Комсомольский патруль

НИЩИЕ ДУХОМ

Электричка плавно тронулась с места, перрон поплыл назад; легко перестукиваясь с рельсами, зарокотали колеса.

На душе у меня было празднично.

Я сидел у окна и думал «ни о чем». Как это хорошо, когда можно думать без спешки, когда можно никуда не торопиться, зная, что у тебя впереди целый свободный день. Я отдыхал.

В другой половине вагона ехало много каких-то студентов, и они пели песню, от которой становилось еще приятнее отдыхать вот так, в покачивающемся вагоне электрички. В душе к чувству радости примешивалась приятная грусть.

Слова этой песни были мне знакомы:

Поезд шел в Зеленогорск. Все получилось в общем неожиданно, но интересно.

На днях после очередного рейда Костя Лепилин спросил меня:

— Что-то у тебя, Валентин, вид плохой? Похудел ты и синяки под глазами... Устал, что ли?

— Устал, — честно ответил я Косте, — измотался с этим хулиганьем. Ведь каждый день приходится с ними встречаться. Трудновато.

Услышав мои слова, Костя помрачнел.

— У меня бывает такое чувство, — сказал он, не глядя на меня, — что кругом одни жулики. Вот идешь по улице и кажется: что ни человек, то жулик или хулиган... Так можно и человеконенавистником стать, — помолчав, добавил он горько. — Я понимаю, это чепуха, но чувство есть чувство.

— У меня тоже был такой период, — признался я. — Это в общем... слабость. Понимаешь, концентрация грязи вокруг нас — членов штаба — большая, каждый день их ловим, люди этих хулиганов, может, и вообще не видят, а мы с тобой каждый день. Вот нам и кажется...

— Я это понимаю, — вдруг улыбнулся Лепилин, — я уже сказал себе, что нельзя из-за небольшого количества дряни смотреть на всех людей с подозрением. Но только ты, Валентин, уже вылечился, успел уже побороть в себе это чувство, а я еще нет. Такое чувство — это, так сказать, «издержки производства». Отдыхать нам надо побольше. А представь себе Дзержинского, — неожиданно добавил он немного погодя, — Дзержинский не раскисал. Нет, большую веру в людей надо иметь, — решительно заключил Костя. — Если любишь людей, тогда и со всяким злом бороться не трудно.

Поговорив, мы разошлись.

И вдруг сегодня утром, когда я еще спал, раздался телефонный звонок.

— Ракитин? — прогудел голос в трубке. — Это Лепилин говорит, не узнаешь? Ты чем решил сегодня заниматься?

Переступая босыми ногами по крашеному полу и топчась на одном месте, я объяснил Косте, что сегодня воскресенье, поэтому сначала я буду читать книгу, потом займусь расчетами одного рационализаторского предложения, которое мы готовим с товарищем по цеху. Потом буду обедать, потом заниматься, а потом поеду в клуб — на очередной рейд, Косте там быть тоже не мешало бы.

— Брось, — неожиданно сердито прервал меня Костя. — Это обычная песня — заниматься, работать, другого от тебя и не слышишь. Давай-ка, Ракитин, — голос его вдруг стал вкрадчивым, — давай-ка, друже, поедем сегодня в Зеленогорск. Там море, солнце, пока еще приятное, хотя почти уж не греет, пообедаем где-нибудь в ресторанчике под резной крышей — пока они еще не закрылись, — на веранде, а? Ух, и здорово будет! Давай хоть напоследок на волю, к природе.

— Едем, — еще не подумав, согласился я. — Твое предложение, знаешь, очень хорошее, но только...

— Что только, — заорал на другом конце провода Костя, — что только?! Слышать ничего не хочу! Сухарь! Воздух же, море! Чтобы ты не передумал, я сейчас еду, а встретимся в Зеленогорске на вокзале. Чтобы через полтора часа был там, понял? Беги одевайся. Пляшешь небось босиком на голом полу?

Костя довольно захохотал и повесил трубку.

И вот я в вагоне. Поезд быстро летит в Зеленогорск — к соленому ветру, морю, к отдыху, и замечательная студенческая песня заставляет отбивать такт ногой:

— Идиоты, — гнусаво произносит кто-то за моей спиной. — Они детей своих вырастят в факультетской семье! Коллективно, так сказать, сообща! Папы, мамы перепутались, папы путают мам... А лично бы я в этом деле колхоза не потерпел... — Раздается громкий хохот.

Мгновенно, как будто избитый цинизмом этого «высказывания», я оборачиваюсь.

Только теперь я замечаю, что все соседнее купе заняла компания стиляг. Лица как будто знакомые. А может быть, я ошибаюсь, у них у всех лица на один лад: одинаковые прически с коками, одинаковые бакенбарды, вытягивающие и без того длинные, худосочные физиономии, одинаковые галстуки «кис-кис» на тощих, немощных шеях, незнакомых со спортом.

Даже смех у них какой-то одинаковый: деланный, показной. Как будто они смеются не для себя, а для «уважаемой публики». И девицы у них на один лад: крашеные до уродства, с толстым слоем пудры на лице. И это молодежь?

Интересно, как же они летом загорают на пляже? Ведь такой слой пудры ни один ультрафиолетовый луч не пробьет.

— ...Дети у них вырастают и тоже превращаются в одну семью, — продолжает между тем гнусаво острить стиляга. На нем желтые бархатные брюки. Он длиннонос и на вид немного полнее других. Выражение лица у него цинично-брезгливое, улыбка кривая, глаза странные, почти без ресниц; где я его видел? Он явно доволен всеобщим вниманием и рисуется.

Уж не та ли это компания из квартиры Табульша, о которой рассказывала Нина? И штаны у этого длинноносого бархатные, и девицы на тех как будто похожи...

Я тут же гоню от себя эту мысль. Может быть, совсем не они... Такие компании однотипны. А длинноносый двадцатилетний циник мелет уже минуты три одну и ту же пошлость «о папах и мамах». Наконец я не выдерживаю.

— Послушайте, — говорю я, вставая и наклоняясь над спинкой скамейки соседнего купе, — неужели вам не стыдно? Ведь то, что вы говорите, это гадость. Ведь у вас у самого есть мать. Вы при ней тоже так вот, с издевкой произносите это слово?

«Оратор» замолкает. На его лице появляется выражение откровенной злобы. Даже циничная улыбка медленно сходит с губ.

— А вам какое дело? — вдруг кокетливо спрашивает одна из девиц.

Она несколько раз оглядывает меня и, видимо, довольная, переглядывается с подругой. Вторая тоже начинает играть глазами. Конечно, это они флиртуют со мной. Безграничная глупость! Черт знает что! Парни хоть ведут себя иначе, и то спасибо.

Они все встали, физиономии злющие, кулаки стиляг сжаты. Кажется, они сейчас кинутся на меня.

Но страха у меня нет. Есть возмущение и... удивление. Я их не понимаю.

— Спокойнее, братцы, спокойнее... — Кто-то мягко берет меня за талию и легонько отодвигает в сторону. Я и не заметил, что к нам подошли студенты. Это, кажется, геологи. У них форменные куртки, у одного на плечах круглые, шитые золотом погоны горняка.

— Так ведь можно и до драки дойти, — говорит тот, который отстранил меня от стиляг. Он светловолосый, плотный, с заломленной назад фуражкой. Все лицо его покрывают крупные рыжеватые веснушки. Особенно много их на курносом носу и около глаз. Он мне нравится. У парня хорошее русское лицо, задорное и уверенное, лицо спокойного человека.

— Что здесь происходит? — осведомляется он, посматривая то на меня, то на стиляг. — Что не поделили?

Стараясь быть спокойным, я рассказываю, в чем дело.

— Мы никому не позволим вмешиваться в нашу личную жизнь, — вдруг говорит длинноносый стиляга. Он у них, кажется, «идеолог» и претендует на первую роль. — Мы не позволим каждому лезть в наши души!

Это у них-то души? Я вдруг начинаю хохотать. Наверное, в этом смехе выливается все мое напряжение последних минут.

Глядя на меня, улыбаются и студенты. Их в вагоне очень много, куда больше, чем стиляг, которых всего шестеро.

И компании циников ничего не остается делать, как тоже улыбаться.

— Вот что, ребята, — говорит кто-то из студентов, — давайте, пока едем до Зеленогорска, поговорим, а? Вы тоже до Зеленогорска? Ну и чудесно! Посидим, потолкуем. Сели?

Этот разговор запомнился мне на всю жизнь. Начался он вопросом:

— Друзья, вы знаете, кто такой Олдридж? «Друзья», к которым был обращен вопрос, нерешительно переглянулись.

— Это какой-то писатель, — пошевелив перед собой пальцами, решил выручить друзей «идеолог».

— А Григ? — совершенно серьезно задал вопрос геолог. — Кто такой Григ?

— Григ — это тоже писатель, — мило улыбнувшись и делая глазки, вступила в разговор одна из девиц. — Он еще написал как будто какую-то вещь...

«Идеолог» опять хочет ответить, выручить, но его снова перебивают вопросом:

— Скажите, ребята, а как называется пакт, который заключили против нашей страны на Востоке?

В первое мгновение я даже не сумел сообразить, почему шестеро стиляг разом заулыбались.

— Мы политикой не интересуемся, — наконец пояснил за всех «идеолог», — пусть лошади думают о политике, у них головы большие.

— Так... — Мой сосед, веснушчатый студент, закрыл рот платком и стал кашлять.

«Тактичный парень, — подумал я, — а мне вот трудно удержаться от смеха».

— Так, — перестав кашлять, повторил студент. На глазах у него блестели веселые слезинки. — А чем вы вообще интересуетесь? Нет, правда, без смеха, чем-нибудь интересуетесь?

— Мы интересуемся спортом, — неожиданно вмешался в разговор молчавший до того второй стиляга.

— Спортом? — Девушка-студентка из стоявших в первом ряду полукольца, окружившего стиляг, внимательно посмотрела на того, кто это сказал. — Каким же видом спорта? Дело в том, что я мастер спорта, — добавила она, чуть запнувшись, — я занимаюсь легкой атлетикой и парусом. А вы?

— А мы плаванием и греблей.

— Что-то не похоже, — усомнилась студентка. — А вы не скажете, кто на последних Олимпийских играх получил золотую медаль по плаванию?

— Нет, я соврал, мы занимаемся автомобилями, — сразу же без тени смущения ответил стиляга. — У моего предка есть автомобиль. Я учусь на нем ездить. Это тоже спорт.

— Безусловно. — Глаза девушки потухли, она чуть вздохнула. — Папина «Победа»?

— Нет, у отца «ЗИМ», — не поняв иронии, поправил ее парень. — И еще я занимаюсь живописью, так что вы зря подсмеиваетесь.

— Вам нравится Рембрандт? — послышался тут же вопрос. — А какого вы мнения о творчестве Веласкеза?

— Я видел их творчество, — скривил губы «живописец». — У нас с вами, наверно, разные точки зрения, я вообще не понимаю классики, она устарела.

— Устарела? Вы хотите жить без классики?

— Нет, зачем же. Она может лежать, храниться в музеях. Но сейчас другой век. Сейчас век атомной энергии, век темпа. Жизнь несется. Сейчас нужно уметь изображать мир точкой.

— Чем, чем?

— Точкой. Точка — это скорость, темп, а классика медленна. Классическая литература тоже устарела, сейчас идут, — он так и сказал «идут», — детектив, комиксы — там динамика. Нам, современным людям, нужно действие, а не рассуждения. Такой век.

«Живописец» посмотрел на мое лицо и, запнувшись, замолчал.

Потом мало-помалу на его губах опять появилась всезнающая усмешка. Он победным взглядом искоса оглядел свою компанию. Особенно едко он посмотрел на «идеолога», видимо считая, что заткнул его за пояс своей эрудицией.

— Я в прошлом году был на практике, — задумчиво проговорил мой сосед, — и искал как раз урановую руду. Вот, значит, я-то и строю век атомной энергии, но ведь я строю его на основе классики. Наш век тоже будет классическим для будущих поколений. Какая там точка. Тут точкой не отделаешься. Тут нужны широкие, вдохновенные полотна. Ясные, реалистические. И картины, и книги, и все что угодно лишь с трудом смогут объять наши дела. А вы — точка!

— Да, жизнь летит, — добавил кто-то, — жизнь несется. А вам не кажется, ребята, что несется-то она мимо вас? Вы не обижайтесь, ведь это правда.

Когда мы вышли из вагона в Зеленогорске, студентка — мастер спорта — вздохнула:

— Хорошо-то как! Воздух, простор! Жизнь продолжается. Мальчики, я когда с ними говорила, мне так и казалось, что несет мертвечиной! Это же мертвецы. Разве это люди?

— Я смотрел на них и думал, — вставил шагавший рядом с ней студент, — вот такой псих, желающий передать жизнь точкой, может любую гадость сделать. Дай ему в руки взрывчатку, подучи... и взорвет что-нибудь. Точка — взрыв, и ничего нету. По его словам, это и есть жизнь. Бред какой-то!

— Это не его мысли, — сурово ответил светловолосый веснушчатый студент, — это чужие мысли, которые он берет на веру, даже не пытаясь их обдумать. Такие мысли о жизни — точке — это психологическая диверсия, идущая к нам из-за океана. А эти парни и девушки — неучи, поддаются диверсии. У них нет ничего своего. Они, знаете, кто? Они нищие! Нищие духом. Их надо заставить учиться.

— Слушайте, — повернулся он вдруг ко мне и подошедшему к нам Косте, — пошли, братцы, с нами. Проведем день вместе? У нас будет весело.

— Пошли, — ответили мы с Костей разом, не раздумывая, — Мы с удовольствием.

— Ну, тогда будем знакомы. Меня зовут Иван — Ваня, а вот его — Мирза, а его — Юлиус, а ее — Мариан, а ее Анна Витес. Целый интернационал. Ох, и хорошо же здесь, братцы!

Мы с Костей весело рассмеялись. И вдруг я вспомнил.

— Костя! — закричал я еще более веселым голосом, страшно довольный своей памятью. — Я же вспомнил, где мы видели этого длинноносого дурака в бархатных штанах! Во время нашего самого первого рейда! Не помнишь? У кинотеатра. Ну, значит, тебя тогда рядом не было. И компания, кажется, та же.