Кокаин

I.

В колледже барнабитов его обучали латинскому языку, служить мессы и приносить ложные присяги. Три вещи, которые могут понадобиться в любой момент. Но по выходе из колледжа он все это забыл.

В продолжении нескольких лет он посещал медицинский факультет, но на экзамене патологической хирургии ему сказали:

— Мы не можем допустить вас до экзамена с моноклем в глазу. Или выньте из глаза монокль, или не держите экзамена.

— Хорошо, я не буду держать экзамен, — ответил Тито.

И отказался от аттестата зрелости…

Он жевал резину, которую посылал ему американский дядя, как задаток в счет наследства, и курил посредственные папиросы. Если ему нравилась какая-нибудь женщина, он заносил ее имя в записную книжечку, в хронологическом порядке, и, когда последняя симпатия надоедала ему, справлялся в списке — кто стоял на очереди: ах, теперь Лизетта. И он шел к Лизетте.

— Ваша очередь, и не задерживайте, потому что после вас идет Мариэтта, которая тоже ждет своей очереди.

Если встречал Мариэтту, то говорил ей:

— Твоя очередь еще не пришла. Сперва идет Лизетта.

Так как у него не было усов, то от нечего делать он щипал себе брови.

— Почему вы постоянно щиплете себе брови? — спросила его одна знакомая барышня.

— Всякий щиплет себе волосы там, где они у него есть, — ответил Тито, — и сообразно со своим возрастом и полом.

Барышня эта нашла его очень остроумным и полюбила его.

Эта барышня была его соседкой, ей было только двадцать лет. Такие вещи случаются со всеми молодыми людьми, обоего пола, которые окончили девятнадцать лет и не вступили еще в двадцать первый. Но, когда минует этот возраст, мы с сожалением обращаем наши взоры назад и думаем об этом периоде жизни, как о чем-то сказочно хорошем, чем мы не сумели в достаточной мере воспользоваться.

Ее звали Мадлена и, хотя она посещала сомнительные курсы стенографии, все же была вполне порядочной девушкой. Мать ее пользовалась незапятнанной репутацией; когда по воскресеньям они шли на прогулку мать, как панцырем, защищала своей грудью невинность дочери; отец, принадлежавший к числу тех редких экземпляров, которые ведут еще счет на «скуди» и «маренги»[2], поджидал ее каждый вечер, с потухшей сигарой в зубах и очками на лбу, и, если она опаздывала на десять минут, читал Мадлене наставления, жестикулируя в воздухе, точно шпагой, допотопными часами.

Он хорошо знал, что девушки начинают с опоздания на десять минут и кончают опозданиями на пятнадцать дней, а то и больше. Вся мораль сводится, в общем, к тому, чтобы доказать девушкам опасность от опаздываний.

Нравственные устои отца и матери были непоколебимы. Однажды, когда Мадлена была застигнута врасплох в тот момент, когда она обменивалась поцелуями со студентом-медиком и соседом Тито, из могучей груди матери вырвался и разнесся по всей лестнице художественный поток ругательств сперва из области зоологии, затем она перешла на термины из судебной медицины (дегенерат, сатир и т. п.), а когда и этот репертуар был исчерпан, схватила девушку за руку и втолкнула ее в квартиру. На следующий день Мадлена была отдана в исправительный дом для падших девушек, где она и оставалась десять месяцев, т. е. до совершеннолетия, так как мать — правда, бедная, но честная — и отец — правда бедный, но безукоризненного поведения, — не могли допустить, чтобы дочь пошла по скверному пути.

В исправительном доме влияние погибших сотоварок должно было парализоваться ежедневными посещениями известных набожностью аристократических дам, которые своим примером, словами и присутствием давали бы блестящий образец добродетели. Но дамы эти, одеревенелые и с обросшими волосами лицами, без груди и яичников, производили такой же эффект, как если бы кто бросил оружие между спорящими: они направляли воображение подлежащих исправлению как раз в сторону порока. Те, кто ведает такими исправительными учреждениями, должны были бы лучше всего приглашать в эти заведения блестящих кокоток, чтобы они дали понять, что достигли такой красоты, привлекательности и соблазнительности только тем, что были скромными и добродетельными. Старых же, набожных и бородатых, аристократических и некрасивых дам можно было бы употребить с большей пользой для того, чтобы демонстрировать до какого несчастья могут довести неряшливость и нерадивость.

Более старые товарки научили Мадлену всем видам любезничания. Она прошла полный теоретически-подготовительный курс проституции, и когда вышла из заведения, чтобы вернуться под отчий кров, то простила своим дорогим родителям ту строгую и крайнюю меру, которую они (ради ее блага) применили к ней.

Родители, в свою очередь, простили ей юношеский промах и объяснили, что их честь в вопросах нравственности не может идти ни на какие уступки.

Немного спустя Мадлена переменила свое имя и стала называться Мод, так как она сделалась любовницей выдающегося промышленника и богатого священника. Родители, — правда, бедные, но честные, — не портили ее карьеру, тем более что матери было поручено ходить каждый день и справляться об ее здоровье и кулинарных успехах.

Отец, хотя и говорил нет, не могу принять, принимал банкноты и пользовался сигарами промышленника и ликерами священника, из пальто которого умудрился сделать прекраснейший сюртук для парадных выходов и визитов к дочери. А так как она бросала совершенно новыми чулки и обувь, то он взял на себя обязанность продавать их по случаю и, конечно, делил затем выручку на две равные части: одну себе, а другую жене.

Тито, когда узнал, что Мадлена заперта в исправительном заведении, бросился с отчаяния в поезд и через восемнадцать часов был в Париже.

В кармане у него было несколько сотенных билетов и ни одного рекомендательного письма. Все, кому приходилось делать большой жизненный путь, уезжали из дому без рекомендательных писем. Первым делом он отправился в типографию и заказал себе визитные карточки, которые и получил на следующий день.

Перечитал он все карточки одну за другой. Когда дошел до последней, то окончательно убедился в том, что он доктор и профессор; чтобы убедить в чем-либо других, необходимо прежде всего убедить в этом самого себя. Первую карточку он послал тому педанту, который велел ему вынуть из глаза монокль и тем помешал сдать государственный экзамен.

Для чего нужны экзамены, если визитные карточки играют такую же роль, как диплом?

На одном из бульваров, по которому он меланхолично прогуливался в первые дни и смотрел вверх, как бы выискивая более подходящее место, чтобы закинуть веревку и повеситься на ней, он встретил одного из товарищей по колледжу.

— Я прекрасно помню тебя. Ты заучивал хронологию так же, как номера телефонов: коронация Карла Великого: восемь, ноль, ноль; открытие Америки: четырнадцать, девять, два. Ты давно здесь? Где ты обедаешь?

— В Diners de Paris, — ответил тот. — Приходи и ты. Там очень недурно.

— Ты бываешь там каждый день? — спросил Тито.

— Каждый день.

— Однако, для того, чтобы ходить каждый день в один и тот же ресторан, нужна большая выдержка.

— Нет, — последовал ответ. — Достаточно делать то же, что и я.

— А что ты делаешь?

— Служу там лакеем.

Тито Арнауди пошел обедать в Diners de Paris.

— Как бы это сделать, — спросил он приятеля, — чтобы найти себе здесь любовницу?

— Нужно остановить женщину и предложить ей что-либо выпить; если она не откажется, предложи ей пообедать, если и это примет — предложи место в твоей постели, и, если она не занята с кем-либо другим, то придет к тебе.

На следующий день Тито Арнауди подошел к одной барышне и предложил ей прохладительное, а затем обед и назначил на завтра свидание около театра.

— Я возьму билеты.

— Возьмите.

— Вы придете?

— Приду.

— Наверное?

— Sans blague![3]

Барышня была хороша собой. Она сказала, что служит манекенщицей в одной большой модной мастерской около Оперы. Элегантная, жизнерадостная, красиво сложенная — она имела все данные для того, чтобы стать идеальной любовницей. Заграницей нельзя жить без любовницы. Кому не удастся завести себе любовницу, через месяц должен вернуться на родину.

Это была одна из тех женщин, которые способны заставить тебя забыть родину, переменить резиденцию, отказаться от национальности.

Как только человек приедет в единственном числе в чужую страну, он сейчас же начинает испытывать отчаянные приступы одиночества. Мысли его постоянно возвращаются к лицам, улицам и стенам, которые он покинул. Если же он встретит женщину, которая пойдет на уступки, то она сейчас же создаст ему новый мир, новую родину; нежность ее — искренняя или искусственная — создаст вокруг него нечто вроде предохранительной капсулы. Это что-то экстерриториальное, как бы право на жительство. Женщина для эмигранта — это пригоршня родной земли в чужой стране. Эмиграционный комитет должен был бы создать на границах нечто вроде женского служебного отдела для распределения их между одинокими эмигрантами.

Тито торжествовал. Он нашел себе женщину и должен был увидеть ее на следующий день. С такой уверенностью в сердце или, вернее, на устах — потому что он постоянно повторял себе это — Тито стал странствовать по Парижу и осматривал витрины. Париж нравился ему. Женщина — это призма, через которую надо смотреть на вещи, если мы хотим, чтобы они нравились нам.

Через три дня товарищ-лакей спросил его:

— Нашел ты себе любовницу?

— Не говори мне об этом! — ответил Тито. — Ради женщины, которую я встретил в кафе, я взял два билета на «Сороку-воровку». Как мы и условились, за полчаса до начала спектакля я стал поджидать ее около театра. В девять ее еще не было. Два билета стоили мне пятьдесят франков. Идти одному? На что это похоже? Пустое место рядом отравило бы мне весь спектакль. Не идти? Два билета в кармане прекратили бы циркуляцию крови. Тогда я стал у дверей театра и поджидал тех, кто не успел запастись билетами.

Один господин с женой и биноклем, которому я предложил эти билеты, дал мне без всякого торга требуемую сумму и еще пять франков на чай. Он принял меня за барышника.

Я не принимаю их.

Тот вообразил себе, что я не довольствуюсь этими чаевыми, и дает мне десять. Величественным жестом, в сопровождении тех немногих слов, которые я знаю по-французски, отказываюсь и от этой суммы. Тот скрежещет зубами, протягивает мне двадцать франков и говорит, что я разбойник.

— А ты что? — спросил товарищ-лакей.

— Я опомнился.

— Бросил ему в рожу двадцать франков?

— Ты думаешь? Если бы это было пять или десять! А то двадцать!.. Я положил их в карман.

— Браво. А женщина?

— Больше не видел ее.

Но вот первые дни миновали, и Тито стал немного ориентироваться. Женщина с локончиками заставила его забыть на время Мадлену. И как только он забыл, так и не вспоминал больше. Глупо, но это правда.

Женщины в наших сердцах — это все равно, что плакаты на стенках. Чтобы спрятать первый, наклеиваешь второй, который и покрывает его совершенно. Бывает иногда, что пока клей еще свежий и бумага мокрая, можно разобрать цвет краски первого. Но немного спустя не остается никакого следа. Когда же затем отклеивается первый, то с ним вместе сдирается и второй, так что твоя память и сердце остаются такими же голыми, как и стена.

Каждый вечер, как только товарищ-лакей был свободен, он бродил с ним вместе по Парижу.

— Бродя по городу, — говорил лакей, — можно найти какое-либо занятие без посредства агентов или контор. Если хочешь быть лакеем вместе со мной, я найду тебе место. Это вовсе не такая трудная должность. Достаточно быть любезным с посетителями. Когда ты находишься в кухне, то можешь плевать на тарелку, но тарелка эта должна быть подана с любезной улыбкой и эластичным поклоном. Всякий труженик должен от времени до времени испытывать на самом себе чувство независимости и то, что он не слуга или, по крайней мере, стоит немного выше над услужающим. Самый последний чиновник в длинной иерархии служащих какого-либо учреждения задыхается под давлением свыше и разряжает свой гнев на курьере; ничтожный курьер, чтобы не чувствовать себя самым жалким среди жалких, поносит рассыльного; рассыльный ругает публику. Какой-нибудь жалкий тип ругает ребенка, который подвернулся ему под ноги; ребенок бранит собаку. Жизнь состоит из целой шкалы подлостей; нам необходимо чувствовать и знать, что есть еще кто-то, кто слабее нас. Лакей плюет на тарелку посетителя, чтобы создать себе иллюзию, что он унижает того, кто, давая ему «на чай» и называя на «ты», унижает его самого.

Быть может тебя, полного еще предрассудков, смущает мысль о службе, но ведь все мы служим; служит председатель суда; служит и великосветская кокотка, которая получает пять тысяч франков за то, что позволяет развязать себе ленточки у сорочки; служит даже биржевик, который при помощи одного телефонного разговора загребает в свой карман полмиллиона. Артист, доктор, архиерей — все служат… Хочешь, пойдем со мной. В одну неделю я научу тебя держать восемь полных тарелок на левой руке и двенадцать на правой; покажу тебе, как можно, думая о совершенно посторонних вещах, называть двадцать пять разных блюд.

Тито ответил:

— Нет, благодарю. Когда мне приходить охота плюнуть, я плюю на землю.

Тито жил в маленькой гостинице на Монмартре, в которой лестница была занята наполовину лифтом и спертым воздухом и была до того крутой и узкой, что сундуки и багаж приходилось втаскивать в верхние этажи на веревках через окно.

Воздух был пропитан здесь мыльной водой, табаком, женским потом, смазными сапогами и дешевыми духами.

Здание было до того высокое и утлое, что последний этаж дрожал, как сейсмографическая стрелка; довольно было, чтобы на пролегающей мимо улице кто-либо поднял более или менее сильный крик, чтобы кровать Тито начала содрогаться.

Почти каждую ночь полиция производила здесь обыски и другие «операции». Постоянными жильцами были только он и еще один странный человек, лет под пятьдесят, у которого вместо одной ноги была деревяшка, производившая невероятный шум. Он был похож на гуртовщика, а цвет лица напоминал бывалого боцмана. Никто не знал, чем он в сущности занимается. Владелец «гостиницы» говорил: для меня самое важное, чтобы он платил каждые пять дней аккуратно и сполна.

Каждую ночь в четыре часа можно было слышать скрипение его деревяшки по лестнице вверх.

Остальные клиенты были проходящими, которые являлись парочками и задерживались не дольше, чем полчаса. Постепенно Тито привык к тем звукам, которые раздавались в двух прилегающих с разных сторон к его номеру комнатах: открывается дверь, зажигается электричество, медленные шаги по комнате, мужской голос, женский голос, звук поцелуя, тяжелое ритмическое дыхание, струя воды, мужской голос, женский голос, поворот выключателя, дверь закрывается для того, чтобы немного погодя снова открыться и чтобы повторились те же самые звуки.

«Любовь, — думал он, — как она всегда однообразна! Любовь, которую дарят, всегда имеет одни и те же слова; любовь, которая продается, имеет один и тот же узор! одни и те же формулы!

— Ты откуда?

— Из Тулузы.

— Как тебя зовут?

— Марго.

— И давно ты занимаешься этим?

— Уже год.

— Ты здорова?

— Ну, конечно!

— Тогда хорошо.

В другой комнате с противоположной стороны иная пара, но варьируют только имя, город и срок, остальное все то же».

В дверях, ведущих в обе противоположные комнаты, какие-то любопытные провертели в разных местах дырочки, которые кто-то, в свою очередь, заткнул жеваной бумагой.

Заглушенный разговор парочек и таинственный шорох так нервировали первое время Тито, что он проводил целые ночи у наблюдательного пункта.

Но зрелище было всегда одно и то же.

Однажды он увидел, как в соседнюю комнату вошел молодой японец со своей компатриоткой, которую Тито видел уже как-то на бульварах.

Молодая парочка обменивалась короткими фразами, причем отдельные звуки напоминали собой телеграфный код.

«Что они говорят? — подумал Тито. И сам себе ответил: „Он спрашивает ее, сколько времени она ведет образ жизни гейши, а она ответит, что несколько месяцев, что родом она из Иокогамы, и что зовут ее Гару, т. е. весна, или Умэ, т. е. вишневый цветок“…»

Монмартр — это грудь, которая, как выразился один из выдающихся парижских юмористов, питает мозг Франции; Монмартр, или попросту холм, окруженный бульварами и сжатый площадями: Лиголь и Клиши; Монмартр — современный Вавилон, маленький Багдад, притягательная сила всех международных полунощников, Монмартр — это Сфинкс, Цирцея, Медуза, пропитанная всеми ядами, — привлекает к себе путешественников всего земного шара и не вмещает в себя всех любопытных. Всякий из нас бредит издали его ночными ресторанами, барами и театрами.

Но, когда мы попадаем на Монмартр, то испытываем разочарование, которое не всегда решаемся высказать, чтобы не обидеть людей, более опытных. Но в глубине души каждый из нас говорит себе:

— И это все?

— И это все? — спросил Тито Арнауди, после того, как они побывали в самых знаменитых и характерных заведениях. — Должен признаться, что мне гораздо больше нравятся Латинский квартал и Монпарнас; здесь люди делают вид, что веселятся; там — делают вид, что созерцают; между теми и другими я предпочитаю притворяющихся созерцателей, потому что они не так крикливы.

Тито нашел источник доходов.

— Я говорил тебе, — ответил ему на сообщение об этом приятель. — Я говорил тебе, что, странствуя по Парижу, можно найти заработок.

— Да, — ответил Тито, — ты прав. Но странствуя по Парижу, я нашел заработок в Нью-Йорке.

— Объясни мне эту шараду.

— Мой американский дядя…

— Значит, существуют-таки американские дяди?

— …директор громадной утренней газеты ответил мне каблеграммой, что он охотно напечатает мои статьи, которые я предложил ему. Таким образом ежемесячно я смогу зарабатывать довольно приличную сумму. Первая статья, которую я напишу, будет о кокаине и кокаинистах.

Как раз в это время приятель водил его по Монмартру в поисках притонов, в которых ютятся любители притягательного «коко».

— Здесь? — спросил Тито на пороге кафе.

— Здесь, — ответил приятель и подтолкнул его.

Снаружи кафе имело очень печальный вид. В общем все парижские кафе имеют снаружи печальный вид: двери их и окна имеют очень мало стекла и слишком много дерева. И то небольшое количество света, которое могло бы проникать в них, задерживается отчасти огромными надписями с названием напитков и ценами на разные яды.

Когда они собирались войти в кафе, их нагнал человек с деревянной ногой, который сделал один шаг назад, чтобы дать им пройти.

— Этот тип живет в той же гостинице, где и я, — сказал Тито, — и неизвестно, чем он занимается.

— Чем занимается? — ответил приятель. — Ведет очень прибыльную торговлю. Вот увидишь. Весь его товар заключается в деревянной ноге.

— Он нищенствует? — сказал Тито.

— Какое там!

— Деревянную ногу только и можно использовать подобным образом.

— Ты думаешь? Он извлекает гораздо лучшую пользу. Однако, не спеши. Скоро сам убедишься в этом.

Хозяин заведения стоял за прилавком и обслуживал пивом шоферов, от которых исходил неприятный запах скверного табаку и мокрых плащей. За ним красовались на полках всевозможные бутылки, украшенные разными флажками, которые отражались в противоположном зеркале.

На цинковой подставке стоял большой сферический аквариум, в котором плавало несколько гипохондрических розовых рыбок, которые благодаря переломлению искусственного и натурального освещения принимали вид китайских драконов.

— Есть люди, — сказал Тито, потягивая около буфета портвейн, — которые, получив несколько капель дождя, должны ложиться в кровать и испытывают страшные приступы ревматизма, тогда как рыбы проводят всю свою жизнь в воде и не знают, что такое ревматизм.

Раздался взрыв смеха, похожего на дребезжание стеклянной посуды на металлическом подносе.

— Убирайся туда, дура! — закричал хозяин.

Девушка со стеклянным взором сделала шага два назад, а затем, как побитая собака, вошла в соседнюю комнату, дверь которой была завешена розоватой занавеской.

— Sas de petard ici, — произнес хозяин на argot; а затем, поняв, что Тито иностранец, перевел: — Не надо шуметь.

— Это вы мне говорите? — недовольным тоном спросил Тито.

— Нет, этой девчонке, — объяснил хозяин.

Когда шоферы ушли, приятель Тито пошептался немного с хозяином, который вместо ответа поднял розоватые занавески и, кланяясь, сказал:

— К вашим услугам!

Тито и его друг вошли, как входят в музей восковых фигур, только для мужчин в возрасте от восемнадцати лет и больше.

Приход их был встречен с некоторым недоверием. Желтоватый, спокойный свет падал на столики, покрытые зелеными скатертями, подобно ломберным или экзаменационным столам. Комната была небольших размеров; по стенам шел диван, в разных местах было расставлено восемь столиков, пианино, несколько журналов, захватанных пальцами и залитых ликером, и зеркало, исцарапанное алмазом.

Тито прежде всего обратил внимание на помещение, хотя, следуя совершенно понятному импульсу любопытства, должен был бы посмотреть сперва на присутствующих; чтобы не вызвать никакого подозрения и не казаться неопытным в деле отравления наркотиками, он непринужденно сел на диван рядом со своим другом.

Он взял в руки один из журналов.

Три женщины посмотрели на него с некоторой подозрительностью и обменялись между собой какими-то замечаниями по его адресу, но он не разобрал, что они говорили. Однако девица, которая перед тем рассмеялась в буфетной по поводу его фразы, обращаясь к остальным, сказала:

— Недурен, канашка!

Тито осмотрел внимательно каждую из четырех женщин и заметил, что одеты они были в легкие, поношенные платья, башмаки на них были стоптанные, общий вид поблеклый. У одной из них шея была недостаточно хорошо вымыта, ногти, хотя и полированы, но слабо, так что розовый оттенок вместе с черной каймой производил неприятный контраст.

Женщины сидели тесно одна подле другой, как сидят птицы в клетке для того, чтобы согреться, и держали ноги на перекладине стола; одна же из них поставила ноги на тот же стул, на котором сидела, и согнула их так, что могла положить подбородок на колени. У всех их был какой-то стеклянный взгляд; на бледных лицах резко выделялись искусственно подкрашенные губы.

Эти молчаливые женщины, казалось, ожидали смертного приговора, который им должен произнести кто-то, кто с момента на момент может войти через двери, на которые одна из них от времени до времени посматривала, но никто не входил.

Под большим зеркалом два худощавых человека механически играли в кости с таким видом, как захудалые архивариусы ведут свои реестры в пыльном помещении, получая вознаграждение не за ту работу, которую исполняют, а за время, которое употребляют на это. У одного из них на шее был платок, который должен был заменять собой воротничок и галстук. Другого игрока Тито видел только спину и затылок: на затылке виднелись сбившиеся в косичку волосы; но когда тот повернул голову, чтобы посмотреть на вновь прибывших, Тито увидел и его лицо. Это было одно из тех неприятных лиц, которые встречаются только в дни генеральных забастовок. Лицо это было длинное, худое, почти все изъеденное оспой.

Девушка, которая дала возможность услышать свой голос, поднялась и подошла к одному из игроков; она нагнулась над ним и пощекотала щекой его ухо, но мужчина невозмутимо продолжал играть. Тогда она подняла ему фалды пиджака, вынула из заднего кармана брюк портсигар и, возвращаясь к товаркам с зажженной папироской в зубах, подняла ногу в уровень со спиной, а затем опустила ее на стол с такой силой, что зазвенели все стаканы.

— Это забавляет вас? — спросила она, обращаясь к Тито, который не произнес до тех пор ни одного слова: — Здесь мало веселого.

— Я замечаю это. В покойницкой веселее! — ответил Тито.

— Тогда идите туда! — пробурчала та обиженным тоном.

В это время один из играющих в кости быстро повернулся и строго сказал:

— Кристина!

Приятель Тито высказал свое предположение:

— Быть может, они приняли нас за полицейских или что-нибудь в этом роде.

Тито рассмеялся и повернулся к более разговорчивой девушке:

— Ваши подруги и игроки в кости должно быть составили себе очень странное об нас мнение. Мне кажется, что присутствие наше немного стесняет вас. Но мы не те, за кого вы нас принимаете. Я журналист, а это мой товарищ. Как видите, ничего страшного.

— Журналисты? — вмешалась одна из трех молчаливых женщин. — А что вы здесь делаете?

— То, что обыкновенно делают в кафе.

— А почему вы избрали именно это кафе, а не какое-нибудь другое на бульварах, откуда можно видеть шикарных кокоток?

— Потому что это более отвечает тому, чего я ищу…

— А что вы ищете?

— Коко!

Оба игрока положили кости и подошли к Тито. Один из них взял стул, сел на него верхом, прислонился грудью к спинке и, вынув из кармана пальто маленькую, серебряную коробочку, протянул ее открытой Тито.

Все четыре женщины бросились к нему.

— Ах, каналья!

— Противный урод!

— Грязное животное!

— Эгоист!

— А говорит, что у него больше нет!

— А мы умираем от жажды!

Одна из них протянула к коробочке большой и указательный пальцы, но мужчина ударом руки отстранил их и воскликнул:

— Руки прочь!

Женщины не унимались.

— Порошку!

— Зелья!

— Коко!

С раздувшимися ноздрями и сверкающими глазами, они жадно ухватились за коробочку с белым порошком, как утопающие хватаются за обломок шлюпки.

Тито наблюдал за этими четырьмя телами, которые с жадностью извивались около коробочки с зельем, возведенным в какой-то символ, как около какой-то невероятной добычи. Тито смотрел и не видел ничего другого, как скрюченные пальцы, впивавшиеся до крови в ладони, чтобы заглушить крик отчаяния и муки.

Руки кокаинистов никогда нельзя забыть. Кажется, они живут своей особой жизнью, готовы умереть прежде других частей тела, и постоянно находятся в конвульсивных подергиваниях.

Глаза то загораются огнем ожидания, то покрываются пеленой меланхолии, раз замечают недостаток этого зелья; они горят каким-то зловещим блеском, точно в предсмертной агонии, в то время как ноздри страшно раздуваются и стараются уловить запах носящихся в воздухе молекул кокаина.

Прежде чем Тито успел воспользоваться предложенным ему порошком, четыре женщины запустили в коробочку свои пальцы и, точно священнодействуя, подставив вторую руку в виде подноса, отходили к стене, как та собака, которая украла кость и прячется в дальний угол, чтобы обглодать ее.

От времени до времена, поднося руку с драгоценным зельем к раздувшимся и нервно вздрагивающим ноздрям, они опасливо оглядывались по сторонам.

Скряга или женщина, жадная до драгоценных украшений, не обожают так свои богатства, как кокаинист свой порошок. Этот белый сверкающий, горьковатый порошок является для него чем-то священным: он называет его самыми нежными ласкательными именами; разговаривает с ним, как говорят с любимым человеком, который казался потерянным раз и навсегда и снова вернулся; коробочка от порошка так же священна, как любая реликвия: он смотрит на нее, как на причастие, алтарь или храм: он то кладет ее на стол и любовно смотрит на нее, ласкает и называет разными нежными именами, то прижимает к щекам или сердцу.

Одна из женщин, как только вдохнула свою порцию, бросилась к мужчине, который собирался поднести к ноздрям остаток содержимого коробочки, схватила его руку, поднесла ее к лицу и начала жадно вдыхать.

Мужчина грубо освободился и тоже начал жадно вдыхать. Тогда женщина взяла его голову в свои руки (о, эти бескровные пальцы на черных волосах!) и мокрыми, дрожащими и трепещущими губами начала облизывать его верхнюю губу, а затем запустила ему язык в ноздри и стала собирать пылинки, оставшиеся по краям их.

— Ты задушишь меня! — промычал мужчина с запрокинутой головой и надувшимися на шее венами.

Женщина походила на дикого зверя, который, прежде чем пожрать свою жертву, втягивает в себя дурманящий запах крови; она походила на небольшого вампира.

Когда она освободила его от объятий, то глаза ее были так же затуманены, как у кота, спящего с полуоткрытыми веками; через полуоткрытые губы, которые, как парализованные, не закрывались больше, виднелись оскаленные зубы.

Девушка, шатаясь, отошла и села на табурет подле пианино, безжизненно опустила руки на клавиатуру и положила на них свою голову.

Инструмент издал протяжный и глухой звук.

Молодой человек, который предложил Тито кокаин и сидел перед тем верхом на стуле, слез с него, как слезают с велосипеда, и сделал несколько шагов по комнате. Черный пиджак висел на его худых плечах, как на вешалке; кривые ноги еле держали утлое тело. Друг его — бледный, болезненный и бесцветный молодой человек — сел на освободившееся место и обратился к Тито:

— Итак, девчонки не оставили для вас ни единой песчинки. Да, они точно сумасшедшие. Мне очень жаль, что у меня ничего нет, чтобы предложить вам, но скоро должен прийти хромой.

— Хромой?

— Вы не знаете его?

— Ну, конечно, — вмешался приятель Тито. — Это тот, который живет в твоей гостинице.

— Ну, вот, он приходит сюда в это время. Он не выходит раньше пяти или половины шестого. В некоторых календарях указано, что солнце восходит во столько-то часов, минут и секунд, и с такой же точностью указан и закат его. Относительно хромого можно сказать, что он руководствуется этими данными для того, чтобы выходить из дому. Как только зайдет солнце, вы увидите его прогуливающимся по бульварам с таким видом, как будто ему нечего делать, затем он встречается с какими-то странными типами, заходит в какое-либо кафе или «бистро» или даже в подворотню, откуда они расходятся в разные стороны, как люди, не имеющие между собой ничего общего.

— Однако, когда я вошел сюда, хромой был у прилавка, — заметил Тито.

— Знаю. Но у него не было еще тогда зелья. Он должен был встретиться с одним студентом-медиком. Скоро он будет здесь.

— Вот и он! — воскликнул молодой человек с кривыми ногами.

Четыре женщины бросились ему навстречу, как будто собирались напасть на него.

— Убирайтесь, шакалы! — пригрозил хромой. — Успокойтесь, иначе ничего не дам.

— Мне пять граммов! — прошипела одна из девушек.

— А я хочу восемь! — простонала вторая.

— Это ужасно, ужасно, ужасно! — волновалась третья, все возвышая тон. — Сперва мне, сперва мне, так как я заплатила тебе вчера вперед.

Человек с деревянной ногой, прежде чем вынуть товар, посмотрел на Тито и тоном приветствия сказал:

— О, семьдесят первый!

— Вы познакомились у одного и того же духовника? — спросил друг Тито.

— Нет, это номер моей комнаты.

Одна из женщин положила руку на плечо худощавого молодого человека:

— Есть у тебя монеты?

— Ни одного сольда! — решительным тоном ответил любовник.

— Тем хуже! — коротко отрезала та. — Заложу мой браслет.

— Деньги на бочку! — шутливым, но решительным тоном заявил хромой. — Сначала деньги, а потом рай.

Девушка, которая потребовала себе пять граммов, вынула из кошелька билет в пятьдесят франков.

— Дай мне двадцать пять сдачи.

— У меня нет мелких.

— Тогда бери все пятьдесят и вместо пяти граммов дай десять.

Торговец положил в карман кредитку и вынул из кармана брюк маленькую, круглую коробочку: культяпка ноги оказалась хорошим складом товара и не возбуждала ни в ком никакого подозрения.

— Можно подумать, что он нарочно дал отрезать себе ногу — сделал заключение Тито.

— Сколько дашь за этот золотой браслет? — спросила девушка, вращая им на указательном пальце перед носом торговца.

— Это лигатура! — ответил хромой. — Неаполитанское золото.

— Сам ты из Неаполя, мошенник! — возмутилась девушка. — Если хочешь получить деньгами, то заплачу завтра.

— Всегда вперед. Никогда задним числом, — отрезал торговец. И, протягивая Тито коробочку, коротко сказал: — Четыре грамма, двадцать франков.

Тито взял коробочку, заплатил двадцать франков и прочел: «Всемирный идол».

Потом он повернулся к девушке, которая предлагала свой браслет.

— Позволите предложить вам? — спросил он, протягивая коробочку.

— Это мне?

— Да, я предлагаю ее вам.

Девушка не задумывалась ни одной минуты: она схватила белыми, худыми руками коробочку и одновременно руку Тито и жадно поцеловала и то и другое.

— Ах, славный, дорогой порошочек, мой земной рай, любовь моя, свет моих очей!.. — стонала она, поднимая вверх свою драгоценную ношу, как будто это была какая-нибудь реликвия. Затем головной шпилькой разорвала бумажную ленточку и осторожно сняла крышку.

Потом она подошла к отдаленному столику, опустилась на пол на колени, поставила на мраморный столик коробочку и вынула из кармана маленькую черепаховую коробочку и крошечную щеточку. Соблюдая необыкновенную предосторожность, она пересыпала содержимое в более достойное помещение. Когда картонная коробочка была опорожнена, девушка опрокинула ее на ладонь, постучала пальцами по донышку ее и, поднеся к носу руку, стала с упоением вдыхать.

Потом, как будто бы это был драгоценный радий, взяла щепотку порошку и ввела его в ноздри. Грудь ее высоко вздымалась, глаза были полузакрыты от блаженства, которое она испытывала; затем взяла вторую щепотку, тоже ввела ее в нос, облизала пальцы и высосала под ногтями.

Тито хвастался перед худощавым молодым человеком тем, как он обожает кокаин: среди порочных людей стыдно не иметь какого-либо порока. В тюрьмах люди с ничтожными проступками всегда говорят о себе больше, чем они на самом деле виноваты. Тито Арнауди, который никогда в жизни не пробовал этого зелья, утверждал, что не может без него жить.

И, когда девушка предложила ему взять щепотку, он взял.

Когда он ввел в нос белый порошок, то испытал такое ощущение, как будто ноздря освежились тмином и ливанским кедром. Несколько крупинок, попавших в рот, оставили на языке некоторую горечь, а в горле почувствовался ничтожный ожог.

— Еще?

Тито взял вторую щепотку. Затем затих и погрузился в самосозерцание. Но вот он почувствовал в носу некоторый холод, как бы паралич лица; нос стал нечувствительным, его как будто и нет.

Человек с магазином в ноге продолжал извлекать все новые и новые коробочки и прятал в бездонные карманы деньги; остальные женщины тоже вдыхали ядовитый порошок в священном безмолвии. Двое мужчин приказали принести себе рюмку ликеру и развели в ней целую коробочку.

— Почему вы не вдыхаете? — спросил их приятель Тито.

Один из них, запрокинув голову, показал ему нарывы в носу.

— Это от чего? — спросил Тито.

— Коко, — ответил тот. — Это начинается с маленьких струпьев, которые постепенно увеличиваются и начинают гноиться; к счастью, нарывы эти не достигают костей.

— А что говорят доктора?

— Ничего нельзя сделать!

— Неужели?

— Да. Отказаться от кокаина. Но я предпочитаю лишиться носа.

Тито улыбнулся.

Юноша с нарывами тоже рассмеялся. Смеялись все четыре женщины, смеялся второй юноша, все они смеялись хором.

Инстинктивно Тито ухватился за нос. Ему показалось, что он лишился его и в то же время он был очень тяжелым.

Ничто и все же весомое.

Он снова начал смеяться.

Остальные тоже смеялись.

— До свидания, господа! — сказал торговец, собираясь уходить.

— Ах, подождите еще! — крикнул Тито и удержал его за палку. — Оставайтесь с нами и выпьем рюмку вина.

Торговец сел подле Тито, вытянул деревянную ногу под стол, а здоровую устроил удобнее.

— Так зарабатываешь больше, чем прося милостыню, — сказал желтолицый, худощавый юноша.

— Да, — согласился торговец ядами, — только не думайте, что просить милостыню такое плохое занятие! Все зависит от выбора места. Правда, везде можно заработать, но есть места, где зарабатывается больше. Например, у домов терпимости делаются блестящие дела! Конечно, не такие, как около церквей. Но жить можно хорошо. Я ходил предпочтительно к церквам. По улицам, на бульварах, ходят люди с меньшим процентом глупости, а вот те, что ходят в церковь, почти все глупы. Правда, в церковь ходят еще и мошенники — я бы сказал даже, что их большинство — но входя или выходя из храма Божия, они не хотят показаться безбожниками.

Хромой выпил стакан вина и поблагодарил. Когда он уже был на пороге, одна из женщин купила у него еще одну коробочку.

— До свидания!

Он спекулировал на эффекте, который производит заявление об уходе. Точно все их спасение было в этом человеке: все женщины окружили его и совали в руки деньги. Тито тоже купил вторую коробочку, открыл ее и понюхал.

— Куда ведет твой журнализм! — воскликнул друг Тито. — Для того, чтобы написать о кокаиноманах, ты должен сам отравляться…

— Что делать? — ответил Тито. — Со мной могло случиться и хуже. Пифагор, вращаясь среди египтян, был вынужден позволить сделать себе обрезание для того, чтобы быть допущенным к их тайнам…

— В какой газете ты пишешь? — спросил запанибрата бледнолицый юноша.

— В американской, — ответил Тито. — А ты чем занимаешься? — спросил он в свою очередь.

— Ничем, — спокойно ответил бледнолицый. — Кристина на меня работает. Если бы я мог работать без большого напряжения сил, как работает Кристина, тогда я работал бы для нее. Но так как я этого не могу…

Приятель Тито не мог скрыть того удивления, которое вызвало в нем то бесстыдное признание, с которым молодой человек говорил о своей профессии альфонса.

— Ваш приятель удивлен, — продолжал тот, указывая на приятеля Тито, — но в этом нет ничего странного. Что тут особенного? Мы работали с Кристиной на одной фабрике, где было пятьсот женщин. Все они были чахоточные или по крайней мере малокровные. Хозяин фабрики эксплуатировал их. Так как я не мог забрать их всех, то забрал Кристину. Теперь я эксплуатирую ее. Не понимаю, почему я должен быть более презираемым, чем тот, который эксплуатировал сразу пятьсот женщин. Тем более, что работа, которую она сейчас исполняет, не так утомительна, более гигиенична и доходна. Говорят, что это оскверняет чувства. Что за беда? Лишь бы были чистые руки.

— Который час? — спросил Тито, собираясь уходить.

— У меня нет часов. Выдумав часы, человек сокращает дни, а, выдумав календарь, сокращает года: у меня нет ни того, ни другого.

— Мой календарь находится здесь. — сказала Кристина и сделала при этом бесстыдный жест.

— Который никогда не ошибается, — прибавил смеясь ее любовник.

Тито повернулся к приятелю и сказал ему шепотом:

— Первое, что разрушает кокаин — это воля и чувство стыда.

— Разве у этих людей есть еще какое-либо чувство совести, которое можно было бы разрушить? — ответил приятель. — Они хуже так называемых порядочных женщин!