Колдуны и жертвы: Антропология колдовства в современной России

Глава VIII Традиционные модели в городской культуре

В каждой детской поликлинике г. Москвы есть «комната здорового ребенка» — отдельный кабинет, где дежурная медсестра рассказывает молодым мамам, как правильно кормить и закаливать ребенка, показывает основы массажа, там же есть электронные детские весы и другое оборудование. В декабре 2007 г. я с пятимесячной дочерью зашла в эту комнату и после недолгого общения с ее хозяйкой получила совет не показывать ребенка посторонним людям.

Дело было так. Однажды мы пришли в поликлинику на процедуру, и после нее я решила зайти в комнату здорового ребенка, чтобы узнать о детской гимнастике и сделать контрольное взвешивание, как рекомендовала наш педиатр. Эта комната снаружи отличалась от других кабинетов врачей — на двери, обитой дерматином, был врезной замок. Дверь была заперта, и я с дочкой на руках спустилась в регистратуру узнать, работает ли комната. В окошке регистратуры были видны три медсестры-регистраторши, одна из них ответила на мои вопросы, нашла медицинскую карту и стала восхищаться ребенком: Какая хорошая, красивая девочка! И какая умная, смотрит, как будто все понимает, — добавила другая. Мне их реплики не показались неприятными — я, конечно, знала о нормах поведения по отношению к чужим детям (не хвалить, не ойкать, не рассматривать), но, бывая в поликлинике довольно часто, я видела этих женщин регулярно, и они были мне скорее симпатичны.

Через минуту после того, как я вернулась к комнате, подошла ее хозяйка — женщина лет сорока — с нашей медицинской картой в руках (видимо, и она была в регистратуре) и отперла дверь. Пока медсестра заполняла какие-то бумаги, я положила девочку на пеленальный столик, рядом стояли резиновые игрушки — лиса, медведь и волк из мультфильма «Ну, погоди!». Дочка некоторое время осматривалась, потом — почти сразу — начала кукситься и хныкать, затем заплакала в голос, и мои попытки ее успокоить ни к чему не привели. Медсестра наскоро показала приемы гимнастики, и я, сказав, что ребенок устал и плачет от голода, стала ее кормить, но и тут она не успокоилась окончательно, отворачивалась, оглядывалась и снова начинала плакать. Тогда я сказала, что, возможно, у ребенка болит живот. Когда мы собирались уходить, медсестра сидела за своим столом с видом серьезным, даже строгим. А вы знаете тех женщин из регистратуры? — вдруг спросила она. Я сделала вид, что не поняла, к чему она клонит, и ответила: Нет, но поскольку мы часто тут бываем, уже узнаем друг друга. — Напрасно вы показывали им девочку, — продолжила медсестра. Вы думаете, тут есть связь? — спросила я. Не надо показывать ребенка незнакомым людям. Люди разные бывают, — сурово поджав губы, подытожила она. Мне стало не по себе, ребенок все еще плакал, я вежливо попрощалась и вышла из комнаты. В коридоре я положила дочку на пеленальный столик, чтобы надеть теплый комбинезон, но поняла, что хочу отойти подальше от комнаты здорового ребенка, и одела ее в другом конце коридора. Вскоре плач прекратился. В медицинской карте, куда я заглянула, была запись: Проведена беседа о режиме сна, кормления и бодрствования.

Некоторые моменты этой истории требуют комментария. Плач, возможно, объяснялся тем, что ребенок устал после электрофореза, хотел есть и спать, а тут еще незнакомая обстановка. Может быть, страх вызвала ассоциация с похожим кабинетом прививок (уколы, как и массаж поначалу, вызывали у нее такую же реакцию). Все вместе, видимо, и произвело такой эффект.

Медсестре был явно неприятен детский плач, похоже, она чувствовала, что в ее кабинете ребенку неуютно, и восприняла это почти как личное оскорбление. Возможно, к ней не ломятся мамаши за советами, обходят кабинет стороной (действительно, у этого кабинета всегда пусто) — и это ей досадно, к тому же негативно отражается на зарплате. Вероятно также, что она не в самых лучших отношениях с коллегами по работе. Как в такой ситуации поступает она? Винит в происходящем мать, чье неправильное, на ее взгляд, поведение вызвало негативную реакцию ребенка. Косвенно это еще и обвинение коллег (или какой-то одной из них, отношения с которой, возможно, конфликтные), но поскольку мать территориально и статусно более «чужая», чем коллеги, то основной виновник — она. Здесь сработал механизм переноса ответственности. Почему бы не обвинить женщину просто в том, что у нее плачет ребенок, а значит, она плохая мать? Правила вежливости мешают назвать вещи своими именами, приходится прибегать к бриколажу. Простое обвинение было бы знаком эгоизма со стороны медсестры, тогда как упрек в неправильном символическом поведении, устраняя психологический дискомфорт, позволяет ей одновременно выступить в роли эксперта, следовательно, самоутвердиться, а также упрочить свою картину мира, где детей можно сглазить похвалой[436]. Отметим, однако, особенность роли эксперта, вызванную, как думается, спецификой учреждения: медсестра лишь намекнула о возможной связи между восторгами взрослых и плачем ребенка, само слово сглаз не было произнесено.

Я, в свою очередь, испытала дискомфорт от предложенной интерпретации по нескольким причинам. Во-первых, я хотела бы объяснить плач ребенка рационально, чтобы не терять чувство контроля и уверенности в себе. Поэтому в разговоре с медсестрой я перечислила возможные естественные причины плача, а потом задала наивный вопрос, позиционируя себя в роли несведущего человека, хотя, конечно, знакома с традициями материнской субкультуры[437]. Во-вторых, неприятные чувства вызвал иной, чем мой собственный, взгляд на разговор в регистратуре — и дело здесь не только в оспаривании права матери на личные симпатии и свободу поведения, но и в традициях того культурного пространства, которое образуется на пересечении больничной и материнской субкультур. В этом пространстве некоторым персонажам дозволено то, что обычно запрещено нормами поведения: люди в белых халатах могут хвалить детей без опаски причинить им символический вред. Это доверие, хотя и небезусловное[438], — неизбежное следствие существующей практики: люди в белых халатах принимают роды, осматривают и пеленают новорожденных, делают прививки и т. п., а в отношениях с матерями выступают в роли экспертов. Своим суждением медсестра оспорила и указанное правило коммуникативного поведения (точнее, исключение из правил), и в целом символическую чистоту медиков (символом которой в обыденном представлении является, кроме белого халата, еще и клятва Гиппократа), предавая тем самым собратьев по профессиональному сообществу.

В-третьих, меня уязвил упрек медсестры — я почувствовала, что меня обвиняют в том, что я плохая мать и недостаточно забочусь о своем ребенке. А поскольку такое чувство знакомо, наверное, каждой матери (собственно, это часть механизма, обеспечивающего заботу о ребенке), то и я, конечно, периодически себя в этом упрекаю. Однако укор со стороны постороннего человека неприятен в любом случае, тем более когда нет возможности ответить на символическую агрессию тем же. В данном случае ответом могло стать суждение о том, что ребенок испугался кабинета — его обстановки, игрушек (метафорически это бы означало, что в происходящем виновата хозяйка кабинета, что плач ребенка — это реакция на нее саму, следовательно, в ней нет тепла, доброты, то есть тех качеств, которые располагают детей к взрослому). Однако такой ответ был бы не просто невежлив, а некорректен с точки зрения властных отношений, поскольку статус любого посетителя бюджетной поликлиники гораздо ниже статуса любого ее сотрудника. Такое пренебрежение субординацией, как мне представляется, способно вызвать негативный эффект в двух смыслах — прямом (оскорбленный сотрудник может в дальнейшем сознательно доставлять неприятности) и символическом: нарушение субординации может вызвать у нарушителя иррациональный страх возмездия со стороны поликлиники как властной структуры в целом, так что дальнейшие неудачи во взаимодействии с последней (например, неожиданно длинная очередь к врачу, вдруг сломавшийся лифт, грубость гардеробщицы) могут интерпретироваться вполне мистически — post hoc, ergo propter hoc, то есть так же, как был истолкован детский плач хозяйкой комнаты здорового ребенка.

В этом примере мы коснулись небольшой части знакового пространства двух субкультур современного города. Городская культура состоит из множества подобных сегментов — социальных слоев, половозрастных групп, профессиональных субкультур. Несмотря на то, что все они находятся в общем языковом и, шире, семиотическом пространстве, отличия между ними могут быть весьма значительными. У водителей такси и продавцов цветов разные обычаи; дресс-код в чиновничьей среде иной, чем в академической; у менеджеров среднего звена и представителей богемы разный режим дня… Соответственно, и символический мир современного города устроен очень сложно, это неисчерпаемая тема, и даже такой ее фрагмент, как вера в колдовскую порчу и сглаз, требует отдельного исследования. Тем не менее я остановлюсь на некоторых частных моментах, позволяющих понять, как модели мышления и поведения, характерные для небольших социумов, прижились в анонимной среде большого города[439].

Вера в колдовство тесно связана с особенностями «деревенской» коммуникативной среды, о которой одна из информанток выразилась так:

Современные сельские жители хорошо понимают, что специфика городской жизни мешает пристально наблюдать за окружающими, примечать и запоминать мельчайшие детали действий и отношений, улавливать связь между событиями.

Однако и в многоликой, анонимной, каждый день обновляющейся городской среде существуют островки, где ритм жизни медленнее, отношения стабильнее, репутации устойчивее. Коммунальная квартира, офис компании, сектор учреждения — это образцы малых социумов, где нередко можно встретить веру в колдовство[443].

Представления о колдовстве сравнительно легко воспроизводятся в малых группах в городской среде, что объясняется схожестью, если не тождеством, социально-психологических факторов, которые уже были подробно описаны выше. С другой стороны, в городе существует большее разнообразие языков описания социальной напряженности и, соответственно, способов разрешения конфликтов, поэтому мы не встретим веру в колдовство в каждой коммунальной квартире или офисе. Для того чтобы эта вера прижилась и стала распространяться, одной только неразрешимой конфликтной ситуации недостаточно, необходим авторитетный носитель представлений о колдовстве, который смог бы «запустить» и поддерживать соответствующий дискурс — рассказы о сглазе и порче, слухи и толки о происшествиях в данной группе и об эффективности средств магической профилактики и т. п. Без подобного энтузиазма и, во многих случаях, мотивации (например, потребности в самоутверждении или стремлении «выжить» кого-либо из сотрудников, как в вышеприведенном примере) колдовской дискурс в городских малых сообществах не выходит за рамки одноразовых толкований отдельных событий. Такие толкования встречаются чаще, чем можно было бы предположить; их роль та же, что и в деревне, — объяснить несчастье, снять психологическое напряжение, развлечь.

Однажды моя знакомая, узнав о предмете моего интереса, сказала, что среди ее однокурсниц в Пятигорском университете была распространена вера в сглаз: Многие же из деревни. И рассказала запомнившийся ей (не знаю почему) еще с первого курса случай: зашла после каникул к соседкам поздороваться, спросила, как отдохнули. А они ей сказали:

Московские философы недалеко ушли от пятигорских студенток:

По данным А. Матюшкиной, из 116 опрошенных москвичей от 16 до 60 лет 96 человек (82,7 %) утверждают, что верят в сглаз и порчу, а 63 человека (54,3 %) считают, что сами подвергались этим магическим воздействиям [Матюшкина 2004: 3]. Конечно, на основании этого микроисследования нельзя делать серьезные выводы, но приводимые цифры все же впечатляют. Вместе с тем содержание колдовских представлений горожан имеет свои особенности. С одной стороны, неизменным остался страх зависти, ощущение опасности хвастовства и чужих похвал, а также пристальных взглядов и прикосновений. Например:

Сохраняются традиционные стратегии поведения в опасных ситуациях — жесты символической агрессии и даже заговоры.

По-прежнему сглаз — одно из распространенных объяснений причин несчастий:

Колдовство и колдуны сохраняют свою роль элемента психотического бреда горожан[455].

С другой стороны, у представлений о колдовстве появились новые черты. Одна из наиболее заметных — терминология, проникшая в речевой обиход в 1990-е гг., во время расцвета в России коммерческого оккультизма и «народного целительства». Например, опасность черных глаз теперь могут объяснить тем, что у человека с такими глазами сильная энергетика, а сглазу подвергаются люди

Наблюдается явление лексической редукции: вместо большого числа локальных терминов, до сих пор употребляемых в сельской России, в городах доминируют родовые понятия сглаз и порча[457], причем области значений этих терминов постепенно совмещаются. Так, информанты часто говорят о «сознательном сглазе», фактически ставшем синонимом порчи, например:

Любопытно интервью, в котором говорится, что можно сглазить, направив кукиш в сторону объекта, — с одной стороны, это нетрадиционное использование жеста-оберега, с другой — понимание связи между символической агрессией и магическим вредом.

Говорят также о том, что сглаз можно получить с предметами, конфетами, игрушками, одеждой — поэтому не стоит ничего подбирать на улице:

Это представление вполне согласуется с традиционной моделью передачи порчи или болезни через относ: чтобы избавиться от болезни, предмет, на который ее передали, оставляют там, где его могут подобрать (на дороге, перекрестке); если хотят испортить определенного человека, наговоренные предметы подбрасывают во двор, к порогу дома или даже в дом этого человека. Однако в сельской среде такое действие понимается как сознательное колдовство, а не как сглаз[460].

В современной городской среде зафиксирован и противоположный запрет — одалживать свои личные вещи другому человеку:

Стоит отметить, что запрет брать вещи у других людей, чтобы не подвергнуться отрицательному магическому влиянию, в целом не характерен для русской народной культуры, однако он имеет широкие типологические параллели — у многих народов мира зафиксирован запрет брать что-либо (пищу, орудия труда, даже огонь для очага) у «несчастливых» лиц (у того, кто находится в трауре; у мужчины, побывавшего в когтях медведя; у женщины, родившей близнецов, и т. д.), чтобы не получить вместе с искомым и соответствующую символическую «заразу». Это обстоятельство, наряду с другими, упомянутыми ниже, убеждает нас в том, что в современном массовом сознании «оживают» не столько черты традиционной, или народной, культуры, сколько архаические пласты сознания человечества в целом. Те же пласты, общность которых вызвана единством человечества как биологического вида, оживают и при психических заболеваниях, о чем шла речь в предыдущей главе.

Далее, исчезает фольклорный образ колдуна/ведьмы; единственной характерной чертой, которую отмечают горожане, остается темный цвет глаз[462]. Появились новые обереги от сглаза и порчи. Наряду с булавками, которые втыкают в одежду с внутренней стороны (этот оберег известен уже и в деревне, даже в архаичном Верхокамье), некоторые молодые москвички носят на цепочках стеклянные амулеты с изображением глаза:

Этот оберег, неизвестный в деревне, является еще и средством диагностики:

Наряду с плевком через плечо (причем уже необязательно через левое)[465] для профилактики сглаза применяется троекратный стук по деревянному предмету (если под рукой нет дерева, желательно неокрашенного, можно постучать и по собственной голове)[466]. Для традиционной русской культуры этот жест-апотропей не характерен, сельские жители, по крайней мере на Урале (по моим наблюдениям) и Русском Севере (по сообщению А. Б. Мороза), его не знают и не применяют, но в городе он распространен очень широко, часто в сопровождении фразы-пояснения: Чтобы не сглазить. Так, например, профессор университета в перерыве заседания диссертационного совета сказала, что строители, которых она мне рекомендовала, хорошо сделают ремонт. И постучала по стулу со словами: Чтобы не сглазить[467].

Если человек, неосторожно сказавший что-либо о себе или своих планах, не прибегает к жестам-оберегам, ему могут сказать: Постучи по дереву или Сплюнь — и уже сама эта фраза выполняет апотропеическую функцию: устраняет беспокойство, вызванное «лишними словами» (в данном случае это скорее беспокойство советчика, а сам совет, конечно, относится к средствам демонстрации отсутствия зависти, хотя это и не всегда осознается, поскольку на поверхности лежит иной мотив — желание добра собеседнику).

Вера в сглаз, сохраняясь в фоновом знании современных горожан, обостряется в потенциально опасных ситуациях, во время личных и коллективных кризисов, и выражает чувства тревоги и неуверенности, другими словами, говорит об этих чувствах на мифологическом языке. Примеры такого языка в изобилии демонстрируют не только личные нарративы, но и средства массовой информации. Например, в одной из московских газет была опубликована заметка под названием Сглазили о проигрыше российской сборной по футболу в полуфинале чемпионата Европы 2008 г.:

Студентка-заочница одного из московских вузов рассказала мне, что, когда она училась на курсах по подготовке страховых агентов, их наставляли во время беседы с потенциальными клиентами три раза плевать через плечо или стучать по дереву при упоминании страховых ситуаций. Это ее очень удивило, но еще больше изумило то, что, когда она применяла данный прием во время своей работы, клиенты хорошо на него реагировали[469].

Этот пример интересен в нескольких отношениях. Во-первых, жест-оберег используется нестандартно — при упоминании ситуаций, которых хотят избежать (А вдруг авария…). В традиционной культуре для подобных случаев есть иные формулы (например: Не дай Бог), тогда как плюют через плечо в ситуациях противоположных — упоминая планы на будущее, выражая радужные надежды и т. п. Во-вторых, этот пример показывает, что в современном городе люди опасаются неосторожного слова, которым можно не столько изурочить, сколько, шире, накликать беду. Данное концептуальное смещение говорит о частичном размывании традиционной модели, по которой вера в сглаз символизировала негативные социальные чувства. Место угрозы, исходящей от злых и завистливых людей, соседей и свойственников, заняла безличная опасность, источник которой аморфен и неясен — это, безусловно, символ анонимной городской толпы. Ср.:

Если в деревне отказ назвать источник порчи, мотивируемый незнанием, может быть следствием религиозных убеждений информанта или риторическим приемом, призванным смягчить нежелание впустить исследователя в пространство межличностных отношений (а также, возможно, в интимную зону личной истории), то в городе масштабы и анонимность социальной среды делают задачу установления источника негатива еще более сложной и нерешаемой, следовательно, вообще снимают эту задачу (по крайней мере, в тех случаях, когда речь не идет о небольшом замкнутом коллективе — семье, коммунальной квартире, офисе). Личный, персонифицированный («деревенский») коллектив в городе не исчезает (хотя и он сам, и его роль существенно уменьшаются), но при этом дополняется социальной средой совершенно иного масштаба, что не может не влиять на мифологические представления. Не только появляются новые персонажи и мотивы[471], но и сама структура воображаемого пространства, и его связи с эмпирической реальностью становятся принципиально иными. Возможно, массовость и анонимность социальной среды — один из источников новых мифологических мотивов, когда в рассказах о колдовстве (учитывая современную терминологию, лучше сказать — о негативном магическом воздействии) появляются некие они, безличные силы, которые оказываются источником негатива и могут надавать по шее (довольно устойчивое выражение в современном магическом дискурсе) за те или иные поступки[472].

Еще одна особенность колдовского дискурса в городе — его дисперсность. Индивид может быть включен одновременно в разные социальные контексты, часто не пересекающиеся. В каждом из них у него может сформироваться особое реноме; иногда репутации («социальные лица») одного человека весьма различаются. Такая ситуация возможна и в сельской среде, но в исключительных обстоятельствах. Например, Н. Костров описывает случай, произошедший в 1842 г. в Томской губернии. Сельское общество д. Усть-Тандовай обратилось в волостное правление с обвинением крестьянки Лукерьи Малышевой в том, что она портит женщин и девок, и просьбой о переселении ее в другое место. Следствие, хотя ему и представили трех женщин, страдающих икотой, и рассказали еще о двух, умерших от этой порчи, все же не обнаружило доказательств вины обвиняемой; она сама также ни в чем не созналась. Однако поскольку

Устойчивую преемственность с традиционной моделью сохраняет перечень ситуаций, которые в городской культуре осмысляются в рамках колдовского дискурса, хотя нельзя не заметить, что этот перечень значительно сократился. Так, в Верхокамье колдунам приписывают следующие вредоносные действия: болезни людей и животных, плохой урожай, неудача в приготовлении пищи, напускание насекомых, остановка транспортного средства, разрушение семьи (приворот/отворот), кража дороги. В городской среде отчетливо выделяются три типа ситуаций: неудачи в работе, проблемы в семейной и личной жизни, неизлечимые болезни [Матюшкина 2004:7–11]. Анализ рекламы оккультных услуг дает такой же перечень. Для примера рассмотрю одну из московских газет[473]. В разделе «Оккультные услуги» опубликовано 21 объявление, в них предлагаются (в скобках указано количество предложений, в одном объявлении их может быть несколько): Возврат мужа/любимого (приворот/отворот) (15); Гадание, ясновидение (6); Снятие порчи, сглаза, устранение негативного воздействия на здоровье (4); Успех в бизнесе (3); Снятие невезения (1); Снятие венца безбрачия (1); Снятие родового проклятия (1); Снятие креста одиночества (1); Абсолютная кармическая защита (1); Заговор от пьянства (1); услуги не уточнены (Колдовство в совершенстве; Эксклюзивные методы магии; Оплата по результату) (3).

Обращает на себя внимание, что наибольшее количество предложений касается проблем в семейной жизни, причем проблем именно женских. В ходе данного исследования я регулярно просматривала рекламу подобного рода услуг и очень редко встречала предложение вернуть жену (отмечу, правда, что с марта 2008 г. стало появляться такое предложение: Решу проблемы в однополых отношениях). С 2007 г. количество предложений вернуть мужа даже увеличилось и, по данным на март 2008 г., составляло уже не 71 %, как в апреле 2006 г., а 86 %. В той же московской газете за март 2008 г. раздел «Магия» содержит 22 объявления, из них в 11 содержится единственное предложение вернуть мужа/любимого, еще в 8 это предложение соседствует с другими, наиболее типичные из которых:

Из трех оставшихся объявлений в двух предлагается только гадание, еще в одном услуги не уточняются, текст буквально следующий:

Некоторые характерные примеры объявлений из данного номера:

С одной стороны, такой явный статистический перекос, видимо, отражает реальную матримониальную ситуацию в современном городе (замечу, что в «деревенском» колдовстве доминирует не любовная магия, а причинение вреда здоровью[475]), но, скорее всего, это знак ориентации на целевую аудиторию оккультных коммерческих услуг — женщин среднего возраста, не очень успешных в жизни, но желающих чудесным образом это изменить; ориентированных скорее на семью, чем на карьеру; мягких, податливых, не очень самостоятельных и поэтому удобных клиентов для всевозможных магов и целителей[476]. Характерный пример — следующая история.

Софья — жительница подмосковного города, в деревне неподалеку у нее дача. В 1996 г. умер сосед Софьи по даче и его сестра продала дом москвичам — женщине с мужем и взрослой дочерью. Вскоре, когда эта женщина вышла на пенсию, они совсем поселились в деревне. И с апреля по сентябрь длилась такая история.

Жизненная коллизия Софьи, по счастью кратковременная, представляет собой типичный для жительницы небольшого города способ осмысления и решения матримониального кризиса. Поведение ее соседки, конфликт с мужем, а также способ решения этой проблемы вполне соответствуют и традиционным схемам социального взаимодействия, и фольклорным стереотипам, и обычаям современного оккультизма.

Соседи, наряду со свойственниками, — основной объект обвинений в сглазе и порче. В современной социальной среде, как сельской, так и городской, соседи стали играть в этом отношении даже более важную роль, чем свойственники, которых вообще у людей стало не так много, к тому же они подчас живут достаточно далеко, отношения с ними исключены из сферы повседневных взаимодействий и конфликтов и поэтому не предоставляют достаточно материала для осмысления несчастий. Вместе с тем в некотором смысле отношения Софьи с соседкой по даче, по возрасту годящейся ей в матери, развивались по модели «свекровь — невестка»: нескромное и даже агрессивное поведение соседки, как будто имеющей право так себя вести, и чрезмерная помощь ей со стороны мужа вызвали враждебность Софьи по отношению к ним обоим. Однако Софья не смогла ни решить проблему рационально, ни преодолеть свою враждебность, ни даже, похоже, толком выразить свое отношение к происходящему (Екатерина Васильевна в своем комментарии отмечает ошибки Софьи — мнительность и отсутствие явной реакции). Правила вежливости и, вероятно, мягкий характер не позволили Софье открыто выразить агрессию по отношению к соседке, чувство бессилия лишь усилило раздражение. В итоге собственные негативные эмоции Софьи стали отравлять ей жизнь, и она спроецировала источник этого состояния на соседку, приписала ее поведению опасность.

Кроме того, соседка, москвичка, явно незнакомая с нормами поведения в небольшом социуме, продемонстрировала вопиющее нарушение этих норм. Хвалить что-либо чужое — и особенно ойкать при этом — означает неприкрыто выражать свою зависть. Не прибегнув к жестам, призванным подчеркнуть отсутствие дурных намерений (сплюнуть через левое плечо, постучать по дереву), или же к их вербальным аналогам, соседка усилила в Софье подозрения и опасения. Прибавим к этому настойчивые, по мнению Софьи, предложения молочка и огурчиков — и механизм порчи готов. Эти дары, возможно вполне чистосердечные, являвшиеся для соседки всего лишь ответной услугой за помощь со стороны Андрея, были поняты Софьей как плата за отбираемое — мужа — и одновременно (в полном соответствии с фольклорной схемой) как средство порчи.

Стрессовое состояние, порожденное страхом и напряжением, столь же простым и стереотипным образом сняла городская «колдунья»: она канализировала эмоции Софьи, авторитетно разрешила ей обвинить того, на кого падают ее собственные подозрения (кто приснится…), и тем самым облегчила ее состояние. Наверное, и раньше Андрей нелицеприятно отзывался о соседях по даче, наверняка и после лечения он помогал им — но для Софьи, действительно, с тех пор как отрезало. А забор между участками стал для нее видимым символом безопасности.

В комментарии Екатерины Васильевны отражено вполне фольклорное представление об ответной агрессии как обереге против колдовства. Вместе с тем Екатерина Васильевна отходит от традиционных фольклорных схем, когда рассуждает о магнитных полях и о том, что для действенности колдовства необходимо в него верить[478].

Еще одно немаловажное примечание: отношение Софьи к мужчине, которого можно забрать, удержать и т. п., все равно как удой коровы, урожайность репы, деньги или здоровье, в очередной раз подчеркивает, что современные представления о колдовстве — преимущественно женский дискурс. Однако в данном случае восприятие мужчины как объекта — знак не только женского дискурса, но и отношений конкуренции, в которых оспариваемая ценность всегда уподоблена неодушевленному предмету. Когда речь идет о мужчине, в эти отношения необязательно вступают только жена и любовница; в формировании колдовского дискурса принимают активное участие и другие родственницы, как в следующем примере.

Моя хорошая знакомая недавно рассказала мне историю ее близкого родственника, Егора. Ему сейчас за сорок лет, женат вторым браком, воспитывает ребенка. По мнению матери и сестры Егора, нынешняя жена Галя приворожила его к себе. До этого он был пятнадцать лет женат на своей однокурснице, умнице и красавице, правда, детей у них не было, но жили счастливо, пока он не познакомился с Галей. Она поступила на службу в то же учреждение, влюбилась в Егора и решила увести его из семьи, хотя в тот момент тоже была замужем. Началось все с вечеринок на работе, совместных поездок на дачу, а в итоге оба брака распались и Егор с Галей стали жить вместе.

Обычная история, казалось бы, но родственницы Егора утверждают, что Галя его присушила, — они не могут понять, как он ради нее оставил красавицу жену. Галя хромает, и к тому же у нее нервный тик: Это потому, что она ведьма, а Бог ведьму метит. Мать и сестра считают, что она приворожила его с помощью алкоголя: Говорят, на спиртном это делают. Галя сама хвасталась, что у нее в роду две потомственные колдуньи, хотя она коренная москвичка. От одной из них Галя унаследовала дар — перед смертью родственница взяла ее за руку и что-то сказала. Галя очень набожная, часто ходит в церковь и ребенка водит. А колдуны, говорят, очень богомольные — это они грехи замаливают. Рядом с Галей родственники Егора чувствуют себя плохо: Она как будто энергию отнимает, злобы в ней много, желчи — на правительство, на всё… Всё через злобу. Но самое главное, что она никуда не отпускает от себя Егора, все время плачет, если он один куда-нибудь соберется. Это потому, наверное, что ее приворот только на близком расстоянии действует. И вот когда мать с сестрой все эти факты сопоставили, тогда и поняли, что Галя Егора присушила и он теперь как зомби стал.

Мать и сестра Егора интерпретируют его женитьбу и семейную жизнь в соответствии с «колдовской» моделью. В основе их толкования лежит неприязнь к Гале, вызванная, во-первых, ее характером, во-вторых, тем, что Егор стал меньше общаться с ними, а возможно, и обидой за прежнюю невестку, с которой они много лет были близки. К этой эмоциональной реакции, помноженной на стереотипное представление о том, что мужчины предпочитают красивых женщин, добавилась информация, сообщенная Галей (о том, что она полюбила Егора с первого взгляда, и о ее колдовском «наследстве»), и семейный нарратив приобрел окончательный вид. Можно предположить, что в дальнейшем он будет развиваться, пополняясь новыми деталями, но его основной мотив вряд ли изменится.

В заключение приведу еще несколько примеров использования мифологического языка современными горожанами — использования то ли серьезного, то ли шутливого (впрочем, во многих случаях сами носители этого языка не смогли бы точно определить регистр).

В 2003 г. в г. Омске проходил очередной Конгресс российских этнологов и антропологов. По его окончании, когда мы все вместе ожидали свои рейсы в аэропорту, я стала свидетелем такой сцены — один из участников конгресса подошел к другому и сказал:

Второй участник мрачновато промолчал[480].

Знакомая рассказала мне, что к ней как-то зашла по делу соседка, а когда ушла, хозяйка почувствовала себя плохо. Позже нашла в кресле, где сидела соседка, огромный гвоздь, выбросила его, и ей стало легче. Гвоздь, как она думает, был подброшен соседкой[481].

Подруга, сообщив, что поссорилась с мужем и неделю с ним не разговаривала, заключила:

У той же подруги скоропостижно умерла дальняя родственница, еще не старая женщина. Родня, собравшаяся на похороны, обсуждала это событие и подобные случаи и пришла к выводу, что ей было сделано[482].

В раздевалке фитнес-клуба женщина средних лет рассуждала:

Моя университетская подруга, человек решительно не суеверный и нимало не религиозный, рассказывала о своей семье. В местах, где говорила о позитивных вещах (хорошие отношения с мужем, его поведение, успехи дочери), поворачивала голову налево и говорила: Тьфу-тьфу-тьфу. Обычно она так, по моим наблюдениям, не делает. Думаю, делала так потому, что я ей только перед этим рассказала о своих семейных проблемах и ей явно хотелось психологически уберечься[485].

Однажды я присутствовала на поминках в одном подмосковном городе. Хозяин был агрессивен и в том числе проехался по поводу национальности одной из гостей, армянки. Хозяйка стала его останавливать, на что он ей громко сказал:

На вещевом рынке у станции метро «Пражская» разговор двух продавщиц славянской внешности:

Приходил друг юности, ныне парикмахер. Подстриг, я стала отдавать ему деньги, а он из рук не взял, показал, чтобы положила на стол, и со стола взял. Сказал, что если человек ему не дорог и ему все равно, будут ли у того водиться деньги, тогда берет деньги из рук, а в основном нет. Я спросила, откуда он это знает. Не знаю откуда, — в свою очередь удивился он, — по наблюдениям в основном, от людей — меньше. Сказал еще, что парикмахеры страшно суеверный народ, соблюдают запреты, например: нельзя стричь самому себя — болеть будешь; нельзя подметать свои волосы (мотивировки не знает). Если чаевые большие — быстро тратятся. Если сам пытаешься сэкономить и не ездишь на такси, не даешь чаевые в ресторане — и тебе не будут давать чаевые (его коллега с ним поделилась этим наблюдением)[488].

Зимой 2005 г. в Москве у входа в магазин я увидела детскую прогулочную коляску (без ребенка, разумеется), в которой стояла икона Богородицы. Ср. фразы, с которыми покупатели в начале 1990-х гг. обращались в киоск при одном из московских храмов:

Примеры можно множить и множить. Последнее, на чем хотелось бы остановиться, — современные формы институциональной редистрибуции «блага». К ним относятся, например, банкет по поводу открытия фабрики или защиты диссертации, а также в целом обычай обмыть/проставиться/выставиться/накрыть поляну. Например:

Одна из целей ритуалов редистрибуции — упрочение групповой солидарности и моральных ценностей через уничтожение поводов для зависти и соперничества. Современные ритуализованные формы «дележа» иногда имеют соответствующую мотивировку (так, купленный предмет одежды обмывают, чтобы лучше носился; обитатели коммунальных квартир делятся приготовленным блюдом с соседями, «чтобы подавить зависть со стороны окружающих и избежать сглаза» [Утехин 2001:60]), иногда эта причина поступков только подразумевается. Однако в любом случае человек, получивший от жизни что-либо ценное и отказавшийся проставиться, рискует прослыть жадным, себялюбивым, не уважающим окружающих, то есть таким, каким в деревенском сообществе считается колдун, подобный Дмитрию Гавриловичу, испортившему корову Ефросиньи Пантелеевны.