Комсомольский патруль

РОМАН ТАБУЛЬШ УХОДИТ В ПОДПОЛЬЕ

Вот теперь, спустя уже много времени, я понял, что к стилягам Болтова тянуло не что иное, как желание хорошо пожить, а к комсомольцам — желание выдвинуться, быть первым или хотя бы вторым, следовательно, его занимало не дело, а положение руководителя, почет и уважение, которые его окружали. Тогда я этого не знал.

К Нине Болтова также тянуло сложное чувство. Он учился с нею в одной школе с первого класса. Жили они по соседству, с детства взрослые называли их женихом и невестой. Болтов сроднился с этой мыслью. Но когда обнаружилось, что одно название еще ничего не определяет, когда Болтов уже в последние школьные годы понял, что, кроме него, есть и другие, которым Нина очень нравится, — это его возмутило, показалось посягательством на то, что принадлежит ему по закону.

Болтов стал ревниво следить за каждым шагом Нины. На школьном выпускном вечере он танцевал только с ней. Потом, поздно вечером, когда счастливые, почувствовавшие себя уже взрослыми, вчерашние мальчики и девочки, попрощавшись с преподавателями, вышли побродить по совершенно светлым (была пора белых ночей) проспектам Ленинграда, Болтов ловко оттеснил Нину от подруг и увел ее чуть ли не на край города...

Огни, река, прошлая дружба заставили Нину ненадолго поверить, что у них есть любовь. Они целовались в тот лирический вечер.

Потом Нина поступила работать на фабрику, а Кирилл, немало проболтавшись без дела, меняя один институт за другим, поступил, наконец, на курсы шоферов, а затем на третий курс автомобильного техникума. Желание выдвинуться привело его в комсомол. Но комсомольские собрания казались ему скучными. Он не верил людям и не мог отделаться от мысли, что его товарищи говорят совсем не то, что думают, говорят только по обязанности. «Жизнь, — часто думал он, глядя на товарищей, — накладывает обязанности. Отказаться от них невозможно, если не хочешь потерять своего права на жизнь. Работа, школа, участие в общественных мероприятиях, долг перед родными, знакомыми — сколько все-таки всяких скучных и неприятных обязанностей». И чем больше было этих обязанностей, чем неумолимее они вставали перед ним, тем сильнее он их ненавидел. Душа его жаждала другого.

«Эх, забыть бы все, отдаться только мимолетному ощущению радости, настоящей свободы, счастья, — мысленно повторял он все чаще и чаще. — Что мне долг? Идиоты выдумали его. Что мне люди? Какое мне до них дело? Наплевать мне на людей и на обязанности. Человек живет только один раз. Вот и надо не обязанности выполнять, а жить — развлекаться, веселиться, делать все, что захочется. Иначе какой же я хозяин жизни? Просто раб».

Случайно Кирилл познакомился с неким Ромой Табульшем. Тот привел его к себе домой. То, что Кирилл увидел там, выгодно, по его мнению, отличалось от комсомольских собраний. «Умеют жить люди, — думалось ему. — Ни в чем себе не отказывают».

Северный, промозглый ветер бил в лицо, забирался во все складки поношенного демисезонного пальтишка, которое подарил Нине покойный отчим еще к окончанию седьмого класса. За пять лет пальто успело стать короче, как говорил Костя Лепилин, во всех измерениях. Но дома Нину по вечерам встречали многочисленными просьбами две сестренки — они носили фамилию отчима — и... разговор с матерью о покупке нового пальто неизменно откладывался.

Кроме того, мама после смерти отчима стала подозрительно часто справлять свои дни рождения и именины. Приглашались какие-то дальние родственники, которых Нина почти не знала, и совсем незнакомые ей женщины из соседних домов. Гости до самой ночи распивали домашнюю наливку, ели винегрет, селедку, грибы. Наевшись, тягучими унылыми голосами пели песню об одинокой рябине.

После каждого такого «дня рождения» мама до утра вертелась на своей кровати, вздыхала, всхлипывала и нарочито громко шептала имя отчима, которого она при жизни не любила и попрекала тем, что он пришел к ним с войны «голый и голодный», а она его приютила из жалости. Девочки от этого истерического шепота просыпались, садились на своей кроватке, смотрели на мать большими испуганными глазами. А Нина, вместо того чтобы дать волю своему гневу, стиснув зубы, молчала.

Мать работала подсобницей в булочной напротив дома. С деньгами всегда было туго.

Торопливо шагая по улице, Нина думала о том, что она должна сказать сейчас Кириллу Болтову. Ветер гнал по небу серые тучи. Было пасмурно. Одной рукой Нина придерживала на голове берет, другой — распахивающиеся все время полы пальто.

Десять минут назад второй секретарь райкома Ваня Принцев сказал ей, что ему звонил заместитель директора автомобильного техникума Убруев и заявил, что успеваемость Кирилла Болтова резко снизилась.

— Предупреждаю вас, — добавил Убруев, — что, если так будет и дальше, нам придется просить райком вывести Болтова из комсомольского комитета, — и как бы между прочим заметил: — По моей просьбе вчера обсуждалось его поведение. Болтов ссылается на какие-то личные переживания, но не говорит какие.

Рассказав обо всем этом Нине, Ваня Принцев грубовато, но доброжелательно посоветовал:

— Сходи-ка к нему. Ведь у вас, кажется, любовь? Из-за тебя-то он и сохнет. Я хоть ему не очень симпатизирую — не открытый он какой-то, — но это мое личное дело. А помочь мы ему обязаны. Тебе и карты в руки, если ты его невеста, как он говорит.

Покрасневшая Нина стукнула кулаком по столу и, ничего не ответив, побежала одеваться.

«Я ему покажу невесту...» — шептала она со злостью.

Подойдя к большому серому зданию техникума, Корнилова с силой толкнула входную дверь. Стремительно, шагая через две ступеньки, поднялась по широкой лестнице, устланной красной ковровой дорожкой. У двери комитета комсомола она на секунду остановилась, затем, нажав ручку, быстро вошла в комнату.

Болтов сидел за столом, обхватив голову руками, и даже не посмотрел на вошедшую.

— Ты что же это вытворяешь? — Голос девушки сорвался.

Болтов вздрогнул и с минуту изумленно смотрел на Нину, затем вскочил и стал дрожащими руками застегивать воротник рубашки. Так и не застегнув его, он начал перекладывать с места на место в беспорядке лежавшие на столе бумаги.

— Тебе что, Принцев звонил? — спросил он, не поднимая головы. — Из-за этого пришла?

— Звонил. — Широко шагнув, Нина подошла к столу. — Из-за этого.

— Тогда могла и не приходить.

Слово «тогда» Болтов подчеркнул.

— Меня прислал секретарь райкома. Сама бы я не пришла, не беспокойся. Но учти, раз так уж получилось, что я здесь, я тебе все выскажу. Тряпка ты. И как только тебя заместителем начальника штаба назначили? Неужели не видят, что ты слизняк?

— Ну и пусть слизняк, пусть тряпка.

Болтов вскинул голову, и, хотя говорил все еще ровным голосом, руки его задрожали сильнее.

— Пусть слизняк, пусть кто угодно, — повторил он. — Но ты пойми, Нина, я больше так не могу, понимаешь? — Он посмотрел в лицо девушке и протянул к ней руку. — Почему ты так изменилась? Что я сделал плохого? Ну скажи.

Нина резко повернулась и села на стоявший у стены диван. Болтов сел рядом с нею.

— Послушай, Кирилл, — сказала Нина, — ну давай поговорим с тобой еще раз, только спокойно.

— Давай. — Болтов, придвинувшись ближе, хотел обнять ее, но вдруг настороженно посмотрел на дверь. По коридору кто-то прошел.

— Ну что тебе от меня нужно? — спросила девушка.

— Нина... — Болтов еще придвинулся к ней. — Я же тебя люблю. Ты обещала, что мы поженимся.

— Да, обещала.

Нина встала и, подойдя к окну, стала теребить кисточки тяжелых серых штор.

— Да, обещала, — повторила она, повернувшись к Болтову. — Обещала, а потом передумала. Могу я в конце концов распоряжаться собой, своими чувствами и поступками?

— Но почему передумала?

— Почему? — Нина опустила голову и вдруг, резко отчеканивая слова, сказала: — Потому, что я люблю другого. Пойми, Кирилл... — Она подошла к Болтову и положила ему на плечо руку. — Пойми: то, что было между нами, — она запнулась, подыскивая слова помягче, — было ошибкой. Огни, река, праздник, наша прежняя школьная дружба, все это было так хорошо. И мы ошиблись... Я ошиблась.

— А сейчас? — Болтов, зажав в зубах папиросу, долго чиркал спичкой по коробку. Чиркал он обратной стороной спички, не замечая этого.

— А сейчас я, кажется, не ошибаюсь. Ведь мы же после школы не виделись несколько лет, и оба за эти годы изменились. Я стала другая, и ты другой. Ну скажи, к чему ты стремишься в жизни, Кирилл? Знаю, ты говорил — тебе хочется удовольствий, тебе хочется быть на виду. Но у тебя нет ни характера, ни воли, ни твердых взглядов. Да ты их и не ищешь. Я тоже люблю развлечения. Кто их не любит? Мне тоже хочется, чтобы на меня с восхищением смотрели люди, но живу все-таки я не для этого. Это может быть результатом работы, поведения человека, нежданной наградой, а не целью.

— А мне скучно заниматься только полезными делами! — вдруг крикнул Болтов. — Когда я умру или состарюсь, мне не нужны будут удовольствия. Я хочу их сейчас. Ты же так рассуждаешь потому, что просто не знаешь, что это такое. Чтобы дух захватывало, чтобы все нервы трепетали! Мне надоели фарисейские лекции о морали. Я — за естественные человеческие поступки! Да! Да! Свободные от мещанских трусливых условностей. Ты это видела? Знаешь? Как же ты можешь судить?

— Я не понимаю, о чем ты говоришь. — Нина передернула плечами. — Я ненавижу мещанство, потому что дома натерпелась, знаю, что это такое. А по твоим словам выходит, что я тоже мещанка!

— Да, мещанка! С каждым днем я все больше убеждаюсь, что мы все, все мещане, трусы, рабы условностей, сами себя ставим в узкие рамки неизвестно для чего придуманных ограничений. Скажи, ведь ты не можешь пойти по городу в купальном костюме? Нет? А почему на пляже можешь? Почему, например, на улицах целоваться неприлично? У французов же целуются на улицах. Значит, все дело в условностях? Есть примеры и посерьезнее: взять хотя бы тебя. В твоем собственном доме вон как, а ты людей другому учишь. Почему? Да потому, что так положено, потому что так все делают. А не была бы мещанкой, взяла бы и сказала: «Так я живу и ничего не в силах изменить. Судите, если можете».

— А с чего ты взял, что я из-за трусости молчу? — Нина, покраснев, опустила голову.

— Брось-ка ты, не из-за трусости! Опять слова! — Болтов улыбнулся, встал и снова попытался обнять девушку. — От меня-то хоть не прячься в раковину, как улитка. Я же люблю тебя и понимаю, наверно, больше, чем ты себя. Все мы люди. Каждому неприятно, если другой будет указывать ему пальцем: то не так, это не так. Поэтому часто и скрываем свои мысли и чувства. А есть места, где не скрывают, — вдруг понизил он голос. — Хочешь посмотреть? Я уже раз был в такой компании. Вот это люди! Пойдем?

— Ну что ж, если ты хочешь, пойдем, — неожиданно согласилась Нина. — Да не трогай ты меня, мне неприятно. Далеко это? — В груди от собственной смелости появился холодок.

Часа через полтора Болтов и Нина остановились у обитой старым войлоком двери. До этого Кирилл уговорил девушку съездить домой и надеть праздничное платье. Сам он тоже переоделся, побрился. Глаза Кирилла возбужденно блестели.

— Только постарайся не принимать сразу в штыки все, что увидишь, — предупредил он взволнованным голосом. — Мы с тобою старые знакомые, ты мне поверь. Для тебя многое будет совсем новым: и обстановка и люди. Постарайся просто встать на их точку зрения, иначе не поймешь. Я и сам их не совсем еще понял. В общем интересно будет, за это ручаюсь.

После нескольких продолжительных звонков дверь открыл толстячок лет двадцати шести, с черными курчавыми волосами и красными пухлыми губками бантиком.

— О-о-о!.. — протянул он, радушно здороваясь с Кириллом. — Вы с дамой? Хотя да, вы же предупреждали! Ну, знакомьте нас, знакомьте!

То, что Кирилл успел позвонить об их приезде, было для Нины неожиданностью, но она сделала вид, что не обратила на это внимания.

— Роман Табульш, — представился ей хозяин. — Разрешите, я помогу вам снять манто?

Он осторожно взял в руки потрепанное Нинино пальтишко, и лицо его при этом выражало восторг и почтение. В передней стояло большое трюмо, в котором Нина увидела незнакомую девушку с короткими, туго заплетенными косичками, небрежно уложенными на голове. У девушки были испуганные глаза и бледное лицо. Лишь через мгновение Нина сообразила, что это ее собственное отражение. Холодок в груди стал ощутимее.

«Не надо волноваться, — подумала она. — Посмотрим, что здесь такое. Может быть, не так уж и плохо».

В большой, хорошо обставленной комнате несколько пар с унылыми лицами деловито танцевали под радиолу «самбо». Первое, что бросалось в глаза, были ковры на полу, на диване. На стенах поверх ковров висели какие-то странные картины.

— Абстрагизм, — заметив на лице Нины недоумение, пояснил хозяин. — Стремление красками передать настроение. Видите, ничего нет, кроме красок, но зато каких и как расположенных! Это гениально! Их рисует один мой приятель. Могу достать.

— Сколько ковров у вас, — наконец вслух удивилась девушка.

— Достаю, — потупил глаза толстячок. — Ковры — моя слабость. Да вы проходите, не стесняйтесь. Здесь принято знакомиться только с хозяином. Остальные — вольные люди. Делай, что нравится, говори, что хочешь. Никто ничему не удивляется — таков уговор.

В том, что хозяин говорил правду и что здесь каждый делал все, что хотел, Нина убедилась сразу.

Не успели они с Кириллом присесть на диван, как какая-то крашеная девица с папироской в зубах, не обращая на Нину никакого внимания, схватила Болтова за шевелюру и, внимательно посмотрев ему в лицо, сообщила:

— Вы в моем вкусе. Я — кавалер, вы — дама. Шагаем танцевать фокс.

— Не удивляйся, — шепнул Нине Болтов, напряженно улыбаясь.

Она пожала плечами. Впрочем, удивляться этому странному этикету у нее уже не было времени. Как только «кавалер» в юбке повел Болтова в дрыгающем «фоксе», к Нине подсел странный длинноволосый субъект и принялся гнусаво читать стихи о червях, которые поедают тело бывшей красавицы. Не дочитав до конца, он вскочил, прошептал: «Смена настроения», — и стал танцевать сам с собой. У Нины мелькнула мысль, что это сумасшедший, она испуганно оглянулась.

Сквозь распахнутую в соседнюю комнату дверь было видно, как за круглым столом шла карточная игра на деньги. Нина прислушалась. Мешала радиола, которую на секунду заглушил взволнованный возглас: «Ставлю пиджак на банк!» В этот момент музыка сменилась. Радиолу выключили, к старинному беккеровскому роялю в углу подсел парень без пиджака, но с галстуком «кис-кис» под крахмальным воротником и в бархатных брюках с цветными подтяжками. Закатывая глаза, он взял громкий аккорд и под блатной, залихватский мотивчик запел неожиданно приятным баритоном:

Появившийся откуда-то снова длинноволосый субъект поднял над головой чугунную сковородку и начал выбивать из нее черенком столового ножа в такт песне дурной, дребезжащий звук. Две пары, не меняя ритма, как заведенные, продолжали танцевать. Болтов куда-то исчез.

Нина отошла в угол к умолкнувшей радиоле и, не зная, что делать, стала перебирать пластинки.

«Гадость какая! — вертелась в голове одна и та же мысль. — Надо поскорее найти повод, чтобы уйти».

Пластинки оказались странными, как, впрочем, и все в этой квартире. Лишь внимательно рассмотрев их, Нина сообразила, что они сделаны из старых заснятых рентгеновских пленок. «Ну, конечно же, вот ребро, вот тазобедренная кость!..

Из дверей соседней комнаты выкатились два длинноногих юнца. Оба они были пьяны. Один, некрасивый, длинноносый, театральным жестом поднес ко рту бутылку с водкой и стал пить прямо из горлышка. Другой бессмысленно бормотал себе под нос: «О’кэй!! Ай лов ю! Где тут уборная, джентльмены?»

Допив, длинноносый бросил бутылку под ноги, на ковер.

— В «бутылочку»! — взвизгнул субъект, читавший Нине стихи. — Давайте играть в «бутылочку»!

Схватив двумя худыми, немощными на вид пальцами бутылку, он волчком пустил ее по полу и с интересом стал следить за вращением. Ошарашенная Нина нагнулась вперед. Бутылка, несколько раз перевернувшись на ковре, повалилась горлышком в сторону накрашенной девицы.

— По три раза целовать всех леди и джентльменов! — закричали разом несколько возбужденных голосов. — Подходить самой к каждому.

Нине вдруг стало жарко, ее охватил панический страх. Что же это? Сейчас они заставят и ее целоваться. Уйти, скорее уйти!.. Не помня себя, она выбежала из комнаты.

Дрожащими руками торопливо надевая пальто и, как бывает в таких случаях, не попадая в рукава, Нина увидела рядом Болтова. Губы у девушки задрожали, в глазах появились слезы.

— Свинья! — с трудом выдавила она. — Негодяй!.. Это и есть твоя свобода личности? Завтра мы вас всех проучим!..

— Да, да, ты права! — Болтов, побледнев, схватил свое пальто, стал одеваться. — Ты права! Я просто с первого раза не рассмотрел. Дикость какая-то! Иди, я тебя догоню, только скажу, чтобы дверь за нами закрыли.

Нину Болтов догнал уже на улице. У девушки по щекам текли слезы, но она этого не замечала.

— Постой, — Кирилл взял ее за рукав. — Давай обсудим, я же не виноват, в прошлый раз такого не было...

— Врешь! — во весь голос крикнула Нина. — Ты там свой человек. Тебя надо из комсомола гнать!

— Хорошо, я тебе докажу, что ты не права!

Круто повернувшись и засунув руки в карманы, Болтов зашагал в обратном направлении.

В этот же вечер, придя домой, я застал у себя Кирилла.

— Здравствуй, командир, — протянул он мне руку.

— Здравствуй, помощник, — ответил я в тон Болтову. — Что случилось? Чего такой опечаленный?

— Да видишь ли... — И, помявшись, он рассказал, что будто бы месяц назад познакомился с Романом Табульшем, а неделю назад был приглашен к нему домой и ничего плохого там не увидел. Сегодня же, придя туда с Ниной, он обнаружил нечто вроде клуба стиляг и развратников.

Я не знал, что Болтов рассказал мне далеко не все. У меня не было оснований не доверять ему, И поэтому, когда на следующий день меня вызвал Принцев и показал заявление Нины с требованием исключить Болтова из комсомола и вывести его из состава штаба за моральное разложение, я встал на защиту этого человека.

Персональное дело его через неделю обсуждалось на бюро райкома. Меня поддержал Иванов, которому Болтов все еще нравился своей беспрекословной исполнительностью. И Кирилл отделался лишь выговором. Из состава штаба его тоже пока не вывели. Только уж потом мы поняли, какую совершили ошибку.

К сожалению, Нина не рассказала тогда о своем разговоре с Болтовым, предшествовавшем посещению Табульша. Возможно, вся история повернулась бы иначе.

Не знал я в ту пору и еще одной подробности. Сразу же после ухода Нины Табульш позвонил по телефону-автомату некоему Григорию Яковлевичу Синицыну.

— Гришка, надо менять хавиру, — сказал он без всякого предисловия. — Тут этот дурак Болтов — помнишь, которому я давал раза два перепродать вещи? — привел свою любовь. А любовь оказалась идейной. Обещала засыпать... Да нет, откуда вещи, он не знал, но все равно, даже если бы и знал, то не опасен: деньгу любит и пожить широко хочет. Наш человек... Ладно, не отпугну. А с хавирой пока, значит, так: уходим в подполье...

Когда штаб обратился в отделение милиции с просьбой выяснить, что за человек Табульш и что у него за притон, нам ответили, что Роман Табульш временно снимал квартиру у полярника, уехавшего в экспедицию. Два дня назад он выписался, передал квартиру управхозу и уехал.

Еще долгое время мы ничего не могли узнать о Романе Табульше.