Колония

Она снова пришла в будку.

Спасибо, сказал он.

Он вышел, она разделась, завернулась в простыню так же, как в прошлый раз. Позвала его.

Та me reidh, мистер Ллойд. Я готова.

Он подправил ее позу, подправил простыню, начал рисовать. Она закрыла глаза.

Нужно ему сказать, сказать Джеймсу, чтобы сказал ему, что я хочу быть в простой раме, белой или бежевой, а не золотой, никакого дорого-богато, без изысков. Островная женщина в простой раме. И на белой стене, мистер Ллойд. Только на белой стене. Простая рама и простая стена для вдовы, для молодой вдовы, живущей здесь, на краю света. Молодая вдова из островных. Так меня называют на материке. Называют, когда я хожу по их улицам, заглядываю в магазины, там их глаза, пальцы, рты, смотрят на меня, показывают на меня, говорят про меня, вон глядите, вон там, в магазин зашла, вышла из магазина, это она, молодая вдова из островных, вы ж ее знаете, знаете ее историю, молодая вдова из островных, у которой муж, отец и брат погибли в один день, все утонули, все разом, это она, помогай ей, боже, храни ее, боже, возлюби ее, боже, впрочем, господь-то к ней добр, даровал ей сына, сын очень похож на отца, так что муж ее как бы живет дальше, благодарение богу, благодарение господу нашему, отец живет в образе сына, в его образе, с ним, в нем, благодарение богу, глаза-то отцовские, и волосы, и подбородок, отец, сын и святой дух, святой дух мужчины, мужа, любовника, друга, так-то от него ни следа, ни в скалах, ни в травах, ни в волнах, ни в тучах, ни в ливнях, ни в молитвах, ни в четках, ни в крестах, нигде, ничуточки. Я искала дни и ночи, ночи и дни, охотилась, как вон Джеймс охотится на кроликов, но ничего не нашла, остались только фотографии, черно-белые, щурится на наше островное солнце, улыбка по всему телу, а больше ничего, море все забрало, раздробило его на фрагменты и отправило их в плавание вокруг света, чтобы в пути они еще сильнее расчленились и распылились, превратились в еще более мелкие частицы, и дарована ему будет атомарная вечность, ах, господи, но более ничего, мне-то не за что держаться ночью, не на что смотреть утром, хотя она ведь продолжает жить, эта спящая женщина, проживет триста лет или больше, останется молодой, красивой, ее не изуродует море, соль, такая живая, что я вот, клянусь, чувствую запах ее дыхания, горьковатый лишь от сна, а кожа безупречная, не тронутая возрастом, ей дарована живописная вечность, ах, господи, а вот Лиаму нет, ибо никакого запаха не исходит от тех фотографий, никакого дыхания, есть лишь моя память о нем, о мускусе его кожи, подмышек, промежности, о мужской сладостности, какой больше я не видела нигде, ни у Франсиса с его грязным противным рыбным запахом, ни у Джей-Пи с его чистоплюйством, ни у этого англичанина, от которого пахнет плесенью, краской, застарелым потом, может, еще и лавандой, но ни от него, да и более нигде на острове не пахнет ладаном, миррой или сандалом — эти погребальные запахи никогда не окутывали тела моего мужа, его гроба, ибо нечего было хоронить, оплакивать, обряжать в свадебный костюм, обмывать, целовать, обнимать. Нечего. Не сняла я последний вкус морской соли и табака с его губ, с его языка. Впрочем, она продолжает жить, эта спящая женщина, как будто художник только что ее поцеловал и вскоре поцелует еще раз, ибо он знал ее хорошо, как вот я знала Лиама, а Лиам знал меня, как мы познавали друг друга до и после свадьбы, на утесах в летние ночи, на пляже, а потом в моей постели, которая стала нашей постелью, и спала я тогда так же умиротворенно, как и она, на триста лет раньше, спала сном, который теперь ко мне не идет — я мечусь, ворочаюсь, хожу по комнате, поднимаюсь на утесы, не спать мне больше так, как спит она, как раньше и я спала, как хотела бы спать снова, да уже не придется, хотя, может, этот художник, этот художник-англичанин, и даст мне поспать так, как она спала, нарисует меня такой, какой была она, так что и я буду жить дальше и спать дальше, и дарованы мне будут вечная жизнь и вечный сон.

Откройте глаза, Марейд. Пожалуйста.

Она вгляделась в него, в карандаш, метавшийся по бумаге, — глаза перебегают туда-сюда, язык то и дело облизывает губы, увлажняет, будто готовит к поцелую, готов вкусить, как вот тот, другой, художник некогда вкушал свою спящую, как будто ему, этому англичанину, нужно меня вкусить, чтобы правильно нарисовать, познать меня, как тот познал ее, хотя мне он ни к чему, ни к чему мне его вкус, нужно мне одно: чтобы он увез меня отсюда, поселил в другом месте, молодую вдову из островных, чтобы я висела на стене в неведомом доме, в чужом краю, где я останусь навеки, хотя буду и дальше ставить чайник на огонь, тарелки на стол, весь день в суете, вдыхаю частички мертвого мужа, живу теми его крупицами, которые не забрало море. Как вот и она, та бедная мать, в доме, где раньше жила ее дочь, глотает воздух в надежде вобрать частицу ее, остаток ее, хоть что-то, что оставила ей бомба, бомба, разорвавшая ее дочь на крохотные кусочки. Они что, не видели их там, на автобусной остановке? Не видели, что там стоят старуха с дочерью, брат и сестра мужчины, которого они взяли в заложники? Но они все-таки взорвали бомбу. Дернули за проволоку. И автобусная остановка взлетела на воздух. Кто закладывает бомбы за автобусными остановками? Ты теперь будешь как я, старуха. Когда станешь ездить в город, ходить по улицам, заглядывать в магазины. На тебя будут смотреть глаза. Тебя будут обсуждать рты. На тебя будут показывать пальцы. Старушка-мать девушки с остановки. Это она, помогай ей, боже, храни ее, боже, возлюби ее, боже. А потом ты, старуха, будешь возвращаться домой, как и я, и сидеть у себя дома и втягивать частички дочери, которую у тебя отобрали.

На сегодня хватит, сказал он.

И поднялся.

Можете одеться.

Go maith.

Простите?

Хорошо, сказала она. Очень хорошо.

Чаю? — спросил он.

Она кивнула.

Да, спасибо.

Он зажег газ, поставил чайник.

Молока нет, сказал он.

Она пожала плечами.

Gan bainne, mar sin.

Он повернулся спиной, давая ей одеться. Она ело жила простыню, одеяло, пристроила сверху подушку. Вышла наружу. Он следом, подал ей чашку черного чая.

Спасибо, Марейд.

Та failte romhat. Не за что.

Они стояли рядом среди свежести утра: солнце поблескивало на воде, волны набегали на скалы, парили чайки, шумливые даже в этот ранний час, на небе еще не истаял розовый свет.

Придете еще?

Откуда-то выпрыгнул кролик, сбил со стеблей травы капли росы, они заискрились в солнечном свете.

Да.

Завтра?

Да.

Она вернула ему чашку, завязала волосы и ушла, зашагала назад к деревне, к матери.

Ты где была?

Гуляла.

Хорошо тебе.

Легче стало.

Мы с завтраком запаздываем. Джей-Пи уже тут бродит.

Подождет.

У тебя вид усталый. Ты вообще спала?

Все нормально.

Яйца собрала?

Нет.

Иди собери.

Когда она вернулась с корзинкой яиц, Массон уже сидел за столом. Он подмигнул ей.

Maidin mhaith, a Mhairead.

Доброе утро, Джей-Пи.

По-английски, Марейд? Ты же не говоришь по-английски.

Она пожала плечами, встала рядом с матерью у очага.

Яиц сколько?

Одиннадцать.

Нормально. На обед яичницу приготовим.

А на ужин?

Попрошу Джеймса поймать кроликов. Хлеба нарежь. Каша готова.

Джеймс тоже уселся за стол.

Мам, у тебя вид усталый.

Правда?

Точно, Марейд, сказал Массон. Вы не спали?

Он улыбнулся ей. Она взглянула на сына.

Пошла с утра погулять, Джеймс. Наверное, поэтому

А куда ты ходила?

За деревню. К утесам.

Как там мистер Ллойд?

Она задержала его взгляд.

Я в другую сторону ходила, Джеймс.

А на обратном пути?

Рано было. Он, видимо, еще спал.

Я туда собираюсь сегодня, сказал Джеймс. Еды ему отнесу.

Ему молока нужно, сказала Марейд.

И еще яиц, сказала Бан И Нил.

Я б к нему не совался, Шимас, сказал Массон. Он

хочет побыть в одиночестве.

У него, небось, продукты закончились. И не называйте меня Шимас.

Бан И Нил подлила всем чаю.

Может, Джей-Пи и прав, сказала Марейд. Не стоит его беспокоить.

Он голодать будет, мам.

Проголодается — сюда придет, сказала Марейд.

Джеймс забрал из мастерской уголь, карандаши и блокнот и зашагал на другую сторону острова — паутинки не тронуты, роса не сбита, лежит как лежала, на стеблях травы.

Врун из тебя так себе, мам.

Он внимательно смотрел вокруг, выискивая траву, недавно примятую лапами кроликов, прослеживая путь к норке, возле которой есть свежий след. Поставил у норки сеть, присел рядом, стал дожидаться кролика — тот выскочил почти сразу. Завернул его в сеть, схватил за задние лапы, поднял, размозжил голову о камень. Вытащил кролика из окровавленной сети, положил на траву, нарисовал перепуганные глаза и розовый язык, свесившийся изо рта сбоку, между покрасневшими зубами сбегает струйка крови. Смерть кролика, посвежее, чем у вас, мистер Ллойд. Поднял кролика и пошел дальше, выследил и убил второго. Положил обоих на землю, лапами внахлест, стал зарисовывать, сперва карандашом, потом углем, снова и снова, чтобы ухватить момент смерти, в данном случае — внезапной, пара секунд — и все кончено, один удар, а вот у отца смерть была медленной, море заливалось ему в джемпер, в брюки, заполняло ботинки — зашнурованы слишком туго, не сбросишь, рыбацкие ботинки, настолько тяжелые, что учиться плавать бессмысленно, потому что, если ты оказался в воде в этих ботинках, смерть неотвратима. Лучше не носить таких ботинок. Не становиться рыбаком. Лучше стать художником, изображать смерть, а не умирать самому.

Он взял кроликов, повернул к деревне.

На кухне сидели Михал и Франсис, пили чай с мамой и бабушкой. Джеймс положил кроликов на стол.

Мы, пожалуй, на ночь останемся, сказал Франсис. Попируем.

Вы бы в любом случае остались, сказал Джеймс. Бабушка налила ему чаю. Он сел.

Мы потом на рыбалку, Джеймс, сказал Франсис. Пойдешь с нами?

Я кроликов принес. На сегодня хватит.

Мы тебе отдадим часть улова.

Он помотал головой.

Пора начинать зарабатывать, Джеймс.

У меня все путем, Франсис.

Бан И Нил подала внуку кусок хлеба, намазанный маслом, но не вареньем.

Ты бы все-таки сходил с ними, Джеймс, сказала она.

Бабушка, у меня все путем.

Джеймс долил в чай молока.

Тебе пора зарабатывать, Джеймс, сказала Бан И Нил.

Он выпил чай. Съел хлеб.

Буду, бабушка. Только не рыбалкой.

Бабушка поджала губы и медленно кивнула.

Ты что имеешь в виду, Джеймс?

Он повернулся с Михалу.

Вы после рыбалки вернетесь?

Вернемся, Джеймс, сказал Михал.

И на ночь останетесь?

Да.

Дадите бабушке немного рыбы?

Я дам, сказал Михал.

И денег за то, что она обслуживает двоих гостей?

И денег дам.

Джеймс допил остатки чая.

Спасибо, тогда пока у нас все путем.

Марейд встала убрать со стола.

Не путем, Джеймс, сказала она.

Еда у нас есть, мам.

Есть. На сегодня. Но не на зиму.

О зиме зимой и подумаем.

Она покачала головой.

Ты б сходил с ними, Джеймс. Поучился.

Он посмотрел на нее, медленно поставил чашку на стол. Поднялся, зашагал из кухни в мастерскую, дыша стремительно, тяжело, навалился на дверь, закрыл ее плотно, чтобы никто не явился к нему с тяжелыми ботинками и вязаным джемпером. Не нужен мне твой джемпер, мам. В этих джемперах тонут. Это, мам, не для меня. Я не согласен. Я не хочу быть рыбаком. Поддерживать традицию. Традицию утопленников. Он взял чистый лист бумаги, стал рисовать карандашом: два мертвых кролика на траве, три мертвых рыбака на дне моря.

Не для меня, мам, сказал он.

Сквозь хлипкие оконные рамы проникали крики чаек: птицы перекликались, но уже не так шумливо, как утром, потому что успели наполнить желудки, утренняя голодная суета поутихла, теперь можно отдохнуть, поиграть, позабавиться — потребности удовлетворены. Мне тоже так хочется. Кролики пойманы, еды на день хватит, впереди много часов, свободных от обязательств. Как вот у Бан И Флойн, там, на холме. А вот у тебя, Михал, все совсем не так, да? Тебе всегда нужно больше: больше заполучить, больше приобрести — рыбину покрупнее, дом попросторнее, лодку повместительнее, может, когда-нибудь будет у тебя две лодки, два дома, как у твоего брата в Америке, ты ему докажешь, что поступил правильно, когда остался, что и ты можешь бросать объедки какому-то там Франсису, мальчишкам вроде меня, а Франсису-то нужны твои объедки, нужны, чтобы приваживать мою мать, приманивать его на твои объедки, чтобы потом выплевывать собственные объедки в нее, в постели брата. А мне ничего этого не нужно. И вас не нужно. Не хочу я лодки повместительнее. Вообще не хочу никакой лодки. Он взялся за кисть: оранжевый, розовый, желтый — цвета, которыми Ллойд не пользуется, а значит, не хватится. Вот если я изведу серый, зеленый, бурый, синий, он меня точно выгонит. Он написал деревню, основываясь на открытках, которые бабушкина сестра присылала из Америки, она предпочитает белый и синий греческих островов зеленому и бурому нашего острова. Джеймс кивнул. Наверное, она права. Может, мне стоит туда уехать. Там поселиться. Хотя и там повсюду лодки. Он скопировал квадратные греческие домики, но поместил их на родной остров, выкрасил в оранжевый, розовый и желтый цвет. Землю закрасил грязновато-зеленым, небо — серебристо-серым, смесь дождя, солнца и туч. Он работал, пока не услышал, как мать зовет всех к ужину, и удивился, что Ллойд уже сидит за столом.

Я вас не ждал, сказал Джеймс.

Кролики дали знать — у них переполох.

Надо же, сказал Джеймс.

Бан И Нил поставила перед четырьмя мужчинами тарелки. Почти все мясо досталось им. Джеймсу, его матери и бабушке — обрезки с соусом.

Нужно было трех принести, сказал Джеймс.

Или рыбы наловить, сказал Франсис.

Они принялись за еду.

Ну, что тут было в последние дни? — спросил Ллойд. Я что-то пропустил?

Жизнь шла как обычно, сказал Михал.

Убили женщину на автобусной остановке, сказал Джеймс. Она моложе мамы была.

Мы политику не обсуждаем, Джеймс, сказал Михал.

Это не политика, сказал Джеймс. Это факт. На автобусной остановке убили женщину. Подорвали бомбой.

Ужасная смерть, сказал Ллойд.

Ужасная жизнь, сказал Франсис.

Стоять на остановке? — спросил Джеймс. Ллойд указал на ладони Джеймса.

Смотрю, ты красками работал, Джеймс. Мальчик посмотрел на свои перепачканные ладони.

Работал.

Необычные ты цвета выбрал.

А все хорошие вы забрали.

Ллойд посмотрел на свои ладони.

Да, пожалуй.

Массон постучал по столу.

B’fhearr Horn da labhraiodh sinn Gaeilge, сказал он.

Что он сказал? — спросил Ллойд.

Я бы предпочел, чтобы разговор шел по-ир-ландски, сказал Массон.

Ллойд вздохнул.

Я пришел пообщаться, сказал он. Поговорить с людьми. А по-ирландски не получится.

Так учите ирландский.

Массон перешел на ирландский. Ллойд посмотрел на Марейд, ее глаза

далекие

отрешенные

не здесь

что поправить сделать сейчас сделать потом

Он доел, кивком поблагодарил и вернулся к себе в коттедж: огонь горит, на столе использованные чашки, на полу бумага, на мольберте картина Джеймса

греческая психоделика ирландский остров она такого от меня хочет делец-жена почти не жена не получает и не дождется

Следом за ним пришел Джеймс.

Простите, мистер Ллойд. Не думал, что вы вернетесь.

Мне нравится, Джеймс. Очень оригинально.

Правда?

И моей жене бы понравилось.

Мило с ее стороны.

Она вовсе не милая.

А чем она занимается?

Управляет галереей. Современного искусства.

Но мои работы ей не нравятся.

Почему?

Слишком старомодные.

А мне нравятся.

Спасибо. Мило с твоей стороны. К сожалению, ты не моя жена и не управляешь знаменитой лондонской галереей.

Джеймс засмеялся.

А почему ей не нравится?

Говорит, такое уже сто раз писали. Мои работы

как фотографии.

Тут она права.

Правда?

Вы копируете то, что уже существует.

Вот и она так говорит.

Зато очень хорошо это делаете, мистер Ллойд.

Он поклонился.

Спасибо, Джеймс. Очень мило с твоей стороны.

Он взял картину Джеймса, рассмотрел.

А вот это ей понравилось бы.

Вы уже сказали, мистер Ллойд.

Она любит наивность. И модернизм тоже.

А это хорошая вещь, мистер Ллойд?

В определенных случаях, Джеймс. Принеси другие свои работы.

Джеймс разложил картины и рисунки по полу мастерской. Ллойд рассматривал: смелое решение — объединить греческий и ирландский острова, новаторство — мастерская глазами муравья, свежесть восприятия — яркий контраст с его собственным. Он закрыл глаза, открыл снова.

Вот мы как с тобой поступим, Джеймс.

Джеймс стоял неподвижно, в ожидании.

Устроим совместную выставку у моей жены

в галерее.

Джеймс хлопнул в ладоши.

Отлично, мистер Ллойд.

От тебя нужно шесть картин, Джеймс. Запросто.

Молодец.

А сколько ваших будет, мистер Ллойд?

Пока не знаю. Штук двадцать.

Но ей не нравятся ваши работы.

Если мы решим выставляться вместе, ома мне не откажет. Ты, современный, молодой наивный художник, а рядом я, старый, замшелый, но опытный традиционалист.

Не такой уж вы старый, мистер Ллойд. У вас все зубы на месте.

Ллойд рассмеялся.

В мире искусства я старый. Там все помешаны на молодости. И новаторстве.

Ну это как раз про меня, сказал Джеймс.

Вот именно. Буду выезжать за твой счет, Джеймс.

А мне не придется ходить в море на рыбалку.

Да, никакой рыбалки, молодой человек.

Джеймс улыбнулся.

Вот это путем, мистер Ллойд. Правда, бабушка будет шипеть от злости.

Это уж точно, Джеймс.

Придется мне уехать с острова. Совсем. Эмигрировать.

Точно.

И жить в Лондоне.

Не сможешь ты там жить, такой знаменитый. Девчонки-подростки прохода тебе не дадут.

Буду прятаться у вас в доме, мистер Ллойд.

Ллойд хмыкнул.

Они тебя и там отыщут, Джеймс.

Ллойд соединил ладони, постучал пальцами полбу.

Назовем выставку «Островные».

Но вы-то не островной, мистер Ллойд.

Теперь уже островной.

Ллойд собрал чистую одежду, прихватил книгу с рисунками Рембрандта.

Пойду обратно на утесы. А ты продолжай работать, Джеймс.

Вы ж только что вернулись.

Массон не дает мне участвовать в разговорах,

чего мне тут торчать.

Он взял еще красок и бумаги, карандашей. Уголь почти закончился.

Нужно поэкономнее с материалами, Джеймс. Может, жена вам еще пришлет? Из своей галереи.

Ллойд покачал головой.

Не такая это жена, Джеймс.

Джеймс посмотрел в ящик стола.

Я напишу список, мистер Ллойд, и отдам его

Михалу.

Давай, Джеймс.

Он вышел из мастерской, посвистывая

двуязычный

триязычный

безъязычный

не твой, массой

немой

Постучал в дверь кухни, зашел. Марейд мыла кастрюлю в хозяйственном закутке.

Можно я возьму еды с собой на утесы?

Bhfuil tu ag gabhail siar aris? Уже уходите? Так

скоро?

Он кивнул, она вытерла руки.

Сёп uair? Когда?

Прямо сейчас. Вы еще придете? В будку.

Приду.

Она собрала продукты в коробку, подала ему. Добавила бутылку свежего молока.

Для моего чая, сказала она.

Он ей улыбнулся.

Приходите, когда захотите, сказал он. Даже когда я сплю. Дверь не запирается.

Приду, сказала она.

Пошла к нему снова на заре, в дождь, обрызгала дождевыми каплями, когда трясла его и будила.

Вы промокли до нитки, сказал он.

Подал ей полотенце. Оделся, пока она обсушивалась.

Только боюсь, вы это зря. Свет сегодня ужасный. Она указала на огонь в печке.

Больше, сказала она.

Он стал раздувать огонь, она же разделась и растянулась на матрасе, завернувшись в простыню. Он встал рядом с ней на колени, показал еще один рисунок Рембрандта: обнаженная женщина лицом к стене, видно спину и бедра.

Вот так? — спросил он.

Она посмотрела на рисунок. Молча.

Никто не узнает, что это вы, сказал он.

Она сбросила простыню и села.

Спасибо, Марейд.

Он рисовал, она смотрела на кухонный пол, где пыль, грязь, остатки еды, частички его кожи, волос, ногтей. Закрыла глаза. Не мое это дело. Нет здесь ни дел, ни обязанностей, только лежать и слушать, как карандаш шуршит по бумаге, как вздымается и опадает его грудь, вдохи и выдохи, тихий хрип в конце выдоха, вряд ли он будет в старости очень крепким, меня это не касается, лишь карандаш шуршит по бумаге, взад-вперед, без нажима, с нажимом, линии, дуги и круги, один лист, другой, скупой утренний свет не меняется, хотя минуты бегут, хотя я-то меняюсь, изменяюсь, меня изменяют, молодая вдова из островных превращается в нечто другое, хотя что это, я не знаю, и я не знаю, чем это будет. Может, он знает. Этот художник. Англичанин. Может, он знает, во что я превращусь, когда он нарисует мои волосы, спину, бедра, ляжки, голени, ступни, все еще не изуродованные возрастом, как вот у нее, у женщины, которая спит у художника, настоящий студень. Именно этого я и хочу, мистер Ллойд. Чтобы меня перенесли отсюда в другое место, где я буду жить вечно, за рамками повседневности, обрету бессмертие, которое другим дарует господь, загробную жизнь, обещание рая, вот только я уже успела туда заглянуть, посмотреть на все это, и нет там ничего, лишь пустота, которую, раз увидев, уже не забудешь. Мне нужно средство против его беспощадности, мистер Ллойд. Против ужаса. Мне нужна загробная жизнь. Загробная жизнь, превосходящая масштабами крошечные частицы пыли на кухонном полу. Загробная жизнь из рук англичанина с грустными глазами и грустной складкой губ, обремененного необходимостью рисовать, писать, жить в одиночестве на краю утеса — монах-отшельник, а его краски и кисти — приношения его богу искусств.

Повернитесь, пожалуйста, Марейд.

Она помедлила, глядя на него, на художника, который унесет меня с острова. Бессмертие я обрету, только если вы не оплошаете, мистер Ллойд. Если вы художник не хуже того, что написал спящую женщину, тогда мне суждена та же жизнь, что и ей, — меня не изуродуют ледяные ветра и колючие дожди, которые иначе будут каждую зиму корежить мое лицо, пока однажды кожа моя не сдастся, не обветрится и не растрескается, как обветрилась и растрескалась кожа на лицах моей матери и бабушки.

В мою сторону, сказал он.

Она повернулась. К нему лицом. Глазами, губами, грудями, животом, бедрами, волосками на лобке, коленями, ступнями.

Спасибо, сказал он.

Она слегка нагнула голову, закрыла глаза.

Глаза откройте, сказал он.

Она смотрела, как он смотрит на нее, глаза считывают ее мысли, передают карандашу. Он работал лихорадочно и при этом тихо гудел.

картины острова: марейд I, лицо и волосы

картины острова: марейд II, плечи и груди

картины острова: марейд III, живот, бедра, лобок

картины острова: марейд IV, ноги и ступни

картины острова: марейд V, спина и бедра

картины острова: марейд

Он опустил карандаш и блокнот на пол и, отдуваясь, постанывая, поднялся, вышел наружу. Она завернулась в простыню, подняла блокнот, чтобы посмотреть на себя, раздробленную на отдельные части, лист за листом: плечи, спина, бедра, груди, живот, ляжки, лобок, колени, ступни, дальше подробные зарисовки лица, подбородка, четкого и смазанного, нос, брошено после трех попыток, как будто оказалось слишком сложно или совсем неинтересно, потом глаза, десятками, страница за страницей грустных неприкаянных глаз, еще грустнее, чем у него, как будто он рисовал себя, не меня, ведь это у него глаза грустные, неприкаянные, а у меня нет, всяко не такие грустные, не такие грустные и неприкаянные, как у него.

Он вернулся, она положила блокнот.

Что думаете?

Она пожала плечами.

Не хотите говорить, что думаете?

Та se go maith, сказала она. Хорошо.

Он улыбнулся.

Спасибо.

Она поежилась.

Простите, вы, наверное, замерзли.

Он подбросил торфа в печку. Она оделась.

Глаза, сказала она.

Что с ними такого?

Грустные глаза.

Он пожал плечами.

У вас грустные глаза, Марейд. Красивые, но грустные.

Он заварил чай, они сели снаружи, плечом к плечу на его непромокаемый плащ, слушая, как птицы выводят свои утренние песни.