Колдуны и жертвы: Антропология колдовства в современной России - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Ольга Борисовна Христофорова (Глава VII Бред колдовства: фольклор или психопатология?) #9

Глава VII Бред колдовства: фольклор или психопатология?

Говоря о вере в колдунов, сглаз и порчу как о характерной черте мировоззрения в некоторых обществах, до какой степени мы можем быть уверены, что в основе этого феномена лежит нормальное, здоровое восприятие мира? Можно ли считать какое-то явление культуры нормой только потому, что оно, по определению ученых, представляет собой социальный институт и относится к числу разделяемых всеми «традиционных верований»? Где проходит граница между душевным здоровьем и болезнью и в рамках каких концептуальных систем мы сами определяем эти понятия?

Социокультурная антропология в последние десятилетия стоит на идеологической платформе культурного релятивизма, предполагающего относительность и культурную обусловленность представлений о норме и патологии, здоровье и болезни. Эта точка зрения восходит еще к функционализму Б. Малиновского, говорившего о неслучайности, взаимозависимости и внутренней согласованности всех явлений культуры. Культурный релятивизм, появление которого было вызвано распадом колониальной системы в 1950–1960-е гг., стал не просто очередной научной концепцией, а новой политической идеологией послевоенного мира, оказавшей огромное влияние на разные стороны общественной жизни, в том числе и на медицину западного типа.

Многочисленные психологические и психиатрические исследования, проводившиеся в последние десятилетия в развивающихся странах, показали, что в каждом человеческом обществе, какое бы странное, на европейский взгляд, мировоззрение оно ни разделяло, есть понятие о психической патологии. Однако многие из подобных душевных расстройств имеют настолько своеобразный вид, что в современной психиатрии их принято объединять в группу культурно-специфичных синдромов (culture-bound syndromes), обычно не рассматриваемых как психические заболевания. Специалисты в области медицинской антропологии, а также наиболее радикально настроенные психиатры полагают, что к числу культурно-специфичных синдромов следует отнести и такие типично «западные» болезни, как шизофрения и истерия (напомню, что история этих болезней, или «медицинских конструктов», как их иногда называют, не насчитывает и двухсот лет); во всяком случае, следует с большой осторожностью применять эти ярлыки к душевным расстройствам, возникшим на совершенно иной культурной почве. По поводу культурно-специфичных синдромов в медицинской антропологии ведутся острые дискуссии, далекие от выработки окончательных критериев, нет их и в психиатрии[424]. Итак, где же проходит граница между мировосприятием, считающимся нормальным в рамках определенной символической вселенной, и бредовой картиной мира? Две следующие истории объединяет то, что сознания героинь явно балансируют на грани душевной болезни.

Сорока[425]

Ефросинью Никитьевну за вострое личико, быстрый говорок и нервные, суетливые движения односельчане прозвали Сорокой. Обстановка ее старой избы (дочь с семьей живет отдельно) и пермский выговор выдают в ней потомственную кержачку. И хотя родом Ефросинья Никитьевна из местной деревни, в большом старообрядческом селе К. она обосновалась недавно, переехав сюда из фабричного поселка в Пермской области, также населенного в основном старообрядцами-беспоповцами. А до этого жизнь изрядно помотала ее по стране — занесло даже в Норильск и Дудинку, где восемь лет она проработала поваром (А без этого пенсия была бы двадцать рублей). Начала ездить с малых лет:

Дорога у меня налажена: и не хочешь — поедешь, заплачешь — а поедешь.

Наладили ей дорогу колдуны, которых Ефросинья Никитьевна называет еретиками, очень опасается и подозревает почти в каждом незнакомом и даже знакомом человеке:

А чё, мы вот вместе ходим с такими людьми, со старухами, чё, откуда узнашь, какой он человек? Он ведь… Один Господь Бог знат только его, про его. Мы чё понимам?

Когда я постучалась в дверь ее избы, она долго подозрительно рассматривала меня из окна и махала, прогоняя, руками. Но, впрочем, дверь открыла — видимо, потому, что накануне видела меня у Прасковьи Лазаревны, духовницы местного собора, в котором состоит и она сама. Хотя вид у хозяйки был суровый и негостеприимный, она оказалась очень словоохотливой — тут же забыла про стирку (стирала занавески к молению, которое должно было состояться у нее через три дня) и два часа без умолку говорила о колдунах-еретиках.

Своим представлениям о колдунах Ефросинья Никитьевна старается дать религиозное обоснование:

Мне вот вчера Офимия Емельяновна дала книжку, я прочитала её — еретики, бойтесь еретиков, да ты чё! У нас, может, туто со мной молятся оне!

Соб.: Как это еретики?

Дак как вот — колдуны знающие! Колдуны! Могут вот порчи-те, вот оне порчи делают, тебе насадят, оне и пошибку садят, оне чё попало тебе могут наделать! Вот это называтся по-старинному — еретики.

Соб.: А за что они это делают?

Дак оне, их же дьявол-то заставлят, матушка Оля! Оне бы рад вот это не делали, они не можут! Оне не… вот сидит она, у её уже бес гвоздями там ковырят жоп… задницу-ту! Она чтоб или материлась, или плясала, или делала человека вот, портила чтобы, болезнь какую-нибудь пустила.

Она показала мне эту книжку — в брошюре «О хранении себя от общения с иноверными», выпущенной типографией старообрядческой московской Преображенской общины, действительно речь идет о «еретиках» — иудеях, мусульманах и «безбожниках».

Соб.: А что, все еретики — это колдуны?

Да. Вот она, она мне дала, говорит, от порчи надо самой себя берегчи.

Как считает Ефросинья Никитьевна, на ней самой три порчи — ездила в райцентр к лекарю, и он сказал:

«У тебя три порчи». Я сто рублей ему отдала, этому лекарю.

Однако на вопрос, откуда эти порчи взялись, она отвечает противоречиво.

Соб.: Вы знаете, кто вам посадил?

(Смеется.) Я чё знаю! Руки-ноги не оставил ведь, кто подарил. <…> Дак вот у меня, видишь, она тоже не сразу, порча, может, еще молодой, может, было еще пущено.

По ходу беседы, однако, выяснилось, что порчи попали Ефросинье Никитьевне, когда она жила в поселке. Одну порчу — в голове все время звенит — получила, как она считает, за собственную доброту:

К Катерине ходила я тожо <…> Она, у ее робята не бывали, старушшая, ей уже около 80 лет тогды было. Вот я к ей пришла летом, у ей ирга много, потом это, красна смородина — многушшо, всяки ягоды много у ее, эти, виктории много… «Ты ко мне приди, ты приди ко мне». Я ведь не чё-нибудь, я у ее не просила, она, раз я собираю, она мне опять даст сколь-нибудь этой же ягоды! У ее была астма, она задыхалась, не могла там наклоны, ты чё… вот, ягоды насобираю, сварила я варе´ннё, помогала это всё ей… Вот, мене потом… он, наверно, старик счас живой, он ей как-то будёт — то ли двоюро´дный брат, то ли как-то, у мужика ли двоюро´дный брат, родня-то была. У ее своих-то не было детей, ни одного робёнка не роди´ла она. Может, были, да умерли — не знаю. Она не говорила мне. Вот, я собираю ягоду, он железо бьет-бьет-бьет, чё-то бил-бил-бил-бил, вот у меня и счас всё шумит башка-та. Бисе´й-то вот, это, порчу-ту. Со словами бил железо. Так бьет, так бьет молотком! И чё, он чё он это, там чё-ко строит-делат, железо-то бьет. Я сколь собирала, он всё это бил железо — вот порча. Все время шумит башка у меня. Вот ведь как! Я ей добро делала, а мне бисе´й насадили. За добро-то…

Соб.: Это она ему сказала разве так делать?

Да зачем! Она-то чё будёт! Она ни при чем! Она вовсе в другом доме живет <…> а у них, через усадьбу у них, другой дом!

Соб.: А зачем он это делал?

Дак жалко ему ягоду или чё ли было, я чё знаю ведь! Ему ведь, я говорю, дьявол, не могут, он ужо чё-нибудь велит работать! Надо ведь на их работать. Если ты знаешь ужо. Дьяволу… дьявол… с дьяволом ты уже знакомая, тебе надо… тебя… день и ночь прикажут работать! День и ночь. Или материться, или кого-нибудь чё-нибудь делать, порчу пускать.

Соб.: Так они бессознательно, нечаянно это делают?

Дак какое нечаянно, специально делают! Вот он бил-бил-бил железо, я чё, у меня голова не шумела — это место голова шумит. Господи Исусе, чё это со мной сделалось там? С головой-то вовсе неладно дело было, временами такая голова сделатся, кака-то не така, вот ничё не понимаю потом ужо… Вот какое, какой силы пустил на меня.

Чтобы избавиться от порчи, Ефросинья Никитьевна приобщилась к местному собору и поселилась в молельной избушке:

Соб.: Когда молишься, легче от порчи?

Дак оно же… кадят ведь дом-то. Кадят, отга´нивают это всё. «Вот, тогда легче, — говорит, — будёт». Подумала, ушла. <…> Я вот пошла в избушку-ту, думаю, там старушки-те будут собираться, к празднику, я буду кормить, буду печку топить, мене Бог может чё-нибудь, Господь Бог мене поможет это всё, мене.

Однако это не помогло, даже напротив:

А вот пошла туды, вот еще себе нацарапала порчу-ту, в голову-ту. Там я и нацарапала! От соседки-то. Ой, Господи, помилуй <…> Вот как — еще напускали, еще пуще мне. Вот какое ведь дело.

Вторая порча заключалась в том, что у Ефросиньи Никитьевны заходило в голове:

И в голове у меня ходил тожо там…

Соб.: Кто ходил?

Да ходит, и всё, боль такая! Перво царапатся в голове, а потом ходит. В самой голове. Ой, шибко, ты что! Это говорить только хорошо <…>

Соб.: Так это у вас колдуны соседи, что ли, были?

Ну, видимо, она — да, потому что я пока тут не жила, я не чувствовала, у меня никто в голове-то не ходил! Ведь чувствуешь всё равно ведь, живой человек, чувствуешь, чё… как. В башке звенело, а не ходило. Как вот тут стала мыться в бане, у её пила всё время, ела у её, и всё — у меня в голове заходило. Вот ведь как!

Как полагает Ефросинья Никитьевна, порча появилась у нее после того, как она продала соседке пуховую шаль, а взамен та порчу наклала: денег, видно, пожалела, так что шаль за порчу продала.

От этой порчи Ефросинья Никитьевна лечилась у знахаря, но тоже безрезультатно:

А потом чё — вон там к одному я тожо ходила <…> Он мене выводил порчу! «Я, — говорит, — тебе выведу счас порчу». С головы, у меня ходило в башке. Потом это… вот дьявол сильной, он не допускат, он не допуска´ёт, он чё-нибудь тебе сделат все равно. Сам, сама сделаешь! Он чё — только шо´пнет тебе, и ты будешь сама всё делать. Вот он мене ведь всё сделал, я ему ни копейки даже не дала, этому мужику. Деньги с собой не были — тоже дьявол не допустил ведь деньги-те взеть с собой. Вот ведь как бывает. И потом… он мене вывел: «Я тебе вывел, выведу порчу». <…> «Я даже деньги, — говорю, — не взяла, матушка ты мой, это так я… я от здоровья не откажусь, — я говорю, — дай Господи тебе здоровья», — говорю. <…> Я зашла к одной знакомой — она еще родня мне дальняя <…> к ей зашла и говорю. А она и мине говорит: «Фрося, счас ты никуды не ходи, целу нидилю закройся, никуды не ходи. Никого не пускай. Тогда, может, толк будет. Никуды не ходи! Не вздумай идти». Вот не могу я уже, мне надо идти! Вот ведь как! Нечисть-то… Вот, ладно. Я пришла домой, пятница была, нет, не пятница, суббота была. Пришла домой. Надо идти! К соседям! Всё в бане тут я мылась. А тут мне и порчу эту наклали в голову-ту.

Соб.: После того как он полечил?

Дак вот слушай ты дальше, я… я же ее… он меня вылечил, а я-то опять пошла, к им же пошла, поволоклась! Мне брагу кружку подали, я выпила, у меня опять обратно всё тут, в башку! Вот как ведь! Мне не надо было нидилю никуды из избы выходить, а я…

Наконец, третья порча оказалась самой невыносимой:

Эта порча у меня — невозможно жить! Такой дым, такой дым, такой дым вот и… такой дым на меня… куриная эта, куриная, вот дым как паленая курица.

Соб.: В глазах, что ли?

Ну, вижу я, дышать не могу дак, захлебываюсь — дым! Вот порча-то какая, как сделать могут. Я ведь, матушка, лягу спать, тяжелое одеяло на себя вот так туго-туго натяну — через его ведь всё это мне проходит, дышать надо. Вот ведь какая страсть была у меня, ты думаешь, шуточное это, просто говорить хорошо? <…> Потом я, чё делать, я билась-билась-билась долго ведь шибко, месяцев пять, наверно, так у меня, билась я. Летом, надо спать мне — и под тяжоло одеяло… Чё делать? Куртка у меня еще хорошая была болоневая — давай потом башку-ту курткой заверчу, вот так закрою и… сверху это место-то покрывалом закрою, тожо наглухо. Ой, ты чё, невозможно было! Потом билась-билась, а там эта есть, сивинская лека´рка, Надя, вот, она ездила туды, часто она там была <…> Я чё там, маленько людей-то уже знать стала, два года жила дак. К етой Гале сбегала: «Ой, когда же она приедет, — говорю, — мне шибко ее надо, — говорю, — Надю-ту». <…> Слушай дальше. Вот потом я Надю эту привела домой, она у меня ночевала две ночи. Ну, после ее у меня меньше же стало это! Дым-от. «Надо, — говорит, — много раз тебе. Ты сильно, тебя… изведёна ты», — мне она говорила. Ну, я ей сто пятнадцать рублей деньги дала и спирт всё время покупала, каждый день по бутылке.

Соб.: А как лечила она?

А чё, как лечила… Наговорит воду-ту и это, брызнет на меня. И пить велела воду, водичку эту, вот. Ага.

Однако откуда взялась эта порча, Ефросинья Никитьевна не знает (или не хочет говорить):

Там оне говорят — никто у нас нет такой, а мне там это досталось.

И у знахарки, которая ее лечила, спросить не догадалась:

Вот у меня толк не хватал, дьявол-от не допускат! Попросить-то что — кто меня испортил-ту, вот это, порчи-те на… на… нагнал на меня? У меня не было толку-ту спросить!

Возможно, те три порчи, что назвала Ефросинья Никитьевна, еще не все напасти, которым ее подвергли еретики. Напомню, что дорогу наладили ей тоже колдуны (подробнее об этом она говорить не захотела); как-то вскользь, снова не развивая тему, она упомянула, что один из местных колдунов, Евдоким Софронович (Был он знаткушший), сломал ей ногу…

Кроме участия в молениях и обращений к знахарям, Ефросинья Никитьевна пыталась спасаться от своих напастей и другими способами — ходила в православную церковь, а также просила о помощи членов своего собора:

У меня Иван Семенович-то с Дарьей Осиповной друзья, я их кормила, в избушке жила <…> Молилися они вот там, я их кормила, к праздникам все время они собирались тама. Вот. Вот Иван Семенович мене шибко помог. Он читал у меня на голове. Я чуть не реву, приду: «Голова — не могу, — говорю, — голова, это, у меня, — говорю, — кто-то ходит, такая боль в голове…» Боль-то несильная, а сильно царапатся голова, так начнет — вот-вот, всю бы издрала, ходит там чё-то, и больно тожо! Он потом: «Садись, Никитьевна». Я села. Он потом: «Надо бы дубас накинуть тебе». Потом — ладно, это я села, он, у него списаны эти, молитва из Евангеллья, он вот это все молитвы читал у меня на голове. Вот, шибко помогало мне хорошо это.

Соб.: Клал на голову молитвы?

Ага, вот туто, положит книжку-ту на голову, я сижу, а он читат стоя. Вот, он читал мне. Шибко он мне помогал!

Кроме этого, Иван Семенович дал Ефросинье Никитьевне нательный крест — большой, мужской, так что теперь она носит два креста — подаренный и свой, зашитый в тряпочку и так привязанный к гайтану (ушко отломилось):

Я ездила, в прошлом году к имя ездила, я два креста так и ношу. У меня свой ведь порвал… отломилось ушко-от, я мешок сшила и вот ношу. Это, вот этот крест он мене дал, подарил. Говорит: «Носи, Никитьевна, тебе поможот».

Соб.: А что это за крест, а где он его взял?

Ну, ему это, если мужской — дак, наверно, от духовника. Это, де, с покойника крест. «Он, — говорит, — тебе поможот». Потому что с покойника, покойник-то ведь чё, он уже в земле дак, он ведь, дьявол-то нипочем уж ему, покойнику-ту, дак, наверно, он мене помог, шибко помогат.

Однако крест с покойника помогает ей не от порчи, как можно было бы подумать, а отгоняет колдунов:

Потому что эта, колдунья-то, счас не ходит на дом ко мне. Она всё время волочилась сюды.

И здесь Ефросинья Никитьевна противоречит сама себе. Утверждает, что в К. колдунов нет, по крайней мере она про них ничего не знает (Соб.: А колдуны-то есть здесь, в К.? — Не знаю я! Это я не знаю. Про это я…), и вместе с тем рассказывает, как некая колдунья постоянно ходила к ней домой:

Сюда ходила все время ко мне. Мякатся, мякатся в окошки, маякатся. Я закроюсь, она мякат, мякат: «Чё, пусти, чё, пусти, открой, открой, открой», — мякат мене. А чё, чё надо ходить?! Мене вот раз только не открой двери — я никоды не пойду, если я ничё, чё мене, чё делать-то, ходить-то? К человеку-ту? Дак вот надо ей, бес копат, ей надо уже идти.

Соб.: Она сама собой ходила или как?

Одна приходила!

Соб.: Или превращалась в животных каких-то?

Ничё не превращалась, а вот придет така же, какая есть она, придет и…

Более того, колдунов, по ее мнению, сейчас очень много:

Топеря такое безбожье, топеря на каждом шагу можно встретить их <…> Матушка ты ненаглядная, топеря вовсе в Бога тут не верую-ю-ют ужо! Вот оно и только к бисям, к бисям все переходят.

Все же здравый смысл в оценке окружающих Ефросинья Никитьевна сохраняет. Так, когда ее подозрения насчет одной из старушек не подтвердили другие члены собора, она признала, что могла ошибиться:

Я говорила этим, говорила: «Это их работа». Дак оне, может, мене не повирили, можот чё, можот боятся! Ее побоелися. Вот ведь как.

Соб.: Она тоже ходила молиться?

Молится она. Счас до сих пор молится. Анна Еремеевна говорит: «Я вовсе не слыхала про ее». Я прощалася, начал там клала, там я приобщена <…> Вот потом я и стала прошшатся, дак она говорит: «Мы-де вовсе про ее это не слыхали». — «А может, — говорю, — и неправда. Все равно я прощаюсь, — говорю, — за это. Может, я думаю неправду. Пусть Бог меня простит».

К старости Ефросинья Никитьевна оставила попытки избавиться от порчи:

Дак я ведь это, знаешь, эту порчу, я уже ее везде-везде перебыла, счас я уже никуды не… на Бога положилась ужо.

Впрочем, мечты об этом ее не оставляют:

А счас уж я — нет! Я теперь никуды, никуды не поеду, вот была бы я моложе, молодая, не на пенсии — я бы поехала в Москву-ту, где этот, «Исцели верой»-то, газета-та[426]. Я в этот монастырь бы поехала. Только туды бы поехала, больше никуда. К Георгию этому, главному-ту, который вот «Исцели верой»-то, «Исцелись верой».

Соб.: Так он же, монастырь-то, не старообрядческий?

Вот. Мене чё он — старообрядец, мене лишь бы мне эту порчу у меня убрать! Я бы молодая была, я счас молодым всё советую — йидьте только к ним.

Часа через два, несколько подустав от этой неисчерпаемой темы, Ефросинья Никитьевна выпроводила меня на улицу:

Ой, ладно, шагайте, говорили мы с тобой, но мне надо уборку… Давайте, идите, с Богом.

Через полгода я снова оказалась в К. Дело было в марте, в начале Великого поста. Все еще стояла зима, крепкий уральский морозец пощипывал щеки, мело так, что в трех метрах ничего не было видно. Подходя к избе Ефросиньи Никитьевны, я неожиданно столкнулась с ней самой — с большой сумкой наперевес она двигалась в сторону школы: собралась на учительской машине в соседнее село С. на недельку — читать исправу (исповедь) в тамошнем соборе (хотя в своем соборе уже положила нача´л на пост, но говорят, надо у трех духовниц прощаться) и заодно повидать многочисленных знакомых. В сумке везла кое-какие вещи — подать на милостыню, в том числе шерстяные нитки на шобур — подал кто-то из мирских, здесь такое старухи не принимают, а ей самой не отмолить, значит, надо раздать. Я решила ее проводить. Уже возле школы, где надо было идти гуськом по протоптанной среди сугробов тропочке, Ефросинья Никитьевна стала настойчиво предлагать мне идти первой — явно не хотела, чтобы я шла по ее следам. Подумав, что, видимо, она, как обычно, подозревает еретиков, я распрощалась и отправилась в другую сторону.

На следующий день я уезжала в Москву и на автостанции вдруг увидела Ефросинью Никитьевну, выходящую из пришедшего из С. автобуса. Видимо, не получилось погостить недельку, опять позвала дорога:

Шибко ведь она, жисть, такая, матушки, ой-й-й, ты что!

Во враждебном окружении[427]

Нина Игнатьевна — невысокая, худощавая и еще не старая на вид женщина. Одета и причесана по-городскому, хотя всю жизнь прожила в деревне под Калугой. Работала бухгалтером, десять лет была секретарем партийной организации. Сейчас живет одна (дети переехали в город), поэтому немного подозрительна и при первой встрече разговаривала с нами (автором и двумя студентками) из-за забора. Была суббота русальной недели, канун Троицы, что определило зачин беседы. Ниже приводится фрагмент интервью.

Соб.: А про русалок нам расскажите.

Ой, не знаю. Я знаю то, что мы завтра вяночки поставим, слышала от бабок ведь. Ой, это следующее за´говино будет, воскре… суббота, эти вянки убирают, не то русалки будут, как говорится, это, качаться. Про русалок я ничего не знаю. Это вон у колдуняк спросите, может, они про них знают.

Соб.: Здесь есть колдуньи?

У нас-то? У-у, полно! Полдеревни.

Соб.: Да?

Конечно! Вот рядом живеть. Из Москвы приехала, гадюка, она всех их понаучила. Желтый дом, счас уехала с мужуком за пенсией. Замучила! Прямо замучила. Какую-то гадюку привезла и на руке держит прямо. Я иду с загона — чтой-то держит. Как глянула, у меня аж волоса поднялися. Полетела без оглядки.

Соб.: Змею?

Ага. Или там эту, я их боюсь до смерти. Замучила, змеюка, прямо не могу. Только… да она любую болезнь она несет. А мне щитовидку вырезали и от щитовидки по паре таблетки пью вечером.

Соб.: А чего она делала-то?

Кто? Она-то?

Соб.: Как она научила-то?

А я не знаю, как она их научила. Она и лягушкой делается, и мышом делается, и крысами, и кошками. Вот. Как придет и мяукает под окном. Покоя не дает. Вот какая.

Соб.: Откуда же вы знаете, что это она?

Она! А у нас не было раньше. А как она появилася, так и научила. Как-то руку присаживает, рука начнет сразу чесаться, потом — о-о-о! Я еще знаю вот где, почему ее узнала, расскажу. Она приехала к нам лет десять, я не знала, что она колдуняка. Подружилась с ней, доверилась, к ней как к матери к родной. Так, это родная мать: «Нинуля придет, Нинуля придет! На´ собаке поесть!» У меня была ученая собака, сын привез. Ой, забылась, как звать ее. Она: «На´ поесть». У меня своя еда! Ну, она ее отравила. А чё она отравила? Вон это, дрова у меня воровала, топиться ей нечем было. Ну, и… «Нинуля, Нинуля придеть». Нинуля пришла, и после этого вздулись вот такие руки, как футбольные перчатки [т. е. навела порчу, от которой руки распухают и покрываются болячками] Пойду к своим бабкам отговаривать. А бабки и говорить: «Мы не можем вылечить». Ладно, пошла укол — за 8 кило´метров, за речку туда, меня научили. Там бабка и говорит: «Я сейчас вылечу». Взяла кружку, я не одна <видела>, я не брешу, вот пред Богом говорю. (Крестится.) И глядить у кружку: «Тебе исделала задушевная твоя подруга, я не знаю, как ее зовуть, вот и… Ты с ней дружишь, а с другой ты ругаешься». Другая там — тоже желтый дом. «Сопливый нос» мы ее дразним. А я не знала, что… Она говорить: «Ты сейчас при<дешь>, на тебе водички, из дома не давай три дня ничего». Я прихожу… И говорить: «Ты токо придешь, за замок возьмешься, и они к тебе прибягуть. Ничего не давай». Я пришла <…>, открыла замок… не открыла еще. Вот она бегить счас же! «Нинуль, давай вылью собаке!» У меня чуть язык не отнялся. Я ей все давала: «На´ яичко, — звала, — на´ мясо», что-нибудь… держала поросят. А вон оттуда бегить другая. Ить, сопля! Вот еще почему я узнала, что она колдунья. Я ей ничего не дала. Она пошла в этот дом (показывает на дом напротив), там сидел хозяин этого дома. Приходит ко мне их парень и говорит: «Теть Нин, дай мне кружечку». Шо-то надо из дома отдать, она послала их. Говорю: «Уберись! Вон твой дом, у тебя что, кружек нету?» Не дала. Потом другой парень, там был: «Теть Нин, дай 10 рублей». — «Я те счас возьму коловяку и как вам, — я говорю, — этим колом по голове шлепну! Что вы привязались ко мне?» Я не дала. И эта колдуняка, она неделю лежала, чуть не издохла. К бабкам идти… в М… да она ее <чуть> не уморила, эта бабка! И вот с этих пор я от ней откололась. У нее подруги были колдуняки, они пьянь, пропутные и… колдують. <…>

Соб.: Вот вы говорите, она их научила, а сама уехала?

Нет, она на лето приезжает. Она татарка по специальности. Она на лето приезжает. Да я ее, да мы с ней, да сразу это… неудобно, не по себе стало… А посмотрели бы, какая морда у меня была — вот такая синяя вся и розовая. И по морде с куриное яйцо, с желток — шишки. Тьфу! Не дай Бог! Во присадила. Ну, а эта моя бабка умерла. Я с тех пор не общаюсь с ней, ни на дух. Вот поэтому и знаю, что колдунья она. Вот так. И вот как выйду… что делает на моем на загоне: уже два раза поливала (картофель от колорадских жуков. — О. X.), два пакета брала по пятьдесят рублей, на сто рублей раз, потом, и щас на сто рублей. Полила — сплошные жуки, а на ихних рядом ни одного нету, у этих колдуняк. Вот как они делают? Сидять, спять, пьють, а я руки все побила. Вот как? И дальше ничего. Я с ними не разговариваю.

Следующим летом Нина Игнатьевна пустила нас в дом. За прошедший год она явно постарела и осунулась, как оказалось — из-за серьезной болезни. Мы разговаривали в комнате, на кухне гремела посудой соседка Валентина (помогала по хозяйству). Отчасти из-за ее присутствия, отчасти из-за болезни Нина Игнатьевна рассказывала о своих злоключениях хриплым шепотом, порой еле слышно.

Соседки-колдуняки совсем ее измучили:

Вот они мене сушуть… руки ноють, сердце — тук, тук, тук, задыхаюсь, не могу… Тут болит, потом на спину, уже на позвонок, начнут, знаете, начнут как кататься какие-то комки… Вот эта вот мне насажала рожи, в этом доме, москвичка. Морда вот такая во, красная, огневая, температура более сорока, и по лицу шишки черные прямо, ой, страсть показаться! И вот я в К. съездила, эту бабушку знаю, и вот к ней ездила <…> Одни вот ноги, а тут вот ничего у меня нету. Вот тут на мене надето пять штук — двое штанов, три платья и рубашка. А так — скелет. Вот как она сделала? Как она, эта изо всей деревни колдуняка? Сильная <…> Вот эта мене давала вещи, я не знала сперва, как она приехала… Как-то мне пальто дала, потом платье. Я пошла к своей бабушке, она мне: «Покидай всё их, они наговорные». Я их все покидала.

Не довольствуясь воздействием на здоровье Нины Игнатьевны, колдуньи насылают на нее насекомых:

Я молитвы читаю, они мне не дают читать — и пчелы летять, и мухи черные какие-то летять, они не дают мне читать. Они с насекомыми работают, с птицами, с пчелами, с мухами.

Соб.: А откуда вы знаете?

А откуда… как же я не знаю, ни с того, ни с сего летят, я махаю веником, они на меня летят, значит, это они посылают <…> Даже вот она адреса оставила на бумаге. Им, наверно, легко пролазить, что ль, через бумагу, не знаю. Прям моментом у хате мухи, куда я, туда они, я бью их, они за мной. Ну, я поняла, это уж они.

И сами колдуньи в образе птиц и животных (мышей, лягушек, змей, кошек, собак) проникают в ее дом и на двор:

А они на меня шум наводят, как будто утка — у-у-у. Они из меня всю кровь высосали. А эта — ш-ш-ш, она птица, эта колдуняка. А другая, эта Мария Ильинишна, ей прозвище дали — лягушка.

Соб.: Что, она превращается в лягушку?

Да, да. У меня у сенцах…

Соб.: А птица какая, какой породы?

А птица — вот как галка <…> А в обед ужака поймали, с картохи пошли жуков собирать, — вот такой длиннай, вот такой вот толстай, прямо под ногами! Я чуть дар речи не потеряла! «Люд, — говорю, — сбегай быстрей, беги, — говорю, — за тяпкой, щас мы его…» Побежали за тяпкой. Идем назад с тяпками — нету ужака. Идем — ужак за нами. И вот привязываем к тяпке, сами обираем жуков. Тяпка за нами — ужака нету. И вот уже не ужак, а гадюка.

Соб.: Это московский дед?

Да.

Соб.: Почему вы думаете, что дед?

А он глядить, вон от его дома и ползуть <…> Ходит тут одна колдуняка, она черту руку отрубила, и этой рукой как-то… Вот она тама прямо ходит-ходит… И вот по бурьяну ко мне… лезет. Вот лампочка тут горела, на улице. Я еле на гору взбежала, умерла со страху! Ладно. Прибегла суда, околицу открыла… К погребу пошла — собака! Грудь белая, попа черная. Там околица, под околицу лезет. Говорю: «Ты куда, змея, лезешь?» Она к колонке-то побегла, два раза вот так вот тряханулась: «Мяу, мяу!» И кошкой сделалась. Я прибегла сюда, в сенцах закрылася. А она наутро и говорит: «Ну и ты смела´, ну и ты смела´!» Говорю: «Смела´ — не смела´, а я больше не буду с тобой ходить». Мне так напротивело это, как они — день и ночь, день и ночь. Ох, невозможно было спать. Я говорю: «Ах ты, змея колдовская», — на ее прямо так говорю. И они меня мухами травили. Надоело, не могу… Они говорят: «Это блокаду тебе на ночь сделали». Я говорю: «Какую блокаду?» Гипнозную каку-то, говорит, блокаду. Они собираются в доме рядом со мной, собираются все… Между собой беседуют, я не знаю, я же с ими не общаюсь.

Причиной вредоносного воздействия соседок Нина Игнатьевна считает не просто злобу или зависть, но стремление заставить ее сотрудничать, завербовать в свою организацию:

Замучили, замучили! Я всю жизнь Иисусу Христу молилася. На что мне колдовать сатане, на что? Я не хочу!

Соб.: Почему они хотят вас заставить?

Заставить? Потому что их мало, 30 человек на всю деревню. Наша деревня самая колдовская. Вот они хочуть свою организацию организовать.

Соб.: 30 человек колдунов?

Да, да, да, да. Вот на нашей стороне — рядом колдунья, желтый дом — колдунья, третий — колдунья. Вот москвичка приехала, это она их научила, колдунья. Другая — колдунья, там еще дальше. Я не колдунья! Я одна супротив их, не колдунья. Замучили! <…> Я не хочу, я человек больной, инвалид первой группы, у мене щитовидка, у мене рак, куда они мене затаскивают? Я им говорю: «Куда вы меня тащите? Вы, — говорю, — у вас чертова сила!» Лежу — по полу прямо вот такой вот мышонок лезет. От этого мышонка такой длинный след сверкнул, и с блестками. <…> Я говорю: «Не пойду! Отстаньте от мене. Я, — говорю, — из-за вас на грани смерти, и вы мене затаскиваете туда».

Соб.: Они вам что-то предлагают?

Да ничего они мене не предлагают. И не разговаривают. Мне просто одна говорит: «Нина, я знаю, ты болеешь…» Я говорю: «А почему ты знаешь, врач, что ли?» — «…Сильно болеешь. Я сделаю все возможное, давай со мной сотрудничать». Я матом на нее, и все, и она больше со мной не разговаривает, и я тоже с ней. А что, куда это мне, на что? Мне вон, на кладбище пора.

Соб.: А может, она что-то другое имела в виду?

А что же я, не знаю, что она колдунья?

К прежней версии, объясняющей изобилие колдуний в А. (москвичка научила), добавилась еще одна:

Приходит мужик, из города приехал, приходит к клубу и говорит: «Девки!» Они говорят: «Что?» — «Кто хочет колдовать?» Они говорят: «Все мы пойдем». А нас двое: «Не пойдем». — «Почему?» — «Мне своя мать надоела». А другая говорит: «У меня никого нет колдуний, я на ее мать насмотрелась, что она творит. Я не хочу людей, — говорит, — портить». Вот он заводит этих девок в клуб, и там они и кошками, и крысами делаются, ох! И до сих пор они колдуют, эти сволочи… Он их учил. И эта мне бабка рассказывала (у которой мать колдуньей была. — О. X.), она умерла сейчас».

По словам Нины Игнатьевны, происходило это в 1950-е гг. Раньше Нина Игнатьевна ходила по знакомым знахаркам, теперь из-за болезни далеко ходить не может, лечится от напастей только святой водой. Есть и еще способы:

Вот из желтого дома придет на колонку, через левое плечо так глянеть на хату… а потом задом встанет ко мне, прочитаеть, а потом нямножко отойдеть на другую дорогу и опять читаеть. После этого читания примерно через полчаса — помираю, валяюсь! Глаза не видють, сердце — ту, ту, ту… Кого я, как она начитывает? И рука вот такая вот становится (опухает. — О. X.).

Соб.: А что читает?

А я откуда знаю? Я не знаю.

Соб.: А вы слышите?

Нет!

Соб.: А почему вы думаете, что она читает?

Ну, она стоит, не идеть! Она задом становится, сперва глянеть через левое плечо, а потом задом ко мне становится, стоит — значит, она читает что-то. Примерно минуты три-четыре. А потом отправляется вперед. Потом опять глядить… А я ей кукиш вот так вот: «Чур, змея! Уходи от меня, это место не твоя, — записывайте, — что подготовила на меня, возьми на себя». Вот это говорю.

В А. нет своей церкви, Нина Игнатьевна приглашала священника из другого села освятить дом:

Дак они все равно, по этим крестам! Ох, таскають! Я тут замазала…

По ее мнению, колдуньи, обратившись птицами, выщипывают снаружи то место стены, на котором внутри находится изображение креста, наклеенное во время освящения дома. По ее словам, батюшка, уезжая, сказал, чтобы она не сдавалась и ни в коем случае не вступала в организацию. При этом, по ее мнению, в организации не состоят и другие старожилы, даже слывущие знахарками.

Соб.: А вот Прасковья?

Прасковья — она не колдунья, она лечить.

Соб.: А Мария Михайловна?

Эта лечить, хорошая. Нет, нет. Она ничего не знает, она костоправ и отчитывает по иконочке. Бабушка умерла, она моя тетка, и ей иконочку дала. И вот она токо… Троерушница. Три руки у этой иконы. И она лечить.

И самая главная деревенская колдунья прошлых лет, ныне покойная Новичиха,

не колдунья была, она лечила людей, она против колдунов была.

Измучившись во враждебном окружении (Я одна здесь мучусь, все обижают тут мене), Нина Игнатьевна хочет продать дом (Вы мне покупателя на дом найдите. Крыша новая, токо покрыли) и переехать в город к сыну — когда гостит у него,

все нормально, ничего у меня не болит, ничего. К дому подхожу — не могу, валяюсь прямо.

Интерпретации

Две истории, отчасти схожие, демонстрируют не только разную топографию внутренних миров героинь (для построения которых используются локальные версии «символического конструктора»), но и то, как по-разному может проходить в них граница между реальным и воображаемым.

Мир Ефросиньи Никитьевны населен еретиками-колдунами, но распознать их среди обычных людей трудно, что и делает ее чрезмерно подозрительной. Вместе с тем она достаточно открыта, словоохотлива и, видимо, легкомысленна — в чем сама же видит одну из причин своих бед.

Ее персональный нарратив полон противоречий. Например, она говорит, что колдунов сейчас полно, но в К. их нет, и тут же — крест шибко помогат, потому что эта, колдунья-то, счас не ходит на дом ко мне. Утверждает, что не знает, кто ее испортил (Я чё знаю! Руки-но´ги не оставил ведь, кто подарил), — и тут же подробно рассказывает, как это произошло. Нелегко разобраться в перипетиях судьбы Ефросиньи Никитьевны, дело осложняется еще и тем, что ее опыт столкновения с магическим воздействием глубоко индивидуален — ни звон, ни хождение в голове, ни запах паленой курицы не входят в местный набор симптомов порчи. Необычным кажется и то, что она, в отличие от других пожилых женщин в Верхокамье, не считает ни одну из своих трех порч пошибкой (Соб.: Это же не пошибка была? — Не-ет. Это порча. Пошибка — это навсегда ведь ужо, а это порча). Впрочем, возможно, что такое своеобразное, нехарактерное для данной локальной традиции понимание болезненных состояний связано с тем, что она подолгу жила в других местах.

В сознании Ефросиньи Никитьевны совмещены «колдовская» и «божественная» точки зрения. С одной стороны, ее представления о колдунах соответствуют фольклорной модели, свои болезни она считает результатом магической порчи, от которой лечилась у знахарей. С другой стороны, Ефросинья Никитьевна старается дать своим представлениям религиозное обоснование, отождествляет колдунов и еретиков (впрочем, это не только ее личное мнение), и утверждает, что

Божьи молитвы — чё больше на дьявола? Божьи молитвы только. Я щас на Господа Бога только уж поло´жилась.

Любопытно, что именно происками дьявола она объясняет свои «просчеты» в общении со знахарями — не заплатила одному, из-за чего, возможно, порча и вернулась, и не спросила у другой, кто именно ее испортил. В то же время она смиренно говорит:

Я уже потом это, простила это, сказал мне лекарь-то кезской, говорит: «Ты прости, так и перед Богом прости, скажи: „Прошшаю всё“». Я уже чё, пусть я терпела и терплю, Господь Бог не столько терпел. Чё мы терпим?

Без труда видя в повседневных событиях вредоносные действия еретиков, Ефросинья Никитьевна вместе с тем отличается трезвым, рациональным взглядом на вещи. Так, когда лекарь сказал ей:

«У тебя всё больно´ё, у тебя сердце больно´ё, печень больная, легкие больныё». — «Дак чё — старая, — думаю сама сижу дак, — как уж у меня не больное будёт?» Такое детство плохое было, дак как уж у такого больноё не будет? Чё, всё больное, весь организм уже будёт. Есть нечего было, всё, ели суррогат всю войну дак.

В райцентре, пока искала лекаря, она встретила цыганку:

И цыганка-то мне говорит: «Я тебя, Фрося, вылечу, деньги клади давай!» — «У меня нету деньги, — говорю, — где я тебе возьму?» — «Ну-ко дай руку погля… вон деньги у тебя! Клади пятьсот рублей». А я чё, получаю тысячу, дак я чё, все цыганке отдам, а сама-то чё буду, потом пальчики сосать буду от етого? И так вон ужо, всё, если дрова покупаю — значит, уже я ничё не беру…

В свою очередь, странный мир второй героини, Нины Игнатьевны, — следствие ее явного душевного нездоровья. Соматические реакции (дерматологические, сердечные), сенестопатия (комки под кожей и другие ощущения), бред преследования и бред воздействия недвусмысленно указывают на это. Вместе с тем бредовая картина реальности во многом соответствует традиционной для этих мест фольклорной схеме, причем первое интервью вообще не демонстрирует ни индивидуальных отклонений от нее, ни явных признаков бреда.

Нездоровье (опухали руки) побудило Нину Игнатьевну обратиться к знахарке, которая и указала на врага в ее окружении — задушевную подругу. Несомненно, многие односельчанки могли бы подойти под это определение. На соседку из желтого дома подозрение пало по нескольким причинам. Предлагая свою помощь, она проявляла чрезмерную настойчивость. Для бережливых, осуждающих расточительность крестьян, привыкших быть щедрыми лишь в строго оговоренных традицией случаях (гостеприимство, отдарок, плата за услугу), такое поведение может быть прочитано как имеющее особые, тайные и, следовательно, нечистые мотивы. Смерть собаки подтвердила подозрения в корысти соседки, тут же нашлась и причина — воровство дров. События, последовавшие за возвращением от знахарки, окончательно укрепили Нину Игнатьевну в ее подозрениях. Образ жизни соседки и ее окружения (воровка, пьянь, пропутные) соответствуют фольклорному представлению о колдунах как нарушителях моральных норм.

Немаловажным для оформления репутации было и то, что соседка — приезжая, чужая (даже вдвойне чужая — горожанка и татарка). В народном сознании концепты колдовство/воровство, порча/отравление, колдун/чужой семантически сближены, если не отождествлены (об этом подробно говорилось в предыдущих главах). Но несколько непривычным, на первый взгляд, кажется восприятие горожан как чужих (более традиционна этническая, конфессиональная и соматическая маркировка «чужести»). Впрочем, для каждой эпохи характерны свои особенности и неудивительно, что люди, выросшие и состарившиеся при советской власти, живущие в этнически и конфессионально однородном окружении, не так далеко от мегаполиса, считают чужими и опасными прежде всего горожан.

Обвинения в колдовстве символизируют границу между городом и деревней, так и не успевшую исчезнуть в XX веке. Как показывают фольклорные тексты, своеобразным символом иного мира город стал для сельских жителей по крайней мере в XIX в.[428]; в отношении Москвы этот мотив активно разрабатывался советской культурой (город будущего, центр коммунистического рая). Однако горожане подозрительны не только потому, что они явились из неизведанного и чуждого пространства, не только потому, что их образ жизни и поведение отличаются от принятых в деревне. Жизнь каждого из приезжих, его репутация неизвестны, и эта неопределенность в небольших сообществах, где все «на виду», рождает подозрения[429]. Кроме того, приезжие не включены в сферу повседневных отношений и обязательств, что лишает их некоторых выгод, но одновременно избавляет от ответственности, делает свободными и, следовательно, сильными. По той же причине подозрения в колдовстве часто падают на людей, нарушающих моральные нормы: внутренняя свобода от социальных обязательств, в том числе и избыточная сексуальность, интерпретируется в терминах магической силы.

Второе интервью демонстрирует прогрессирующее душевное расстройство информантки. Ее бредовые идеи по классификации, принятой в отечественной психиатрии, обозначаются как «бред колдовства» [Марилов 2002: 36]. Часть мотивов по-прежнему узнаваема (порча через наговоренные предметы, оборотничество колдунов, управление насекомыми[430]), но появляются и новые темы (гипнозная блокада, вербовка в организацию колдунов[431]). Индивидуальны представления и о количестве колдунов в А., и о составе их организации: для небольшой деревни естественна цифра 2–3, но никак не 30 колдунов, к тому же Нина Игнатьевна отрицает принадлежность к организации тех женщин, которые имеют в деревне устойчивую репутацию знающих. В то же время ее мнение о соседках-колдуняках другие старожилы не разделяют, считая ее саму пустой и взбалмошной особой. Напомню, что по традиционным представлениям знающие являют собой единое, мало структурированное пространство: тот, кто лечит, может и навести порчу. Четкое разделение их на «черных» и «белых» в данном случае очевидный признак патологии.

Итак, Ефросинья Никитьевна и Нина Игнатьевна, как и многие другие герои этой книги, придерживаются сразу двух объяснительных моделей — «божественной» и «колдовской»: обе молятся Богу и признают, что все в мире совершается по Его воле, однако при этом считают исходным пунктом своих несчастий происки колдунов; обе верят в существование дьявола и его видимых и невидимых слуг, онтологически враждебных роду человеческому, но при этом источник собственных бед видят в зависти и жадности соседей; обе утверждают, что положились на Бога, но при этом обращаются за лечением к знахарям. Различия в душевном состоянии героинь связаны не с этими привычными для их социокультурной среды стратегиями мышления и поведения, а с соположением символической и социальной реальности в их сознаниях. Если в мировоззрении Ефросиньи Никитьевны эти реальности сохраняют некоторую обособленность (она безоговорочно верит в колдунов, но при этом признает, что может ошибаться в своих подозрениях), то в картине мира Нины Игнатьевны символическое и социальное полностью совпали, поэтому ее сознание находится уже за гранью рационального. Нина Игнатьевна ощущает себя на переднем крае битвы с силами зла, где мякает — не просто метафора для речевого поведения соседки, как в случае Ефросиньи Никитьевны, но буквальное обозначение звуков, издаваемых колдуньей-оборотнем.

На мой взгляд, граница между здоровым и патологическим мировосприятием в сообществе, все (или почти все) члены которого разделяют веру в колдовство и знание о его проявлениях, способах диагностики и нейтрализации, не имеет вид строгой линии. Скорее, это широкая полоса, обширная «пограничная зона», попаданием в которую почти неизбежно сопровождаются сильные стрессы (несчастья, конфликты), но о выходе из которой в область болезни можно говорить лишь в случаях, когда подобные идеи начинают полностью управлять восприятием и поведением. Здоровое мышление характеризуется инструменталистским подходом к культурным символам — люди используют их для решения своих экзистенциальных и социальных задач, не более того, отсюда и скептицизм, и пресловутый здравый смысл, которые характерны для такого мышления. Признаки патологии появляются по мере погружения в символический мир традиции, когда возникающий избыток означающего[432] материализует фантазии, создает новые, нереальные объекты — иллюзии и галлюцинации. И хотя индивидуальная картина мира при этом продолжает опираться на традиционный мотивный фонд, общественное. мнение распознает подобные состояния (впрочем, не всегда легко), определяет их как тот или иной вид безумия[433] и отводит им место в зоне патологии, иногда используя безумцев в своих целях[434].