Кокаин

XIII.

Как Тито и предвидел, через несколько дней после разлуки воспоминания о Мод снова овладели им. От времени до времени он останавливался на улице и украдкой, чтобы никто не видел, вынимал из кармана карточку Кокаины в чем мать родила и любовался ею.

— Ты снова в Турине? — спросил его Ночера.

— Как видишь.

— А что ты будешь здесь делать?

— Умру.

— Разве ты там не мог этого сделать?

— Не мог.

— Ты прав, в Сенегалии слишком жарко. Там легче живется.

Ночера шутил, потому что не верил в искренность мысли Тито о смерти. Слишком много и часто говорил он об этом. Кто решился на самоубийство, никогда не говорит об этом, чтобы ему не помешали. Кто твердо решил умереть, делает это без всяких предупреждений.

Однажды Тито сказал:

— Я все перепробовал в жизни: любовь, игру, возбуждающие средства, гипнотизм, труд, безделье, кражу; я видел женщин всех рас, а мужчин всех цветов и оттенков. Одна только вещь мне неизвестна — смерть. Хочу и ее попробовать.

Пьетро Ночера, чувствуя в этом больше фразерства, чем искреннего и непоколебимого решения, ответил:

— Не разыгрывай трагика, Тито! Не говори о смерти. Жизнь — это фарс, водевиль.

— Знаю, Ночера. Но так как меня он не веселит, то и хочу уйти до конца представления.

— Ты не лишишь себя жизни, — ответил Ночера. — Ты слишком настойчиво говоришь об этом. Во всех твоих словах сквозит желание найти зацепку, чтобы потом сказать: «То, что ты говоришь мне совершенно верно: не стану убивать себя». Я же, наоборот, дорогой Тито, отвечу тебе: кончай свои счеты с жизнью.

— Браво, Ночера! Вот именно от тебя я и хотел услышать ободряющее слово. Единственно, что меня смущает, это то, что я не могу остановиться в выборе рода смерти. Отравиться газом? Это слишком медленно. Ведь это не вежливо заставлять смерть сидеть долго в прихожей, в особенности, когда мы сами приглашаем ее; нельзя также впускать ее по черной лестнице, когда она должна войти неожиданно с парадного входа. Лучше всего было бы умереть в открытом море. Быть в зале первого класса, в обществе самых красивых и богатых дам, под звуки чарующей музыки пойти ко дну — это было бы то, что мне больше всего нравится, но что поделаешь, Ночера, если я страдаю морскою болезнью.

Поэтому приходится отказаться от этого рода смерти. Ты, Ночера, должен будешь позаботиться о моем трупе. Я хочу, чтобы меня сожгли в крематории.

— Что за глупости!

— Знаю. Один великий ученый сказал: хочу, чтобы меня сожгли, именно потому, что это глупо.

— А мне так все равно, — заметил Ночера, — бросят ли меня в болото или похоронят в Вестминстерском аббатстве.

— Мне же улыбается идея, — ответил Тито, — обмануть надежды подземных насекомых поживиться моим трупом. Мысль о том, что черви будут глодать меня после смерти, возмущает меня. Итак, ты позаботишься о том, чтобы меня сожгли: это очень интересное зрелище. Ты никогда не видел? Тело кажется живым: оно подымается, корчится, простирает руки, принимает самые невероятные позы.

— Неправда.

— Когда увидишь, как меня будут сжигать, то согласишься со мной. Посоветуй же мне хороший способ смерти.

— Бросься с пятого этажа.

— Можно упасть на чужой балкон.

— Бросься под поезд.

— Раз я уже попробовал. Не нравится мне. Притом часто бывают опоздания…

Ночера спокойно ответил:

— Не знаю, что тебе посоветовать. Если все это так трудно, то лучше всего живи.

Тогда Тито стал размышлять в одиночестве и пришел к такому выводу:

«Если я проглочу солидную дозу яду или всажу несколько пуль, тогда смерть неизбежна. Я же хочу выбрать такой способ смерти, чтобы была возможность избежать ее, т. е. дать судьбе, если таковая вообще существует, и если она против того, чтобы я умер, спасти меня. Если я выпью сулемы — умру наверняка, и судьба будет не в состоянии оказать сопротивление. Если брошусь с колокольни — размозжу себе череп, и ни судьба, ни случай, ни Отец Небесный не будут в состоянии удержать меня в воздухе.

Я хочу предоставить случаю возможность спасти меня, если, конечно случай хочет, чтобы я спасся».

Так размышлял он, направляясь в госпиталь. Здесь он спросил докторшу, с которой был вместе в университете. Было время, когда он увлекался ею немного, но как-то не успел этого высказать, и дело заглохло. Потом был период, что он ей нравился, но и это чувство заглохло. Быть может потому, что любили они в разное время.

— Да, Арнауди, мы могли совершенно иначе направить нашу жизнь. Однажды, когда мы шли с вами вместе, я хотела признаться вам, но вы зашли за папиросами и вернулись в возбужденном состоянии: слова замерли у вас на устах. Вы повернули в другую сторону, и мы расстались.

— Пожалуй, я был бы счастливее, чем теперь. Все в нашей жизни зависит от того, что сядешь не в тот трамвай, зайдешь раньше времени в табачную лавку или выйдешь из дому одной минутой раньше или позже.

Затем он поведал ей о цели своего прихода: ему хотелось опять поработать, заниматься в лабораториях и в операционных.

— Я очень рада помочь вам, чем только смогу. Пойдемте в обход.

Они обошли все палаты, побывали в покойницкой, заглянули в анатомический театр, затем вошли в лабораторию. Здесь банки с культурами всевозможных бацилл привлекли внимание Тито, и молодая докторесса охотно давала ему объяснение. Воспользовавшись приходом служителя, отвлекшим внимание докторессы на несколько минут, Тито быстро спрятал в карман одну из трубочек, потом прослушав рассеянно рассказы словоохотливой спутницы, нервно простился и вышел. По дороге домой он с радостью ощупывал трубочку с культурой, приносящей верную смерть.

— Тиф! Тиф! Бациллы тифа. Выпью все содержимое. Если судьбе угодно будет спасти меня, то найдется доктор, который будет в состоянии вылечить.

Он взболтал жидкость, вылил ее в стакан и выпил до дна.

— Она вовсе не противная! — пробормотал Тито, запивая рюмкой шартреза.

Вынул из бумажника карточку Кокаины, посмотрел на нее и взял лист бумаги.

Подписал, проставил месяц и число, вложил в конверт, запечатал и сделал надпись: «Мое завещание. Открыть, когда буду мертвым».

И, чтобы рассеять меланхолию, вышел из дому, причем, чтобы не умереть под трамваем, внимательно смотрел налево и направо.

Взял большую понюшку кокаину и зашел в кинематограф. Но ничего не видел.

— Когда я говорил матери, что у меня болит зуб, она заставляла вырвать его; когда я жаловался на фурункул — его выдавливали; когда я признавался в том, что женщина приносит мне страдание — мать называла меня дураком. Вскоре после того, как я родился на свет, отец велел позвать священника, а так как он предпочитал одного священника другому, то, значит, предпочитал одного Бога другому; когда я переменил религию, меня назвали ренегатом, потому что я не хотел, чтобы мне служил тот же священник, что и отцу. Когда я был мальчиком, меня воспитывали: воспитание — это ничто иное, как умение лгать делать вид, что не понимаешь вещей, если другому неприятно, что мы это знаем; улыбаться человеку, которому с удовольствием плюнул бы в лицо; говорить благодарю, когда с наслаждением сказал бы ему — чтобы ты околел. Немного лет спустя я восстал против воспитания и ударился в искренность и правдивость. Позднее я понял, что правдивость приносит вред. Таким образом я снова стал лгать. То же самое было и с первоначальным образованием. Прежде всего мне сказали, что «глас народа» — это истина; когда я проверил на деле, то оказалось, что «глас народа» ошибался; однако, производя дальнейшие исследование, я должен был признать, что «глас народа» прав. Когда все говорят, что Тицио вор, а Тиция распутная женщина, не верь этому; в продолжении одного или двух лет клянись, что они чисты, но на третий год, когда узнаешь их, то заметишь, что во всем этом есть много истины. Поэтому следовало сейчас проверить «голоса народа». В двадцать лет мне сказали, чтобы я присягнул королю, который унаследовал трон от своего отца, деда и т. д. Я присягнул, потому что меня заставили. Если бы не заставили, я, конечно, не присягал бы. Потом меня послали убивать людей, которых я совершенно не знал и которые были одеты почти так же, как и я. Однажды мне сказали: «Видишь? Это твой враг. Стреляй в него». Я выстрелил и не попал. Он стреляет в меня и ранит. Не знаю почему, но мне сказали, что это геройская рана.

Тем временем лента крутилась, публика менялась, а Тито все сидел и фантазировал. Наконец пришел служащий и сказал ему, что он просмотрел программу три раза, и попросил его выйти.

На улице он продолжал фантазировать о вещах более отвлеченных: о чувствах, идеалах, любви.

Заходил в кафе и делал там свои наблюдения. От времени до времени вспоминал, что он приближается к смерти. Бациллы начали уже свою благодетельную работу. Чувствовал, что он уходит из жизни усталым и истосковавшимся: блаженни плачущие, яко тии утешатся.

Вызвал в своей памяти воспоминание о Кокаине, но теперь он думал о ней уже без всякой горечи. Эта женщина и этот порошок оказали одно и то же действие: отравили его душу и тело, и теперь он идет к концу; если бы не встретил на своем пути эту женщину, был бы теперь врачом, смотрел бы в микроскоп и ничего не видел или с закрытыми глазами, как Гомер или Мильтон, видел бы больше, чем при помощи тончайших приборов.

— Однако к чему эти фантастические размышления? У меня, должно быть, начинается жар, — подумал он вслух, направляясь к дому. В одном из ящиков он нашел термометр и измерил температуру: тридцать девять.

Положил термометр, снял башмаки и лег в постель. Болезнь проявлялась симптомами ангины… «Как может быть ангина? Ведь я принял бациллы тифа. Значит, это будет какая-то аномалия».

Повторил свою программу смерти: «Предоставляю судьбе полную свободу действий: может спасти меня или убить; буду поступать так, как поступает любой больной: позову доктора, расскажу симптомы болезни и буду следовать предписаниям. Если судьбе угодно, чтобы я жил, буду жить. Препятствовать этому не стану. Если захочет, чтобы я умер, тоже не стану сопротивляться. Не скажу ничего по поводу того, откуда произошла эта болезнь. Если судьба захочет, доктор и сам распознает причину ее».

Спал несколько часов нервным, горячечным сном. Когда проснулся, увидел у своей постели Пьетро Ночера, квартирную хозяйку и Мод.

Приехавшая несколько часов тому назад Мод сейчас же стала разыскивать его.

При виде ее у Тито на один момент проявилось желание жить. Вспомнив, что при тифе кладут на желудок лед, велел до прихода доктора подать себе мешок со льдом.

На предложение хозяйки приготовить крепкий бульон ответил отказом, так как помнил, что при тифе необходимо соблюдать строгую диету.

Прибывший доктор, после тщательного осмотра и выстукивания, поставил совершенно противоположный диагноз тому, которого ожидал Тито, но который со стоицизмом решил что так угодно судьбе, и подчинился всем его предписаниям. На нерешительный вопрос Тито, не есть ли это тиф, доктор ответил категорическим отрицанием и назначил такой метод лечения, который, по мнению больного, знавшего источник своей болезни, должен был дать совершенно обратный результат.

По уходе доктора, окружавшие Тито приступили к выполнению всех указаний ученого медика.

После того, как Тито провел ночь в бреду и беспокойстве, доктор произвел исследование крови и все же заверил, что о тифе не может быть и речи.

Когда и на третий день положение больного не улучшилось, Мод и Ночера решили вызвать другого врача.

Тито не протестовал. Если бы ему предложили вызвать электротехника или пить керосин, он и на это не сделал бы никаких возражений.

Пришел другой доктор. Это был старый диагност и серьезный ученый. Проделав все обычные манипуляции, задал вопрос:

— Кто вас лечит?

Ночера назвал фамилию врача. Гримаса сразу определила мнение коллеги.

— И что он сказал?

— Заражение крови.

— Какое там! — рассмеялся доктор. — У него…

Тито ожидал, что тот произнесет слово: тиф.

— У него мальтийская лихорадка, — объявил старый медик.

— Это опасно? — спросила Мод.

— Нет. Будем делать вспрыскивание по способу Врита и, если вовремя захватим, скоро поставим его на ноги. Через час я вернусь.

Доктор этот увлекался новейшими способами лечения, а так как недавно у него умер больной от желтой лихорадки, то теперь в каждом случае он видел только эту болезнь.

Когда вспрыскивание бацилл желтой лихорадки было произведено, Тито спросил:

— Доктор, вы впрыснули мне бациллы мальтийской лихорадки?

— Да.

— Если же случайно у меня нет этой болезни, то вы заразили меня ею.

— Совершенно верно.

— Значит, если вы ошиблись в диагнозе, и я болен тифом, то после этого у меня окажутся две болезни.

— Конечно. Но у вас не тиф.

— Знаю, знаю, — предупредительно заметил больной — я только делаю предположение.

Теперь Тито знал, что в теле его две болезни: тиф и мальтийская лихорадка. «От одной из двух, — думал он, — умру».

После вспрыскивания температура сильно поднялась, что доктор находил совершенно естественным, тогда как Мод и Ночера были обратного мнение и решили вызвать известнейшего профессора и светило науки.

Тот с достоинством пожал руки своим двум коллегам и сказал:

— Тиф! Это разобрал бы всякий дантист!

— Невозможно! — возразил первый доктор.

После новых исследований крови и других испытаний, оказалось, что профессор был прав. Тито решил, что раз установлена болезнь, судьбе угодно будет спасти его, потому что начнется правильное лечение. Вместо промываний желудка, равных по силе Ниагарскому водопаду, и других средств, способных свалить и вола, назначена была строжайшая диета и ледяные ванны.

Но, увы, на этот раз судьба посмеялась над всеми: ледяные ванны вызвали боли в правой груди, кашель с кровью. Хотя медики уверяли, что это в порядке вещей, Тито понял, что это скоротечная чахотка.

Мод пошла, чтобы вернуть докторов, которые при первом же появлении крови скрылись.

Тито увидел пред собой торжественное лицо священнослужителя.

— Кто вас позвал? — спросил больной.

— Никто, — солгала хозяйка.

— Священники чувствуют трупный запах, — чуть слышно процедил Тито. — Они точно мухи, которые кладут яйца в ноздрях умирающих. Но, раз вы здесь, так все равно оставайтесь.

И все же священник ушел ни с чем: Тито отказался и от молитвы, и от исповеди.

Вместе с Ночера вошла одна из теток Тито, которую он видел очень редко. В каждой семье бывает тетка-ведьма. В моей тоже.

Она была счастлива, что Тито умирает, но плакала навзрыд.

— Если плачешь, — сказал Тито, — значит, я здоровею: иначе ты смеялась бы от счастья.

Внесли три подушки с кислородом.

— Три? Почему три? — спросила тетка. — Почему вы купили три? А если он израсходует только две? Примет ли обратно аптекарь?

— Да, — ответил Ночера.

— И вернет деньги?

— Послушай, Ночера, — собрав последние силы, кричал бедный Тито. — Убери прочь эту ведьму, или я сыграю с ней злую шутку и не умру.

Вошел профессор, светило науки.

— Нам лучше? — спросил знаменитый ученый, щупая пульс. — Нам лучше?

— Да.

И испустил дух.

Ночера, Мод и квартирная хозяйка опустились на колени вокруг кровати.

Вот каким образом, приняв бациллы тифа и подвергшись сперва лечению от заражения крови, а потом от мальтийской лихорадки, когда затем начнется правильное лечение от тифа, можно умереть от скоротечной чахотки.