Корабль и другие истории

Ах, погадаем, радость, погадаем!

Игральные перетасуем лихо,

Оброним преферансные в пасьянсе,

Меркаторские вынем и посмотрим.

Да, погадаем, друг мой, по старинке

На картах Фуллера и картах Проппа,

На картах неба звездного и лоций

Ряд знамений уловим и эмоций…

Давай уснем — и сны перетолкуем,

Достанем старый сонник, полный пыли,

Заглянем в новый сонник Зиги Фрейда,

Перечитаем байки диагноста:

Васильки рвать — к перемене,

Воробья ловить — любовь и знакомство,

Выстрелы — вести и письма,

Множества — височные спазмы.

Молнию видеть — веселье.

Но что за карту достает Некто

Из рукава, из мирового простора,

Иллюзионный рукодел, Кио,

Картежных шуток чародей, Германн?

И что за сон идет, почти без сюжета,

Как гость непрошенный в час неурочный,

Без адреса и без объяснений,

Своеобычен и своенравен?

Озеро — нечаянный случай,

Башмаки надевать — знак добрый,

Учиться в школе — откровение тайны,

Дождь — выигрыш, ветер — тревога,

Печаль и радость моя — Незабудка.

И вот идет сквозь сон герой — а мы гадаем!

Он спотыкается порой — а мы гадаем…

Его ведет случайность в путь по назначенью,

А нас пытает сходством суть; наш долг — сличенье:

Белый город Холмоград — к переменам,

Черный город Ветроград — к передрягам,

Крушину — узнать кручину,

Рябину — не быть любиму,

К смеху и слезам — Незабудку.

Сколько их, жизней, в черте городской!

Эта — богиня из пены морской,

Эта — дубленая шкура в снегу,

Та — пэтэушница в самом соку…

Эта — плутовка в кудрях налегке

С вечным мороженым в белой руке,

Эта, как чучело, в шали бугром

С вечной авоськой в тумане сыром;

Та — колодейка, журнальная чудь,

Сауны флора под мухой чуть-чуть;

Та — завсегдатайка луж и ларьков,

Эта забралась из ложа в альков;

Тещи, девчушки, малярши,

Дамы, бабье, секретарши,

Посудомойки и свахи,

Женщины и растеряхи,

Дуры, начальницы, шлюхи,

Сестры, портнихи, старухи,

Матери, пряхи, болтушки,

Официантки, толстушки,

Жены, блондинки, певицы,

Сводницы, отроковицы,

Сплетницы, визионерки,

Пьяницы, пенсионерки,

Тезки, кассирши, двойняшки,

Искусствоведки, бедняжки,

Стервы, туристки, красотки,

Дворничихи и разводки… —

Многая ликов твоих вереница,

Видно, и вправду ты тысячелица,

ЖИЗНЬ!

Под осень ночь темней,

Но и апрель скупится:

Из юности моей

К тебе не подступиться.

Степей или морей

Волнение? — природы!

Из зрелости моей

Видней ты год от года.

Теперь ты мне милей,

И радости не скрою:

Из старости моей

Махну тебе рукою.

Поселился я прекрасно

В новой комнате моей.

Заютился я уютно,

Веселился поминутно.

Направо — шкаф, налево — стол,

За ними — стул и угол гол,

Два чемодана, книг гора,

Ночная форточка с утра,

И раскладушка, раскидушка,

Моя старушка-нескладушка,

Моя скрипунья продувная,

Моя нескладица складная

С ситцевой подушкой.

Сплю.

Вижу сон.

Огород ли, сад ли, — Бог весть.

Чучел то ли семь, то ли шесть.

Рукавами машут,

Под дудку ветра пляшут,

Шляпы набекрень,

в головах сквозняки,

с чужого плача пиджаки:

ча-ча-ча, старики!

— Ах вы, мои, — говорю, — родные,

Головы сквозные! —

Вон та, у которой юбка в цветок, —

соломенная вдова.

Вон та, у которой плащ с Володарки, —

всегда права!

Вон тот, у которого забот полон рот, —

самый главный;

Вон то, которое надело решето, —

самое веселенькое.

Твари вы, твари соломенные, твари пустые,

Птицы уже и бояться-то вас перестали,

Травы пред вами под ветром склоняться устали;

Ваши трещотки ржавы и вы, пустомели, охрипли…

(Внемлют.

Машут лохмотьями, шляпами веют, — не дремлют.)

Тени чудные ложатся на сонную землю.

У того вместо головы ведро,

у того вместо головы кочан,

у того вместо головы горшок,

у того вместо головы абажур.

И ясно читается на абажуре:

«Все в ажуре!»

Просыпаюсь.

Глаза протираю, гляжу на часы: опять

пора засыпать!

Сплю.

Вижу сон.

Видно, дурить нас легко по весне месяцу марту:

Снова за парту — хотя бы во сне! — снова за парту!

Снова в раздел пятибалльных проблем:

недоучил, переболел, —

в трепет школярства…

В шелест контрольных, в шорох пера, —

Видимо, вырасти утром пора,

выпить лекарство.

Сон, где условия хуже задач,

неразрешимых, хоть плачь!

Просыпаюсь.

Подо мной (подушка) — ситчик полевой.

А уж что надо мной —

На потолке расплывается оно:

ПЯТНО.

Середка, как селедка,

Верхушка, как лягушка,

С одного боку — нога,

С другого боку — рога.

И все это:

карминное, ультрамаринное, изумрудное, обоюдное, керосиново, люстриново, анилиново; люминисцирует, трассирует, розовеет, золотится, плывет, ширится, меняется и течет.

— Так и так! — звоню в жилконтору. — Так и так!

— Над вами, — говорят, — чердак.

— Водопроводчика! — кричу.

— Ах вы, — говорят, — чудак.

Ищите ключ от чердака.

Пока. —

Этажей — раз, два, три, четыре, пять.

Иду искать!

— …нет.

— …нет.

— …нет.

— …нет.

Наконец, вхожу. Темным-темно.

Где-то вдали брезжит окно.

Спичка гаснет. Еле ползу.

Комната моя — налево внизу.

Балка… труба… пылища трущоб…

И перед запертой дверью — стоп!

В лоб ударяет фонарный луч

И голос звенит:

— Вы ищете ключ? —

Из глубины, из полутьмы, справа наискосок —

Девичий, детский, странный голосок.

— Вы, — говорит, — техник-смотритель? —

нет!

Да уберите вы этот ваш свет! —

…………………………………………………..

— …и вы живете там, внизу? —

— Естественно, — говорю, — где все живут. —

— А я живу, наверху, тут. —

— Одна? — Почему одна? —

Ко мне приближается она.

Мышиный грай, крысиный край,

Фонд нежилой для сброда,

Чердачного народа,

Которому шалаш — не рай,

Которому сарай — не рай,

Которому чердак подай,

Где можно жить в полупотай

На уровне природы!

Здесь ветер крайне голосист,

Как первый тенор, гонорист,

Зол, как квартирный склочник;

Трясет он листовую жесть,

Ночь напролет, чтоб утром, в шесть,

Прилечь в подвале и осесть

Во трубах водосточных.

Тут обитают сквозняки,

Настырные, как слизняки,

Ползущие повсюду;

Стена особенно сыра,

Особо лестница стара,

Зато мы — горцы, и гора

Над городом — наш Арарат,

И мы глядим — оттуда!

Тут открывается окно

На облако одно;

С полета птичьего видна

Шальная радиоволна,

Окрестность крыш, округа;

Тут, наверху, обретена

Такая полная луна

И общество друг друга.

Привет, чердачный старожил,

Мансардная жилица!

Альбом художник отложил,

А бомж в углу пылится;

Нерасторопные жильцы,

Семейства скромные отцы,

Безордерные люди;

Ханыг суровые ряды,

Где кто в лады, кто в нелады,

А кто как черт на блюде.

………………………………………

Теперь я разглядел ее:

Волос бесцветное жнивье,

Глаз фосфорический объем,

Голубоватый окоем;

Сквозь толщу призрачную вод

С трудом прошла она вперед,

Но все-таки прошла;

Да луч, рассыпавший поталь,

Да эта старенькая шаль,

Взметнувшая крыла.

— Как вас зовут? —

— Незабудка. —

………………………………………

— Дверь закрыта с той среды,

Что-то тут не то…

— Может, там какой-то склад? —

— Здесь живет Ладо.

Придется заглянуть к соседям,

Он мог зайти к ним, уходя. —

И мы пошли по бедам этим,

По сводам, сходням или нетям, —

Я и чердачное дитя.

Питоны-трубы не таясь

Гуляют в доме,

У наших ног ползут, виясь

В стенном проломе.

Не то чтоб густо было здесь,

Не то чтоб пусто, —

А просто вот он, весь как есть,

Наш храм искусства!

В первой мастерской

Тихо день-деньской.

Под потолком сушатся травки —

Муравки:

От разлук, для заслуг,

От семи недуг.

Полный луг.

Этот корень — с пути, что торен,

Этот лист — как поле, чист,

Этот стебелек — с неведомых дорог.

Полон стог.

Да невиданный цвет —

Для тебя, мой свет.

На столе — чащоба,

Буйство и запустение,

Комнатные растения:

Каланхоэ, алоэ, герань — от хворобы,

остальное,

в простоте душевной вьется, ниспадает,

благоухает, плодоносит, радует глаз и цветет.

На столике — загадочная группа:

Компасы, песочные часы,

Аптечные весы.

Хронометры, барометры, супница без супа,

Колбы, восковые фигурки,

Колоды карт и разноцветные чурки.

На полу — чаши с водой:

Обычной, дистиллированной, дождевой,

сергеевской, святой, мертвой и живой.

На стенах развешаны гороскопы,

портреты Блаватской и Спока,

Рериха-отца, неизвестного лица,

Флоренского, Бехтерева, Ганди и Джона Донна,

А также новгородской школы икона.

А хозяйке лет не счесть:

Сорок восемь? тридцать шесть?

Шестьдесят четыре?

То гадает по руке,

То летит на сквозняке

Прямо по квартире;

Малость ведает, видать,

Чего нам не догадать,

Что мы прогадали.

— Ты оттуда, снизу? — Да. —

— Ну и как там? — Как всегда. —

— Голубые дали?

Я не знаю, где Ладо,

Не видал его никто. —

Азиатского ковра

Ромбы и овалы,

И хозяйка так добра,

Что и карты алы.

— Для дома — молодой удалец,

Для тебя — удалой молодец,

Для сердца — мать и отец.

— Что случится? — кто-то в дверь постучится.

Чем все кончится? — чем тебе хочется.

Чем сердце успокоится? — все устроится. —

Ах, гаданье, гаданье! Люблю твои футурологические бредни, экспертизу грядущего твою, прогнозы твои на отдаленное будущее, произносимые в виде формул трехсотлетней давности…

В рассеянности вещей

Нам вместо двери — стену

Хозяйка отперла.

Тьма становилась резче,

Отчетливее — тени,

Естественнее — мгла.

Незабудка задумчиво произнесла:

— Ладо у них часто бывает,

Чаи пивает

Картины свои показывает.

В последний раз такую принес…

Голубую-голубую…

Коридорная система,

Листьев супротивных схема,

Дверь налево, дверь направо;

Что ты шляешься, шалава?

Или это снится мне?

Выше кубатуры зодчих

Вне обиженной жены

Спит всердцах водопроводчик

Под покровом тишины,

Под прикрытием вышины.

Обделен определенным

Местожительством, Никто —

Некто в шарфике зеленом,

В бывшем драповом пальто,

Баю-бай у ног собрата,

Баю-баюшки-баю,

Где-то приклонил куда-то

Буйну голову свою.

У него в руке охнарик.

Выключай, дружок, фонарик.

Храпом залиты фигуры,

Упакованные в сны,

Амплитудой политуры

От пространств отрешены.

Дверь налево, дверь направо,

Чем не койка, брат, канава?

А уж крыша, брат, — дворец!

Не твоя мы, брат, забава,

Что ты ходишь тут, шалава,

В наши игры не игрец?

Из лечебницы особой,

Притулившись у трубы,

Спит — а также смотрит в оба

Ока зоркия судьбы —

Лет военных обитатель,

С той поры полуживой,

Здешней жизни открыватель,

Непонятливый немой.

Спит в раю теплоцентрали,

Верхним розливом храним;

Развиваясь по спирали,

Жизнь проносится над ним;

Все военные раскаты,

Все шумы и голоса

Отлетели без возврата

Как черты и чудеса.

И, лишен примет особых,

Глух и нем, как дерева,

Спит он, окружен весомой

Косной коркой вещества.

Дверь налево, дверь направо.

Что уставился, раззява,

Что ты ищешь тут, мурло?

Проходи, как все прошло.

Спят сугубо, спят нечутко,

Сон единый на троих.

И проходит Незабудка

В легких туфельках своих,

С желтой челкой, в шали старой,

Луч фонарика в руке.

Жесть заводит тары-бары

С балками накоротке.

Видно, пыли в тебе мало,

Надчуланная гряда:

Незабудка пробегала,

Не оставила следа, —

Мимо шорохов чуранья

Пробираясь Зачуланьем,

Мимо призраков храпящих,

Мусоропроводных шахт,

Мимо пегих крыс пропащих

С тихой песенкой в ушах.

— Когда я хожу в гости к Ладо

Через этот чердак,

Он всегда провожает меня

Тут как постоялый двор,

Ладо говорит: «На дне».

Только дно должно быть внизу,

А мы наверху.

Хотите, пойдемте к нам?

Я вам чижика своего покажу.

Его Ижица зовут.

Он веселый.

Он иногда улетает,

Но всегда возвращается.

Ладо его спрашивает:

«На Фонтанке водку пил?»

Еще у нас есть кролик Фрол.

Он пушистый.

Ладо зовет его Фролик.

Но самый главный — наш кот Босый.

У него ожирение сердца,

Поэтому он слишком большой.

Когда мы выносим его на крышу

(Сам он уже не ходит)

Погреться на солнышке,

Все кошки с соседних крыш

(И даже некоторые с дальних)

Сбегаются посмотреть на него.

Сидят и глядят.

Пойдемте!

Мой отец — Художник,

А мать — Мама.

Вы не удивляетесь, что я так странно хожу?

Это у меня с детства.

В детстве я вообще ходить не могла. —

Через тамбур площадки последнего этажа,

Через узкий коридор мимо чужой квартиры,

Через слуховое окно — по жести,

Через второе слуховое окно — по многоголосой жести —

В дом Незабудки.

На двери вместо номерного знака

Кружок обожженной глины с глазурью: незабудки.

— Входите. —

Вхожу.

Дома никого нет.

Если не считать чижика Ижицу

(Он чирикает в открытой настежь клетке).

Если не считать кролика Фрола

(Он бесшумно перебегает мне дорогу).

Если не считать кота Босого

(Он лежит на подстилке на кухонном столе

И занимает весь стол).

Кот поднимает огромное мурло

С чуть прикушенным кончиком языка

И сурово глядит на меня золотыми глазами:

ЧЕГО ТЕБЕ НАДО?

Незабудка гладит его,

На ушах кота собираются искры

Наподобие огней святого Эльма:

Кот вертит огромным пушистым хвостом,

Сметая пыль с гончарных кувшинов,

Которые начинают тихо звенеть

На разные голоса

Под ударами хвоста.

— Когда сильный ветер, — говорит Незабудка, —

Тут все поет: тарелки, блюда,

Чашки, статуи, скульптуры, вазы;

Ладо говорит, что у нас не дом,

А эолова арфа. —

В жилище гончара,

Как в древности, чудесно:

Мир полон позолоты

От глины обожженной,

Почти что первобытен,

Заметно рукотворен,

Омыт водой холодной

И пламенем обуздан.

Здесь глиняные розы

И глиняные травы,

И яблоко из глины

Висит над головою.

Здесь докембрийским эхом

наполнены сосуды,

Что слеплены из праха

Горячими руками.

Тут зацветают чашки

В любое время года:

На этой мак Морфея,

На той прострел лиловый

С ладони Персефоны.

Стоят лари из глины

В заплесневелых досках

И струйки кипятка

Стекают с потолка.

— А это зачем? —

— Да трубы на чердаке проржавели,

Все чинят, чинят, починить не могут.

Когда я маленькая была,

Она ведрами лила,

А теперь хорошо,

Теперь так. —

Пьем чай.

Скатерть белая, вышитая:

На ней листья, стебли, корни, лепестки.

— Это Мама вышивала. —

Над столом на цепи лампа висит,

Чугунная, с колпаком зеленого стекла.

— Это бабушкина. —

На столе вдруг хрупнуло,

Белая сахарница трещинкой пошла,

А из трещинки — аленький цветочек.

— Ах, это опять отец чудит,

Что-то у него с печью… —

Я говорю:

— Куда же мы теперь?

Может, его тут, наверху, вообще нет,

Вашего Ладо? —

Незабудка бледнеет:

— Что вы, что вы!

Он, должно быть, по делам пошел,

А ключ знакомым оставил.

Пойдемте, спросим, —

И мы пошли дальше.

Мимо витражей на предпоследнем этаже,

Мимо выбитых окон некогда застекленной галереи,

Соединяющей два дома,

Мимо пожарной лестницы — по винтовой,

Где за последним витком — вход.

«Прошу повернуть!» — отлито на ручке звонка.

Незабудка глядит на меня.

Поворачиваю ручку.

Просьба звонка выполнена, и он звенит.

Слышатся шаги.

Дверь открывается.

На пороге стоит скульптор.

Борода с проседью,

Руки в глине.

Халат в гипсе.

— Здравствуй, Незабудка, — говорит он. — Кто это с тобой? —

Она объясняет.

— Не было у меня Ладо с прошлой Недели, — вздыхает скульптор. —

И ключа от его двери у меня нет.

Да вы проходите. Я Маруте позвоню. —

Проходим.

Пол чердака круто уходит вниз.

Наверху балки,

внизу скульптуры,

мы посередине.

Незабудка шепчется с хозяином,

он звонит по телефону,

я смотрю скульптуры.

Незабудка расстроена.

Хозяин весел.

Я глазам своим не верю:

Скульптуры-колоссы, скульптуры-титаны меня окружают.

И если античные боги им были подобны,

то как они бились с гигантами?! страшно подумать!

Вот некто, в пять раз меня выше, стоит у порога;

он брови нахмурил, и ветер гуляет в его бородище —

в ней дыры сквозные;

а складки рубахи, как трубы органные, стонут.

Босыми ногами гигант мне навстречу шагает.

Красавица пляшет почти трехметрового роста,

огромную ножку босую подняв с постамента,

взмахнув тяжеленною ручкою непринужденно.

Вон белый (из глины) арап размечтался, гуляя,

гигантскую шляпу он снял, выступая степенно и важно

с магической тростью и непримиримой болонкой

(болонка с теленка).

У двери дикарка сидит с обезьянкой;

ей дверь по колено.

Шепчу Незабудке: — Я в жизни такого не видел?

Да эти скульптуры ни в дверь, ни в окно не пролезут!… —

— Конечно, — она отвечает серьезно. —

— А как же отсюда их вынести?! — Значит, никак. —

— И вечно им быть суждено у него в мастерской? —

— Боюсь, что и крышу снеся их достать не удастся. —

— Зачем же он делает их? — лепечу я со страхом. —

— Не знаю, должно быть, иначе не может, — мне шепчет она. —

Тем временем скульптор подходит, сказав, что Марута нас ждет.

— А как вам работы мои? — что мне оставалось ответить?

— Скульптуры прекрасны, особенно этот, идущий! —

Идущий остался, а мы побрели восвояси.

— А эта… Марута… поблизости? — Меньше квартала. —

— А дальше? кто дальше живет? за Марутой?

— Старик со Старухой

Живут и живут, и не могут никак переехать:

Однажды нашли мы с жемчужинкой мертвой колечко;

Старуха надела его и три дня не снимала,

И камешек ожил, дышать стал и переливаться.

Когда она трогает чашку разбитую, та собирается снова,

и трещины будто сплавляются.

Ну, а Старик —

он добрый и милый и любит болтать обо всем.

У них двое внуков:

мальчик — Дон, и девочка — Волга.

Ладо зовет Волгу Иволгой,

а Дона — Дон Кихотом…

— А за Стариком и Старухой — кто там-то живет?

Там, дальше? — О, многие! Рыжий, рисующий море;

Улыбышев (знали бы вы, как он пьет!)

Он внизу уже не был полгода,

работать почти перестал,

и все забывает, кто мы и кто он;

мы, когда к нему ходим,

каждый раз с ним знакомимся);

Потом — Василий, Алиса, Владычица Мышей, Брэм,

за ними Ромул и Рэм,

две Жанны, три Петрова, Машин, Ванин,

Некрасова-Саврасова, Обманин,

Шашибушан, Мухан, Жужу, Мастак,

Маэстро (у него такой чердак!

должно быть, метров восемьсот; и вот,

представьте, он там вовсе не живет!

Есть у него КВАРТИРА!

А сам чердак!.. одна стена — стекло,

а за стеклом красивейшая площадь;

у другой стены в окне — роща,

собор со шпилем и река со штилем,

а по реке пароходы плывут.

Река синяя, пароходы белые, шпиль зеленый.

За третьей стеной фонтан с дом высотой.

А в четвертой стене — дверь, в висячий сад ведет,

в том саду летом сирень цветет,

осенью лимоны зреют,

весной подснежники растут,

зимой снегири рябину клюют) —

— А что Маэстро делает? —

— Этого никто не знает.

Но некоторые утверждают,

что он не делает ни-че-го.

Дальше живут Оля, Поля и Уля,

они — веселые девушки, ткут, вяжут и шьют,

песни поют, свечи палят,

из воска кукол лепят,

в платья наряжают.

Когда я маленькая была, и мне куклу подарили.

За ними Леля и Лиля,

Бибиков с двумя женами и шестью детьми,

Макс и Мориц, Карло и Гоцци,

Швец, Жнец и На-Дуде-Игрец,

Гриша Шило и Миша Мыло,

Барыбин, Делягин, Тришин,

Катин, Светин, Маришин, —

и дальше, дальше, над всем городом, —

многие, многие, многие.

Когда мы найдем Ладо,

он вам лучше расскажет.

По склонам крыш,

где тишь, как мышь,

что ни скат — отрог,

как хребет, полог.

Эта крыша — с перилами,

та — со сходнями,

та, за той, — с голубями.

На одной из крыш этажерка стоит,

на другой девочки уроки учат,

На третьей старушка чай пьет.

На красивом желтом доме

стоят колхозницы со снопами

и молодые люди в брюках;

сзади к каждой статуе приставлено по подпорке:

то ли по хвосту, то ли по кочерге.

Из слухового окна

вылезает навстречу нам старик

в красивом новом костюме.

В руках у него папка.

— Скажите, Незабудка, — обращается он к моей спутнице, —

Вы не видели Ладо? —

— Мы его ищем, — говорит она. —

— Вот и я его ищу, — говорит он.

Нас уже трое.

— Там леса впереди, нам не пройти. —

— Пойду посмотрю. —

— Кто это? — спрашиваю, когда старик уходит.

— О, это большой Ученый, — отвечает Незабудка. —

Он пишет Книгу. Дома ему мешают, и он пишет ее у Ладо. —

Ученый возвращается.

— Там целый квартал мертвых домов, — сообщает он.

— Они на капитальном ремонте.

Придется перейти на ту сторону. —

— Пошли вниз, — говорю. —

— Обойдемся, — отвечает он, блестя глазами.

Глаза у него светлые, диковинные, почти без зрачков.

Он отдает папку Незабудке,

берет нас за руки

(ее — за левую, меня — за правую),

подводит нас к краю крыши.

— Закройте глаза, — приказывает он, — и вдохните.

Не бойтесь. —

Зажмуриваюсь.

Звенит в ушах.

Вижу зеленые и алые пятна.

Лицу холодно.

Все во мне замирает, словно я еду с горки.

Меня тормошат.

Открываю глаза.

Мы на той стороне улицы,

на новой светлой крыше.

………………………………………

Лестница, как водопад, а перила

в воздухе пляшут водоразделом

от этой двери.

И что за хозяйка нам дверь отворила

ручкою белою

евиной дщери!

У моей Маруты

тонки брови круты,

а у маруты моей

нос, как у Матье Мирей!

И в фарфоровые ушки

пробрались сережек дужки.

Нарушительница-прядка

из проворного порядка

реет тенью на щеке.

Абажур на потолке

самодельный — у хозяйки

золотые ручки;

там оборка, тут волан,

ситцы, закорючки!

На полу половики,

половицы глянцем;

две картины: леваки

и малые голландцы.

В коридоре ковролин

с ворсом прямо до картин;

куклы рукодельные,

группами и отдельные.

Коврики и ковры.

Платки и циновки.

Кухонные пары,

пахнет свечным дымком,

«Шанелью», щами;

маленькие пиры!

кто с вами не знаком?

и нас угощали…

Горят свечи.

Еще не вечер.

За столом сидят гости:

первый любовник

(важный сановник —

он прощается и уходит),

второй любовник

(доедает щей половник,

встает и идет чинить машину),

третий кавалер

(валера из валер,

еще зайти обещается,

а пока прощается),

четвертый хахалек

(сперва на диван прилег,

но решил, так и быть,

убыть),

пятый ухажер,

(коммивояжер,

кажется, из-за кордона;

взял портфель из картона,

откланялся),

шестой — так,

(достал пятак

и побежал на автобус),

седьмой — в доску свой,

Либих — домовой

(подумал немножко,

дунул в ладошку,

со всеми простился

и временно в воздухе растворился);

Остались:

нас трое и она одна.

Эх, хороша слобода;

да крапивой поросла…

Эх, налито вино,

да, видно, не то…

— Давно

у вас был Ладо? —

— Днями.

Мой портрет принес.

В белой раме:

Вон тот. —

И в свете свеч

разлук и встреч

означенная рама:

в ней — из окна… —

глядит она

наивно и упрямо.

У ней одна щека в тени,

ресница, точно коготь,

и черны губы, как в вине,

перебродившем за века

до уксуса, должно быть.

И черен правого зрачка

провал почти совиный…

Но есть и светлая щека —

другою половиной!

Ресниц открыты лепестки

и око бирюзово,

а губ вишневых лоскутки

зовут тебя без зова.

В правой ручке на портрете

розы розовые эти;

у окна на фоне крыш

на парсуне в длани мышь.

Правое плечо — ночь,

левое плечо — день;

и, как на Луне, тень

с резкой границей.

Ученый, который пишет Книгу,

обращается к Маруте:

— А когда у вас был Ладо,

он вел себя как обычно? —

В углу возникает в воздухе Либих

и тенорком вступает в беседу:

— Ничего себе, как обычно!

Да он стремя из гостей переругался:

с первым любовником…

— Либих!

— …важным сановником. Что?

— Выражения выбирай!

— Со вторым любовником…

— Либих!..

— Что?

— Попридержи язык.

— …ну, с тем, который привык лежать…

— ?..

— …под машиной с гаечным ключом…

И с этим…

— Либих!

— Ну да, который ухажор,

коммивояжер,

то ли Фредерик, то ли Фарадей,

то ли Фромм, то ли Фрейд…

Как его? —

Я усмехаюсь:

— Ну, Флинт, наверно. —

Незабудка перебивает:

— А дальше что было?

— Зря ты меня перебила.

Я и забыл. —

Либих опять растворяется.

Незабудка — Маруте:

— А дальше что было?

— А я и забыла.

— Ладо ушел от вас?

— Очевидно, раз был третий час.

— Один? —

Либих говорит из другого угла:

— Вчетвером. —

Ученый, подняв брови, глядит на хозяйку:

— Ох, хороша слобода,

Да крапивой поросла! —

Гляжу вокруг, — а из угла на свет —

крапивный цвет!

А с потолка свисает — сверху вниз —

крапивный лист.

А с подоконника, что был, вроде, пуст, —

крапивный куст.

Я говорю:

— Не оставлял он ключа от комнаты?

Вы это-то хоть помните? —

— Ах вы, мой, — говорит, — родной!

Что за тон у вас, — говорит, — чудной

под выходной.

Оставлять не оставлял, это да;

но, должно быть, спрятал его, где всегда. —

Мы (хором) втроем:

— Где? —

Хозяйка смеется

смехом заводной куклы,

старинной музыкальной шкатулки,

электронной Джоконды,

смехом ветренейшей из марут.

— У дверей в комнату вверх налево.

Там ниша, —

— Прощевайте, дочка Евы.

Извините за компанию.

— До свиданья. —

Уходим.

На первой площадке осот, бурьян и пырей,

площадка без окон стоит и почти без дверей;

прилеплены мыши летучие над головой,

готовые вылететь в ночь по гауссовой кривой.

Под маленькими математичками — проходим…

На второй площадке — эх, спать, глазки закрывать, —

стоит двуспальная кровать,

сервант,

сундук,

кресло,

фикус.

Фикус — каучуконос и фельетонный герой,

кресло — потрепанное, развалюха, мастодонт,

сундук — бывший зеленый, ныне серобуромалиновый,

в серванте книги (Справочник слесаря — Воеводин и Талунтис — Сказки Пушкина — Книга о вкусной и здоровой пище — Учебник математики для четвертого класса начальной школы — Иван Кратт — Вальтер Скотт — Сестра Керри — Братья Ершовы — Как себя вести? — Песенник — Самоучитель игры на баяне — Кройка и шитье — Остап Вишня — Ивушка неплакучая — Русско-турецкий разговорник).

На кровати лежит ражий мужик

(в голубой фуфайке,

роговых очках,

с носовым платком на голове)

и читает журнал «Мурзилка».

Опустив журнал и приподняв очки

он объясняет:

— Ремонт у меня. —

Проходим мимо двуспальной кровати.

На третьей площадке хруст под стопой —

стекольный бой.

На осколках накапано алым лаком,

как будто кровью.

Хрупаем по битому стеклу,

по прозрачным брызгам,

по алым каплям вдрызг, —

скрежещем каблуками.

Проходим и это…

— А Ладо, — говорю я, — он кто? —

Ученый с папкой поворачивается ко мне

и, поблескивая прозрачными глазами,

отвечает:

— Он хороший человек. —

— Может он вниз пошел, — высказываю предположение, —

может, я его на нашей лестнице встречал?

Как он выглядел? —

Оба они молчат.

Я не унимаюсь:

— Ну, скажем, какие у него глаза?

— У него добрые глаза, — отвечает Незабудка.

— Ведь есть же у него какие-то особые приметы, —

продолжаю я приставать к ним.

— Нет, особых нет, — говорит Ученый,

открывая окно.

— Какого он роста? Какого возраста? Какие у него волосы?

Какая у него походка?

Молчат они оба.

Я отчаиваюсь.

— А голос у него какой? — спрашиваю наобум.

— У него тихий голос, — отвечает Незабудка.

По очереди вылезаем через окно на крышу.

Быстро темнеет.

Зеленоватая звезда маячит над нами.

Подняв к ней лицо, ученый называет ее по имени:

— Вега! —

Она вздрагивает.

— Сейчас на небе, — сообщает Ученый, — находится

прелестнейшее созвездие. —

Я озираюсь.

— Нет, невооруженным глазом его как следует не разглядеть.

Оно приходит к нам раз в пятнадцать лет.

Это созвездие Геркулеса.

Его звезды сверкают всеми цветами радуги.

Одни из них — красные с винным блеском рубина,

другие — розовые, как зори,

есть оранжевые и золотые, как смола на солнце,

зеленые, как вода в морях,

голубые, как льды из космоса,

синие, как самые синие из глаз,

фиолетовые, как чернила в детстве.

Ладо все собирался на это созвездие посмотреть. —

Кровельное железо прогибается под ногами

и выпрямляется с грохотом.

Одна Незабудка идет бесшумно.

Сбоку, над антеннами крыш, плавает в вечернем воздухе

золотой купол.

Он огромен и неправдоподобен.

Похоже, что здесь ему не место.

Мне начинает казаться, что нас занесло а Италию.

Незабудка ловит мой взгляд.

— Ладо специально комнату нашел, из которой он виден, —

говорит она тихо. —

Однажды осенью Ладо посмотрел в окно,

а купола нет.

Он форточку открыл — нет золотого собора, как не было.

Он вгляделся — а на улице туман.

Такой туман, что купола не видно.

Солнце поднялось,

туман пропал,

купол появился. —

Спускаемся с семиэтажного дома на четырехэтажный.

Ступени и перильца пожарной лестницы отполированы.

То там, то тут начинает зажигаться в окнах свет:

оранжевые абажуры времен палеозоя,

сверкающие копеечным хрусталем архейские люстры,

рожки матового стекла юрского периода,

блюда послеледниковой эпохи,

светящиеся шары — не датированные —

и лампочки на шнурах эпохи голоцена.

То тут, то там начинают загораться рекламы

(«ГАСТРОНОМИЯ — БАКАЛЕЯ — АПТЕКА — КРАСНАЯ ШАПОЧКА — МОЛОКО — ОПТИКА — МОРОЖЕНОЕ — ЛЕТАЙТЕ САМОЛЕТАМИ! — НЕ ОСТАВЛЯЙТЕ ВКЛЮЧЕННЫМИ ЭЛЕКТРОПРИБОРЫ»),

Перелетаем через улицу,

проходим сквозь стену.

Когда ученый держит меня за руку,

что-то происходит со мной:

я слышу, как на кухне этажом ниже

скребутся мыши;

слышу, как в комнате соседнего дома

поет телевизор голосом Хиля;

слышу, как под куполом собора, хлопая крыльями, летит

сизый голубь;

слышу мысли Незабудки:

«… вот я над крышами плыву, соседи-облака,

вода живая ваших слез мне сыплется в ладонь,

роса подголубила жесть, внизу течет река,

а ты мне снишься наяву, Ладо, Ладо, Ладо…

нет призраков, и ты — не тут,

но где же ты тогда,

когда в висок тебе гляжу

и вижу тень ресниц,

и поднимаешь ты глаза,

и я к тебе спешу,

а через образ твой летит

шальная стайка птиц…

воспоминанья, как лото,

число из чисел бытия,

и в той же мере — жизнь моя,

как ты, Ладо, Ладо…

пять чувств — личин и ликов пять —

имеют свойство вспоминать

дни радостей моих;

частицы воздуха времен

несутся образам вдогон

и разрушают их…

…но ты — противоядье от

беспамятства и сна забот

и яви „от“ и „до“, —

ты существуешь позаочь,

Ладо, Ладо…»

Настала ночь.

«… так мы идем

за этими и с теми

сомнительный свод правил зазубрив

в автомобиль скакнув и ногу в стремя

поставив и без крыльев воспарив

и только время пребывает время

часов песочных вечный недолив

иди и ты

детеныш человечий

за собственными образами вдаль

прелестный день и бесполезный вечер

сменяет утра легкая печаль

а ночь вокруг

в ночи летим малышка

и солнышко игрушечное мчит

и родственница Дарвина мартышка

свое существование влачит

или и ты

один из биллионов

из теплых человеческих существ

тенями пропилеев и пилонов

соседством сродств и розностью естеств

во времени твое передвиженье

и только чувств молниеносный ток

сверкнет в дороге вне перемещения

и снова сон как здешний снег глубок

так и идем

воистину века»

Должно быть, это мысли старика…

Он отпускает мою руку.

Вот теперь — ни звука.

Разве что наши шаги,

гул машин внизу

да световые круги

карманного фонаря.

Останавливаюсь.

— Вот мы и пришли, — говорю. —

Чердак над моей квартирой.

Дверь в комнату Ладо.

Шарю по стене.

Из-под двери тянет свежим воздухом.

Возможно, в комнате открыто окно.

Чувствую легкий странный запах:

бензин? ацетон? гиацинты? порох?

Сейчас посмотрим.

В стене вынуты два кирпича.

Нащупываю ключ.

— Открывайте, — говорит Ученый

и смотрит на меня неотрывно.

Глаза его прозрачны, зрачки, как точки.

— Он что, химией занимался? — спрашиваю я.

— Иногда он работает с металлом, — говорит Незабудка, —

Кольцо делает… или чеканку… или фигурки какие-нибудь…

Она смотрит на ключ.

Ключ обыкновенный, с круглой головкой.

Чуть-чуть погнут.

На крышу над нами обрушивается дождь.

Капли стучат вразнобой.

Становится холодно.

Должно быть, звезд уже не видно.

Открываю дверь.