Корабль и другие истории

Не в силах разобраться — где начало,

Принуждена рассказывать с конца.

Итак: по лесу ехала карета.

Итак: был час вечерний, лес сосновый.

Она и он в карете — в париках

Напудренных. Он, как всегда, при шпаге,

Она — рассеянна, бледна, в лиловом.

Он говорит ей:

— Помнишь ли того

Иезуита, что встречал нас в М.?..

Мы с ним беседовали о лекарствах,

Он говорил о средстве от чесотки —

Отвар в моче из пихтовой коры.

Он ошалел, бедняга, от жары,

Всё спрашивал меня: «Не надо ль

Тебе какого яду?»

Она молчит и слушает его,

Лицом не выражая ничего,

На руку опершись и глядя грустно,

Как бы стараясь рассмотреть его,

Запомнить ли, улавливая нечто,

Что проступает на щеках, на лбу

Или на вышивке камзола,

Чтобы потом пропасть.

И невпопад:

— Ах, голова болит. Ах, у меня

Она побаливать взялась с тех пор,

Как ты… как я… как вазой я была

Фарфоровой в оранжевый цветочек.

Мне кажется, ты переколдовал!

В окне на облако плеснул огонь

Зари вечерней. И звезда одна

Уже горит в зените. Ночь в пути.

— Ты превращал меня во что попало:

В кариатиду, в яблоню, в опала

Туманный блеск и в чей-то сон чужой.

Сама я не своя среди людей,

Все дни мои смешались, чародей,

Сместились города и страны.

И я теперь доподлинно забыла,

Когда мы встретились?

И где?

Начало — было ль?

Он, с полувздохом:

— Кажется, в саду…

Ты помнишь — тень, и сад почти в цвету? —

Она:

— Я помню… Ты позвал: «Аржиль!»

И я забыла, что звалась иначе.

Теперь мне имена менять — легко…

Но то…

В саду был старенький колодец,

И песик желтенький, такой уродец,

Скамья… качели… белый сад пустой…

— Да что с тобой, да что с тобой, постой,

Не надо так, ну перестань, вот плакса…

Чего тебе? Собаку? Будет… такса,

Болонка, страхолюдина… кто хочешь…

Аржиль, скажи на милость,

С чего бы ты, голубка, взбеленилась?

— Прости…

— Да не за что прощать!

Но и уволь от слез-то, ради Бога!

Какая тут унылая дорога;

Она тоску нагнала. Лес да лес,

Сушеный, реденький; чуть мхом подсеребрило,

Да рыжие грибы, что медные монеты,

То там, то сям…

Куда как веселее по равнине

Катиться от деревни до деревни!

Или возвышенность возьми: с холма на холм

Дорога льется, мир как на ладони,

То церковка мелькнет из пресмешных,

То заскучавшая усадьба;

Холм в папоротнике, в сосне, в осине,

В орешнике. А на пути — ключи,

И среди них — волшебные, конечно,

С живой водой да мертвою водой.

Есть ключ, в котором горе можно смыть,

А есть такой, что радость, как румянец,

Сведет со щек…

Встречаются пруды:

Тот — в празелени, в патине и в прели,

Полуживой, из редкой черной бронзы,

Ужасный, тусклый; а его сосед —

Вместилище прогулок и бесед

Дурашливо серьезных водомерок.

А третий пруд — пристанище куста,

Что ухитрился забрести в середку;

В четвертом обитает карп зеркальный,

А в пятом — пара маленьких русалок,

Охотниц до лапты или до салок,

Растрепок и болтушек; пруд шестой

Приманчивее прочих — весь в кувшинках,

Чьи корневища спят, как крокодилы,

На илистом, коварном, вязком дне;

Кувшинок видят лилии во сне,

А те их — наяву…

Но пруд седьмой…

Но ты еще со мной…

— Что говоришь ты?!

— Я? Стихи читаю.

И сбился.

Да; в седьмом пруду живут

Единорог, дракон, грифон, и аспид,

И василиск; последний — тварь и плут,

Он ночью кукарекает и застит

Хвостом своим соседям белый свет.

У аспида, бедняжки, вянет ухо,

А также хвост;

Грифон суров и прост:

Рвет перья из груди, романы пишет

Когтистой лапой, ни черта не слышит,

А также знать не хочет ничего.

Дракон лежит на дне, и у него

Тоска: он лишний среди прочих,

Он вымрет сам, — возможно, к данной ночи,

Три головы его принадлежат

К трем разным философским школам,

В три заблуждения впадает он,

А выпасть ни из одного не может,

Безвольный, бедный, ненормальный, тихий,

Как, впрочем, все философы и психи,

И всеми презираемый дракон…

Вот ты и засмеялась…

— Калиостро,

Скажи, а сам ты видел василиска?

— Аржиль, он подошел ко мне так близко,

Как ты сейчас… Ох, не визжи!

— А кто страшней из них на вид, скажи?

— Химера, милая; на сон дурной похожа.

Ужаснейшая рожа.

— Химера?

— По правде говоря, она

Напоминает чем-то кавалера,

С которым мы повздорили вчера.

— Но кажется, он был хорош собою…

— О, что-то новое, клянусь судьбою

Своей! Ты прежде харь не замечала

Смазливых; он понравился тебе?

Не догадался я! Я превратил бы

Тебя в какой-нибудь предмет — к примеру,

В кисет… или в премиленькую трость…

И подарил ему; и с Богом, с Богом!

И я не упражнялся б тут со слогом,

А ехал бы в покое и в тиши.

— О, Калиостро, не греши…

— Ты произносишь это имя странно.

— Из всех твоих имен оно одно

Произносимо; прочие — чужие,

Мне их не выговорить, ваша честь.

Не гневайтесь.

— Пора и вкусом мне твоим заняться,

Аржиль, а то придет пора расстаться,

И выберешь такого дурака…

— Не мог бы ты передохнуть, пока

Я слово вымолвлю?

Я слушаюсь тебя; я от людей

С тобою прячусь; ставлю ногу в стремя,

Одевшись по-мужски; ночей не сплю;

Я все терплю

Безропотно, все слушаю, что скажешь,

А о таком мне слушать не прикажешь!

— Не ты ли разговор и завела?

— Я призраком и деревом была,

Я в ад ходила, как того хотел ты.

Я плакала, как ты, и пела, если пел ты,

И если я…

— Смотри, Аржиль, комета…

— И если…

— Полно

Не гляди так грозно.

Но если говорить серьезно, —

Вчерашний человек — ведь он из тех,

Кто жизнью не своей живет…

— Мне холодно…

— Я обниму тебя.

— Как — не своей?

— Теперь тебе теплей?

— Да, чародей, тепло…

О, корни под колеса…

— Ох, дурочка, слеза еще у носа,

Последняя, беглянка…

Сам себя

Знать должен человек как никого,

Знать должен суть свою и сердцевину.

А знает не всегда.

И жизнью не своей,

Не свойственной ему, живет порою,

Из трусости, из корысти, — кто как…

Такие люди иногда всесильны

Становятся, как будто в них и впрямь

Две жизни, две души и две судьбы;

Но это ненадолго, дорогая,

Обычно все они кончают плохо.

Природа за себя умеет мстить,

И час приходит должный, и она

Берет свое.

— Скажи, куда мы едем?

— Ты прежде так не спрашивала, детка,

Чего сейчас тебе взбрело? Куда?

Бежим, Аржиль!

— Ты что же так смеешься?

— Я не смеюсь.

— Но мне твоя улыбка

Видна — вон зубы заблестели, вон

Глаза блестят…

— Глаза блестят и зубы…

Ты так бы описала волка, если б

Он выскочил на лунную дорогу!

Которой мы сейчас с тобой, Аржиль,

Бежим… но полно, полно…

Смотри — какие облака… как волны

У отмели, гуляют у луны…

Усни, усни, и ты увидишь сны.

Блик от воды запляшет на щеке,

И ты в цветок влетишь на светлячке,

И ты в огонь вглядишься у камина,

И не забудь мне дочку или сына

Из рощицы за ручку привести.

Спи, милая, Господь меня прости…

Итак: был час ночной и лес сосновый.

И на его плече она спала.

А где-то позади еще одна карета

И семеро верхом. Их видел Чародей.

Сквозь ночь их видел он на расстоянье.

Он мог их запросто пересчитать.

Их было семеро — не восемь и не пять.

Он знал их всех в лицо.

Он знал того, в карете.

Он их видал без света и при свете.

Ей было суждено проснуться на рассвете.

Ему рассвета было не видать.

Она спала без стона, без зазренья,

Она спала, — Аржиль, его творенье,

Поверившая всем его словам,

В которые не верил он и сам.

Они катились, у виска висок,

Две тени рядом — локона и рока.

И звезды были чересчур высоко,

А сосны были словно из досок.

«Никто не звал меня — я сам себя позвал,

Вовлек в игру, которой до меня

И вовсе не было. О, самозванство!

В тебе как бы охота и неволя;

Неволи больше… не был волен я…

Зато теперь час платежа и штрафа

За все дурачества — за эти дни — за графа…

А, кстати, интересно, как ему

Живется?»

Он выглянул в окно; через стволы

И сучья, исцарапана, бледна,

Как бедная жена после скандала,

Луна плыла. И все не выплывала

Он улыбался, глядя ей в лицо

Блестело на руке его кольцо

В узорах и с молочным сердоликом.

Ночная птица с устремленным ликом

Куда-то пронеслась.

В Вестфалии дремалось Сен-Жермену.

«Как он косился, говоря:

— Предупреждал его я зря,

Я повторял ему не раз: Иисус,

Ты кончишь плохо…»

Маленький пройдоха…

Знаток сердец, алхимик всякой дряни,

Любитель бурь в стакане…

Но также и пружина тайной жизни,

Которая влечет меня давно;

Жизнь тайная, я соглядатай твой,

Увы, невольный!

Ночь — лгунья, вечер — лжец, обманщик — день,

Взвалившие на утро всю невинность,

Ан, утро — ваше дитятко вполне,

И все грехи на нем, как на снегу

Следы, видны и видного виднее!

Убийца, соучастник и предатель,

Прелюбодей и маленькая шлюха, —

Они равно надеются найти

Свой светоч чистоты — вдруг, по утрянке,

В постели или на полянке, —

Но утром! Утром…

Письмецо в конверте,

Не вскрыто и не читано еще,

Ты — утро, дня наметка…

Тайной жизни

Интриг — кого сместить с начальственного места,

Кого, коленом приподняв под зад,

На то же кресло

Переместить; кому какой портфель

Перехватить за ручку, как за горло;

Кому о чем пора бы намекнуть,

Чтобы заткнулся, не чесал язык

О сильных и чиновных;

Что значит это: «Доброго пути!» —

На языке масонском негодяев,

В который дом свиданий мне пойти

Сегодня, и который монастырь —

Бордель подпольный… —

Утро, ты разгадка!

Моргаешь ты и тянешься так сладко,

Утряшка, и таращишь ты глаза

Невинные, шлюшонка-незабудка…

О, гнусно мне, и гнусно мне, и жутко.

Но с утром, впрочем, я покончил счеты, —

Оно там, впереди, женою Лота

Уже оборотило фас ко мне.

А мы с Хароном чешем по волне!

…Чего ж хотел я?!

Люди хвалят древних

Покойников, и дальних, и не очень,

Желая современников принизить,

Желая конкурентам дать пинка,

Желая славы…

Древних не хвалил я.

И славы не желал.

И не писал стихов, подобно тем,

Кто музами зовет свой жалкий ум,

Невежество — судьбой, желания — Амуром,

Боготворя себя…

Чего же я искал?

Не денег, право.

Любви?

Она меня не увела

С пути, в котором лишь собой была.

Но ты, игра!

Играть я не устану

С людьми, что верят только шарлатану,

Актеришке, фразеру, подлецу,

Будь бы лицо наклеено — к лицу!

Ну что же, да, я этими руками

Держал клинок и философский камень.

Желтеющие книги в пятнах слезных,

В которых обаяние веков,

Доносы подлецов на дураков,

Фальшивые монеты…

Мне на дуэли убивалось… да…

И заигрался я, как никогда…

Аржиль, дитя, вот едешь ты со мною

Своей — моей? — загадочной страною,

Страной рабов, которых можно сечь,

Которым мысль — и крушь, и плоть, и стечь,

Которым стих и, несомненно, прозу

Равно заменят аргументы розог,

Здесь доходящие до спин и до сердец;

Страной, где только бьющая рука

Десницею зовется и державой,

Страной, где в этом недолеске ржавом

Меня к утру убьют наверняка!

И маленьких сопливых грибников

Развеселю я — или напугаю —

Своим — как странно… — трупом в парике.

Тебя, любовь, я сплавлю по реке

Молочной, вдоль кисельного же брега;

Скрипи, карета, как скрипит телега,

Скрипи и плачь, немазаная ось,

Храни Аржиль «авось» или «небось» —

Два здешних обязательных божка —

От мужа-барина, от мужа-дурака,

От мысли обо мне…

Когда бы мог я то вдолбить луне,

Чтоб памяти она Аржиль лишила

И, что я сном являлся, ей внушила…

Ведь легковерна девочка моя,

Как дурочка…

Несемся во всю прыть…

И час приходит мне глаза прикрыть,

Которыми я видел слишком много.

Мне стоило бы попросить у Бога

Спасительной куриной слепоты.

Но, на беду, я рыло видел рылом!

А уж с какой я не встречался швалью…

С какой скотиной дел не вел…

И в этой жизни странной и угарной

Твое лицо в овальной мгле люкарны

Камеей показалось мне, Аржиль…

Печалились, смеялись маскароны,

Рокайли подымались, как из пены

Киприда; дом своею жизнью жил,

Прелестной, легкомысленной, чужою.

Возможно, радостной.

Кариатиды-коры

Почти в слезах, но и не без задора,

Соседствовали с львами; ризалит

Был светотенью, как фатой, покрыт.

У дома по лицу прошла улыбка,

Засовещались золото с лазурью,

Сверкнули сандрики. Пропал в люкарне профиль.

А генерал-маэор и кавалер,

Тот граф де Р., тот чародей Растрелли,

Что дом с люкарною, видение мое,

Изволил выстроить, мне встретился потом

В Митаве. Был он грузен и обыден.

Скучнейшие дворцовые черты.

Прохожий в пустоту из пустоты.

Обычной эту ночь считать я вправе,

За мной не раз ходили брави,

Спасался я и вправду въявь,

Бросался вскачь, и впешь, и вплавь…

Но что ж со мной сегодня?! Что со мною?

Я утомился в этой чехарде,

Мне негде быть и стоит быть нигде.

Ни свеч, ни сил не стоила игра

На острие рапиры и пера».

— Проснись, Аржиль…

Проснись!

— Что ты кричишь?

— Я всё придумал, слышишь, всё придумал

Я не бессмертен, и бессмертья нет!

Мы были вместе год, не сотни лет,

Я не умею превращать людей

В зверей, в цветы.

Не превращалась ты!

Ты просто верила всем этим байкам!

И камень философский…

— О, молчи!

Что будет с нами?

Что это в ночи?

— Голубушка, ты чувствуешь сама

До чувств и понимаешь до ума, —

Вот так и я…

Меня убьют, подружка,

Я заигрался и переиграл.

А, впрочем, и сейчас я сочиняю,

Я ждать не стану их, я…

— У тебя есть яд…

— Да, да, Аржиль…

А ты вернись назад

В тот сад…

— В тот сад?!

Но не было и сада!

— Замшелая дорожка, кадка, тень,

И листья, и журящие нас пчелы,

А уж как пал, как пал туман на долы,

На голубое платье, на тебя…

Поедешь до усадьбы… там, за лесом,

Усадьба… довезут тебя туда.

А я сойду, чтобы они меня

Увидели, когда сюда подъедут.

Не спорь со мной.

— Уедем!

— Но куда?

В которую Гоморру из возможных?

В Содом какой?

— В любой стране есть место….

— …в котором мне печально, скучно, тесно, —

Тут ты права!

Меня найдут везде.

Я насолил… О Господи! Не знаю,

Кто и искать возьмется, но таких

Порядочно должно быть. Ну, как все

Отправятся?

И явятся всем скопом?

И тишину испортят навсегда

В тишайшем уголке земного шара!

— Ты шутишь…

— Да! Шучу, конечно, да!

А ты камзол попортишь мне слезами,

Жилет уже слинял…

Но ей неймется…

— Я без тебя умру…

— А вдруг все обойдется?

И встретимся, и свидимся еще?

Запомни этот миг, мое плечо,

Запомню я сиянье слез, и голос,

И светотень, летящую со щек…

— Ты замолчал…

— Мне видится роса,

Травы извечная остуда,

Или лазоревые небеса,

Да звезд заоблачные груды,

Мне видится какое-то крыло,

Забрызганное млечною рекою,

И как-то враз от сердца отлегло

Под задрожавшею твоей рукою.

Мне видится особый шлейф чудес,

Что за собой ты тянешь по дорожкам,

И этот жалкий, ржавый, скудный лес

Таинственно приник к окошкам.

Мне чудится, что к нам издалека

Слетаются невиданные птицы,

Которым в радость сгинуть до дымка

И, догоревши, возродиться!

Мне чудится, что будет мир нам прост,

Что будем живы мы и станем стары,

И к нам тогда применит певчий дрозд

Свои орфические чары!