Комсомольский патруль

О «ЛЕГКОЙ КАВАЛЕРИИ» И ЛЮБВИ

Белые-белые рваные куски облаков раскиданы по небу. Они далеко друг от друга. Они напоминают случайные острова среди голубовато-серого, как будто запыленного неба-океана. Еще рано. И от сознания, что можно минут десять-пятнадцать помечтать не вставая, по телу растекается приятное, но чуть тревожное чувство. Солнце за окном словно начинает играть с облаками, то появляясь, то прячась. От этого нехитрый пейзаж на небольшой акварельной картинке, висящей на стене, быстро меняется, становится то радостным, то хмурым. Вот солнце скрылось, и проселочная дорога, идущая сквозь молодой лесок, стала сырой, неприятной. Дует промозглый осенний ветер, вот-вот пойдет дождь. Но вот солнышко появилось снова. По комнате скользнул пыльный тонкий, как игла, луч и, в упор ударив картину, разбил осень. Все переменилось. Искрящиеся весенние лужи отражают голубое, светлых тонов небо. И в ветвях уже шелестит душистый мягкий ветер, несущий запах талой земли и зеленеющих вербных почек. Идти бы сейчас и идти но этой вольной дороге, и смотреть во все глаза, и слушать, впитывать звуки просыпающейся природы...

— Галина, четверть восьмого...

— Сейчас, мама, я не сплю...

Голос бесцеремонно вторгся в увлекательную, приятную иллюзию. Галя Цветкова сморщила нос, собираясь чихнуть, но и чихать от досады расхотелось: всегда прервут не вовремя.

Девушка полуприкрыла веками глаза и перевела взгляд на окно. А еще хорошо смотреть на золотой кораблик Адмиралтейства. Его отсюда хорошо видно. Если лечь вот так и прищурить глаза, то можно совсем-совсем реально представить себе, что это не адмиралтейский, а настоящий корабль. Плывет он по бескрайнему северному морю. Подстерегая, колышутся по бокам его причудливые льды — айсберги, покрытые белым, как вата, снегом. Гордо плывет этот корабль, сверкая в лучах весеннего полярного солнца своими золотыми парусами. А ведут его — только вперед — суровые, отважные люди, не боящиеся громадных и злых ледяных гор...

— Галина, ты опоздаешь

Галя откинула одеяло и, вскочив с постели, торопливо потянулась за халатом.

— Сейчас, мама, я только запишу. Уж очень хорошие строчки пришли в голову.

Схватив лежащий на столе потрепанный блокнот, девушка торопливо присела на постель. Некоторое время она занималась тем, что, глубокомысленно подняв глаза к потолку, ритмично кивала головой и шевелила губами.

— Ох! — раскачивания сменил сердитый жест, от которого блокнот отлетел на другой конец кровати. — Так и знала... — Девушка не окончила и, замолчав, начала быстро одеваться...

— Ну вот, — помолчав, протянула она обиженным тоном, — опять сбилась. Как только заговоришь, сразу все пропадает. А ведь как хорошо начиналось:

продекламировала она все еще мрачным голосом, но через минуту рассмеялась. — Не беда, напишу новые. Все равно, кроме меня и тебя, мама, никто их не читает.

Для очистки совести сделав два-три гимнастических упражнения, девушка взяла в руки полотенце.

— Мам, а ты зря ругалась, что мы на пятом этаже живем, — сказала она, растягивая полотенце, — иначе бы шпиля с корабликом не было видно. А я так люблю на него смотреть, — добавила она с жалобным вздохом. Глаза ее елейно поднялись кверху. — Особенно утром, пока не помешают.

Галя преувеличенно аппетитно зевнула.

— Как будто, — продолжала она развивать свою мысль, — из рассказов Грина или даже...

— Галина, честное слово, ты опоздаешь на работу. У вас же в восемь утра совещание, ты сама говорила.

Галя побежала мыться.

Уже перед уходом из дому она снова взяла в руки блокнот и торопливо записала в него быстрым размашистым почерком:

— Получилось, — довольно объявила она матери, — и в рифму и красиво. Хочешь, прочту?

— Иди, иди, — заторопила ее мать. — Потом прочтешь. Ведь совсем опаздываешь.

Сунув блокнот в сумочку, Цветкова выбежала на улицу.

По утрам город торопится. Спешат переполненные трамваи. Спешат пешеходы, один за другим резво исчезая в ненасытных подъездах учреждений, на ходу здороваясь с сослуживцами. На перекрестках скопляются легковые машины, и люди, сидящие за рулем, нетерпеливо переводят взгляд с красного предостерегающего глаза светофора на ручные часы. Напряженная обстановка начинающегося большого трудового дня. Делом заняты все и вся. Единственно, кажется, кто бездельнича ет в эти часы, — это само осеннее утро. Слишком уж ласково, разнеживающе улыбается молодым, в этом году посаженным деревцам как бы умытое утренней росой, прохладное, свежее солнце. Да и им, деревцам, тоже совсем мало дела до окружающей суеты. Тянутся они вверх, кокетливо рисуясь своими еще не окрепшими, нарядными ветками. Никуда не торопясь, играет осыпающимися листьями уличный сквознячок, и так же бесцельно бродяжничают по спокойной небесной синеве ленивые клочки белого пара.

Прелестное утро тянется медленно. Оно отстает от людей, и поэтому люди мало обращают внимания на него. Только изредка какая-нибудь курносая, с синими глазами девушка нечаянно замедлит шаги и украдкой вздохнет, увидев, что под ногами стелются золотые листочки берез. Но девушка тоже спешит. Быстро стряхнув с себя утренние чары и беспричинно рассмеявшись, она побежит догонять идущую впереди подругу, чтобы спросить, пойдет ли та сегодня после работы на стадион.

Утро не торопится, и людям с ним не по пути.

Я был настроен в это утро совсем не лирически, встретив у райкома Галю Цветкову.

— Технический секретарь, а опаздываешь, — строго бросил я, переводя взгляд с ее улыбающейся физиономии на свои ручные часы. — Не понимаю, чего тебе так весело? Там, наверно, народу уже полным-полно набралось. Ждут, когда ты соизволишь прийти их зарегистрировать.

Но оказалось, что мы с Галей пришли в этот раз первыми.

— Не понимаю, — удивился я, — совещание назначено на восемь часов, а еще никого нет. В чем дело?

На этом совещании секретарей комсомольских организаций мне предстояло сделать доклад об организации групп «легкой кавалерии» (мы решили создать их в районе по примеру комсомольцев прошлых пятилеток), и поэтому я немного волновался.

Галя заметила это.

— А вам, Ракитин, вредно волноваться, — сказала она, лукаво поблескивая глазами, — цвет лица может испортиться, и потом у вас память, оказывается, никуда не годится. Совещание назначено не на восемь, а на девять тридцать. Райком начинает работать только в девять часов. Вам бы, товарищ член бюро, пора это знать.

Я возмутился:

— Это не у меня память никуда не годится, а у вас. Вы же сами вчера предупредили меня по телефону, что совещание в восемь. Из-за вас я даже позавтракать сегодня как следует не успел, так торопился.

— Подумаешь! — Цветкова как-то странно посмотрела на меня, чуть наклонив набок голову и все еще продолжая улыбаться. — Один раз можно и не позавтракать, ничего не случится. А с началом совещания я сама, видно, напутала. У меня ведь девичья память.

Я пожал плечами и ничего не ответил.

«Ладно, — мелькнуло у меня в голове, — за эти полтора часа можно будет еще лучше подготовиться к докладу. Тема-то очень ответственная».

Мы с Галей вошли в помещение райкома.

Непривычно гулко отдались наши шаги в пустых комнатах — тяжелая, мерная моя поступь и легкое постукивание Галиных каблучков.

Я обратил внимание на то, что у нее новые туфли. «Купила, наверно, недавно, — подумал я, — потому так и стучат».

Солнце светлыми веселыми квадратами лежало на полу в инструкторской, куда мы зашли сначала.

Пустые столы без инструкторов, в солнечных лучах вьются пылинки. Где-то скрипнула дверь. На той стороне двора, на крыше, расхаживают голуби... Я подошел к окну и открыл форточку. И вдруг почему-то совсем расхотелось заниматься докладом. Я еще никогда не видел райком таким... неофициальным. Кажется, это почувствовала и Галя. Она вышла на минуту и вернулась с томиком стихов Щипачева. Меня неожиданно рассмешил этот томик.

— Странный вы человек, Цветкова. Вот уж никогда не думал, что вы увлекаетесь поэзией.

— А чем же, вы думали, я увлекаюсь, — серьезно спросила она, — статистическими отчетами о неплательщиках членских взносов? Или протоколами вашего штаба? — В голосе ее ни с того ни с сего зазвучала горечь.

Я растерялся.

— Бросьте, Галя, — сказал я, стараясь понять, что с ней происходит. — Я ведь не хотел вас обидеть. Просто вы сегодня какая-то такая... — Не зная, что сказать, я пошевелил в воздухе пальцами.

— Какая? — продолжая оставаться такой же серьезной, переспросила Галя. — Назойливая? Вы это хотели сказать?

— Да хватит вам, — взмолился я наконец, — если хотите знать, я не меньше вас люблю поэзию.

— Ну, слушайте тогда.

Не глядя на меня, Галочка сердито нахмурила брови.

— Будете слушать?

Боясь уже отвечать, я только кивнул головой.

начала она злым голосом.

Щипачев был хорош, да и читала Галя правильно, без лишней назидательности и без фальши...

Постепенно голос ее приобрел мягкость, и в нем задрожали еле уловимые нотки грусти. Она сама увлеклась своим чтением. Я тоже отдался неизъяснимой прелести стихов о любви, о мечтах, о жизни...

Похоже было, что само необычное утро навевает эти стихи.

Неожиданно Галя прервала свое чтение.

— Скажите, Валя, — спросила она, не отрывая глаз от книги, — я вот все думаю, почему вы ко мне так плохо относитесь?

Я даже сразу не сообразил толком, что́ она говорит.

— Мы? — переспросил я. — Почему плохо? Наоборот, у нас в штабе...

— Да не у вас в штабе, а вы, вы лично. Разве я вам что-нибудь сделала худого?

Я вдруг почувствовал, как краска заливает мое лицо, шею, руки... У меня в голове словно просветлело.

— Наоборот, — сказал я, неизвестно для чего доставая из кармана носовой платок и снова пряча его в карман, — наоборот. Мне всегда казалось, что это вы ко мне плохо относитесь. А мне, мне вы всегда нравились. — Последние слова вырвались помимо моей воли и заставили меня покраснеть еще сильнее. Я это почувствовал.

Хорошо, что Галочка на секунду закрыла глаза, а затем отвернулась и выбежала из комнаты.

Мне нужно было хоть недолго побыть одному. Уши у меня так и пылали. «Дурак, — выругал я себя вполголоса, — ух и дурак же! А она молодец!..»

Минуты через две я зашел к ней в приемную.

Галя усердно печатала на машинке какую-то бумагу.

— Галочка, — сказал я, подходя к ней и беря ее за руку, — ты, наверно, не сможешь понять, что я сейчас чувствую, я хочу сказать только одно: я так рад, что нашел тебя, я...

— Нет, это я вас нашла, — перебила она, отнимая руку, — поэтому лучше...

— Так, так, так! Понятно! Вот он где, уважаемый докладчик! А я думал, ты еще дома, в постели.

Голос Иванова заставил нас обоих вздрогнуть и как пойманных воришек отдернуть руки.

— Да вот тут Цветкова начала мне печатать один материал, — проговорил я с деланным безразличием, для пущей убедительности вытащив из машинки и помахав в воздухе листком, который перед моим приходом печатала Галя, — но боюсь, что он мне сегодня не понадобится. А ты почему так рано?

— Рано? — Иванов расхохотался. — Да вы что здесь, флиртовали, что ли? Уже без пяти девять. Сейчас народ будет собираться. Деловой день начинается.

Он отправился в кабинет и с порога погрозил пальцем.

— Смотри, Галка, не сбивай мне с панталыку члена бюро, он сегодня докладчик. Сделает плохо доклад перед секретарями, я тебе, знаешь что, Цветкова?!!

Мы с Галиной испуганно посмотрели друг на друга и неожиданно расхохотались.

Уже перед самым докладом я прочел бумажку, вытащенную мной из Галиной машинки при появлении Иванова.

«Что она так старательно печатала, — подумал я, развертывая бумажку, — наверно, что-нибудь спешное?»

Но там несколько раз повторялось одно и то же: «Что же теперь будет? Что же теперь будет?»

Чувство огромной, неизведанной радости захлестнуло меня целиком, но...

Передо мной сидели все секретари комитетов комсомола района. Нужно было начинать доклад.

Честное слово, я даже не ожидал, что этот доклад вызовет такой большой интерес у наших ребят.

Конечно, все дело было в теме и фактах. Моей заслуги здесь оказалась самая капля. Когда я кончил, несколько минут никто даже не высказывался. Все сидели и думали... А факты я действительно рассказал интересные. Начав с того, что движение «легкой кавалерии» зародилось в нашем же, в ту пору Московско-Нарвском районе, я перешел к боевым делам комсомольцев прошлых пятилеток.

Это были замечательные дела: комсомольцы боролись против простоев станков, против пьянства на производстве, проводили «карнавалы брака», бичующие бракоделов, боролись с бюрократами, раскрывали шайки белогвардейцев, выпускали сатирические газеты.

Они не носили знаменитых кавалерийских шлемов-буденовок, эти ребята, и в руках у них не было острых пик, как на рисунках, но если этих кавалеристов вскоре после восьмого съезда комсомола было лишь несколько десятков, то уже к 1931 году их насчитывалось семнадцать с половиной тысяч, а к 1936 — около сорока тысяч.

Это была сила.

Недаром писал поэт:

Как и положено кавалерийской лаве, они и шли напролом, сметая на пути своем всякую нечисть.

Первым нарушил молчание секретарь комитета комсомола рыбного порта.

— Что же, — сказал он, внушительно поколачивая в такт словам ребром ладони по стулу, — дела комсомол тех лет делал большие. Кое в чем мы, правда, их обогнали, а кое в чем отстаем. Например, пьянство: ох, сколько оно людей губит. Не знаю, как в других организациях, — у меня еще хватает пьяниц среди молодежи. А бед от этого сколько? И брак, и простои машин, и прогулы, и мат.

Он особенно зло стукнул ладонью по стулу.

— Пора повести решительную борьбу с пьянством и нецензурной бранью. Хватит. Досиделись.

Постепенно обстановка на совещании накалилась. Секретари, не стесняясь, выкладывали наболевшие вопросы. Предлагали обратиться в Управление торговли; чтобы запретили всяким ларькам и столовым торговать водкой на каждом углу. Предлагали провести рейды по тем общежитиям, где контроль комсомольских комитетов над молодежью слаб и нередко процветает хамство, предлагали многое другое. Я сидел и записывал. То и дело приходила в голову мысль: почаще нужно советоваться с народом, вон сколько работы поднавалили, только поворачивайся. А мы-то на днях сидели и выискивали новые объекты. Ай да ребята! Эти помогут!

Настроение после этого совещания у меня весь день было боевое, и потому, когда я вечером зашел в райком за Галочкой, совсем уже не чувствовал той робости, которая появилась при утреннем объяснении. Просто было хорошо от удачи и счастья. Мы очень легко встретились и, не сговариваясь, пошли гулять по улицам.

Уже перед домом Галя прочла мне стихи, которые сочинила утром.

— Нравятся? — спросила она, остановившись и поглядывая на меня с нетерпением.

— Нет, — откровенно признался я, — не нравятся.

— Знаешь, Валя, — сказала она, просияв, — мы, наверно, будем с тобой очень часто ссориться. Ой, как я рада!

Я так и остался стоять с вытаращенными от удивления глазами.