Кокаин

III.

Между кокаинистами существует своего рода масонство. Они узнают друг друга по известным знакам, им одним понятным: у них есть свои ложи, — более аристократические или демократические, это не играет никакой роли, потому что они, ради разнообразия, странствуют из одной в другую — от кабарэ на Монмартре до вилл у ворот Майло, от Латинского квартала до таверн на Монпарнасе. В несколько месяцев Тито изучил почти все кафе, имеющие свою историю или легенду, все места продажи ликеров, подвальные залы, в которых от пяти часов вечера и до рассвета раздается ритмичное шарканье ног в похотливых танцах; он посещал все легальные и полулегальные места свиданий. Он познакомился с этим маленьким мирком, который ютится около университета: маленькие женщины от пятнадцати до тридцати пяти лет, которые ведут романтичную жизнь подруг студентов: удобные подруги, довольствующиеся половиной комнаты, половиной кровати и едой один раз в день; они привязываются к студенту, вследствие сентиментального мимолетного каприза на один час, потом час этот проходит, каприз становится затяжным, принимает другие формы, а тем временем, смотришь, прошел и год, прошел второй, миновала молодость, а дружба осталась, превратилась в привязанность с примесью даже любви; затем студент кончает университет и бросает свою подругу; она поплачет, иногда даже искренне, погорюет тоже, быть может, серьезно, потом, чтобы утешиться, привяжется к другому, более молодому, чем тот, который ее оставил, и моложе ее самой, и будет его спутницей, регулирующей его жизнь, через весь университетский курс, по всем меблирашкам, представляющим для него нечто новое, но не для нее, по всем кафе, где можно играть на биллиарде, по всем столовкам, где они обедают вдвоем.

Потом, в один прекрасный день, товарищ по университету с медицинского факультета предложит ее другу белого порошку, взятого из университетской лаборатории: тот примет его шутки ради, или из-за снобизма, но не ради удовольствия, потому что первая понюшка всегда неприятна, а затем он не может уже обойтись без него, и пойдет все ниже по пути к полному падению. Подруга, которая следует за ним по всем меблирашкам, кафе и столовкам, шутя начнет делать то же, и в конце концов…

В конце концов эти маленькие женщины начинают встречаться, понимать друг друга и сближаться: они ходят уже по две, по три, проводят целые часы в барах и нюхают воздух, как фокстерьеры; входят в телефонные кабинки, уборные, и выходят оттуда со сверкающими глазами, с ясными лицами, веселыми движениями, легкой походкой. В этих укромных местах они обмениваются кокаином.

Это покамест только начинающие, которые отравляют себя втихомолку, под большим секретом и никому не говорят о своем пороке; через несколько месяцев они кладут уже коробочку с ядовитым зельем на стол так же открыто, как кладут портсигар с графской короной.

В глазах их виднеется нечто холодное, безжизненное: это потухла воля.

Но если бы воля и была еще жива, на что она может годиться? Чтобы отдалить их от ужаса? Нет, нет, это стало теперь необходимо, как воздух: не только отсутствие кокаина, но одна мысль о необходимости отказаться от него приводит их в отчаяние; тогда они берут вашу руку, прикладывают к сердцу и вы чувствуете, что оно работает, как кузнечный мех.

— Послушай, как оно сильно бьется!

Не иметь порошку ужасно, но еще ужаснее мысль о том, как достать его.

Тогда они прибегают к разным способам — реже всего бесчестным, потому что для такого рода поступков нужна энергия. Начинают отказывать себе во многом, меняют квартиру на комнату, комнату на угол; продают сперва украшение, потом платья и, наконец, тело. И тело продается до тех пор, пока находится покупатель… Вот почему можно встретить очень скромно одетыми тех женщин, которые еще так недавно блистали в Елисейских полях и Лонгшампе.

— А где шуба?

— Пятьдесят грамм коко.

— А золотые браслеты?

— Такая большая коробочка, как из-под соды или фенацетина…

И она смеется, чтобы не плакать, потому что уже не умеет плакать. Среди этих полуженщин-полуфантомов бродят продавцы с карманами, полными коробочек: розовых, зеленых, желтых; каждый из этих цветов содержит смесь более или менее чистую. Он не продает чистый кокаин: этого зелья там очень незначительная часть, а остальное — борная кислота или магнезия.

Продавец прекрасно знает, что кокаинисту довольно того, чтобы у него было что нюхать, что он часто не отличает кокаина от сахару; в первой же стадии важен сам обряд нюхания.

Таким образом торговец обогащается в несколько месяцев.

Директор «Текущего момента» тотчас же оценил способности Тито. Через неделю по вступлении его в редакцию, директор телефонировал администратору, результатом чего было то, что когда Тито предстал перед кассой, ему дали на пятьсот франков больше.

— Что это значит? — спросил Тито директора.

— Это значит, что вы очень способный юноша.

— Вы никогда не говорили мне этого.

— Я не говорю. Показываю на деле.

Ему не давали никаких неприятных поручений.

— Хотите пойти на этот конгресс?

— Нет, — ответил Тито.

— Почему?

— Там скучно. Конгрессы — это собрание людей, которые говорят для того, чтобы затянуть дискуссию, и кончают тем, что посылают поздравительную телеграмму министру.

— Вы правы. Пошлю вашего коллегу.

Главный редактор тоже понял, что Тито правдивый человек, и предложил ему перейти на «ты».

Несмотря на свой титул, главный редактор был в редакции не Бог знает чем; в общем же это был милый человек, подчинявшийся всем. Люди очень часто создают себе утешение из этих контрастов: лошадь, доведенная до положение падали, называется «благородным животным»; искривление позвоночного столба, гипертрофия костей, кретинизм, физическое уродство — называются «игрой» природы; учреждение, куда люди отправляются умирать, носят название санаторий, монахов, лишенных права иметь детей, величают именем «отец».

Пьетро Ночера очень сердечно относился к Тито и помогал ему в редакционной работе.

— Скоро наступит день, когда ты отвернешься от меня, — сказал ему однажды Тито. — Пока я получаю меньшее, чем ты, жалование и занимаю низшее место, ты помогаешь мне, покровительствуешь и говоришь коллегам, что я талантливый человек, но как только я стану получать столько же, сколько и ты, будешь утверждать, что я кретин. Впрочем, это в духе людей. Даже Отец земной, после того, как устроил Адаму прекрасное место в земном раю, пожалел об этом и под первым же благовидным предлогом все разрушил.

— Ты опять принял дозу кокаина! — сказал укоризненно Пьетро Ночера. — Когда ты начинаешь делать сравнение с библией — значит у тебя в носу сидят уже несколько граммов порошку.

— Не будем уклоняться от темы нашего разговора, — возразил Тито. — Ты покинешь меня.

— Нет, друг мой, — продолжал Пьетро Ночера, откидываясь на спинку кресла в кафе Ришелье. Ты не понимаешь того, что у меня нет тех маленьких глупых дефектов, которыми обладают в изобилии все прочие. Я не завидую ни тебе, ни директору, ни президенту республики, ни колбаснику Потену, который считается первым в этой области в Париже. Я работаю потому, что каждый месяц мне необходимо иметь в кармане две тысячи франков; но не хочу облагораживать работу ни посредством увлечения, ни посредством зависти, ни посредством соревнования. Жизнь — не что иное, как передняя к переходу в ничто. Кто станет работать в прихожей? Тут болтают, рассматривают висящие на стенах картины, ожидают своей очереди. Но работать! Нет никакой надобности, раз, войдя внутрь, мы ничего не увидим. Я не понимаю, почему люди, вообще, волнуются, спорят, ссорятся. Это геройский поступок, этого требует народ, то сделал хвастун: один предлагает идеи, другой — системы, третий — опрокидывает ценности. Но для чего все это? Ведь подумай только, что сегодняшний триумфатор, который держит в руках народные толпы, завтра может войти в любое кафе, выпить из немытого стакана, проглотить несколько бацилл, величиною в одну миллионную часть миллиметра, и отправиться к Создателю! Возвращаясь к вопросу о тебе, могу сказать, что, если бы я почувствовал необходимость назвать тебя кретином, то должен был бы считать интеллигентными всех остальных. Между тем я вижу вокруг себя людей, которые хотят казаться другими, чем они есть на самом деле, высказывают идеи, которых у них нет, проповедуют убеждения, которые им не принадлежат, говорят красивые слова для того, чтобы скрыть жалкую сущность. Кто не носит зимой шубу и уверяет, что так более гигиенично, не снимал бы ее даже в постели, если бы имел; мизантропы или любящие одиночество — по большей части такие люди, с которыми никто не хочет иметь ничего общего: кто систематически молчит и старается показать вид, что он поглощен какими-то философскими изысканиями, наверное не что иное, как шут, у которого в голове торичеллиева пустота. Когда мне кто-нибудь говорит, что ему надоело жить, что свет опротивел ему, что счастье заключается в смерти — я поверю ему только тогда, когда он пустит себе пулю в лоб и его похоронят. Но до тех пор, пока на живот его не ляжет слой земли, я все еще думаю, что он продолжает разыгрывать комедию о пессимизме…

Пока Пьетро Ночера говорил все это, Тито смотрел на бульвар, где полицейский с белой палочкой в руке регулировал уличное движение, и думал: «Все это ты говорил уже мне в первый же день нашей встречи: как все же человек повторяется».

— О чем ты думаешь? — спросил Пьетро.

— Я думаю, что ты искренний друг. Однако, главный редактор не приходит. Неужели он забыл?

Как это бывает в комедиях, не успел еще Тито окончить фразу, как тот, кого они ожидали, появился.

Главный редактор принадлежал к числу тех добрых людей, которые, если кому попадет в глаза соринка, дают тысячу самых полезных советов (дуй через нос, смотри вниз, ходи задом наперед, извлекай квадратный корень).

Ему было сорок лет: самый опасный возраст. Стариков не жаль, потому что они уже стары; мертвых не жаль, потому что они уже умерли: жаль тех, которые приближаются к старости, которые приближаются к смерти. Сорок лет! На так называемых американских горах тележка, скатившись с одной крутизны, задерживается на один момент в своем стремлении перед второй крутизной и как бы собирается с силами; человек в сорок лет находится в такой же нерешительности: бег его замедляется, потому что крутизна и затем спуск, которого он не видит, но предчувствует, парализуют его. Главному редактору было сорок лет.

— Ненавижу кабачки, — заявил он, опоражнивая четвертую рюмку коньяку. — Все эти господа, которые танцуют по разным подобным заведением и воображают, что они развлекаются, не замечают того, что они не что иное, как пассивные инструменты в руках природы, которая дает им эти возбуждающие танцы, чтобы продолжать род.

И выпил еще одну рюмку.

— Я смеюсь из деликатности, — продолжал он немного погодя. — Смеюсь, потому что хочу скрыть мою меланхолию. А так как при помощи смеха это не удается мне, то я пью, чтобы скрыть, если не от других, то от себя, мою меланхолию; пью, чтобы скрыть морщины души; однако морщины души нельзя стереть; их можно сгладить на некоторое время, как это делают женщины, но потом они проявляются еще рельефнее.

И он снова выпил.

— Бешеная жизнь в типографиях научила меня читать и видеть все вверх ногами. Печальнейшая способность! Благодаря этому я утратил доверие друга, который был мне дорог, благодаря этому же я понял, что женщина, делавшая вид, что любит меня, презирала и обманывала меня.

И теперь я пью. Пью и гублю себя. Знаю это. Гублю себя, но вижу все в розовом свете. С меня и этого довольно. И, наблюдая, вижу мир таким, каким хотят заставить меня видеть оптимисты.

— А когда ты не пил? — спросил Тито.

— Когда не пил… Забыл… Верующие и мистики, когда окинут взглядом весь мир, не видят красивых и увлекательных женщин, не видят достойных мужчин: они видят только скелеты, глазные впадины, челюсти без языка, зубы без десен, голые черепа и ноги, составленные из несуразных костей. Когда же я смотрю на мужчин, то вижу позвоночный столб и спинной мозг, от которого разветвляются нервы.

— Это мужчины, — сказал Тито. — А женщины?

— Женщины? Движущиеся матки. И ничего больше. Вижу движущиеся матки и мужчин, которые, как загипнотизированные, преследуют их и разглагольствуют о славе, идеалах, человеколюбии… Поэтому пью!

Через застланные табачным дымом окна был виден беспрерывный поток людей. Слышался, точно прибой морских волн, шум толпы и выкрики отдельных голосов. В этой бесформенной массе мелькали и скользили эластичные, мускулистые ноги женщин.

Современная Венера не обладает теми привлекательными и пухлыми ножками, которые восхищали наших дедов: нынешняя Венера заставляет думать о трепетной «герл» из английской труппы акробатов.

— Итак, я пью, — продолжал наставительно редактор. — Для меня оставалась еще, пожалуй, любовь. Но, в конце концов, я понял, что такое любовь. Это сладкое отравление, которое приходит от женщины, нравящейся мне. Через некоторое время весь яд, который я впитал в себя, улетучивается, и продолжающий исходить из нее яд не производит на меня уже никакого впечатления. Было время, когда мне доставляло удовольствие иметь соперников и чего-то добиваться, но теперь, когда я стал главным редактором газеты и достиг высшего положения, которое могу занимать, я человек конченный. Сладость борьбы отсутствует уже хотя бы потому, что у меня нет больше противников, но, если бы они и были, я не стал бы утруждать себя борьбой. Я понял, что враги необходимы только для того, чтобы идти вперед. Чтобы сделать карьеру, необходима оппозиция.

— Это уже парадокс, — заметил Тито.

— Я никогда не говорю парадоксов, — ответил редактор, — потому что по большей части это глупость, хорошо преподнесенная. Я утверждаю, что враги очень полезны, если, конечно, они умеют маневрировать. Разве в медицине — ты, как медик, можешь поучить меня — не употребляются бациллы для того, чтобы убить болезнь, ими же вызванную? Вся наука о серотерапии построена на том чтобы использовать наших врагов для нашего же благополучия. Разве пиявка не паразит? А в руках врача она очень полезна.

— Что ты скажешь на это?

Пьетро Ночера ответил:

— Скажу, что с твоими познаниями…

А Тито продолжал:

— … Грех убивать себя алкоголем.

Редактор обратился к Тито:

— Ты заставляешь меня подумать о тех, которые говорят: глупо верить в значение числа семнадцать: это такое же число, как и все остальные; вот тринадцать приносит несчастье, а семнадцать нет. Ты, Арнауди, именно так поступаешь. Ты убиваешь себя кокаином и тебе кажется бессмысленным, что я убиваю себя алкоголем. И не понимаешь того, что между нами так много общего только потому, что нас связывает сродство ядов, которые, в свою очередь, создали сходство идей.

У нас с тобой одинаковая forma mentis[9], которую разделяет с нами и Пьетро Ночера. Мы прекрасно подходим друг к другу, потому что нечто общее связывает нас. А в общем мы люди века. Как бы там ни было, я чувствую себя счастливым и не огорчаюсь тем, что отравляю себя. Было бы глупо не делать этого, раз я счастлив и доволен.

Если достаточно пол-литра алкоголя для того, чтобы прогнать меланхолию и видеть в другом свете этот грязный мир, и, если для достижения этого достаточно нажать пуговку электрического звонка, почему я не должен сделать именно так? Если бы это приносило какие-либо страдания, тогда дело другого рода; для того, чтобы избегнуть всех неприятностей, сопряженных с любовью, необходимо прибегать к операции, а операция вещь очень сомнительная, тогда как алкоголь я принимаю по своему усмотрению. Знаю прекрасно, что он не идет мне на пользу, но все же продолжаю пить, ибо пять-шесть рюмок его приносят с собой благодушное настроение: оскорбления кажутся мне любезностями, горести — радостью, а в общем я уношусь за пределы действительности, смотрю на все со стороны и иронически ко всему отношусь. Глупые люди говорят, что я гублю себя, а по моему дураки те, кто так тщательно оберегают то, что называется нашим существованием. Даже наш директор иногда заставляет меня сесть подле себя и дружески советует мне не пить. Но он, бедняга, не знает, что только после того, как выпью, я становлюсь трудоспособным, подвижным, сообразительным! Когда я выпью, прикажи он мне натирать воском полы — я и то сделаю.

Вошла бледнолицая дама, вся в черном, оглянулась кругом и села за свободный столик.

— Прибор для письма и ликеру.

Лакей подал ей все необходимое для письма и требуемый ликер.

— Мадам Тер-Грегорианц, — сказал Пьетро Ночера, указывая на вошедшую. — Она армянка, живет около ворот Майло и известна своими «белыми мессами».

Из-под черной шляпы выбивались вьющиеся черные волосы; шляпа была украшена черной райской птицей, спускавшейся на шею и как будто ласкавшей ее.

Когда дама окончила письмо, она позвала мальчика, который и исчез с ним в толпе на бульваре.

— Позвольте представить вам, сударыня, моих друзей? — сказал, подходя к ней, Пьетро Ночера и приглашая ее занять место около их столика.

Дама посмотрела на него: у нее было бледное лицо и небольшой рот с узкими губами.

Оказалось, что по делам редакции главный редактор бывал в Армении, и потому между ним и дамой вскоре завязался довольно оживленный разговор. Дама рассказывала об обычаях своей страны, страданиях народа, о родных горах, о темпераменте тамошних женщин.

Тито тем временем прошептал своему приятелю:

— Какие у нее чудные глаза!

— Попробуй сказать ей это, — ответил Ночера, — и увидишь, что она сейчас же приведет их в действие. Это та дама, о которой я говорил тебе вчера. Это у нее стоит в комнате великолепный гроб из черного дерева, обитый дамаском и выложенный пуховиками.

— А правда, что…

— Спроси ее.

— Ты думаешь!

— Она принадлежит к числу тех, которых обо всем можно спрашивать.

И, обращаясь к ней:

— Правда ли это, сударыня, что у вас есть черный гроб и…

— Правда, — подтвердила та.

— И что… — осмелился, было, Тито.

— И что он служит мне для любовных утех? Ну, конечно! Это очень удобно, восхитительно. Когда умру, меня закроют в нем навсегда, и я найду там все самые сладкие воспоминание моей жизни…

— Ах, ради этого… — сказал Тито.

— Нет, не только ради этого, — продолжала дама. — Есть и еще одна хорошая сторона: потом я остаюсь одна, совершенно одна: мужчина вынужден уйти; после этого мужчина становится мне противным; извините, но мужчина после этого всегда становится противным потому что или, следуя своему мужскому импульсу, сейчас же встает, как со стула дантиста, или из вежливости и воспитания остается подле, и тогда он мне тоже отвратителен, потому что в нем есть что-то такое, что не напоминает больше мужчину — как бы это сказать? — есть что-то, извините меня, как бы мокрое…

И она продолжала прерванную с Ночера тему.

— Кто состоит теперь ее любовником? — спросил Тито.

— Один художник, — ответил Ночера. — Но женщины, подобные этой, всегда имеют под рукой пять-шесть на смену.

На следующий вечер Тито Арнауди и Пьетро Ночера были приглашены к мадам Калантан Тер-Грегорианц, которая жила в вилле около Елисейских полей — аристократической местности кокаинистов. Тут в великолепных виллах собирается действительно «весь Париж» для того, чтобы в приятном обществе наслаждаться веселящим действием этого зелья. Здесь бывают все, начиная безусыми юнцами, виверами, прожигателями жизни и кончая подагриками, доживающими свои дни развалинами; женщин вы тоже встретите здесь всех возрастов, развития, телосложения… На «партию кокаина» приглашают так же, как приглашают на чашку чая или обед. В некоторых домах зараза эта идет от внуков пятнадцатилетнего возраста до дедов — семидесятилетних стариков. Кокаиномания в супружествах вещь очень распространенная; если бы кокаин не ослаблял нервную систему мужчины и не делал холодной женщину, надо думать, что дети от такого брака в первую очередь нуждались бы в кокаине, как детям морфинистов приходится делать вспрыскивание морфия. Алкоголик обладает по крайней мере способностью судить о том зле, которое делает, тогда как кокаинист лишен и этого…