Колония

Марейд разлила виски — белесо-желтая жидкость вольготно струилась в чашки. Они чокнулись, выпили.

Вкусно, Михал, сказала Марейд. Вкуснее, чем обычно у тебя.

Налила снова.

Ну а как оно у вас-то мистер Ллойд? — спросил Михал. Там, на утесах.

Очень хорошо, Михал. Лучше, чем я ожидал.

Там есть что рисовать?

Утесы. И свет очень удачный.

Ивее?

В принципе, да.

Все утесы и утесы?

Ллойд кивнул.

Он хочет стать Моне, сказал Массон.

А это кто такой?

Самый знаменитый художник в мире, рисовавший утесы.

Француз, небось, сказал Михал.

Естественно, подтвердил Массон.

Они рассмеялись, выпили.

А как ваша книга, Джей-Пи?

Очень хорошо, Михал. Закончил историю вашего языка.

А конец-то счастливый, Джей-Пи?

Это мы поглядим, Михал.

То есть у вас все готово?

Массон покачал головой.

Теперь нужно писать про мою работу, про сравнительное исследование.

Ллойд осушил чашку.

Так и что дальше будет, Массон?

Марейд налила по третьей.

Как я уже сказал, нужны большие вложения,

иначе язык умрет, как манкский и древнескандинавский.

А это что, плохо? — спросил Ллойд.

Для кого-то нет, сказал Массон.

Я человек утилитарный, Массон. Прагматик.

И?

Чем тратить деньги на умирающий язык, лучше строить дома и открывать больницы.

Это древний язык с древней историей. Манкский был таким же. И древнескандинав

ский. Ничего, мир без них как-то телепается.

И вам этого довольно, Ллойд? Телепаться.

Ллойд пожал плечами.

Чего ж делать-то? Нужно двигаться вперед.

Все сложнее, Ллойд.

Вы правы, Массон. Речь об общем благе.

И?

Если английский больше способствует общему благу, нужно говорить по-английски.

А что такое общее благо? Кто решает, в чем оно?

Хорошее жилье, школы, больницы.

Можно их завести, но говорить по-ирландски.

Правда? Здесь, на этом острове, такого не происходит. Здесь происходит одно: бедность. И отсутствие перспектив.

Массон опрокинул в рот виски.

Как художник может быть столь равнодушен к древней прекрасной вещи?

Если я заболею, я предпочту качественную больницу.

И все? В этом вся ценность языка? Попасть в качественную больницу.

Еще рассказать, что у меня за симптомы. Массон всплеснул руками.

От таких взглядов и правда заболеешь.

Марейд разлила по четвертой. Они выпили.

Эта страна была колонией, сказал Ллойд.

И ею остается, сказал Франсис.

Ллойд пожал плечами.

Язык — жертва колонизации, сказал он. В Индии. На Шри-Ланке. Жертва французского в Алжире.

Да, сходство есть, сказал Массон.

В Алжире и Камеруне насаждали французский. В Ирландии, Нигерии — английский. Ради прогресса приходится учить язык колонизаторов.

И?

Ллойд пожал плечами.

Так вот оно. Во всем мире.

И?

Ущерб уже нанесен, сказал Ллойд. Нужно двигаться дальше. Вкладывать деньги в то, что еще живо.

Язык еще жив, сказал Массон. Здесь, на острове.

И говорит на нем кучка старух, сказал Ллойд.

Марейд не старуха, сказал Массон. Бан И Нил среднего возраста. Язык далеко не так мертв, как того хотелось бы англичанам.

Я ничего не хочу, сказал Ллойд.

Вы всегда ненавидели этот язык, сказал Массон. Чувствовали в нем угрозу. Ваши соотечественники обращались с ним безжалостно. Как дикари.

Ллойд сложил руки, а ноги вытянул.

А, ну конечно, я и забыл. Французы обожали языки Алжира ^вскармливали и лелеяли берберский и арабский.

Хватит дурачиться, Ллойд.

А я дурачусь?

Безусловно.

Что ж вы не в Алжире, не боретесь с ущербом, нанесенным французами? Приехали сюда, браните англичан за их бессовестность, а сами ничем не лучше.

Я лингвист, я пытаюсь помочь.

Там бы и помогали.

Массон поднял бутылку, унимая дрожь в руке, в мыслях, ведь ты бы этого от меня хотела, мама? Чтобы я поехал в Алжир. Чтобы твой сын-лингвист работал ради тебя, твоего языка, твоего наследия.

Ты бы так обрадовалась.

Он подлил виски в чашку Бан И Нил, но медленно, чтобы текло тонкой струйкой.

А вместо этого я здесь, далеко от тебя, мама, на этой скале на краю света, изучаю не твой язык. Не такого ты для меня хотела, мама. После стольких-то лет. Стольких битв. Как же я далеко от тебя, от тех дней, когда, с тобой за руку, я шел по улицам городка, почти что города, скорее моего дома, чем твоего, хотя вела меня ты, твердо уверенная, что в узких проулках вдали от главной улицы найдется учитель, который научит меня языку твоего детства, твоего народа, который, как ты говорила, был и моим народом, хотя я никого из них тогда не знал, не встречал, видел только на фотографиях, видел у тебя на лице их улыбку, видел вас вместе, как вы, счастливые, сидите на стульях под деревьями у моря. Avant la guerre, говорила ты. Ты гладила их лица, а потом убирала их обратно к себе в сумочку. Мы ходили туда день за днем, отказывали учителям, которые тебе казались слишком небрежными, слишком сосредоточенными на разговорной речи, поговорить мы можем и дома, заявляла ты, и не успокоилась, пока не нашла то, что искала, в самом узком проулке, вверх по ступеням в чумазый домишко, мимо окон, выходящих во двор, который когда-то был садом: растения выполоты и заменены прагматичным слоем бетона, — а мы карабкались все выше и выше, в комнатушку с двадцатью партами, перепачканными и обшарпанными, но стоящими в четыре ряда — опрятная деградация. Во главе класса сидел мужчина в поношенном костюме, за солидным, но тоже видавшим виды письменным столом. Он встал не раньше, чем мы к нему приблизились. Предложил нам сесть, мы сели за отдельные парты и завели разговор о моем обучении, о том, что именно он и годится мне в учителя, потому что арабский я буду усваивать в строгости и требовательности. Но и с радостью, мадам Массон. С радостью. И это акт большого мужества, мадам, потому что родители, а особенно матери, по большей части слабы и трусливы: они позволяют своим детям скользить по поверхности этого великого языка, соглашаются на обучение разговорной речи, без углубления и понимания, и эти дети, эти молодые люди остаются недоучками, не до конца приобщаются к своим корням, не до конца погружаются в свою историю, а такое недоприобщение и недопогружение, сказал он, порой опаснее невежества. Недоучки считают, что всё знают, мадам Массон. При этом не знают они почти ничего, а понимают и того меньше. Вы же не хотите, чтобы сын ваш стал недоучкой, мадам Массон. И ты, мама, истово закивала.

Виски потек по краю чашки Бан И Нил.

Учитель пожал мне руку, добро пожаловать на занятия дважды в неделю, приступим в понедельник, каждый раз по два часа. В понедельник я отправился туда, сидел в классе вместе с еще девятью учениками, все мальчики, у всех кожа смуглее моей, скорее как у мамы, учитель вышагивал между партами, требовал ответов, иногда голосом, иногда тычком ладони по затылку, таким крепким, что на глаза наворачивались слезы, а порой и скатывались по щекам, а ты, мама, сидела снаружи, в коридоре, на стуле, нас разделял лист прозрачного пластика, я внутри учил арабский, который мне никогда не понадобится, ты снаружи читала роман по-французски и пила чай из термоса — к тому времени, как я вышел из класса, с красными щеками и глазами, термос опустел. Ты, мама, вздернула подбородок, приказывая мне не ребячиться, не раскисать, стать мужчиной, и пока мы шли домой в зимней мгле, между нами висело молчание.

Франсис выхватил у него бутылку.

Чего это ты тут раздурился, Джей-Пи.

Он наполнил чашки.

Slainte, сказал он.

Все выпили.

Вы бы сперва дома порядок навели, сказал Ллойд.

Массон громко вздохнул.

Англичанин против моей попытки спасти ирландский язык.

А смысл? — сказал Ллойд. Что вы пытаетесь доказать? Он почти мертв.

Пытаюсь убедить жителей Ирландии и Европы в том, что этот язык представляет ценность и его следует охранять.

Зачем охранять язык, на котором почти никто не хочет говорить?

А вот здесь, мистер Ллойд, я хотел бы процитировать поэта-елизаветинца Эдмунда Спенсера. Он писал: «А к речи ирландской нужно ирландское сердце».

Ллойд зевнул.

Сентиментальный вздор.

Не просто сентиментальный, Ллойд.

Правда? — сказал Ллойд. Джеймс и Михал говорят по-английски, так они что, не ирландцы? Михал повернулся к женщинам.

А чай есть, Марейд?

Она встала, двинулась к плите.

Аты что думаешь, Михал? — спросил Массон. Ты, когда говоришь по-английски, меньше ирландец?

Не люблю я про политику, Массон. И ты это знаешь.

Речь о языке, Михал.

А все едино.

Марейд сняла с дверной ручки кардиган.

Na bac leis an fae, сказала она.

И вышла из кухни на улицу.

Что она сказала? — спросил Ллойд.

Сказала, что не будет нам чаю, сказал Михал. Бан И Нил сняла с крючка платок.

Та me ag gabhail amach ag siul.

И тоже вышла.

Что она сказала? — спросил Ллойд.

Пошла погулять, сказал Михал.

Он встал.

Я тоже пойду.

Mise chomh maith, сказал Франсис.

Оба мужчины вышли вслед за женщинами, все шагали машисто, молча, пока не добрались до задов деревни, до огородов.

Меня гонят из собственного дома, сказала Бан И Нил.

Вытурили, сказал Франсис.

Из моей собственной кухни.

Колонизаторы захватили твою кухню, сказал Франсис.

Бан И Нил застегнула кардиган, повязала голову платком.

Ну, Джей-Пи-то не колонизатор, сказала она. Французы ничем не лучше, мам, сказала Марейд.

Нас они не колонизировали, возразила Бан И Нил.

Они пошли в сторону утесов, в противоположном направлении от кур, которые клевали зерна с земли, собираясь забраться на насест: неспешная прогулка в подступающих сумерках.

Надеюсь, они не выпьют весь виски, сказала Марейд.

Я тебе еще бутылку привезу, сказал Михал. Даже получше.

Знаю я его обещания, сказала Бан И Нил.

Это как понимать?

Вечно ты всякое обещаешь, а то нет, Михал?

Ты к чему гнешь, Айна?

Ты вон сказал, чтобы я за них не переживала.

Все уладится. Все будет путем. И у всех все будет путем. А ты вон погляди на меня, Михал. Выгнали из собственного дома.

Да все уладится, сказал он.

Она фыркнула.

Опять ты за свое, Михал. Вечно говоришь в будущем времени.

Она ускорила шаг, оторвалась от них, стремительно приближаясь к утесам.

У них у каждого-то все путем, сказала Марейд.

Только не вместе.

Все уладится.

Сомневаюсь, Михал. В собачьей стае двух вожаков не бывает.

Битва колонизаторов, сказал Франсис. Прекрати, Франсис, сказала Марейд. И без твоих разговорчиков гнусно.

Тропа стала забирать вверх, Бан И Нил замедлила шаг. Остальные нагнали ее и пошли рядом по траве, сухой и жесткой от дневного солнца и ветра, хотя скоро ее смочит и смягчит ночная роса. Шли они к утесам, к морю, бившемуся о скалы, подавшись вперед навстречу ветру, хотя нынче он был слабый, подались они по укоренившейся привычке, не изменившей им и в этот вечер, такой тихий, что из травы поднялась мошкара, кусала руки, лица, впрочем, они не замечали, всем четверым главное было дойти до утесов, до вольного воздуха, рокота моря о скалы.

Бан и Нил вдохнула полной грудью.

Хорошо здесь, сказала она.

Верно, сказал Михал.

Они сели и стали смотреть, как солнце скатывается в море среди сполохов розового и алого.

Лучше, чем на мессе, сказала Марейд.

Бред ты какой несешь, сказала Бан и Нил.

Правда?

Да, Марейд. Бред полный.

А монстранц по форме как солнце, мам.

И что?

Мужики в платьях поднимают его в воздух, как будто солнце.

Бред какой, Марейд.

Поклоняются ему. Мы должны ему поклоняться. Я и поклоняюсь, Марейд.

Так вот же оно, прямо перед нами, мам. Солнце.

А рядом ни одного священника.

Какие ты иногда глупости говоришь, Марейд. Правда?

Может, ты, Марейд, огнепоклонница, сказал

Франсис. Старая индейская скво.

Или греческая богиня, Франсис.

Франсис захихикал.

У греков рыжих волос не бывает, Марейд.

А может, бывают, сказала Марейд. Тебе-то откуда знать?

Я открытки греческие видел. Там ни одного рыжего.

Марейд кивнула.

Тут не поспоришь, Франсис.

В кои-то веки мы не спорим.

Бан И Нил вытянула ноги на траве.

Когда священник-то вернется, Михал? — спросила Бан И Нил. Мне причаститься пора.

Без понятия, Айна.

И исповедаться, мам. Что в мыслях желала смерти.

Они рассмеялись.

Благослови меня, святой отец, сказал Франсис, ибо я столкнула англичанина с утеса.

Прочитаешь во искупление «Аве Мария», сказал

Михал.

Благослови меня, святой отец, ибо я столкнул француза с утеса.

Прочитаешь во искупление «Отче наш» один раз, а «Аве Мария» дважды.

Они посмеялись, потом снова умолкли, смотрели на море, слушали птиц — обычные визгливые перепалки чаек, но звучали и голоса летних посетителей, гортанные крики коростелей, визгливые — тупиков.

Ты тут опять поселиться не хочешь, Михал?

Больно я для этого разнежился, Айна.

А ты, Франсис?

Может, и поселюсь, Бан И Нил. Как обстоятельства сложатся.

Нам бы мужчина не помешал, Франсис.

Это я вижу, Бан И Нил.

Марейд закрыла глаза, подтянула колени к груди.

Тяжко тут зимой, сказала Бан И Нил.

С мужчиной бы легче было, сказал Франсис.

Так ты вернешься, Франсис?

Может, и вернусь, Бан И Нил. Говорю ж: как обстоятельства сложатся.

Бан И Нил пихнула дочь локтем.

Хорошая новость, верно, Марейд?

Мам, мы и сами справляемся.

Нет, Марейд. Зимой — нет.

Марейд открыла глаза, вытянула ноги на траве.

Да все у нас путем, мам. Ну и Джеймс все сильнее. Растет же.

Бан И Нил рявкнула на дочь.

Это Джеймс-то, который нос от лодок воротит? Толку с него на острове.

Все остальное он делает, мам.

Кроме того единственного, что от него требуется.

Мам, ты несправедлива.

Нам нужен мужчина-рыбак, Марейд.

Он хороший охотник.

Кроликов никто покупать не станет, Марейд. Марейд пожала плечами.

А я люблю крольчатину.

Нам нужен мужчина, который будет ловить рыбу, Марейд. И продавать.

Нет, мам. Мы и так справляемся.

Бан И Нил медленно покачала головой.

Не справляемся, Марейд. Как есть — не справляемся.

Михал откашлялся.

Сказать по совести, сказал он, вы тут очень неплохо справляетесь.

Бан И Нил рассмеялась. Суховато.

Это тебе так кажется, Михал.

Ты о чем?

Ну, что у этих женщин там, на острове, все путем на те гроши, которые я им выдаю.

Зря ты меня так, Айна.

Не зря. Ты мне вечно недоплачиваешь, Михал. Даже за этих двоих, что сейчас сидят у меня за кухонным столом, не платишь вдвое против одного.

Они скоро уедут.

Я хочу, чтобы один уехал прямо сейчас.

Который, Айна?

Мне без разницы.

Выбери, я ему скажу, чтобы убирался.

Сам выбери, Михал. Ты ж их обоих привез.

Ты хочешь от одного избавиться, Айна, вот и скажи от которого.

Я могу помочь, сказал Франсис.

Помолчи, Франсис, сказала Марейд.

Ты знаешь, что я не стану молчать.

Знаю, Айна.

Ты всегда своего добиваешься, Михал.

Значит, как-нибудь дотерпим.

Только если ты мне дашь еще денег. Поровну за обоих.

Да англичанин у тебя почти не бывает. Почти ничего не ест.

Тогда я и француза вытурю.

Михал рассмеялся.

Ну давай, Айна.

Они повернулись спиной к утесам и зашагали обратно; пока добрались до деревни, небо успело совсем потемнеть. Марейд заперла курятник, дважды стукнула кулаком по железной двери.

Спите спокойно, курочки.