородку, где обычно стоял йоркшир Славный.

— Где боров?

— Захворал...

— С чего бы это?

— Ветеринар приедет — скажет. Откуда мне знать?

— Под суд... под суд отдам, если что случится! Попомни мое слово! — с лицом, налившимся кровью, кричал Каспар.

— Да ты на него не ори, — спокойно посоветовал Лайзан, — ты просто скажи ему, что если через два дня на ферме не будет наведен порядок да еще если свиньи будут пропадать, то мы хорошенько подумаем, что нам с ним делать.

И, обратившись к Юркансу, добавил:

— Помни, Езуп, тебе доверили... А ты что делаешь?

— Да я ли не стараюсь, товарищи?.. Ну, может, чего недоглядел, так уж сразу под суд... У меня же маленькие дети... Разве можно так советского человека? Вы сначала проверьте, виноват ли я. Вот ветеринар скажет, что случилось...

В этот момент подошел ветеринар Зеелде. Он сказал, что уже осмотрел Славного, что хряк просто немного приболел и ему ничего не угрожает.

— Вот! А вы меня под суд хотели! — упрекнул, едва не всхлипывая от обиды, Езуп Юрканс.

— Все равно я ему не верю, — сказал Каспару Лайзан, когда они уже уходили с фермы.

Лайзан ушел обедать. А Каспар Круминь, занятый делами, только под вечер вернулся домой. Его сразу обступили дети. Было их шестеро — три дочери и три сына, самой старшей девочке шел четырнадцатый год. Каспар сидел в углу за столом и с аппетитом ел жаренную на сале картошку. Маленького Томаса он держал на коленях, а двое постарше сидели рядом, выжидая, что, может быть, и до них дойдет черед.

— Да не приставайте вы!.. Дайте отцу хоть поесть, — ворчала с постели на детишек больная Аустра.

Каспар вздохнул. Не везет ему в жизни. Вот уже который год как болеет жена, и сколько ни привозил он докторов, все бесполезно. А дома без хозяйки — беда. Все хозяйство ложилось на плечи четырнадцатилетней Визмы, малыши оставались почти без присмотра. Хоть бы он сам почаще приезжал домой, но где уж там, ему едва хватало времени, чтобы забежать перекусить.

Кончив обедать, Каспар несмело прошел в боковушку к жене. Она лежала на подушках с высоко приподнятой головой. Худое лицо ее было бледно, с зеленоватым оттенком. Глубоко запавшие глаза мягко светились и как бы просили сочувствия, черные волосы, аккуратно причесанные, еще больше подчеркивали ее беспомощное стремление выглядеть привлекательнее даже во время болезни. Каспар сел около постели на табуретку и взял Аустру за руку.

— Ну, как сегодня, мать?

Аустра чувствовала себя плохо, ей было тяжело дышать, но она не хотела беспокоить Каспара и попыталась через силу улыбнуться.

— А знаешь, мне легче... Так мне кажется!

— Может, в больницу тебя отвезти, Аустра?

— Нет, нет, ни в какую больницу я не хочу. Я поправлюсь... А ты о себе заботься, Каспар, — она положила свою худую руку на его колено, — ради детей побереги себя!

И как Аустра ни пыталась сдержаться, непрошеная слеза скатилась из-под ресниц и побежала по сухой щеке...

С тяжелым сердцем вышел Каспар от жены.