Колония

Бан И Нил вытащила из мешка с продуктами бутылку виски. «Джеймсон».

То, что я тебе обещал, сказал Михал.

Сойдет, сказала она.

Вытащила из буфета четыре чашки.

Англичанин давеча виски спрашивал, сказала

она. После того понедельника.

Франсис фыркнул.

Верно, отпраздновать хотел.

Может, оно и так, Франсис, сказала Марейд.

Бан И Нил раскупорила бутылку.

Нет повода не выпить, сказала она.

Они чокнулись, опрокинули чашки.

Там с тех пор просто ад какой-то, сказала Бан И Нил. Этот бедолага, который овощи раскладывал. Под руку подвернулся, сказал Франсис. Всего-то. А дети, Франсис?

Что дети, Марейд?

Двое парнишек, которые погибли на катере.

Я же сказал: под руку подвернулись.

Один из них был ирландцем, Франсис. Ровесником Джеймса.

Настоящий ирландский парень не станет работать на катере у английского лорда.

Он мелкий совсем был, Франсис. Решил летом деньгами разжиться.

Франсис пожал плечами.

Осмотрительнее нужно выбирать работодателя.

Да ну тебя, Франсис. Слушать противно.

Он снова пожал плечами.

Так уж оно все устроено, Марейд.

Какое такое оно, Франсис? Ты о чем?

О войне. Так уж война устроена.

Война со стариками и детьми, которые поехали покататься на катере?

Франсис допил виски.

Катер принадлежал вояке-колониалисту, сказал он.

Катер принадлежал дедушке детей, Франсис. Он откинулся на спинку стула.

Вполне законная цель, Марейд.

Не пойму я тебя, Франсис Гиллан. Как старик со своими родными может быть законной целью?

Он член британской королевской семьи. Королеве двоюродный.

А парнишка из Эннискиллена?

Франсис налил себе еще.

Да я же сказал: так уж оно все.

Так следующим может стать Джеймс, потому что работает с художником-англичанином?

Может.

Ну так потом они и за тобой придут, потому что ты берешь деньги у художника-англичанина. И привез его своими собственными руками на остров, где говорят по-ирландски.

Ты чушь несешь, Марейд.

Правда? Чем все это закончится, Франсис?

Объединением Ирландии, Марейд. Свободой от британского правления.

И ради этого стоит взрывать ни в чем не повинных детей?

Марейд проглотила остатки виски.

Дрянь ты все-таки, Франсис Гиллан.

Она отложила в сторону дезодорант, кофе и шариковые ручки, которые заказал Массон, бумагу, карандаши и газеты, которые заказал Ллойд.

Пойду отнесу, сказала она.

И отправилась в коттедж к Массону. Он писал.

А, это ты, Марейд.

Это я.

Она положила заказы на край стола, подальше от его бумаг.

Кофе? — спросил он.

Она села, мотнула головой назад, в сторону своего дома.

Франсис там, и он меня просто бесит.

Массон засмеялся.

Франсис тебя всегда бесил, Марейд.

Она тоже засмеялась.

Ты прав, Джей-Пи. Так и есть.

Что он на сей раз учудил?

Оправдывает убийство этих детей. И старухи.

Да уж, испортили ему прекрасный денек.

Мне кажется, ему на них наплевать, Джей-Пи.

Он говорит, под руку подвернулись.

Мило и нейтрально.

Он убрал дезодорант, кофе и ручки, а бумагу, карандаши и газеты оставил на столе.

Это для Ллойда?

Да.

Она рассмеялась.

На самом деле, наверное, для Джеймса. Но мистер Ллойд за все платит.

И какие на сей раз цвета?

Марейд отодвинула бумагу в сторону.

В основном синие, сказала она. И зеленые.

Он чего-то в последнее время притих, Марейд. Мистер Ллойд?

Массон кивнул.

Наверное, боится нос из дому показывать. Массон рассмеялся.

Вдруг Франсис его грохнет.

Этот может, сказала Марейд.

Массон поставил перед ней чашку кофе, положил ложку, пододвинул сахар, молоко.

Последний мой кофе.

Какая честь, сказала она.

Они выпили.

Вкусный, сказала она. Спасибо.

Он взял ее руку, поцеловал.

И чем он там целыми днями занимается, Марейд?

Нам бы и про тебя то же самое понять, Джей-Пи.

Верно. Хотя меня-то вы уже хорошо знаете.

Да, ты сидишь дома, скорчившись над этим своим диктофоном, прямо как больной на голову.

Он улыбнулся.

Именно так.

Что-то бормочешь себе под нос. Бормочешь бормотню Бан И Флойн.

Он засмеялся и поцеловал ее в щеку, провел пальцами по ее волосам.

Ну и как твоя работа продвигается? — спросила она.

Хорошо. Почти закончил сравнительную часть.

Это что значит?

Я рассматриваю, какие сдвиги и утраты произошли в языке за последние пять лет. Активнее ли островные используют английский.

И как?

Некоторые да. Другие нет.

У кого язык изменился?

У Бан И Флойн совсем нет.

Ничего удивительного.

Моя студентка-отличница.

Упрямая коза.

Он отпил кофе.

А у тебя изменился.

Как именно?

Огласовки стали другими, как будто ты много слушаешь английский.

Очень странно, сказала она.

Как будто ты много слушаешь Ллойда. Впитываешь его язык.

Она глотнула кофе.

И усваиваешь его. Неведомым образом.

Он добавил молока в свой кофе, размешал.

Что вас связывает с Ллойдом, Марейд?

Она покачала головой.

Ничего.

Он вгляделся в нее, потом встал.

Мне нужно вернуться к работе, Марейд.

Она собрала чашки.

Ты сколько здесь еще останешься, Джей-Пи? Долго ты на этот раз задержался.

Я не могу уехать раньше Ллойда. Мне нужно увидеть, как его присутствие повлияло на язык.

Убедиться, что я не начала болтать по-английски.

Или хуже того, сказал он. Что Бан И Флойн начала.

Вот уж чего не дождешься, Джей-Пи.

Она взяла бумагу, карандаши, краски и газеты.

Придешь вечером? — спросил он.

Не знаю, сказала она. Поглядим.

Что-то мы редко стали видеться, Марейд.

Столько всякого происходит. Джеймс решил не возвращаться в школу.

Это я слышал.

Поедет в художественный колледж в Лондоне. Жить будет у Ллойда.

Серьезная для него перемена. И для тебя тоже. Она тискала в пальцах краешек газеты.

А ты что думаешь, Джей-Пи? Стоит Джеймсу туда ехать?

Он пожал плечами.

Я же ничего не знаю, Марейд.

Она оторвала краешек, клочок с текстом новостей упал на пол.

Надеюсь, так будет правильно, сказала она. Учитывая, что здесь происходит. Там он будет в безопасности, Джей-Пи.

Ирландцу в Лондоне будет нелегко, Марейд. Она кивнула.

Ирландцу в Лондоне и не бывает легко.

Она открыла дверь.

Попробуй узнать, что он изобразил на этом холсте, Марейд.

Она рассмеялась.

Хочешь, чтобы я за ним шпионила?

Да, Марейд. Возвращайся с полезными сведениями.

Я ничего не увижу. Он занавески закрыл.

А что Джеймс говорит?

Ничего. Он в будку ушел.

Выгнали?

Марейд улыбнулась.

Он там целыми днями рисует.

Они оба свихнутся, это точно.

Мы тут все свихнемся, Джей-Пи.

Она постучала в дверь, толкнула — заперто. Стукнула посильнее. Ллойд отдернул занавеску, вгляделся, открыл. Она передала ему бумагу, краски, карандаши.

Спасибо, сказал он.

Она повернулась к двери.

Не хотите посмотреть, Марейд?

Хочу, мистер Ллойд.

Она скользнула в полуоткрытую дверь. Прошла вслед за ним в мастерскую—тусклый дневной свет усиливали четыре фонарика на полу. Он отошел в сторону, чтобы она посмотрела на себя, как она, нагая, лишь с шарфом на бедрах, тянется к воображаемому яблоку, а по сторонам от нее стоят мать и сын, дальше бабушка с Франсисом и Михалом, на заднем плане — священник, крест, перевернутая лодка, в ней трое мужчин. Она резко, коротко втянула воздух, закрыла глаза. Отец, Сын и Святой Дух. Прошептать молитву. Она открыла глаза.

Остров, сказала она.

Еще раз посмотрела на картину, на Маунтбаттена и детей на «Тени V», мертвых солдат на берегу, рядом с тюленями.

Что скажете?

Прекрасно, сказала она. Очень красиво.

А Лиам?

Она наклонила голову.

Он всегда со мной, мистер Ллойд.

Она прошла от одного угла картины к другому, впитывая оттенки синего, серого, зеленого, бурого и черного, но кроме них и яркие жизнерадостные мазки — желтый, оранжевый, розовый, красный и золотой, отмечая, что он включил в картину кур, собак, котов, рыб, птиц и тюленей, островную свинью и ее поросят, островную дойную корову. И телку. Та в одиночестве плывет по морю. Море местами окрашено красным. Кроваво-красным.

Очень, очень хорошо, сказала она.

Он слегка поклонился.

Спасибо, Марейд.

Она потянулась к картине, ее привлекло свечение собственной кожи: молодая вдова из островных, какой они меня никогда не видели, моя кожа, тело, мерцание энергии, напористости, наполненности, и все это уедет отсюда, отправится в Лондон, Париж, Нью-Йорк, заживет жизнью, которой собирались жить мы с Лиамом, напористо и полноценно, перекочевывая из одной галереи в другую, из театра в книжный магазин, с бокалами в руке, мне красное, ему белое, хотя мы никогда ни того, ни другого не пробовали, на свадьбе своей пили чай и виски, смеялись, что скоро будут нам вино и шампанское в Бостоне, где живет его брат, где брат уже накопил на билеты Лиаму, мне, нашему ребенку, осталось только получить визу, а ее прислали уже после его гибели, и Франсис хотел эту визу присвоить, а заодно и меня, но я сказала: не обломится, и я тебе тоже не обломлюсь, и вот разговоры о Бостоне постепенно стихли, разговоры про вино, шампанское, театр, галереи смыло зимним дождем. Но теперь я могу уехать, Лиам. Отсюда. С этого куска камня. Совершить побег. И одновременно остаться, ставить чайник на огонь, весь день в суете, ждать, когда ты выйдешь из моря, войдешь в дом, в постель, в меня.

Ллойд мягко накрыл ее ладонь своей.

Еще не высохло, сказал он.

Она уронила руку и снова прошлась вдоль всего холста, из конца в конец, несколько раз, сперва с улыбкой, потом со смехом, молодая вдова из ост ровных, какой они меня никогда не видели, те материковые женщины, те, оттуда.

Она пожала Ллойду руку.

Спасибо, сказала она. Просто идеально.

Он улыбнулся ей. Поцеловал в правую щеку.

Это моя лучшая работа, Марейд.

Она двинулась к дому, держась подальше от окна Массона в надежде, что он ее не заметит. Но он вышел ей навстречу. Окликнул.

Ну и что ты выяснила, Марейд?

Насчет чего?

Насчет того, чем он там занимается.

А, ничего.

Что ты там делала?

Он попросил меня прибраться. Вымыть чашки.

И ты вымыла?

Вымыла, сказала она. И пол подмела. Он такой неряха!

Массон остался стоять, прислонясь к дверному косяку, а она шла прочь, покидала его стремительно, торопливо, потом замедлила шаг, когда приблизилась к своему дому, своей двери, и походка у нее изменилась, как менялась всякий раз у моей мамы, когда она прощалась со стариками и их сыновьями у кассы, спешила прочь из их лавок, с их улиц, в страхе, что отец проедет мимо на почтовом фургоне, почтовом велосипеде, заприметит ее там, где ей быть не положено, одетой так, как ей не положено одеваться, — шагала быстро, бежала трусцой, потом мчалась во весь опор, пока не оказывалась в нашем районе, рядом с нашим домом, тут она замедляла шаг — тело ее тяжелело, наливалось печалью, когда мы подходили к нашему дому, поднимались по бетонным ступенькам, поворачивали ключ в замке, каждый раз испытывали облегчение оттого, что в нашем общем с ним доме пусто, что она успеет снять длинную юбку и надеть покороче, сменить темные цвета на цвета посветлее — так ему больше нравилось, хотя ей спокойнее было ходить с закрытыми ногами и с не туго завязанным платком, скрывающим голову до затылка. Так она была одета и в тот самый вечер — вечер, когда мы вернулись и застали его дома. Вынырнув из кружки пива и французского телевизора, он начал требовать ответа, где мы шлялись и почему она, моя мать, в темном платье и с платком на голове, вопреки его приказаниям. И она все ему рассказала. Напрямик. Твой сын изучает арабский язык. Классический арабский. Литературный. Язык моего народа, моей культуры, моей истории. Он вскочил с кресла и впечатал ее, мою мать, в стену, заорал, что сын его француз и будет расти французом. Говорить по-французски. Читать на французском. Играть с французскими детьми. И не будет его сын учить арабский. А его уже и так выворачивает от этого арабского дерьма, алжирского дерьма, этого гребаного кускуса, который она варит часами, вся квартира в пару, конденсат с окон капает. А я хочу нормальное жаркое из кролика и яблочную тарталетку.

Я хочу питаться так же, как и мои друзья. Как и мои начальники. После этого он набросился на ее книги. Ее газеты. Раздирал. Рвал на куски. Потом на нее. На мою мать. Ударил ее. Ладонью по лицу. Потом кулаком. В живот. В грудь. Сбил с ног. Начал пинать. Мой сын француз, он будет есть французскую пищу. Он расстегнул ремень, выдернул из джинсов. Черная полоска кожи взметнулась в воздух над моей мамой, моя любимая мама забилась в угол кухни возле мусорного бачка, мусор она вынесла перед уходом, положила новый мешок. Ремень свистнул в воздухе и опустился ей на спину. Она вскрикнула. Он замахнулся снова. На сей раз ударил ее по ногам. Она испустила крик. Ты, шлюха арабская. Ремень взметнулся вновь. И зачем я на тебе женился, подстилка арабская. Ремень опустился ей на бедренную косточку. Нужно было бросить тебя там с ребенком в животе, оставить в этой проклятой стране. Ремень взлетал и опускался, мама сжалась в комок, закрывая локтями и ладонями лицо, голову. Нужно мне было жениться на француженке. Жил бы без этого арабского дерьма. Ремнем по спине. Мой сын будет говорить по-французски. По ногам. Читать на французском. Снова по спине. Хлещет и хлещет. Ноги. Бедра. Спина. Ягодицы. Плечо. Мой. Сын. Будет. Французом.

Тут он остановился и, тяжело дыша, собрал ремень в кулак. Мама плакала, тихо, совсем тихо, потом протянула руку к моей ноге. Я смотрел на нее сверху вниз, с раскрытым ртом, молча, неподвижно, мне было не выдавить ни слова ни на материнском языке, ни на отцовском, я стоял и смотрел, как отец вставляет ремень на место, как он возвращается к пиву и телевизору, как мама отпускает мою ногу, и в этот самый миг отцовский язык стал моим родным языком, а материнский язык умолк, потому что после этого она почти не говорила. Читать перестала тоже, сидела у окна, глядя на море вдали, из дому выходила только в магазин за едой, каждый четверг приносила кролика и яблоки. Отец хвалил ее стряпню. Ее юбки покороче. Яркие цвета в одежде. Сказал, что я волен быть французом, как и он. Настоящий французский мальчик, сказал он. И ест настоящую французскую еду.

Он увидел Джеймса — тот возвращался с утесов, в каждой руке по кролику, под мышкой блокнот.

Ты на славу потрудился, Джеймс, сказал он. Массон отделился от дверного косяка.

Пойду с тобой, сказал он. Может, чашку чая нальют.

Джеймс разложил кроликов на столе. Выпустил из рук блокнот.

Славная парочка, сказал Михал.

Франсис взял блокнот, перелистал страницы. Джеймс стоял неподвижно, свесив руки.

Слышал, ты в Лондон собрался, решил стать художником, сказал Франсис.

Да, верно.

Надеюсь, художник из тебя выйдет толковее, чем рыбак.

Джеймс рассмеялся.

На это вся надежда, дядя Франсис.

Уезжаешь когда? — спросил Михал.

Скоро, сказал Джеймс. Как картина мистера Ллойда высохнет.

А над чем он работает, Джеймс? — спросил Массон.

Джеймс пожал плечами.

Что-то он на себя таинственность напустил, сказал Массон.

Да ничего таинственного, сказал Джеймс. Просто работает сам по себе. У художников так принято.

Франсис бросил блокнот на стол.

В Лондоне ты таким же станешь.

Каким? — спросил Джеймс.

Который сам по себе. Одинокий ирландский парнишка, все такое.

Да много ты об этом знаешь, сказал Джеймс.

Уж достаточно, сказал Франсис.

Да ты, кроме как здесь, почти нигде и не бывал. Джеймс допил чай, съел две плюшки, понес чай Ллойду, сунув блокнот под мышку. Постучал ногой в дверь. Ллойд открыл, впустил его.

Спасибо, Джеймс.

Не за что, мистер Ллойд.

Ллойд взял у него еду, указал подбородком в сторону мастерской.

Заходи. Глянь. Скажи, что думаешь.

Джеймс снова прошелся вдоль картины.

Мне с каждым разом все больше нравится, сказал он.

Вот и хорошо.

Ллойд стоял в дверях мастерской, ел и пил.

Очень хочется при дневном свете увидеть, сказал Джеймс.

В свое время.

А можно открыть шторы?

Нет, Джеймс. Многовато тут недоброжелательных глаз.

Да уж, этого дела хватает.

Ллойд улыбнулся.

Твоя бабушка увидит — сбросит меня с утеса. Верно, мистер Ллойд.

А Франсис меня пристрелит.

Верно. Будете вы мертвым вдвойне.

Ллойд встал с ним рядом.

Может, Франсису и понравится, Джеймс. Кровь

солдат течет в море.

Он будет смотреть только на маму. Потом на себя.

Ты прав, Джеймс.

Джеймс засмеялся.

У них пар из ушей пойдет, мистер Ллойд.

Тебя послушать, ты этого ждешь не дождешься. Это верно.

А прабабушка что скажет?

Поди догадайся. Она всегда священников меньше бабушки слушала.

Но она же молится?

Еще как. Днем и ночью. Но только Богу. На священников с их предписаниями у нее времени нет.

То есть она с ним напрямую.

Без посредников, мистер Ллойд.

Джеймс вернулся к работе над картиной. Ллойд остался стоять перед холстом, разглядывая Марейд, сияние ее кожи, отсветы которого мерцают на окруживших ее островных, животных, камнях, высушенной ветром траве. Прошелся вдоль холста, проверяя, анализируя, поглядывая в зеркало, не сбился ли где в масштабе, бормотал на ходу — себе, Джеймсу: это моя лучшая картина, Джеймс, мой шедевр, этот мастодонт станет моим возвращением, новой визитной карточкой, он вскружит голову наполовину жене, превратит забытого отвергнутого непризнанного художника в знаменитость, поставит его в один ряд с Фрейдом, Ауэрбахом, Бэконом. Нет, рассмеялся он. Нет. Даже выше. Выше их всех. Выше всех этих душечек дельца — мое эпохальное произведение отодвинет их в сторону, сведет на нет их потуги, да и сами они покажутся настолько незначительными, что жена наполовину станет женой полностью и, став полностью женой, будет меня продвигать, повесит это судьбоносное произведение искусства на стену своей прославленной галереи, недосягаемой мечты каждого, и на открытии станет превозносить меня как Гогена Северного полушария, английского художника-экзистенциалиста, который почти четыре месяца прожил на богом забытом ирландском острове — один, вдали от цивилизации, отшельником в хижине, без электричества, водопровода, на рыбе с картошкой, она прославит меня как великого английского художника, который слущил с реальности все покровы, задался теми же вопросами, что и Гоген: «D’ou venons-nous? Que sommes-nous? Ou allons-nous?»: «Откуда мы? Кто мы? Куда идем?» Вот вам, пожалуйста, дамы и господа в шелковых шарфиках и при «Ролексах», уважаемые журналисты и журналистки из «Таймс», «Телеграф», «Гардиан», с Би-би-си — этот великий английский художник в очередной раз ставит перед нами все те же вопросы. Но не на материале французской колонии на Таити, где писал свои картины Гоген. Гораздо ближе к дому. Ближе ко всем нам, собравшимся здесь нынешним вечером. Он ставит эти вопросы применительно к Ирландии. К нам. К отношениям между Британией и Ирландией. С Ирландией, бывшей британской колонией. Ллойд, как и Гоген, задается доселе не получившими ответов вопросами о том, как мы все вместе существуем на этой земле, на этих островах, люди, животные, духи, все мы проходим одни и те же стадии рождения, жизни и смерти, бок о бок, в тесной связке, в рамках своего сосуществования, взаимозависимости — и все это он осознал так точно, так проникновенно, потому что жил на острове, на скале, окруженной морем, где все существование сведено к жизнеобеспечению, и все взаимоотношения на этой удаленной скале полностью обнажены, и этой великолепной работой художник задает нам вопрос, нет, бросает нам вызов: осмыслите свои взаимоотношения с землей, друг с другом, взаимоотношения Британии и Ирландии — разделяющее нас море по-прежнему окрашено кровью простых людей, мужчин, которые моют дома посуду, женщин, которые идут с матерями в магазин, детей, которые катаются с дедушкой на катере, а еще кровью молодых английских солдат и молодых ирландцев, называющих себя борцами за свободу, осмыслите хаос, проистекающий из этих смертей, из кровопролития, сосуществующий с красотой народа, пейзажа, изуродованного, выкорчеванного райского сада, оказавшегося в подвешенном состоянии, состоянии незавершенности, где призраки прошлого продолжают мерцать в настоящем. Спонтанный взрыв аплодисментов в рядах публики в шелковых шарфиках и при «Ролек-сах», в рядах журналистов и журналисток. Эту великолепную картину, дамы и господа, Ллойд создал, опираясь не только на Гогена — да еще и кивнув по ходу дела в сторону «Герники» Пикассо, — он также опирался на примитивное и наивное искусство, на свой давний интерес к этим способам творчества, и этот интерес подстегнуло его знакомство с Джеймсом Гилланом, мальчиком с острова: его изумительные наивные работы вы сегодня тоже можете здесь увидеть. Ллойд сдружился с Джеймсом, известным также под своим ирландским именем Шимас, и был поражен врожденным живописным талантом мальчика. Его врожденной способностью видеть глазами художника, осмыслять как художник. Творчество мальчика с самого начала связывалось в сознании Ллойда с работами древних китайских мастеров, писавших в линейном стиле, ставивших в один ряд людей, животных, духов: этот подход был забыт в европейском искусстве в эпоху Возрождения, когда линейный нарратив — сегодня мы можем его видеть в наскальной живописи — был отвергнут, чтобы дать художнику возможность сосредоточиться на единственной точке, единственном человеке, создать в картине доминанту.

Создать доминанту в обществе. Ллойд, великий английский художник, отверг привычные нам традиционные подходы, он возвращает нас к равноправию, царившему в период наивного искусства. Дамы и господа, предлагаю всем вместе поднять тост за Ллойда, великого английского живописца, творчество которого сегодня выглядит в Лондоне столь же радикальным, каким выглядел когда-то на парижском Салоне «Завтрак на траве» Мане. Мане сочетал классику с современностью, Ллойд же радикальным образом соединяет в единое целое примитивизм, наивное искусство, импрессионизм и постимпрессионизм, создавая совершенно оригинальный и новаторский стиль.

Ллойд улыбнулся. Потом засмеялся.

Чего смешного, мистер Ллойд?

Любит моя жена указывать другим, что им думай.

Ваша наполовину жена.

Моя жена.

Ллойд пересек мастерскую, встал рядом с мольбертом. Посмотрел на картину Джеймса с изображением утесов, на розовые и синие сполохи в солнечном свете.

Очень хорошо, Джеймс. Думаю, нужно взять ее для выставки.

Значит, это будет шестая моя работа.

Джеймс отнес картину в угол сохнуть. Снова поставил «Мпа па hEireann» на мольберт.

Тут надо кое-что доработать.

Мне она очень нравится, Джеймс.

Я не соглашусь ее продавать.

Ллойд кивнул.

В таких случаях именно ее-то все и хотят купить.

Джеймс стал дорабатывать фигуру матери: глаза, мерцающие линии под поверхностью кожи: вот-вот проступят, вырвутся на поверхность.

А большая эта галерея, мистер Ллойд?

Как раз нужных размеров. И в самом центре.

Люди очень любят туда ходить.

А я туда попаду?

Разумеется. Это же твои работы.

А мне нужен будет костюм? Пиджак?

Лучше как есть, Джеймс, — прямо что надо.

Джеймс кивнул.

Можно надеть джемпер, который сейчас вяжет мама.

Отлично.

Он будет совсем неношеным.

Замечательно.

Я буду ходить по галерее в образе островного мальчика, в островном джемпере.

У тебя отлично получится, Джеймс.

Знаю, мистер Ллойд.

А мама твоя приедет в Лондон, Джеймс? На выставку.

Джеймс покачал головой.

Она отсюда никуда.

Совсем?

Она отца ждет.

Ллойд вздрогнул.

Но он же погиб, Джеймс. Утонул.

Она все равно его ждет.

Джеймс указал на свою картину.

Они все ждут, сказал он. Ждут, когда их мужчины вернутся из моря.

Может, тебе поменять название? На «Зал ожидания».

Джеймс еще раз посмотрел на свою картину.

Ну, может, мистер Ллойд.

Ллойд вернулся к своей картине.

Пожалуй, Джеймс, можно сказать, что работа

закончена. Пусть просохнет как следует.

Сколько на это нужно времени?

Несколько дней.

А потом уедем, мистер Ллойд?

Да, Джеймс. Потом уедем.

Ллойд еще раз посмотрел на свою картину.

Ты подтолкнул меня в нужную сторону, Джеймс.

Своими линейными нарративами.

Так она ж не линейная, мистер Ллойд. Линейная, Джеймс.

Мама-то там в середине. А остальные как бы вспомогательные.

Ты неправ, Джеймс.

Похоже на обложку для альбома, мистер Ллойд.

Джеймс засмеялся.

«Boomtown Rats», мистер Ллойд. Боб и крысы.

Марейд и островные.

Ллойд покачал головой.

Нет-нет, Джеймс. Тут все куда многозначнее. Может, мистер Ллойд. Но моя картина совсем другая.

Ну это вряд ли, Джеймс.

На моей картине все равны, у каждого своя история. А у вас не так. Там мама главная.

Она очень красивая.

Джеймс пожал плечами.

Это не придает ей особой ценности, мистер Ллойд.

В моих глазах — придает.

Значит, вы пишете не как я, сказал Джеймс. Вы пишете как вы. Как англичанин на ирландском острове.

В каком смысле?

У вас остров становится тем, чем не является.

Что-то я запутался, Джеймс.

Мама у нас не центр вселенной. Она не главная.

А кто главный?

Джеймс пожал плечами.

Когда кто. Это все время меняется. Зимой. Летом. В зависимости от того, что нужно делать. Ллойд покачал головой.

Ты заблуждаешься, Джеймс. Главный Франсис.

Только когда он здесь, мистер Ллойд.

Так он всегда возвращается.

Это верно.

В таком случае, Джеймс, это моя интерпретация острова.

Ну, это путем, мистер Ллойд. Просто это никак не связано с моей картиной. Моя особенная. А ваша такая же, как у всех.

Это не очень вежливо, Джеймс.

Красивая женщина в центре. А вокруг все остальное. Картина готова. Работа сделана. Все вы так пишете. Уже много веков.

Ты очень плохо знаешь историю искусства,

Джеймс.

Джеймс пожал плечами.

Я много читал, мистер Ллойд. Смотрел. Знаю

достаточно.

Мне совсем не нравится твой тон, Джеймс. Это совершенно самобытное произведение.

Правда, мистер Ллойд?

Да, Джеймс, правда.

Джеймс снова пожал плечами.

А по мне, это похоже на то, что уже делали раньше. Совокупность влияний.

Джеймс рассмеялся.

Сорочье искусство, мистер Ллойд.

Так твоя картина лучше, Джеймс?

Ну вот приеду я в Лондон, и узнаем.

Да уж, Джеймс.