Корабль и другие истории

Говорила бабка Хона: — Как пойдешь ко мне, Маруся,

Не ходи по перекрестку — это место колдовское.

Обойди его сторонкой, по обочине, по тропке;

В старину мы шли, крестились; ты креститься-то не станешь…

По весне на перекрестках силы темные витают,

Обойди его, Маруся, путь окажется короче. —

Теплым вечером весенним собралась Маруся к бабке.

Брюки с кофточкой надела, распустила свою косу

И отправилась с подарком — чайной розовою чашкой.

Мимо кладбища под горку по траве она сбежала,

Отвязала свою лодку, села быстренько на весла.

В озере весенний вечер с облаками, с берегами.

Тихо, ясно, плещет лодка, камыши зашелестели.

Вышла девушка на тропку по лиловому песку,

Поднялась к кустам ореха, оказалась на дороге.

Мать-и-мачеха в разгаре, одуванчики сияют,

Завтра лето нас застанет в том цвету, в каком мы нынче.

Не заметила Маруся, как дошла до перекрестка.

Ординаты и абсциссы у нее в тетрадке школьной,

Параллель с меридианом глобус в сетку усадили,

Вертикаль с горизонталью, оси, плюсы, крестовины —

Все припомнила, встряхнула золотистыми кудрями,

Поглядела — две дороги: слева — юг, а справа — север,

Прямо солнышко заходит, за спиною тень ложится.

Ох, и выдумщица, право, эта бабка Дуня Хона!

И пошла на юг Маруся по середке перекрестка.

Чем пугала бабка Дуня — ничего не совершилось:

Буйны ветры не собрались и не грянул дробный дождик,

Мышеписка с вранограем не услышала девица,

Ухозвон не застил слуха, стенотреск без стен не хрупнул,

Тишина — трава не дышит, стебелек не шелохнется,

Все навытяжку деревья, воздух сказочно прозрачен.

Человек сидит на камне, окруженный валунами.

— Здравствуй, душенька, — сказал он.

Поздоровалась и встала.

— Сколько времени, не скажешь? — Без часов я и не знаю.

— Как зовут тебя, голубка? — Я Столинская Маруся.

— Далеко ли путь ты держишь? — А в соседнюю деревню.

— Очевидно, в клуб, на танцы? В узелке, конечно, туфли?

— Я иду к старушке в гости и несу в подарок чашку. —

На него она посмотрит — усмехается прохожий,

Незнакомый он, нездешний, и одет по-городскому,

Плащ, наброшенный на плечи, трость резная с гривой конской.

И не молод, и не стар он, а глаза его сверкают,

И сверкают камни в перстне, что на пальце безымянном:

Алый камень, синий камень, белый камень и зеленый.

Видно, взгляд ее поймал он и сказал, смеясь: — Маруся,

Если хочешь, каждый палец твой одену я в колечко! —

И она в ответ со смехом: — Не к моей одежке кольца,

Да я их и растеряю, как стирать начну под вечер,

Или по ботве развешу поутру на огороде. —

И волос своих колечко навила она на палец.

— Что ж, — сказал он, — мы одежку переменим на любую! —

И на вешалках зеленых, точно в модном магазине,

Закачались на осинках необычные наряды:

Блестки, складки, паутина, голубые, золотые,

С кружевами и без кружев, из батиста и нейлона

И каких-то дивных тканей фантастического свойства,

Переливчатых, бесплотных, непонятного покроя.

— Выбирай… — шепнул прохожий, а потом, возвысив голос: —

Кем захочешь, той и станешь:

Василисою Премудрой,

И Премудрою Еленой,

И Еленою Прекрасной,

И искусницею-Марфой,

Шамаханскою царевной

Или Марьею Моревной,

Хочешь — феей, хочешь — Фрейей,

Ио, Золушкой, Цирцеей,

Клеопатрой, Маргаритой,

Беатриче, Аэлитой,

Музой, нимфой, королевой, —

Выбирай!

Так кто ты, дева? —

Напугалась, осмелела, зарумянилась, ответив:

— Я — Столинская Маруся, я пойду своей дорогой,

Вам счастливо оставаться. —

Он смеялся ей в затылок, и она заторопилась,

На тропу легко ступила и вошла в лесную чащу.

Но не ельник, не березник, не осинник — лес волшебный,

Красный лес Марусю встретил: киноварных веток жилки,

Рдяных листьев ряд, багряный ствол, малиновые сучья,

И поодаль пробежала в алом пламени корова.

Из малинового древа вылезла красотка-вила,

Обольстительница-вила с разноцветными глазами.

— Дурочка, — она пропела, — ты куда бежишь по тропке?

Предлагал тебе Прохожий стать прекрасной и всесильной;

У тебя, неблагодарной, только-то ума хватило,

Чтоб, вцепившись в узелочек с незатейливою чашкой,

Показать ему названье на твоих нелепых брючках!

Люди, люди! Что за племя? Ни на грош воображенья!

Впрочем, провожу тебя я, здесь ручей неподалеку,

Ты ни мостика, ни брода, очевидно, не отыщешь.

Да по чаще бродит парень, то ли Ухарь, то ли Жихарь,

Не невольник, так охотник до голубушки-природы;

Ты ему бы приглянулась, если б он тебя увидел,

Да, небось, ты не умеешь и обнять-то так, как надо!

Вероятно, целоваться кое-как ты обучилась…

Правда, ходишь ты неважно; погляди — я вся в движенье,

Вся бегу, куда попало, и танцую помаленьку.

Ладно, сам тебя исправит. Погляди: темнеет небо,

Дело к звездам, дело к ночи, дело к нежности и неге,

К Лебедю, Деннице, Веге,

Лире, Волопасу, Деве,

Может быть, к ребру и Еве…

Чу! —

Босые ноги вилы

Отскочили, в куст ближайший унося ее с тропинки.

А из чащи вышел Ухарь (или Жихарь, как известно).

Был высок и синеглаз он, нес рюкзак, гитару, куртку,

Нож, ружье, цветов охапку. — Эй, красавица, куда ты?

Провожатого не надо? — Сам, должно быть, заблудился.

— Заплутался без плутовки. — Заболтался без сноровки.

Пропусти! — Какие глазки! Стой! Я все равно поймаю! —

И бегут они по лесу между красными стволами,

Ловит он ее за плечи, вырывается она.

Подымается над лесом розоватая луна.

Вдруг ручей блеснул. Жердина перекинута над плеском.

Задыхается дивчина, пробегая перелеском.

Жихарь-ухарь скачет следом, замедляя шаг помалу.

— Над водой простимся, девка, слишком быстро ты бежала.

Ты, должно быть, на свиданье так несешься к дорогому?

Хоть скажи, как звать… — Сказала, встав на тонкий шаткий мостик:

— Я — Столинская Маруся, и меня заждались в гости. —

Шаг шагнула, два шагнула, обернулась — за спиною

Никого — лишь лес волшебный, озаряемый луною.

Тут жердина обломилась

И в ручей она свалилась.

А вода-то по колено, и сверкает, и смеется,

Белоснежной, белопенной и светящеюся льется;

Дно просвечивает странно и не галькою ручейной —

Жемчугом покрыто скатным, россыпным, живым, ничейным.

Опустила она ручку в ворковавшую водицу,

И с водою ожерелье норовит в ладонь ей влиться,

И спешит вокруг запястья у нее браслет обвиться,

И у ног ее искрится диадема для царицы.

Дно сверкает, дно играет, россыпи монет и серег,

Поиграла и Маруся, отправляясь вброд на берег,

И зеленой — наконец-то! — побрела она травою,

Поглядев на ковш Прикола у себя над головою.

Ствол о ствол скрипит, как плачет, птица стонет или мышка.

Шесть фигурок перед нею скачут с веточкой зеленой.

Это крошки домовые разыгрались и распелись;

Садолом, Облом, Гуменник, Банник, Шут и Подовинник.

— Эй, — кричат они, — девчонка! Погоди! Попрыгай с нами!

Что нам делать с этой штукой, мы теперь не знаем сами!

Мы не с красною калиной и не с ягодой целебной,

Не с Перуновою веткой — с крошкой палочкой волшебной.

Мы тебе ее подарим, мы давно с тобой знакомы:

Банник спрятал твое мыло, твоя шпилька у Облома,

Садолом твою малину обломал прошедшим летом.

Эй, загадывай желанье!

— У меня желаний нету.

Я спляшу, пожалуй, с вами, но подарок мне не нужен.

Я сама несу подарок, ждут меня, и стынет ужин. —

Заскакали, закричали — и исчезли. Ночь сходила,

Но росою и туманом белый свет разгородила.

Девушка не облаками, а туманным лесом бродит

И ни леса, ни опушки, ни дороги не находит.

Вдруг послышался ей голос скрипки с втóрою гитары,

И пошла она на звуки, кудри расплескав в тумане,

Замочив росою брюки, зацепив плечами листья.

Вот полянка так полянка!

Музыканты, музыкантка,

Чемодан, рожок, гитара, фисгармония и флейта,

Барабан, метла, тарелки,

Танцы, как игра в горелки.

Они поют о том, как жизнь мала,

Как тесен мир и взор для света,

Что молодость когда-нибудь была

И стоит разве спеть об этом.

Проходит все — пройдет и этот час,

И только музыка пребудет,

Мы для нее — лишь слух, она для нас —

Все, чем живем под спудом и на спуде!

Они поют, что вся свобода — петь

И слушать хор воздушно-водных сводов

И что любовь смогли бы мы терпеть,

Как музыку или свободу…

Танцевать они пустились — и Маруся пляшет с ними,

Ах, как вертится полянка, как подпрыгивают сучья!

Ходят руки, ходят ноги, кудри пляшут, пляшут плечи,

Улыбаются танцоры, каждый скачет, как умеет.

Бьет ударник по тарелкам дивной проволочной щеткой,

Бьет рукой по чемодану и по ящику поленом,

Бьет опять по барабану карандашиком железным.

У него очки взлетают, развязал давно он галстук,

И смеется он, и плачет — что за танец! Что за песня!

И еще, должно быть, с ними поплясала бы Маруся,

Только вспомнила про чашку в узелке для Дуни Хоны,

Чашка звякнула тихонько, и Маруся отступила,

И пошла с полянки лесом, сбившись, наконец, с дороги.

Ели кронами сцепились, небо брезжит еле-еле,

Ни тропинки, ни травинки, ржавых игл ковер атласный,

Ржавой проволоки клочья, гильз отстрелянная россыпь,

И поганки со строчками пробежали под ногами.

Замерла поодаль мышка, серый махонький комочек,

Поперек лежит канава со стоячею водою,

Ржавой мертвою водою в керосиновых подтеках.

Впереди мелькнула зелень, вышла девушка в березник.

На прогалине зеленой пень стоит с огромной книгой.

Книга шелестит листами и сама себя читает.

Проступает текст помалу, после сам себя стирает.

И у гостьи запоздалой: — Кто ты? — спрашивает книга.

— Я — Столинская Маруся и иду своей дорогой…

— Загляни-ка ты, Маруся, в строчку Книги Голубиной.

Ты узнаешь все, что будет, каждый день свой, каждый шаг свой,

Можешь о своих потомках прочитать или о предках,

Хочешь — спрашивай о людях, хочешь — о народах спросишь.

Ты узнаешь, что такое суеверие и чудо,

Что такое Сон и Время,

Об отливах и приливах, о разлуке и разрывах,

О холодных родниках, серебристых облаках —

Обо всем поют страницы Голубиной мудрой Книги.

— Как же буду жить, скажи мне, если буду знать, что завтра? —

Книге говорит Маруся, закусив иголку ели. —

Захочу я жить иначе, не смогу и загорюю,

Буду радоваться месяц до того, как будет радость, —

Надоесть она успеет…

А уж если быть несчастью — год испорчу перед ним!

Что про правнука читать мне? Все равно, как про чужого.

Если я о сне узнаю, разве видеть снов не стану?

Я ужасно любопытна, зачитаюсь тут до смерти,

Над тобой, прости, о Книга, я состариться сумею!

А меня ждет бабка Дуня, то ли сутки, то ли вечер,

Не пора ли ей дождаться? — И Маруся убежала.

Лес запел, зашевелился, поредел — и расступился.

За опушкой роща сосен с бывшим домом архирея,

Слева в поле ходит трактор, справа в поле — цвет гречишный.

Упирается гречиха клином в гору Балашовку,

Где ночных фиалок семьи, папоротник и ольшаник,

Иван-чай, пастушья сумка, мох и заячья капуста.

За горой ручей с мостками, лютики, лягушки, дрема,

Пчельник, опытный участок и знакомая избушка.

На пороге бабка Хона ждет-пождет свою Марусю,

Рядом с ней Тагажма лает, кот-воркот поет кантату,

Дремлет курица Чернушка, ест траву коза Тереза,

А у той козы на шее заливается бубенчик.