Команда (СИ)

5

Вечером того же дня Дубровский снова напился. Вдрызг. Он опустошил бутылку пятизвездочного дагестанского коньяка, и, как всегда, сидел в кресле напротив окна.

Стемнело. Комната погрузилась во мрак, нарушал который только свет от фонаря где-то внизу, в районе третьего этажа. Дубровский жил на пятом, и привык видеть подобное бледное зарево. Оно помогало ему не промахнуться мимо стакана, когда совсем темнело, а включать свет мучительно не хотелось.

Стены давили на него. В квартире не работали электроприборы, не играла музыка, не был включен «фоном» телевизор, даже настенные часы Дубровский остановил, дабы находиться в максимально возможной для Москвы тишине. Где-то далеко послышался звук сирены, и, мгновения спустя, стих.

Тишина как будто физически сжимала Дубровского, но звуки были бы еще хуже. Он скрежетал зубами, вцепившись в подлокотники кресла, и боролся с желанием прямо сейчас завыть, глядя на Луну. Квартира уже давно превратилась в склеп, полный ненужных и давящих воспоминаний. Безделушки, сувениры, старые фотографии… Дубровский уже давно собрал их в коробки и запер в старой спальне, но они как будто звали его оттуда укоризненными голосами. Требовали вытащить их из плена пыли и паутины, и снова водворить на места. Чтобы все было как раньше.

При мысли «как раньше», с губ Дубровского все-таки сорвался стон. Он был пьян, как боцман, и его ужасно мутило. Хотелось проблеваться и умереть — причем, непонятно, чего больше.

С улицы послышался визг тормозов.

Во двор дома Дубровского кто-то заехал, едва ли не на полной скорости, заложив крутой вираж на повороте. Послышалось хлопанье дверей, и из машины на сонную ночную улицу выплеснулся поток громкой музыки. Визгливая кавказская мелодия из дрянной аудиосистемы как будто ножом полоснула по ушам.

— М-м… Ик… М-мудаки… — пробормотал Дубровский, и, подойдя к окну, зачем-то открыл его.

Музыка стала еще громче и отвратительнее.

«Суки»: думал Дубровский, вцепившись в подоконник, как утопающий в соломинку: «Какие же суки…»

Он натуральным образом закипал от ярости и невозможности эту самую ярость выразить. Просто стоял у подоконника, раскачиваясь, слушал песню на незнакомом языке и повторял про себя «Суки… Суки… Суки…», постепенно повышая внутренний голос до яростного крика.

Наконец, «Суки!» прозвучало вслух, ибо говорить про себя еще громче Дубровский не мог. Это и стало, своего рода, отправной точкой. Он оттолкнулся от подоконника, и, шатаясь, побрел вглубь квартиры, в свою спальню — где стоял узкий продавленный диван с давно не менянным постельным бельем. Там же, в изголовье стоял высокий черный оружейный сейф, сейчас почти невидимый из-за наваленной на него одежды. Скинув все на пол, Дубровский дергаными движениями открыл его и выудил из недр карабин «Тигр». Бегло осмотрев его, и забив магазин патронами, Дубровский решительно отправился обратно к окну.

Под фонарем стояла темно-синяя Subaru с какими-то дурацкими наклейками, а рядом с ней — три человека.

«Как на ладони»: кровожадно усмехнулся Дубровский и приник к прицелу. И в этот момент произошло чудо.

Когда он поймал в прицел нестриженную голову в белой кепке с надписью «Russia», руки перестали дрожать. В голове прояснилось так, как будто он окунулся в холодную воду. Руки не дрожали, мозг работал трезво и расчетливо, продумывая траекторию полета пули и привычно делая поправку на ветер. Как будто и не было бутылки коньяка в одно лицо почти без закуски.

Дубровский, удивленный такой метаморфозой, ошарашено уставился на свои руки, будто спрашивая, что с ними случилось, и, секунду спустя, пришло понимание.

Он наконец-то почувствовал себя так, как НАДО.

И это было сродни прозрению.

В голову вместо коньяка ударила ярость вперемешку со злым азартом.

«За мной ведь наверняка следят… Ай, да и по хрену! Я почти что Герой России».

Снова прицелившись в ту же голову, Дубровский приготовился, было, нажать на спуск, но затем покачал головой, и прицелился чуть левее — в открытый багажник, где виднелся здоровенный сабвуфер, оглашавший теперь улицу звуками какой-то низкопробной клубной мелодии. На фоне такой какофонии звук выстрела был почти не слышен. Обломки сабвуфера брызнули в разные стороны и осыпали стоящих рядом с машиной людей. Что-то отвратительно захрипело и застонало. Дети гор сперва не поняли, что случилось, и полезли в багажник, рассматривать застреленный сабвуфер.

«Недогадливые какие…» — нехорошо ухмыльнулся Дубровский, и сходил в спальню за лазерным целеуказателем.

Один из джигитов заметил точку на колесе и указал на нее остальным. До тех все еще не дошло, с чем они имеют дело — парни хотели повернуться и поискать источник света, но Дубровский их опередил, и всадил пулю в колесо прежде, чем кто-то успел сказать «мама».

В этот раз выстрел был очень хорошо слышен, да и пробитая покрышка с диском говорила сама за себя.

Джигиты с воплями бросились врассыпную и залегли, тихо переговариваясь на своём языке. Через минуту они, осторожно повылазили из кустов, и покричав «Не стреляй, э-э! Мы уезжаем! Не стреля-яй!» шустро уселись в машину и таки действительно уехали, высекая искры из асфальта пробитым колесом.

Откуда-то сверху послышались хлопки в ладоши.

— Ну мужик, ну молоток! — невидимый сосед, увидевший весь спектакль, искренне аплодировал Дубровскому, и вскоре к нему присоединилось еще минимум двое-трое хлопающих, — Так им, козлам! Скажи, из какой ты квартиры, и я тебе пиво поставлю!

Дубровский закрыл окно и рухнул в кресло, поставив рядом винтовку. Его трясло, но, в кои-то веки, не от страха или неудовлетворенной ярости, а от адреналина и желания повторить.

Через 20 минут, он откупорил еще одну бутылку коньяка, выхлестал сто грамм, сходил на кухню за мобильником и набрал номер Сыча.

— Спишь? — пробормотал он пьяным голосом, когда услышал «Алло». Коньяк снова брал своё, и голова опять закружилась.

— Ну… Как бы, сейчас два часа ночи… — сказал Сыч и замолк, ожидая дальнейших комментариев.

Дубровский лишь сопел в трубку. Наконец, вдоволь надышавшись, он выдал:

— Я пьян.

Сыч тихонько заржал:

— Да неужели?

— Ага.

— И поэтому ты мне позвонил?… Слушай, люди, обычно, по пьяни звонят либо бывшим, либо тем, кого хотят трахнуть, так что этот твой звонок меня пугает.

— Я только что стрелял из окна с «Тигра». Разнес сабвуфер и покрышку каким-то джигитам.

— …Погоди минутку, я на кухню выйду. — Сыч разом посерьезнел, — Так. Теперь по пунктам. Рассказывай.

— Да они… Заехали во двор, музыку слушали громко… Вот я и… Я сперва в голову целил, но потом пальнул в саб.

— Свидетели есть?

— Есть. Хлопали мне.

Сыч неопределенно хмыкнул.

— Я сейчас приду. Минут через сорок. Жди. Перед женой сам меня оправдывать будешь.

Спустя некоторое время Сыч и Дубровский сидели вместе на кухне и пили коньяк. На столешнице лежал небольшой приборчик, похожий на рацию. Глушилка. Исключительно на всякий пожарный.

— Ты еще под колпаком? Вдруг тебя пасут? — спросил Сыч, когда выслушал всю историю от начала и до конца.

— Да мне пох. й, пасут меня или нет! — взорвался Дубровский, — Понимаешь? Пох. й! Теперь уже совсем! Я когда винтовку в руки взял… — он успокоился также резко, как и вспылил, и заговорил медленно и задумчиво, — Когда прицелился в гада того… Прямо в надпись «Раша» на кепке… Я аж протрезвел, понимаешь? Руки не дрожат, мысли в голове как трамвайчики по рельсам — бодренько так, шустро, ничего лишнего, никакого тумана, никакого лишнего шевеления. Никаких сомнений, никакой памяти. Лишь чувство, что я все делаю правильно.

— И что ты собираешься с этим делать? — настороженно спросил Сыч.

— Вернуться. То, как я живу… Это не жизнь — это ниже её. — процитировал Дубровский старую песню, — Ты же и сам хотел.

— Хотеть-то я хотел, но это легче сказать, чем воплотить. Жора в горах, Анька в депрессии, я заплыл салом… В принципе, последние две проблемы не настолько уж и проблемы — я попробую прийти в форму, а Анька пойдет на всё, чтобы меня трахнуть… А вот с Жорой проблемы. Нам нужен второй штурмовик.

— Да я буду штурмовиком, в чем проблема? — заплетающимся голосом сказал Дубровский, пытающийся поймать вилкой кусок сосиски.

— Неа. Не будешь. Ты снайпер, тем и ценен. Твое дело — издали пулять. А мне нужен кто-то, кто умеет бегать с автоматом наперевес, прикрывать и штурмовать. И весит не как ты — шестьдесят кило. Ты в бронике погибнешь. И щит не утащишь. В принципе… — задумался Сыч, — Знаешь, есть у меня одна идея…

— Какая?

Сыч озвучил.

— Ты охренел чтоли? Мы-то с тобой два старых мудака, а пацану только 20. А если его убьют?

— А я сделаю так, чтобы не убили.

— Это ж как? — саркастически поднял бровь Дубровский, пережевывавший, наконец, пойманную сосиску.

— Натаскаю. Никого же из нас не убили. А ведь мы даже в армии не служили.

— А почему, кстати, именно он?

— Он этого хочет. — пожал плечами Сыч, — Любит комиксы, считает нас супергероями, — на этих словах Дубровский фыркнул, — Пусть хотя бы попробует! Захочет уйти — никто не будет держать.

— Дело не в этом. У него в башке комиксы и романтика. Герои какие-то. А мы тут не в игрушки играем. И не в трико ходим.

— Просто дай ему шанс. Мне нужен второй штурмовик. И другой кандидатуры я пока не вижу.

— Ему 20!

— Нам самим по 20 было, и ничего. Справились.

Дубровский замолчал, размышляя. На кухне было тихо, только капли из крана изредка звонко падали в заполненную водой грязную тарелку.

— Хрен с тобой. Пробуй. — наконец, решился командир, — Пригласи его в Команду, только предварительно расскажи что к чему. Чем он рискует. Что ему может угрожать. Расскажи что-нибудь очень неприятное. А там, если он не откажется… Посмотрим. Господи, что мы только делаем, нас же посадят…

Сыч широко улыбнулся:

— Мне нравится, что ты произнес слово «Команда». За это надо выпить!

И они выпили.