Комсомольский патруль

КОМСОМОЛЬСКИЙ УРОК

— Я все же предлагаю просить директора исключить Григория Черных из школы.

Секретарь пытливо оглядел членов комитета.

— Будем голосовать?

Никто не ответил.

Легонько скрипнул на ком-то ремень, по пустому коридору за дверью гулко прозвучали шаги и замерли в отдалении.

Молчал и Черных, только лицо его еще больше побледнело.

— Молчит, — удивился кто-то, — притворяется, что не понимает. Почти год с ним жили, не знали, что за человек.

— Небось еще обижается на нас, думает — бездушные...

— Воля ваша, — вдруг проговорил Черных сдавленным, каким-то утробным голосом, — вы решаете. А только любое дело по-разному можно повернуть...

— Врешь! — сидящий рядом с Черных худенький паренек, как ударил, выкрикнул это слово. — Врешь!

Григорий потупился.

— Говори правду, объясни по-честному свой поступок, если ты еще способен на это.

Худенький паренек вскочил с места.

— Я еще хочу сказать, ребята, ведь если бы он не врал, не притворялся, а прямо сказал: виноват я, простите, ребята, из-за жадности сорвался. А то молчит. Дураком притворяется. Такой, мол, «серенький», непонятливый...

— Ясно, садись!

Секретарь поднялся из-за стола.

— Итак, одно предложение — исключить. У кого есть другое? Нет? Голосую...

— Погодите! Я против.

Произнеся эти слова, Костя Лепилин с минуту помедлил. Самое обидное, если ребята просто доверятся его авторитету члена райкома, согласятся, не прочувствовав до конца всей правды его слов.

Для Кости давно уже каждое совещание, которое он проводил, являлось как бы экзаменом на принципиальность, причем он с удивлением и радостью отмечал, что с каждым разом это чувство своеобразной тревоги — а вдруг не сдам? — обостряется, вместо того чтобы притупляться и постепенно уступать место привычке. Склонный к самоанализу человек определил бы это чувство одним конкретным словом — рост. Большинство людей, с которыми сталкивался Костя, и не подозревали, что они его невольные экзаменаторы. Появлялся на жизненном пути Кости хороший человек, и тут же возникала мысль: а я не хуже его? Я, который им руковожу? Встречался плохой человек — и опять приходилось задавать вопрос самому себе. Такие беспрерывные вопросы и ответы мучили Лепилина, и однажды он заговорил на эту тему со мной. Мы обсуждали ее долго и пришли к одному выводу — раз такие вопросы встают, значит на них каждый раз надо отвечать как можно честнее, и все.

Вот перед ним члены комсомольского комитета, семь человек, — подростки, решающие судьбу товарища. Костя искоса взглянул на Черных. Понимают ли ребята, как важно для этого замкнутого, но, вероятно, не такого уж плохого парня их решение?

Лепилин сидел и слушал, как выступали и горячились ребята. Слушал и вспоминал. Ведь и ему однажды пришлось очутиться в подобном же положении. И если бы не товарищи...

До войны Костя успел окончить шесть классов. В школе было все хорошо. Учеба давалась ему легко. Дед и мама работали, время текло спокойно, ровно, с веселыми планами на будущее, без забот и тревог.

Но вот пришла война. Все мирное кончилось. После первой бомбежки города за Костей зашли товарищи.

— Лепилин, давай в военкомат с нами, добровольцем. Люди на фронт нужны. Пошли?

У военкомата было тревожно и жутко: сотни людей в походной форме, винтовки, противогазы, непривычно нахмуренные, суровые лица. У подъезда растерянные женщины, притихшие ребятишки и слова: «Фронт, приказ, бой...»

Пробираться в военкомат пришлось через окно туалета: через дверь их не пропустил дежурный. В полутемном коридоре, куда они забрели нечаянно, на них наткнулся плотный, большого роста человек.

— Вы чего здесь? А-а? Опять пришли, герои. Сколько вас? Пять? Так, ну давайте объяснимся.

Через час Костя возвращался домой, твердо зная, что в армию его не возьмут.

Комиссар, который с ними разговаривал, был очень занят: беспрерывно звенели телефоны, без конца входили и выходили люди, звучали скупые слова распоряжений. Поминутно отрываясь, комиссар все же успел внушить ребятам, что пока их дело учиться. На прощание он открыл ящик стола, достал газету и, хмуро улыбнувшись, посоветовал:

— Нате, орлы, прочтите.

С газетного листа на Костю смотрели живые мальчишеские лица. Красным карандашом обведен был заголовок статьи «Мы куем фронту победу». Почему-то на память сразу пришел дед.

Через месяц Костя подал заявление в ремесленное училище металлистов. Узнав об этом, мама заплакала и сказала:

— Город бомбят, может, вас увезут отсюда? Вчера Колю Луговского осколком убило.

Дед отвернулся и засопел, у Кости тоже дрогнули губы. Стало жаль деда и мать. Когда он подавал заявление в ремесленное училище, то совсем не думал об эвакуации. Но через месяц Лепилин вместе с училищем уехал в Сибирь.

Еще перед отъездом Костя вступил в комсомол. Вступил, потому что шла война и потому что он однажды серьезно задумался над словами: «Сейчас нет середины, сейчас есть «за» или «против», лагерь коммунизма или лагерь фашизма».

С первых же самостоятельных шагов жизнь взяла юношу в переплет. Родные остались далеко. В эшелоне ехали трудно, мерзли, не хватало продуктов.

Один сын у матери и баловень деда, Костя привык, чтобы ему во всем потакали. Не считался с чужим мнением, был вспыльчив. Восторженные рассказы деда о заводском коллективе оказались совсем не похожими на жизнь эшелона. Одно дело, когда с товарищами встречаешься в классе, на катке или дома, и совсем другое, когда ты день и ночь с ними и все время приходится стеснять себя ради удобства других. Несколько раз Костя крепко ссорился со своими новыми друзьями. Один раз ссора возникла из-за очередного дежурства по вагону.

— Почему именно я должен дежурить ночью? — заартачился Костя. — Разве у нас мало людей? Если я не сплю ночью, у меня потом весь день голова болит. У меня организм такой. Не буду дежурить.

Как-то, когда ребята в вагоне чистили на обед картошку, Костя затянул песню.

— Замолчи, — сказал сосед, — ты этой песни не знаешь, она наша, вологодская, да и слуха у тебя нет, поешь плохо, противно.

Но Костя назло допел песню до конца.

В пути самолеты разбомбили дорогу — вместе с другими ребятами Костю послали ремонтировать ее. Он честно работал с полчаса наравне с товарищами, но потом натер на ладони мозоль и, бросив инструмент, ушел в медпункт.

За все эти «штучки» Костю невзлюбили.

«Маменькин сынок, — решили товарищи, — Гогочка, надо его поучить»

И начали учить, да так здорово, что Костя вскоре почувствовал себя несчастным. Особенно страдало его самолюбие.

Костя огрызался, злился, нервничал и этим еще больше раззадоривал ребят... Но никакая учеба даром не проходит, постепенно он уже начинал понимать кое-что.

Когда прибыли на место, где прямо посреди тайги строили большой завод, ребят разместили в деревянных дощатых бараках. И здесь однажды ночью Костя нечаянно подслушал горькие слова о себе.

— Ничего из этого Лепилина не выйдет путного, — Костя сразу узнал голос Сергея Чайкина — парня, спавшего на соседней койке, — он только и смотрит, как бы ему самому получше было, а товарищ пускай погибает себе на здоровье. Помнишь, как он не хотел Мишку Соболева в город везти, когда тот заболел.

Костя замер, прислушиваясь к разговору.

— Зря ты, — возразил кто-то. — У него воспитание такое. Он без отца рос, а ты, Сергей, преувеличиваешь, не такой уж он плохой.

— И Мишу Соболева, хотел не хотел, все-таки повез в больницу. Да и в комсомоле он недавно, — добавил чей-то уже сонный голос.

— А я бы таких выгонял из комсомола! — почти крикнул Чайкин. — Зря его приняли.

Костя, не выдержав, шевельнулся, кровать скрипнула, и разговор затих. Но в памяти Лепилина он остался надолго.

С комсомолом у него тоже не ладилось. Ему не нравилось обязательное посещение собраний, к комсомольским поручениям он относился равнодушно.

Ему часто казалась, что люди, которые дают ему поручения, глупее его, менее начитанные, менее грамотные, и он считал зазорным: подчиняться им без споров. Он спорил до хрипоты, доказывая; какие-то ему одному понятные вещи. Тогда на него махали рукой и отходили. Людям было некогда. Коллектив комсомольцев школы жил сам по себе, Лепилин — сам по себе.

Так прошло около года. Завод рос, требуя от людей много сил. Продукция завода шла по срочно построенной, ветке на большую железнодорожную магистраль. А обратно составы двигались переполненные сырьем, и снабжение рабочих оказывалось на втором месте. В училище четыре месяца подряд ребят кормили овсяным супом в обед и ужин.

Однажды Костю вместе с заведующим хозяйством послали за шестьдесят километров в колхоз, чтобы привезти мясо — новогодний подарок колхозников.

— Смотрите там, не съешьте дорогой все, — шутили ребята, провожая подводу.

— Ничего, — успокаивал их завхоз, старыми валенками притаптывая хрустящий снег вокруг саней и накидывая на перекладины охапки мерзлого сена. — Восемьдесят шесть килограммов нам с Лепилиным вдвоем не одолеть. Малость и вам оставим.

Заночевать пришлось в лесу, старик завхоз простудился и еле добрался до колхоза.

— Крупозное воспаление легких, — объявил фельдшер. — Вам, молодой человек, придется здесь задержаться. Раньше чем через месяц я больного не выпущу.

Утром Лепилин пошел в правление колхоза.

— А пошто тебе его караулить? — удивился бородатый одноногий кладовщик, слышавший разговор Кости с председателем колхоза. — Целый месяц даром хлеб есть. Бери убоинку и вези. Провожатого дадим. А мужика твоего вылечим. Не у чужих, выправится и приедет.

Эта мысль Косте понравилась.

— Верно, — сказал он, вопросительно посматривая на худенькую женщину — председателя колхоза, — что я тут месяц буду сидеть. Не маленький. Люди вон на фронте воюют. Дорогу я знаю.

— Давай действуй, — подумав, сказала председатель. — Наши парни ездят, а провожатого отрядим, одному несподручно, да и другой дорогой поедешь, кружной, чтобы засветло в деревню на ночевку поспеть. В лесу теперь ночевать негоже, опасно. Иди, выписывай документы.

— А мы ночевали в лесу, — вставил было Костя, но, увидев, что брови председателя нахмурились, пошел к выходу.

— Беда с городскими, — услышал он уже у порога ее голос, — наших условий не знают. И то удивляюсь, как доехали по-хорошему.

Получив восемьдесят килограммов мороженой, но жирной говядины — хозяева выбрали куски получше — и проведав на прощание завхоза, Костя собрался уезжать.

— Не надо мне провожатых, — заявил он щуплой, невзрачной девушке в тулупе и платке, — зачем я вас буду от работы отрывать. — Костя насмешливо посмотрел на нее сверху вниз. — Опекунша, сама в пяти няньках нуждаешься...

— Ты, паря, не ерепенься, — покачала головой девушка, — председатель сопровождать велела, волков у нас много, а я долгую дорогу знаю, тракт там, и люди ездят. В деревне ночуем.

— Волков много? — Костя махнул рукой. — А мы волков не боимся, у нас на волков вот что есть. — Он вытащил из-под сена дробовик, который завхоз на всякий случай захватил с собой.

— Я ведь на фронте был, — вдруг соврал он, — меня по ранению отчислили. А председательнице вашей я не подчинен.

Он на секунду представил себе, как будут смеяться товарищи, если он приедет с девчонкой-провожатым. Скажут — трус, Гогочка! Нет, он им покажет, какой он Гогочка.

— Ну, как знаешь, — помявшись, нерешительно сказала девушка, — мое дело маленькое.

— Ладно, — усмехнулся Костя, — беги домой, не в таких переплетах бывали. Прямой дорогой, как приехал, так и вернусь. — Он взял в руки вожжи. — Ну, сена как будто хватит, н-но, милая...

Лошадь понатужилась, сдернула с места примерзшие сани.

— Городской-то — отчаянный, — рассказывала девушка дома. — Наши и то боятся в тайгу поодиночке ходить. Худое у нас место, глухомань. А ружье у него большое, двенадцать калибров, в акурат как у нашего бати.

Девушка вздохнула, вспомнила, что ружье-то здесь, а батька на фронте, и, махнув рукой, побежала в правление.

Председатель уже успела уехать куда-то и только на следующее утро узнала, что Костя отправился один.

Большую часть пути Лепилин ехал без приключений. Мимо проплывали одетые в снежные шубы ели, пихты, высоченные лиственницы. В воздухе стояла тишина, лишь скрипели полозья узких саней да изредка в лесу ухало разорванное влагой и морозом дерево. Снег мягко шлепался вниз с широких еловых лапок, поднимая серебристые, похожие на крошечные взрывы, облачка снежной пыли.

Наконец стало темнеть. Костя, посматривая на покрытую инеем лошадь, уже стал подумывать о том, как он остановится на ночлег, распряжет лошадь, разведет большой костер и наварит густой горячей похлебки. Но лошадь вдруг забеспокоилась. Она ни с того ни с сего стала вздрагивать, настороженно двигать ушами и вдруг тихонько заржала, призывно и жалобно. Идущий рядом с санями Костя подсел в них сбоку и, намотав на руки вожжи, чмокнул губами.

— Н-но, глупая, почуяла стоянку? Скоро приедем, дам тебе сена.

Он легонько тронул лошадь вожжами. Будто только этого и ожидая, лошадь рывком перешла на широкую рысь, потом понеслась галопом.

— Стой, стой, сумасшедшая!! Тр-рр!

Костя привстал и с силой потянул на себя вожжи.

— Да стой ты! Что с тобой случилась?! — оглянувшись, он обомлел и привалился к передку: в наступающей темноте, далеко за санями, молча неслись стремительные серые тени.

«Волки! — холодея, сообразил Костя. — Волки!»

Он уже не дергал за вожжи. Лошадь с храпом мчалась вперед. Сани мотало от одного края дороги к другому. Уцепившись за передок и с трудам удерживаясь в санях, Лепилин бормотал что-то. Глаза его, не отрываясь, следили за приближающимися тенями. Три, четыре, шесть, семь... Вдруг волки начали отставать и почти мгновенно исчезли. Еще ничего не понимая, Костя некоторое время с ужасом продолжал всматриваться в бегущую темноту. Неожиданно лошадь остановилась. Широкие бока ее судорожно поднимались и опадали, в животе животного что-то екало. Выскочив из саней, Лепилин заметался по обочине дороги, лихорадочно собирая лежащие под снегом сучья для костра. Сложив их горкой, он бросился за охапкой сена к саням и тут все понял: мяса не было. Лепилин громко заплакал. Слезы текли по щекам, падая на ложу бесполезного теперь дробовика.

Волки больше не появлялись.

Дождавшись кое-как утра, Лепилин медленно поехал на так и не распряженной лошади обратно. Километрах в трех от ночной стоянии валялись начисто обглоданные кости. Лепилин вспомнил, что именно в этом месте сани два раза так бросило из стороны в сторону, что он едва удержался, уцепившись за оглоблю. Сложив жалкие остатки костей в сани, Лепилин поехал домой.

Узнав все обстоятельства дела, директор завода сначала приказал Костю отдать под суд.

— Из-за легкомыслия и хвастовства потерять почти сто килограммов мяса! — сказал он. — В такое время! Вдобавок он трус, забыл о ружье. Под суд!

Через два дня после этого решения директор вызвал к себе членов комитета комсомола училища.

— Так вот, — сказал он, хмуря седые, нависшие брови. — Вас он оставил без мясных обедов, что хотите, то и делайте с ним: скажете судить — будем судить. Мяса больше училищу не дам, — добавил он. — Кроме вас, другое рабочие есть. Вы свои лимиты исчерпали.

Костю не судили. На открытом комсомольском собрании, продолжавшемся три с половиной часа, где присутствовало все училище, выступил Сергей Чайкин, которого Лепилин после нечаянно подслушанного разговора считал своим злейшим врагом.

— Что ж, исключим Лепилина из комсомола? — спросил он. — Год назад я был бы за это решение, но теперь думаю иначе. Все это время он жил и работал вместе с нами. Недостатки его мы знали, но очень мало занималась ими. Я думаю, что нельзя отдавать Лепилина без боя. Судить его да выгнать легко. Сделать настоящим человеком труднее. Мы, комсомольцы, — сказал он, — пойдем по трудному пути. Эта для Лепилина тяжелый урок, а тяжелые уроки, дольше помнятся. Он оставил нас без мяса, забыл, кому и от кого вез этот дорогой подарок. Больше он никогда о таких вещах не забудет. Не сможет забыть. Я в это верю.

Тряхнув головой, Сергей сел на место и, уже сидя, добавил:

— Строгий выговор ему с предупреждением для лучшей памяти, сукину сыну!

И опять Костя плакал. Он не скрывал своих слез, и никто никогда не напоминал ему о них.

— Да, я против. Повторяю, исключать его не следует.

Член райкома комсомола Костя Лепилин поочередно посмотрел в глаза каждому из членов комитета.

— Я вот сидел и думал, ребята, как мне поступить. Как мне сказать так, чтобы вы поняли, где она — правда. Нет смысла повторять то, что уже сказано. Черных поступил безобразно. Он индивидуалист, эгоист. Когда меня хотели исключить из комсомола... Не улыбайтесь, честное слово, так было, это длинная история, сейчас ее рассказывать ни к чему. Я тоже забыл о коллективе, потерял чувство ответственности. Один парень тогда спросил: «Вы уверены, что Лепилин пропащий человек? Что его нужно выбросить из нашего коллектива? И будет ли по-комсомольски снять с себя ответственность за его поступки? Ведь мы с ним живем уже целый год. Мы ему были и товарищами и семьей». Как видите, я имею право предостеречь вас от крайнего шага. Теперь решайте. И еще... я верю, — Костя пристально посмотрел на Черных, — он как следует подумает и прямо, только прямо скажет, что у него на сердце. Не будем его торопить. Пусть думает, сколько ему нужно.

Воцарилось молчание. Григорий сидел, низко опустив голову. Ребятам стало ясно, что говорить он не сможет. Прошло несколько минут.

— Ставлю на голосование, — объявил, наконец, секретарь, — кто за то, чтобы Черных исключить из школы?

Одна, две, немного погодя третья рука медленно поднялись.

— Кто против?

Тоже три руки, четвертая — секретаря.

— Остается. Понятно? Слышал, Черных? Если ничего не имеешь сказать, ты свободен. Иди.

Григорий медленно встал и пошел к выходу. На пороге он вдруг обернулся.

— Вот что, — словно через силу сказал он, не глядя ни на кого... — Давно я хотел сознаться, что понял, да... чего-то не мог. — Он перевел дыхание. — Специальность для меня... это нужное дело. Вот так... Спасибо, что не исключили.

Он потоптался, медленно, по-воловьи повернул свое могучее туловище и, больше ничего не сказав, вышел.

Поговорив еще немного с ребятами, Лепилин отправился домой. На улице его поджидал Черных. Тяжело ступая, он шагнул навстречу Косте. Непривычное напряжение мысли, как в зеркале, отражалось на его большом широком лице.

— Ты что, — участливо спросил Костя, — забыл что-нибудь или спросить хочешь?

— Нет, — вытащив из кармана брюк плотный сверток, парень, тяжело дыша, протянул его Косте. — Нате. Я бы все равно... Так или так, не подумайте... Это половина, что у меня есть. Не по душе мне. Отдайте им. Директору или кому.

Черных мучительно покраснел и с трудом спрятал свои огромные ручищи за спину. Затем, широко шагнув, с неожиданной ловкостью проскользнул в узкую щель полуоткрытой двери. Костя развернул пакет. В нем были деньги.

...После продолжительного совещания штаба мы решили деньги Грише Черных вернуть и сделать вид, что ни о чем не догадываемся.

— Что ж, я смекаю, вы рассудили правильно, — задумчиво проговорил подполковник Топорков, приглашенный нами на совещание и до последнего момента не вмешивавшийся в споры. — Деньги он отдал, по всей вероятности, ворованные, то есть «свою долю» с обмундирования. Ершов-то, выходит, не зря болтал, а? Но он, Черных, пока ни в чем не признается, побаивается. Фактов никаких не расскажет. Значит, снова поднимать дело, начинать следствие пока не имеет смысла. Хорошо уже, что в этом парне пробудилась совесть. Ваша задача теперь — поближе к себе его притянуть. Кстати, может случиться, что наша догадка и не верна. Может, он просто в порыве великодушия решил как-то возместить ущерб, причиненный по его вине школе. В жизни все бывает. Поэтому поживем — увидим. Согласны?

— Согласны, — радостно подхватил Болтов. — Я тоже думаю, что он в порыве великодушия. Дельно, что мы пария этого, Черных, спасли, а если толкнем обратно к ворам, и тех спугнем.

Лицо его на секунду затуманилось, он потер ладонями щеки и, как бы смахнув тень, снова заулыбался.

— А хорошие мы дела творим, товарищ подполковник, верно? Один наш Ракитин чего стоит. Как он жуликов тогда ловил, а? В Автово? Здорово! Ха-ха-ха!

Смех у Болтова получился неожиданно тоненький; неприятный. Топорков неодобрительно покосился на Кирилла...

— Зайди ко мне, Ракитин, — попросил он, вставая и оправляя китель. — Минут через двадцать зайди, ладно?

У себя в кабинете Топорков спросил без всяких предисловий:

— Болтов ушел из техникума?

— Ушел, — подтвердил я, как всегда удивляясь осведомленности Топоркова, — а что?

— Так. А почему ушел?

— Говорит, работать надо. Денет в семье не хватает. На бойню устроился шофером.

— А почему в штабе держите?

— Так ведь он работать пошел, что ж... А что?

— Нет, ничего, — Топорков пододвинул к себе папку с текущими делами. — Ладно, иди. Не нравится мне этот Болтов. Фальшивый он какой-то. Присмотрись-ка к нему получше.