Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3

В зале заулыбались, обрадовавшись, что определилась мишень для показательной экзекуции.

- Где? У нас на жиркомбинате? С бабами? – фыркнул заслуженный воин, презрительно оценив тем возможности трудового героизма на собственном предприятии.

- Выдохся Бородюк в подвиге с бабами, - высказал кто-то на весь зал обидное предположение, и все дружно засмеялись, окончательно освобождаясь от гнетущего ожидания нахлобучки.

Как ужаленный подскочил мимоходом опозоренный обладатель медали «За отвагу», развернулся в зал и зло и яростно, с угрозой спросил:

- Кто это вякнул? – И, не найдя наглеца, затаившегося среди одинаковых злорадных улыбок десятков весёлых и безжалостных лиц, объединившихся против жертвы, когда её с садистским удовольствием валят и добивают скопом, грузно плюхнулся на отчаянно скрипнувший стул.

Разряжая накалившуюся было атмосферу, улыбнулся и председатель.

- Раз не справляется, поможем перевестись на один из строящихся заводских гигантов – там найдутся возможности для трудовых подвигов. Такому герою, конечно, не место на захудалом жиркомбинате.

И опять встрял тот же ехидный неуловимый голос:

- Не скажите. На комбинате тоже опасно: попробуйте-ка общупать всех баб на выходе, чтобы не вынесли куска жира или маргарина, запрятанного между… этими… самыми. Того и гляди по физиономии схлопочешь.

Снова все дружно и удовлетворённо заржали: парни – гордо, представив себя на процедуре, девчата – стыдливо, опустив голову или спрятав запунцовевшие щёки в ладони.

- Ну, всё! Баста! – оборвал веселье вожак. – Зря радуетесь. В связи с неподготовленностью делегатов и комсомольского актива к конструктивной деловой дискуссии по теме объявляю длинный перерыв. Через неделю соберёмся снова, и тогда каждый без увёрток расскажет о своих шагах и задумках на пути к производительным трудовым подвигам во имя завершения восстановительной пятилетки не более чем в четыре года. Разговор будет, обещаю, конкретным, и кто окажется не готов к нему, тому не место в передовых шеренгах строителей коммунизма – отойди в сторонку, не путайся под ногами, затеряйся сзади. А сейчас – разойтись! – скомандовал по-военному.

Неудачливые заседатели дружно загомонили и, со стуком и скрипом отодвигая стулья, заспешили к выходу, обгоняя и подталкивая друг друга, сразу забыв о подвигах и спеша использовать на всю катушку доставшееся свободное время. Владимир тоже попытался вклиниться в тесно сжатую взбудораженную толпу, но был остановлен.

- Васильев, задержись, - приказал секретарь.

Пришлось подчиниться, тем более что торопиться было некуда и незачем: расторопные ребята с синими петлицами обо всём позаботятся сами. Горкомовский руководитель о чём-то энергично переговорил с тремя парнями преклонного комсомольского возраста и подошёл к тихому бунтарю.

- В горком пойдёшь работать?

Владимир даже опешил от неожиданного предложения, никак не вяжущегося с прошедшей конференцией.

- Не получится, - замешкавшись, скромно отказался он.

- Что так?

- Мною другая организация интересуется.

Секретарь недовольно отвёл глаза, сжав острые скулы и заиграв желваками.

- По серьёзному?

- Похоже, - тяжело вздохнул Владимир, надеясь только на чудо. Он вкратце рассказал об аресте Сашки. – Как сосед являюсь косвенным участником преступления, - он не стал рассказывать о кознях Вайнштейна, узнанных от Марлена, - со всеми вытекающими из него обвинениями. Жду скорого ареста, хотя никакой вины перед государством не чувствую.

Комвожак некоторое время молча перерабатывал полученную информацию, потом спросил, брезгливо сжав губы и сузив насторожённые недоверчивые глаза:

- Если не виноват, чего не просишь о помощи?

- Думаю, что бесполезно, - не скрыл Владимир скепсиса по поводу возможностей комсомола.

Лидер спрятал потухшие глаза под полуопущенными веками, мысленно соглашаясь с умным привлекательным парнем, не похожим на поддакивающее большинство. Он с чувством собственного достоинства, самостоятельностью и критической оценкой общественно-идейных кампаний был бы незаменимым помощником в горкоме. Секретарь имел редкий нюх на хороших и полезных людей.

- Эти тыловые герои совсем оборзели, - с негодованием тихо произнёс он, не сдержав давно копившуюся обиду на всемогущих внутренних защитников отечества, - хватают самых лучших, самых умных и квалифицированных работников. Недаром на их предприятиях и производительность больше, и качество выше, и сроки работ меньше. – Молодёжного руководителя, свыкшегося с репрессиями и наравне с директорами и парторгами отвечающего головой за производство, больше всего волновали не нравственно-этический ущерб обществу и, тем более, отдельной абстрактной личности, а производственно-хозяйственные выгоды. – Попробовали бы они сделать то же с необученной завербованной крестьянской массой, женщинами, слабосильными стариками и неокрепшими подростками. – Он достал из изящного металлического портсигара папиросу и нервно закурил, часто и глубоко вдыхая успокаивающий никотин. С такими темпами скоро каждый второй трудоспособный будет вкалывать в зоне, а они увешаются орденами, застроятся дачами и завалятся пайками, - позавидовал соперникам по строительству благодатного и самого совершенного коммунистического общества. – Попробую прозондировать почву насчёт тебя, - пообещал, чтобы как-то сохранить значимость комсомольского лидера. – Твоя защитница кого-то из нас двоих поджидает, - показал глазами за спину Владимира, заканчивая разговор.

Тот обернулся и увидел стоящую невдалеке Зосю, с независимым видом наблюдающую за убывающим потоком делегатов.

- Скорее всего – меня.

- Завидую, - сухо произнёс секретарь и, не попрощавшись и не подав руки, быстро ушёл в те же самые тёмные кулисы.

- 4 –

Конечно, она ждала его. Сколько бы они ни ссорились, ни расходились в молчаливой размолвке, первой всегда подходила она, будто ничего и не было. Но он подозревал, что гордой девушке приходится ломать характер, не зря Лида упомянула о слезах после последнего расставания. Женское прощение быстрое, но памятливое, а терпение долгое. Ну, а если замешана любовь, то и беспредельное.

- Ничего, что я, не стерпев нахальства самодовольного Бородюка, заступилась за вас? – Она так и не научилась обращению на «ты» или не хотела, подчёркивая с трудом удерживаемое расстояние.

- Что вы, Зося! – ответил Владимир, благодарно взяв безвольную тёплую руку. – Так было приятно увидеть хоть одну родственную душу среди враждебного зала. Спасибо вам за поддержку.

- Я заступилась не за вас, а за правду.

По напряжённому отчуждённому состоянию девушки угадывалось, что если они немедленно не разойдутся, то состоится ещё один нелёгкий разговор, никак не обещающий полного примирения. А ему напоследок очень этого хотелось.

- Вы недовольны моим выступлением? – спросил, зная бескомпромиссный ответ.

Она отобрала руку, чтобы быть вольной в оценке, взглянула, обдав льдистым холодом построжевших синих глаз, и чересчур громко, заставив обернуться последних выходящих, воскликнула, выплёскивая боль, которую он причинил, оказавшись на трибуне не таким, каким представляла в девичьих мечтаниях, и любила пока не его, а свой образ в нём, то есть, себя.

- Неужели вы на самом деле цените унылую размеренную жизнь без эмоциональных всплесков? Неужели вам, как всякому нормальному человеку, не хочется хотя бы чуточку славы и признательности общества?

Да, примирение не состоится, понял Владимир по непримиримой агрессивной настроенности рыжей. Нужно ли ему примирение с насквозь пропитанной и замаринованной советским духом школьницей, не испытавшей настоящего, встряхивающего до глубины души, горя, однажды эгоистично предавшей дорогого человека ради идейного коллективизма и комсомольской карьеры? Однозначного ответа он не мог дать и потому примиренчески предложил:

- Давайте выйдем, а то мы остались одни на сцене, как два захудалых разноплановых актёра, выясняющих отношения после провального спектакля.

Выбравшись из опустевшего гулкого зала, пошли молча рядом, сдерживая нарастающее раздражение друг против друга. Очевидно, сегодня опять был не их день, и других больше не предвиделось. Первой не выдержала накала приверженка эмоциональной жизни:

- Почему в вас нет и крохи честолюбия?...

Он знал об этом по боксёрским боям.

- …Вам никогда не пробиться в лидеры. Неужели секретарь прав, назвав вас ранним стариком?

Владимир пытался найти какой-нибудь нейтральный успокаивающий ответ, отшутиться, сыронизировать над собой, но всё перехлёстывала жгучая обида. Обида на себя за то, что уродился таким, на Зосю, что не хочет понять его сегодняшнего подвешенного состояния, хотя и не знает ничего, и на всех русских, особенно тех, молодых, что сидели в зале и отстранились от искренне протянутой руки.

- Вы говорите – слава. Хватает её! Нет, Зося. Настоящая приходит сама и надолго, а та, что присваивают, добиваясь насильно – ненадёжна и временна. Время вообще всё развенчивает в жизни и, в первую очередь, дутую славу. Она – женщина капризная, непостоянная и жестокая. Предпочитаю ей, славе лидерства, обычную счастливую жизнь, а вместе они несовместимы.

- Не согласна, - неуступчиво возразила пламенная рыжая душа, выпестованная под влиянием идеологических наущений тётки и романтической революционной прозы, прославляющей героя-жертвенника. Долгими ночами она создавала, лепила своего героя, подобного им, нашла во Владимире, видела в нём свой образ и интуитивно понимала, что сломить его равнодушие к славе, значит, утвердиться в себе. – Каждый стремится к своему подвигу, вершине жизни, чтобы оставить память в людях, иначе зачем жить? Я, в отличие от вас, предпочитаю гореть, а не тлеть.

Разуверяя или, точнее сказать, предостерегая в эйфории высоких чувств, он с горечью и преждевременной утратой представлял, как реальная грубая и серая жизнь, в которой зла неизмеримо больше, чем добра, скоро жестоко сломает героико-комсомольский настрой, бросив растерзанную душу на распутье, и кто знает, какой путь выберет искалеченная душа – нравственно-людской или иезуитско-коммунистический. Нестерпимо больно было разуверять её в обманчиво-высоких чувствах, взращённых нечестными писателями, никогда не придерживавшимися в личной жизни книжных идеалов.

- Вам легко так рассуждать потому, что у вас вся жизнь впереди. Вы ещё, по сути дела, не жили, не жили самостоятельно, и вам не приходилось, слава богу, встречаться с настоящей болью, не говоря о смерти. Никто не знает, какая она будет. Не зарекайтесь заранее. Страх перед ней увеличивается с возрастом, и многие, повзрослев, предпочитают тлеть, а не гореть. Не каждому дано встретить её достойно и без страха, смирившись с судьбой, большинство ждёт в злобе и отчаяньи, в жутком страхе перед неведомым. Не нам со своей низкой колокольни судить, что лучше – тлеть или гореть, не нами предопределено, не нам и распоряжаться судьбой.

- Вы верите в судьбу? Вы не согласны, что человек сам творец собственной судьбы?

- Если бы это было так, то все люди давно были бы счастливы.

- Так и будет при коммунизме, который мы, не жалея сил и средств, строим.

- Для кого, Зося? – спросил Владимир с надрывом, теряя надежду победить идейный столбняк, поразивший разум девушки.

- Для будущих поколений, - продолжала упорно отвечать по заученной газетно-книжной шпаргалке прилежная комсомольская ученица.

Такая перспектива, вернее – бесперспективность, Владимира ни в коей мере не устраивала.

- Но я тоже хочу жить хорошо и сейчас. Почему я должен жертвовать своим счастьем и всей жизнью ради неведомых поколений. Рая на костях не построишь. И вообще: жертвенность, по моему малому разумению, свойственна больному духом человеку, слабому, бессильному и озлобившемуся на других, пытающемуся таким образом отомстить всем за свою неприспособленность к жизни. Нормальный здоровый человек всегда, при всех обстоятельствах думает, как выжить, у него наиболее силён не изъязвлённый слабым духом инстинкт самосохранения. Я твёрдо знаю, уверен, что каждый пришёл в этот мир, чтобы жить и дать новую жизнь, и мы обязаны самое дорогое и ценное – жизнь – беречь и хранить одинаково как свою, так и чужую, не транжиря попусту даже ради самых красивых и звучных призывов и заклинаний. И каждый стремится не к печальной жертве, а к счастью, потому что только счастливые люди – основа здорового деятельного общества. Счастье разнообразно, но всегда, в конце концов, сводится к одному – к семье. Семья – кирпичик общества, и чем он прочнее, тем надёжнее и счастливее общество, государство. Зачем заглядывать куда-то в неведомые дали, когда можно сейчас построить то, к чему нас призывают, требуя жертв? Достаточно укреплять кирпичики сегодня, а не разрушать их ради будущего. Из плохого ничего хорошего не построишь. Счастливую личную жизнь можно обрести только через хорошую семью – вот и всё. Остальное: работа, общественная деятельность, друзья, жильё, жилищный хлам и т.д., – дополнения к ней, существенные, но – дополнения, фурнитура. И семья, в свою очередь, укрепляется через личное счастье членов самой маленькой, но самой важной общественной ячейки, а не судьбой угнетённых народов мира, иначе кирпичик не станет монолитом.

Сознание мгновенно прорезала печальная мысль о том, что они с Зосей – несовместимые минералы и никогда не стали бы крепкой породой, а только легко разрушающимся под воздействием любых, даже слабых, жизненных эрозий конгломератом.

- Вот за семью я готов на любой подвиг.

- Не понадобится, - грубо отрезала неумолимая коммунарка. – Мы отменим семью – рассадник пьянства, бескультурья и эксплуатации женщины, а пресловутое малюсенькое личненькое счастьице заменим на всеобъемлющее гармоничное общественное, когда не будет обид, оскорблений, зависти и спрятанного горя, а будут беспредельно властвовать уважение друг к другу, бескорыстная помощь и радость за всех и за всё.

- А любовь? – не к месту ляпнул отмирающий домостроевец.

- Любовь? – притворно воскликнула Зося и деланно сморщилась, словно услышала что-то гадкое и неприятное. – Зачем она, когда все будут достойны друг друга и некого будет выделить? Все будут одинаково прекрасны. К тому же, может быть вам известно, - она повернула вмиг покрасневшее девчачье лицо к бронтозавру человеческих отношений, - что так называемая любовь разрушает сознание, уничтожает волю и превращает одного из пары, чаще всего – женщину, в раба чувств и, в конечном счёте, в полного раба. Она несёт страдания, слёзы, - Зося сглотнула невольно подступивший ком и запылала таким ярким пламенем, что в нём потухли рыжие конопушки, - злобу, моральное разложение, деградацию личности, преступления и самое низкое чувство – ревность. Давно доказано, что любовь тормозит развитие общества, подменяя разум неуправляемыми чувствами.

- А как же быть с детьми? – не сдавался безнадёжный раб чувств. – Они-то, вам, наверное, тоже известно, появляются в результате любви.

Схлынувший было пламень снова залил лицо человека будущего – у неё это получалось мгновенно и ярко.

- Рождение детей будет спланировано в соответствии с потребностями общества, а выращиванием, - она, не поморщившись, не смягчённая ещё материнством, произнесла обезличенное слово по отношению к самому дорогому для любящего живого существа, - и воспитанием со дня рождения займётся общественный центр, чтобы все дети зрели в равных условиях, и можно было бы уже на ранней стадии развития провести селекцию и определить потенциальные возможности для пользы общества.

С изумлением выслушав юношеский бред, вбитый в доверчивые головы хитроумными взрослыми дядями, Владимир не сразу и осмыслил, что она всерьёз так толкует о вечном и неизменном, с убеждённостью фанатика, и не нашёлся ничего ответить, кроме как обнадёжить:

- Полюбите, и все ваши сухие рассуждения сгладятся и забудутся как дурной сон, - сказал, сам не испытав ничего подобного. – Выйдете замуж за хорошего, заботливого парня, появятся дети, организуется дружная семья, и будет у вас так, как было испокон веков: он, она и продолжение рода – вот и всё гармоническое общество, дороже которого ничего на свете нет. – «И чего у меня никогда не будет» - с горечью подумал несостоявшийся семьянин. – Не могут обезличенные люди, делая обезличенный труд и выращивая обезличенных детей, обезличенно существовать в обезличенном счастье.

Долго шли молча, страшась порвать последнюю связывающую нить. Свернули с улицы Сталина на поперечную, разбитую и грязную, и подходили к похожей, приютившей дом комиссара. Сжав губы, пряча потемневшие глаза и старательно выбирая, куда поставить ноги в выбеленных зубным порошком парусиновых туфлях-тапочках, Зося неуступчиво отгородилась экраном горькой обиды на несостоявшегося героя девичьих грёз и романтических надежд, ни капли не ценящего пьянящей славы неукротимых жертвенных борцов за победное дело революции, партии, народа. И чем плотнее становился экран, тем больше ненавидела приземлённого спутника и… себя за то, что не могла отступиться и не хотела смягчиться и достучаться до сердца парня, несмотря ни на что влекущего сильно, вопреки противящемуся разуму.

- Я никогда не выйду замуж, - решительно отрезала она, споткнувшись на бугорке, заросшем травой, будто кто-то одёрнул, сказал негласно: «Не зарекайся!» - Зачем? Чтобы ограничить себя домом, кухней, детьми? Никогда! – Она сама себя уговаривала, тем более что при её возрасте и характере это было пока нетрудно. – Но если кто-нибудь, - она, как обычно, легко покраснела, испугавшись, что он поймёт превратно, примет как намёк на свой счёт, посчитает нескромной и навязчивой, - захочет пойти рядом и в одной шеренге с другими на пути обновления к коммунистическому совершенствованию, то – пусть. Как и все в колонне, мы тоже будем постоянно и бескомпромиссно готовы на любую жертву и подвиг ради свершения идеалов светлого будущего, за которое погибли, завещая нам продолжение борьбы, лучшие умы человечества.

Хорошую девушку было жалко, и в то же время разбирало зло за врождённое мужское упорство, которое русские определяют очень выразительно и точно: «Хоть кол на голове теши!».

- Искренне вам желаю такого мужа-соратника, - от души пожелал Владимир, думая, что судьбы их с рыжей революционеркой никогда больше не пересекутся. – Только учтите, - не сдержался, чтобы обидчиво не съязвить, - подвиг подвигу – рознь, как бы не ошибиться в выборе, не принять зло за благо. Есть подвиг во имя жизни, и ему – честь и слава, есть – ради личной славы и материальных благ, такому – презрение, а есть и вовсе преступление.

- Лучше быть преступником, чем никем, - окончательно оборзела под завязку заидеологизированная девчонка, услышав обидное предложение о муже.

Хотя они и шли рядом, но каждый уже сам по себе, не решаясь ни отстать, ни уйти в сторону, чтобы не выказать тем самым поражение или открытое презрение к спутнику. Они ещё на что-то надеялись.

- Знаете, вынужден вас разочаровать, - ещё раз зачем-то попытался пробить брешь в быстро цементируемой неприязнью стене отчуждённости более слабый духом, - не все вашего мнения обо мне: секретарь, к примеру, предложил перейти на работу в горком.

От неожиданности Зося даже остановилась, резко повернулась к Владимиру и с надеждой, посветлев размягчённым лицом, быстро спросила:

- И вы, конечно, согласились? – другого она просто себе не представляла. – Почему молчали до сих пор? Выходит, мы зря спорили и чуть-чуть не поругались. Мы – вместе, так?

Скоропалительность решительных выводов заставила несостоявшегося горкомовского деятеля усмехнуться.

- Разговор остался незавершённым, но я, конечно, откажусь.

Обманутая в сверкнувшем ожидании чуда, Зося вспыхнула, некрасиво скривила в негодовании губы и, отвернувшись от законченного тюфяка, пошла дальше, убыстряя шаг, не оборачиваясь и не заботясь о том, пойдёт ли он следом или останется. Для неё всё и окончательно было решено.

Владимир зачем-то пошёл за ней и даже попытался оправдаться. Ему очень не хотелось, чтобы у этой симпатичной и неординарной девушки осталось о нём дурное впечатление.

- Я люблю свою работу. С машиной мы как одно целое. С людьми такого у меня не получается.

Она полностью была с ним согласна, горько сожалея о недавних заблуждениях.

- Я думаю, - уныло и настырно продолжал Владимир по инерции, - важно не то, какую работу делаешь, а то, чтобы она приносила удовлетворение себе и пользу людям.

- Важно, чтобы эта польза была максимально возможной, даже если сама работа не по душе. Мы ещё не дожили до возможности выбора, нужно уметь для пользы общего дела наступить на горло собственной песне, - жёстко и непримиримо поправила молодая жрица жертвенной религии всеобщего коммунистического счастья.

Спорить и искать точки соприкосновения было бесполезно. Они перестали слышать друг друга. Зазубренный обидой разум всеми обнажёнными содранными нервами яростно сопротивлялся душевному влечению. Требовалось лечащее время, а его не было.

- Опомнитесь, Зося. Вправе ли вы требовать от других жертвенных высот, сами не сделав ещё ничего? Жизнь – жестокая штука, неизвестно, как она для вас обернётся – вознесёт на подвиг или утопит в неудачах. Очень мало в ней можно рассчитать и распланировать – живём-то не по одиночке, другие, что рядом, больно толкаются, отвоёвывая место под солнцем. Вы сами говорите: только в борьбе обретём счастливое будущее. А её без крови, разочарований, предательства, поражений и смерти не бывает. В атаку не идут развёрнутой шеренгой под развевающимися знамёнами как в кино, а бегут, низко и подло пригибаясь, прячась друг за друга, и первые погибают, а атака захлёбывается. И так – много раз. Вы хотите быть первой? Ради бога! Я – нет. И большинство не хочет, как бы ни уговаривали и ни грозили. Нельзя нормального человека уговорить или заставить отказаться от самого дорогого на земле – жизни. В книжках – запросто, в реальности – никогда. Поживите немного самостоятельно, без папы и мамы, тогда и судите, если осмелитесь, как жить соседям. Разве история с тётей вас ничему не научила?

Как только он заговорил не мямля, а страстно и убеждённо, она приостановилась и снова густо покраснела при жестоком и справедливом упоминании о вынужденном предательстве дорогого человека ради идеи и сохранения места в первой шеренге борцов за неё. Удар был ниже пояса, болезненным, но она слушала, не оправдываясь, умела слушать и слышать правду, пересиливая гордость и предубеждённость. Все её требования сверхчеловеческих усилий были ещё, в большей мере, остатками детско-юношеского противодействия диктату взрослых в беспрерывных попытках самоутверждения в жизни.

- Люди, простые люди с душой, не исковерканной идеологической проказой, в подавляющем большинстве хотят единственного – жить так, как хотят и могут сами. Разве это не лучшее, что может сделать всякий здравомыслящий человек? Разве есть хотя бы один, кто не желает себе и родственникам светлого будущего, не стремится приблизить его как можно скорее? И не надо никого подгонять, вынуждать к ненужной торопливости. Каждый должен подвигаться к собственному счастью осознанно и в соответствии со своими возможностями и силами, иначе дорога к светлому будущему неизбежно будет усеяна трупами слабых и отставших, не выдержавших гонки ради честолюбивых замыслов вождей. У каждого свои доступные высоты, и не надо их выравнивать искусственно и с кровью. Не мешайте людям, не ломайте судьбы, не перекраивайте их жизнь, как вам вздумается, помогите нормально и счастливо жить сейчас, а не в призрачном будущем, и граждане, поверив вам, помогут не только себе, но и соседям, всей стране. А гнать на жертву и подвиг – жестоко и преступно. Через зло любовь не вырастет, а без любви в широком понятии ни одному обществу не только не достичь расцвета, но и не утвердиться. Без любви ничего дельного не выстроить.

- Без разума – тем более, - вяло огрызнулась Зося. – Зачем вы так?

- Как – так?

- Принижаете себя?

Она хотела, чтобы он стал героем не только в мечтах, но и наяву. Может быть, даже пожертвовал жизнью ради утверждения коммунистических идеалов, и она бы им гордилась, ярко отражаясь в его ореоле, а он всего-то мечтал о спокойном фермерско-бюргерском безыдейном существовании.

- Не думаю, что быть самим собой, не пыжиться ради дутой славы, значит - унизиться. Подумайте: кто-то и лидеров должен обслуживать, - не менее вяло отбрыкивался от ярма героя невольный чернорабочий советской идеологической стройки. – Этих людей нельзя презирать, без них, чёрных тружеников, никаких подвигов и побед не будет. Герой, будучи лидером, чаще всего присваивает общественные достижения. В одиночку он – ноль.

- Но почему – вы? – с надрывной страстью вскричала не убеждённая рыжая упрямица, зло сверкнув синей теменью прищуренных глаз.

Он пожал безвольно опущенными плечами, словно уставшими после тяжёлой физической работы – двое глухих не в состоянии объясниться – и вздохнул удручённо, окончательно расставаясь.

- Знаете, если мы больше не встретимся, не держите зла. Я очень старался с вами подружиться, но, видно, не судьба. Прощайте. Дай вам бог не разочароваться.

Повернулся и пошёл к дому, тем более что они остановились в начале его улицы.

- 5 –

Жгучая досада на бессмысленную распрю по дурацкой причине, да ещё в последнюю встречу, постепенно, по мере приближения к дому, сменилась глухой сосущей насторожённостью. Зря он, по привычке, подчинился подполковнику и переоделся, оставив всё необходимое для побега в доме. Для словесного комсомольского разбоя вполне сгодилась бы и заношенная форма – не так бы раздражала, и не пришлось бы красться вдоль заборов, опасаясь засады.

Чёрной эмки у дома не было. Правда, смершевцы, как правило, работают по ночам, но чем чёрт не шутит, и русские – не немцы, им ничего не стоит нарушить правило и настроить капкан днём. Страх намного сильнее и противнее, когда знаешь, чего ждать, но не знаешь, где и когда сбудется. Повернуть? Дождаться сумерек? С приближением темноты вероятность засады ещё больше увеличится. Удастся ли тогда перебороть возросший страх и войти в замерший дом, такой родной и такой враждебный? Напрасно он послушался штабиста.

Как ни уговаривал, ни стыдил себя, а всё же повернул прочь от дома, малодушно решив сначала побывать на базе. Так всегда: если есть хоть малейшая зацепка оттянуть решительный шаг, она всегда будет использована.

На базе в конце смены было затишье – время, когда и кончать рановато, и уже не работается в томительном ожидании близкого конца. Владимир, единственный, с громко и неспокойно бьющимся сердцем, стиснув зубы, держа вспотевшую руку с браунингом в кармане пиджака, с усилием переставляя задеревеневшие ноги, шёл через широкий пустынный двор, как под прицелом, в каптёрку Могилы, некстати вспомнив пророческую фамилию бывшего начальника. Майор, к счастью, оказался на месте, заполнял какие-то, пасьянсом раскиданные по столу, отчётные бланки и обрадовался возможности прервать опостылевшее тыловое бумагомарание, не соответствующее подготовке штабного офицера.

- А-а, заходи. Отзаседался? Другой бы не преминул просачковать оставшееся время, а тебя сюда потянуло. Хвалю! Что решили?

Владимир без разрешения присел на табурет у стола, не в силах держаться на ослабевших ногах, выпустил влажную рукоятку браунинга и, не пожалев новеньких брюк, незаметно вытер ладонь о колено.

- Решили, что подвигу есть место и в мирное время.

- Правильно решили, - хохотнул майор, одобрительно прихлопнув ладонью по столу, размётывая бланки. – При такой разрухе одна надежда выкарабкаться – на подвиг и сверхусилия рабсилы.

- Я предложил взамен наладить чёткие проектирование, планирование и организацию работ с персональной ответственностью за них.

Новоиспечённый мелкий руководитель, не убрав застывшей улыбки, с любопытством и неприязнью посмотрел на сообразительного прыткого шофёра, пытающегося играть не в свои козыри, ещё больше растянул улыбку и уверенно предположил:

- Тебя не поддержали?

- Нет, - сознался игрок, пытавшийся пролезть не в свою компанию со своими правилами.

- И правильно сделали, - поддержал майор разумное большинство. – Сейчас надо без лишних размышлений вкалывать и вкалывать ручками, а не лезть с указаниями в чужие мозги, устраивая ревизию серого вещества, которая тебе не под силу. Зачем пришёл? – он уже не улыбался, поставив на место работягу, вознамерившегося переложить ответственность с себя на него, руководителя, и наравне с ним управлять тем, что было не его ума делом. У каждого свой уровень и своя мера ответственности, определённые вышестоящими органами власти, и никому не позволено нарушать выстроенную иерархию и рвать кадровую сеть.

Владимир понял армейского чинушу, удобно и безболезненно встроившегося в штатский руководящий аппарат и возмущённого притязаниями на его долю управления, на его право творить народные трудовые подвиги чужими руками, не боясь персональной ответственности.

- Мне завтра ехать? – спросил Владимир, опускаясь в свою иерархическую ячейку, а вернее – в бездонную и широкую канаву-ров, из которой, несмотря на уверения, что в стране рабочих и крестьян каждому гарантирована широкая и ровная дорога к совершенству, так трудно вырваться и так легко быть погребённым, заваленным без памятного знака.

- Обязательно. Понравилось филонить?

Шофёр, окончательно смирившийся с крохотной долей «хозяина необъятной родины своей», не стал попусту возражать.

- Тебя за что-то неистово возлюбили торгаши. Поделись тайной, может, пригодится?

Бедное сердечко стало успокаиваться, в голове прояснилось: значит, на базе пока никаких заявок от контрразведки по его душу нет. Утешение, конечно, не ахти какое, но, всё же. Хорошо бы и дома было чисто. Хотя бы до ночи. А лучше – до утра. Вдруг удастся удрать на студебеккере. Друг не подведёт. Махнули бы без остановок до самого до нужного Бреста. Вот был бы подарок судьбы напоследок в неприютной стране, отпугивающей любые желания остаться. Он неопределённо пожал плечами, не одарив начальника выгодной тайной.

- По их настоятельной просьбе – учти: в последний раз, в качестве исключения – поедешь в Брест. Путёвка у диспетчера, пропуск в пограничную зону возьмёшь у секретарши, машина осмотрена, заправлена, бочка с бензином в кузове, тент натянут, готовность №1.

- Ого! – удивился Владимир. – И как долго так будет? – не поверил русскому долготерпению.

- Так будет всегда! – отрезал начальник, испытующе глядя на нахального скептика. – Ты что, против?

- Против, - подтвердил шофёр с раздражающе амбициозным гипертрофированным личным мнением, идущим вразрез с мнением руководства. – Мне ехать, и я должен быть уверен в машине, а для этого необходимо прощупать своими руками и увидеть своими глазами каждый узел, каждую деталь, знать, какая может подвести, и поберечь на плохой дороге. Мы с машиной должны быть единым целым, и его я не могу доверить чужому дяде, для которого наше состояние «до лампочки», как говорят… - он чуть не добавил «русские». – Поэтому предпочитаю профилактические ремонты и подготовку машины перед рейсами выполнять сам. Ну, а если кто-нибудь загрузит бочку с бензином или подкачает колёса, возражать не стану.

Начальник долго и пристально рассматривал ершистого подчинённого, с ходу забраковавшего новшество, направленное на повышение ответственности и дисциплины в бригаде и облегчающее труд главного производителя. Хотелось по-армейски гаркнуть, но в словах хорошего шофёра угадывались смысл и правда, хотя они и нарушали внедряемый порядок, затрудняли контроль за подчинёнными, размазывая ответственность и оделяя ею напрямую начальника, и потому должны быть отвергнуты.

- Не буду возражать, если будешь участвовать в подготовке машины вместе с ремонтниками. И ответственность разделишь вместе с ними. Ты – единственный такой в колонне.

- Согласен, - коротко ответил Владимир, вспомнив, что ерепенится зря, больше от взвинченности, чем для дела, и что новая организация работ ему точно «до лампочки». – Я пошёл?

- Свободен, - разрешил майор, подвигая ближе разбросанные бланки.

Владимир уже почти вышел, но, открыв дверь, остановился, осенённый внезапной мыслью, реализация которой позволяла легко и просто избавиться от томительного страха ожидания ареста, да и от самого ночного ареста.

- А можно мне, поскольку машина готова, выехать сегодня на ночь? – и на всякий случай добавил, соврав о причине инициативы: - Надо же вернуть зазря затраченное сегодня время.

Начальник, не ожидавший такой производственной прыти, не нашёлся, что ответить – разрешить или отказать – и принял соломоново решение:

- Договаривайся с торгашами сам. Договоришься – путёвку переделаю.

- Есть! – весело ответил дисциплинированный подчинённый, воодушевлённый комсомольской конференцией, и, окрылённый почти разрешившейся напряжённой ситуацией, поспешил в контору.

Подсев к окну, Ирина внимательно рассматривала вспыхивающие кровью на свету серёжки, поворачиваясь то одной, то другой к небольшому зеркальцу, которое держала в вытянутой руке и, когда появился щедрый даритель, улыбнулась благодарно, не отрываясь от приятного занятия, поманила пальчиком с окровавленным красным лаком ногтем, а когда послушно подошёл, ухватилась за пуговицу пиджака, потянула к себе, заставив низко наклониться, и прерывисто-возбуждённым шёпотом, обжигая внутренним жаром ухо, поведала распирающую тайну:

- Сделал предложение! Представляешь?

- Отпусти, - тихо попросил Владимир, заполненный своей радостью, не оставившей места для чужой, - а то ненароком выйдет – стреляться придётся.

Невеста удовлетворённо рассмеялась сдержанным колокольчиком, пожалев, наверное, что дуэль из-за неё не состоится, чмокнула пленника в сухие потрескавшиеся губы, тщательно вытерла помаду миниатюрным кружевным платочком и отпустила на волю.

- Ты – волшебник! И твои серёжки – волшебные! – она, не веря, ещё раз разглядела их в зеркальце. – Он, как увидел – обалдел! Сразу залебезил, полез обниматься – всю блузку измял, - она оглядела себя, что-то приглаживая, хотя мятого не было видно, больше давая понять свою неотразимость. – Бухгалтерские тоже обомлели, а главная аж позеленела от зависти: «Где взяла? Продай!». А дулю не хочешь? – Ирина сложила из наманикюренных пальчиков симпатичную фигурку и сунула под нос Владимиру вместо бухгалтерши. – Дура! Не понимает, что не всякому подойдёт: на корову что ни вешай, всё – корова. – Она ещё раз полюбовалась на себя в зеркальце, потрогала волшебные висюльки, брызнувшие малиновыми искрами, и гордо засмеялась, фыркнув на притязания коровы. – Ну, так что, выходить или не выходить?

Коробейник, занятый своими мыслями, не сразу и сообразил, о чём она.

- И не раздумывай – соглашайся.

- А ты?

Ей очень хотелось выйти замуж за директора, но чтобы директором был Владимир.

- Не дури: он – директор, и ты будешь директоршей, а мы – друзьями. Послушай, не в службу, а в дружбу: вызови мне по телефону другого директора – центральной торговой базы.

- Сосновского, что ль?

- Ага. На меня заявка от них, хочу кое-что уточнить.

Ирина, успокоенная и легко убеждённая, сняла трубку, привычно набрала знакомый номер.

- Лялька? Привет! Твой – на месте? Ой, дай мне его на пару минут, а потом потреплемся – тут такое! Такое случилось – обкакаешься! На, - протянула трубку Владимиру, - долго не задерживай.

В трубке щёлкнуло, и глухой сердитый голос спросил:

- Да-а?

- Яков Самуилович? Это – шофёр Васильев.

Голос на том конце провода насторожился:

- Слушаю.

- От вас есть заявка на Брест, - Владимир не сомневался, что Самуилович хорошо знает и про Васильева, и про Брест, но не напомнил, опасаясь спугнуть осторожного дельца, - можно мне выехать сегодня, успеете загрузить?

Сосновский помолчал чуть-чуть, соображая, и бодрым голосом согласился:

- Давай, подъезжай, - повременил и добавил скороговоркой: - Не забудь прихватить.

- Уезжаешь? – без интереса спросила смирившаяся с судьбой невеста, снова набирая номер Сосновского, вся во власти предстоящего трёпа с Лялькой.

- Надо, - ответил сват, весь во власти предстоящих сборов и автодрапа в ночь. – Пропуск мне дай.

Она свободной рукой пошарила в папке на столе и подвинула к нему пропускной мандат.

- Будешь у нас шафером, - Ирина с досадой положила трубку, не дозвонившись до подруги. – Шофёр – шафер, - она звонко и радостно засмеялась, представив себя на свадебном торжестве, и как все будут завидовать директору.

Неожиданно отворилась дверь кабинета.

- По какому поводу веселье? – сухо поинтересовался подполковник, услышав, очевидно, как суженая подозрительно весело смеялась, переговариваясь с каким-то мужчиной. – А-а, это ты, - увидел Владимира. – Закончили?

Смутившись без причины, комсомольский делегат объяснил, замявшись и гася улыбку:

- Пришёл за пропуском: хочу, не теряя времени, сегодня отбыть в командировку.

Директор внимательно посмотрел на него, пытаясь по лицу определить: проболталась Ирина или нет, и как он отнёсся к скоропалительной женитьбе вдовца, совсем недавно похоронившего любимую жену. Но Владимир успел убрать с лица посторонние эмоции, к тому же, давно понял, что по природе своей подполковник – семейный эгоист, долго жить один, без няньки, не сможет, но вот станет ли ею Ирина, очень и очень сомневался. Похоже, и на личном фронте незадачливый штабист неверно оценил диспозицию и расстановку сил и проиграет очередное сражение. А та, которой с идейной помощью пятой колонны достанется победа, скромно уткнулась в пачку печатных листов, накалывая их в скоросшиватель, и Владимир был убеждён, что она ничего не перепутает.

- Забудь про утренний разговор, - сказал директор, глядя прямо в глаза шофёру, - работай, как работал, - отворил свою дверь и уже из кабинета позвал: - Ирина, зайди.

Та резво поднялась, прощально ясно улыбнулась Владимиру, приятельски помахала ручкой, он – в ответ, и скрылась в кабинете выгодного жениха.

Домой Владимир не шёл – бежал, привлекая любопытство редких в рабочее время прохожих да старух за пыльными стёклами, для которых всякий на улице – событие, дармовая короткометражка. Уже на ходу решил не рисковать и пробираться к дому через тыловой соседский и свой огороды, где и лаз в разделяющем ивняковом заборе был приготовлен, и вынужденный побег через него опробован. Как вор среди бела дня, подобрался к собственному жилищу, украдкой заглянул в одно окно – пусто, в другое – тоже, а в третьем, теневом, слабо виднелся лежащий навзничь на кровати у стены Сергей Иванович, прикрытый на груди развёрнутой газетой. Владимир сторожко постучал по стеклу и, когда комиссар обернулся и начал подниматься, уронив газету на пол, пошёл к крыльцу, почти убеждённый, что в доме чужих нет, но всё же остановился сбоку, за верандой, держа браунинг наготове в кармане.

- Чего стучишь? – увидев постояльца, сердито спросил хозяин, встревоженный необычным уведомлением. – Открыто, заходи. – Он был босиком и без протеза.

- Вы – один? – смущённо спросил Владимир, вогнав вопросом в лёгкую краску вдовца, подумавшего, что парень имеет в виду добровольную сиделку.

- Один, один, - недовольно пробормотал комиссар, тяжело опираясь на костыль. – И вообще: сколько бы нас ни было, твоя комната – твоя, так что – заходи и ничего не придумывай.

Владимир, соглашаясь, облегчённо засмеялся, окончательно успокаиваясь и освобождаясь от рукоятки пистолета. Он сразу прошёл в свою комнату и, ничего пока не объясняя, начал поспешно переодеваться и собираться, а Сергей Иванович ушёл в кухню и там брякал посудой, готовя, очевидно, чай и какую-то еду.

- Лида – в школе, - громко осведомил он оттуда для ясности. – Возможно, будет жить здесь, окончательно пока не решили – тебя ждали, - и через паузу добавил: - Она, кстати, тоже считает, что лучше тебе не искушать судьбу и на всякий случай скрыться на время. – Чувствовалось по тону и по лишним вспомогательным словам, что он боится, как бы парень не подумал, что его выселяют. – Там, на тумбочке – деньги, мы собрали, сколько смогли, на первых порах тебе пригодятся.

Владимир посмотрел на тумбочку и увидел сложенные аккуратной стопкой мятые десятки и тридцатки, придавленные книгой. Он не в состоянии был ничего ответить, боясь размякнуть и потерять не только время, но и себя. Пусть будет так, как подсказывает внутренний голос, он не раз выручал, не подчиняясь разуму.

Собравшись, он в последний раз оглядел удобную комнату, с которой жаль было расставаться, вытащил свои оставшиеся деньги, отделил для себя тысячу и агенту – пять, положил остальные сверху сиротской кучки и, снова прикрыв их книгой, вышел к Сергею Ивановичу.

- Бежать не придётся, - сообщил он, пряча глаза, - уезжаю в командировку, в Брест.

- Как же так? – по-бабьи всполошился комиссар. – Не евши, не пивши? – Он очень надеялся на задушевный разговор, на объяснения по поводу Лиды.

- Не могу, - решительно отказался Владимир, - опаздываю: ждут под загрузку. Лиде – большое спасибо. – Он сглотнул комок в горле и сдавленно добавил: - И вам – тоже.

Оба непроизвольно подались друг к другу и слились в стыдливом корявом мужском объятии, и один точно знал, что больше не вернётся, а второй предполагал это. Владимир ещё и подивился, как мало и слабо обмякшее тело комиссара, всегда казавшееся ему богатырским.

- Вам бы тоже уехать куда-нибудь, - не нашёл молодой ничего лучшего сказать на прощанье, а старший, слегка усмехнулся, приходя в себя, отодвинулся и твёрдо сообщил:

- Нет. Мы оба решили, что никуда не сдвинемся и будь, что будет, – он прислонился к коридорной стене, давая ноге облегченье. – Нельзя мне смываться. Я, как-никак, тоже строил эту власть и тоже в ответе за то, что она такая получилась. Пусть авансом мне за плохую работу будет исключение из партии, а полной мерой – тюрьма или каторга. Лида поедет следом. Так она решила против моей воли. Пусть это будет мне в малое искупление вины. – Комиссар прямо и безотрывно глядел в глаза тому, кого не хотел видеть своим последователем. – Прости, что испортил тебе жизнь в самом начале.

- Если бы вы знали! – болезненно вырвалось у Владимира.

- Чтобы прозреть, многого не надо – достаточно услышать близкое дыхание смерти. Я за эти два дня пережил свою жизнь заново, и мне стало стыдно. Сколько друзей-товарищей, ложно обвинённых, исчезло при моём молчаливом несогласии после дисциплинированного поднятия руки на собраниях-шабашах. Всех вспомнил. И нет мне прощения. Удобно думалось, что это отдельные ошибки стремительного движения, случайные жертвы роста. Никогда не был согласен, но молчал.

Неуютно и странно было слышать трудные признания бывшего комиссара и убеждённого коммуниста в затемнённом коридоре насторожённого дома.

- Хуже нет нейтральной позиции и безвольного человека, обосновавшегося на ней. Я был таким.

Он стоически поднял свой крест, но в придуманном себе наказании, разбавленном переполнявшей радостью от встречи с замечательной женщиной, не представлял в полной мере того, на что решился. Человек часто в сиюминутной радости склонен преуменьшать громаду тревожного будущего.

- Не верь, когда тебе оглушающе и отупляюще твердят газеты, радио и агитаторы, что мы строим социализм. Не социализм, а партийно-бюрократическую систему. Не верь, что идём к коммунизму. Не к коммунизму, а к диктатуре и тоталитаризму. Не верь, что нас ждёт скорое и светлое будущее. Не оно, а беспросветный насильственный и бесправный мрак в крупную чёрно-белую клеточку.

«Вот бы послушала Зося», - невольно подумалось Владимиру.

- Надо всё начинать сначала, нужны новые люди. Вся надежда на вас.

Саморазжалованный комиссар положил руку на плечо самозванному комсомольцу, будто передоверяя строительство настоящего светлого будущего. Знал бы, кому доверял, наверно, не удержал бы поднятого креста.

- Не может слаженно существовать общество, в котором безвинно обижен хотя бы один, и тем скорее рухнет, чем больше увеличивается число таких. Надо начинать всё заново.

«Только без меня», - мысленно отказался от почётной роли нового революционера миролюбивый американский шпион, заботящийся только о том, чтобы поскорее унести чувствительную шкуру подальше от опасной строительной площадки.

- Извините, но мне пора, меня ждут.

Сергей Иванович оторвался от стены, неловко сунул протянутую руку и, виновато улыбнувшись, сказал, убеждая себя:

- До встречи. Береги себя. Помни: здесь твой дом.

Владимир уходил, не оглядываясь, не смея оглянуться, чтобы не показать выступивших на глазах слёз, не броситься, очертя голову, назад, в объятия дорогого человека, оставляемого во власть беспощадных защитников народа. Уходил, спотыкаясь и клянясь, что никогда не сотрётся из памяти этот дом и этот русский, чуть было не ставший отцом. Он так торопился, что даже забыл проверить почтовый ящик, да и вряд ли Марлен так рано оставил весточку.

На базе грузчики, оторванные от блаженного балдения в ожидании конца рабочего дня, зло матерясь и сталкиваясь от непривычной спешки, загружали студебеккер ящиками и бочками, уложив у самой кабины два негабаритных жидовских тайника, помеченные буквами С и Б.

- Который с С - отдашь сволочуге-директору в Слониме, а который с Б – блядине-директору в Барановичах, - наставлял шофёра-подельника Серёга-экспедитор. – Не потеряй и не перепутай, а то с говном счавкают и не поморщатся. А главное – от них тарань, и тебе перепадёт какая-никакая мелочишка. – Он хмыкнул и заговорщицки подмигнул новому собрату. – Товар принёс? Пошлёпали к купцу.

- А гаду-директору в Гродно ничего нет? – съязвил новичок.

- Обойдётся, - отрезал сам-пройдоха и правая рука пройдохи. – За ним должок. Ты вот что: будешь сговариваться, позыркивай на меня. Поведу глазами вбок – отказывайся от цены, дурит Самуилыч, мигну – соглашайся, больше не даст.

- А тебе-то что?

- Десять процентиков отслюнишь, договорились?

Владимир брезгливо поморщился, удивляясь жидовской сноровке русского дельца-посредника, без зазрения совести наживающегося и на хозяине, и на его партнёрах, но молча кивнул, соглашаясь.

- Вот и лады-ладушки.

Когда они под пристальным взглядом опытной секретарши прошли в кабинет купца, тот, не здороваясь, рыкнул родственнику:

- Запри дверь! – отодвинул с середины полированной столешницы бумаги и приказал шофёру:

- Сыпь!

Владимир, не торопясь, развернул платок и высыпал драгоценности, засверкавшие под лучами заходящего низкого солнца всеми цветами радуги. Заворожённые ею покупатели низко склонились над столом и, затаив дыхание, внимательно рассматривали кучку, отделив её от золотых вещей. Они бережно передвигали и переворачивали каждый камень остро отточенными кончиками карандашей, заставляя брызгать разноцветным сияньем.

- Мелочь! – подытожил купец, поднимая голову, и подручный тотчас согласился:

- Да, не ювелирные.

Главный оценщик снова пошевелил камни, будто от этого они увеличатся, недовольно посопел, искоса переглядываясь с послушным подручным, и буркнул, высказав ещё один довод в пользу низкой стоимости драгоценностей:

- Где выколупал? Хозяева не объявятся?

- Не объявятся, успокоил продавец. – А объявятся, так не сознаются, потому что тоже не захотят объяснять, где взяли.

Все трое снова молча уставились на вожделенные женские цацки, ради создания которых природа в муках долго и упорно трудилась. Рабинович внимательно рассмотрел и золотые вещицы, и их отложил в сторону, молчанием нагнетая напряжённую и тревожную обстановку. Владимир не всё выложил, оставив себе на всякий-який очень красивое колечко с рубином и сканью и последние швейцарские часы с браслетом, украшенным рубинами и изумрудами.

Грубые золотые изделия Рабиновича интересовали мало. С возвращением отвоевавших они, выменянные на продукты, украденные или присвоенные силой, хлынули на чёрный рынок широким потоком, и даже госскупка работала с перебоями из-за нехватки денег. Выжившие спешили расстаться с неправедно добытым, чтобы отпраздновать возвращение и победу по-русски широко, а там – хоть трава не расти. Именно ему, Рабиновичу, хотел Шендерович сбыть с наваром для себя золотые вещи Владимира, которые так или иначе, всё равно попали по адресу. Но директора торгбазы больше всего интересовали редкие камушки, которым в умелых руках тестя пригретого родственника предстояло превратиться в ювелирные шедевры с многократным возрастанием стоимости.

- Даю на десять процентов больше, чем в скупке, - наконец, расщедрился покупатель. – Согласен?

Сергей завёл в сторону глаза так, что остались видны только голубоватые белки.

- Согласен, - не раздумывая, подтвердил Владимир под шумный вздох-стон тёмного адвоката, потерявшего комиссионные.

- Ты чего? – подозрительно спросил начальник.

- Тоже согласен, - нашёлся неунывающий оптимист. – Можно было и сбавить, - добавил в отместку за предательство.

- Жмот! – обозвал свой свояка, видного издалека, и, сев за стол, повернулся боком, открыл сейф и стал выбрасывать на стол пачки денег, крест-накрест заклеенные полосками бумаги.

Когда, по его мнению, набралась достаточная сумма, он с лязгом захлопнул личную кассу, со смачным поворотом повернул ключ и предложил:

- Оставил бы у меня до возвращения – дорога длинная, ночная, опасная, мало ли что, не дай бог, случится.

Владимиру важнее денег было время, поэтому он и не стал растягивать торг, ему любых предложенных денег с избытком хватит на оставшееся в России время. А вот опередить смершевцев и смотаться из города, да ещё с форой, стоит.

- Кто поедет сопровождающим?

- Никто. Женщины категорически отказываются ехать в ночь, а у этого, - Рабинович повёл головой в сторону родственника, - язва разыгралась. Отложишь выезд до утра?

- Нет, поеду один.

- Ну, что ж, счастливой дороги.

Владимир немного поверил в неё только тогда, когда выехал за город.

- 6 –

Завербовав Владимира, Марлен двинулся на поиски улицы Матросова и дома, в котором затаилась ябедница Анна Лиховец. Слишком серьёзная опасность быстро и неумолимо надвигалась на отделявшегося друга, чтобы можно было тянуть время. Накрыв его, она неминуемо заденет, а то и затопчет начинающего следователя, похерив надежды на приличный кусок белого хлеба с маслом. Уже сам факт знакомства с Васильевым преступен, а если тот, когда ему развяжут язык, вспомнит некстати историю в поезде, то без вины виноватого лейтенанта Колбуна, преданного партии, народу и органам, к гнусной радости Вайнштейна сразу причислят к вражеской шарашке националистских заговорщиков. Не встрял бы тогда, в поезде, Владимир, Марлен бы как-нибудь выкрутился и не мешал бы сейчас хитроумному москвичу плести липкую паутину. А так, приходится делать дырочки и дыры, чтобы не запутала, не закоконила бывшего друга и нынешнего свидетеля, чтобы выпустить его на волю, да и себя, в первую очередь, обезопасить. Потом он для общей пользы уговорит Владимира исчезнуть подальше и навсегда. Ещё и Зоська к нему льнёт. Вайнштейн, конечно, башковитый гад, масштабно мыслит, широко, не увлекаясь деталями, мелочёвкой, но и помощник у него не лыком шит, его умишка достанет подпортить масштабы на мелочёвках. Хватится, а сеть-то дырявая. Марлен утробно гоготнул, радуясь себе. Не зря гуторят, что в большой справе мелочей не бывает. Только не терять времени, не лениться, пока Владимир не попал в сеть наглухо.

Форма, а особенно фуражка с красным околышем и синим верхом, и блестящие офицерские погоны помогли через предупредительно заискивающих жителей и прохожих быстро найти и улицу, и дом, и войти в него без препятствий, и усадить покорных домочадцев за непокрытый деревянный стол, и устроить показательную экзекуцию дурной девке.

- Як прозвища? – спросил страшный незваный гость у низкорослого хозяина с грубыми потрескавшимися мозолистыми ладонями работяги, потеющего напротив и со страхом глядящего на чистый лист бумаги, выложенный Марленом из планшетки, на котором он крупно вывел: «Допрос».

- Лиховец Адам Маркович.

- А у бабы? – продолжал следователь.

- Лиховец Марья, по бацьке – Пятровна.

- А у девки?

- Та тож – Лиховец, Нюркой накликали.

Марлен, не торопясь, упиваясь властью, записал.

- А ведомо ли вам, Лиховцы Адам и Марья, что ваша дура, несмотря на то, что учится в девятом классе, то есть, Лиховец Нюрка-Анна, обманом втиснулась в чужую семью, бесстыдно повисла ярмом на шее мужика и выгнала на улку его жёнку с малым дитём?

Мужик побледнел, потом покраснел, пошёл пятнами и начал угрожающе подниматься, сжав кулаки, баба прижала уголок платка к вздрагивающим губам и, откинувшись назад, скорбно глядела на дочь треугольными глазами, а та, не ожидая скорой расправы без суда и начатого следствия, метнулась к двери как нашкодившая кошка.

- Сидеть-ть!!! – несолидно взвизгнул дознаватель, неожиданно в крике потеряв голос. И когда батька, пошатываясь над столом и с ненавистью глядя вслед улепетнувшему дитяти с женскими формами, снова рухнул на скамью, брякнув костлявым задом, а мать скукожилась в испуге, подняв и вторую руку ко рту, словно сдерживая отчаянный вой, повелитель поманил пальцем притормозившую дочь и приказал: - И ты сядь! Отдельно сядь, на углу!

- Это ещё не всё, - успокоил начальник, когда подследственные уселись под неумолчное хлюпанье носом преступницы, по-детски размазывающей по пухлым ядрёным щекам сопли и слёзы то кулаком, то ладонью. – Кали мужик опамятовал и стал гнать у выю ад себя, яна зусим з глузду зъехала и накропала донос в органы.

Отец опять стал подниматься, никак не находя дрожащими руками надёжную опору.

- Почакай, - остановил мучитель, - паслухай, што нагородила твоя любимая дочка: будто парень заарганизовал вражий кружок из сябров, и они в ём материли савецкую власть и хотели, штоб Беларусь была отдельно от СССР. Гэта нада ж такое придумать, а ещё комсомолка!

Мать, наконец, тоненько заскулила, отец закачался, застонал, облапив взлохмаченную голову, а бдительная помощница органов истерически зарыдала, рухнув головой на стол и катая её по рукам.

Марлен подождал, пока трио сладится и успокоится, и ещё подлил яду:

- Мало того, яна и соседей, яки обороняли от блядства, по злобе в донос вляпала. И як така курвятина в доброй семье народилась?!

- Убью!!! Сучка!!! – взревел соло обеспамятовавший батька и протянул руку, чтобы ухватить выродка, но та, хотя и не глядела, занятая охранительными рыданиями, резво отодвинулась, вскочила и отбежала к печи, упершись спиной и защищая вздыбившуюся грудь перекрещенными руками.

Мать взвыла вторым голосом, а трагический декламатор завершил:

- Усех троих заарестовали, и им грозит расстрел.

- Нет!!! – отчаянно закричала Нюрка. – Не надо! – она уже не вытирала обильно текущие на грудь слёзы и сопли. – Я не ведала. Я хотела, чтоб поругали за то, что ён так со мной, за то, что ён… я яго лечила… а ён… - она горько и свободно с подвизгом заревела, жалея себя.

Опозоренные до смерти – хоть беги на край света – напуганные до умопомрачения, с ужасом глядели родители на своё непутёвое чадо, бездумно сунувшее всю семью в гадючью яму бесчестия, из которой и не выбраться. Несмываемое пятно доносчиков и погубителей невинных потянется через всю жизнь. Тех, что арестовали, жалко, а себя ещё жальче.

- Лечила – дрочила, - грубо оборвал их невесёлые раздумья следователь, профессионально не купившись на сочувствие к страданиям подследственных. – Думать надо головой, а не тем, что между ног.

- Арестуй и её! – вскричал потерявший разум отец.

- Нет!! – всполошилась мать, вскакивая и загораживая дочь раскинутыми руками. – Не дам! – Ей не важно, кем та была – героиней или преступницей, убийцей, это её ребёнок, дитя на всю жизнь, и мать защищала не человека, а своего ребёнка. Так уж повелось среди матерей.

Нагнетая обстановку страха и неуверенности, так необходимую для успешного следствия, способный защитник трудящихся, отцов и матерей, детей и внуков, оступившихся и безвинных, выжидающе постучал пальцем по столу, страшно поиграл почти отсутствующими желваками на прыщавых пацанячьих скулах и, медленно и значительно переводя строгий взгляд птичьих глаз с отца на мать, на дочь и обратно, согласился:

- Придётся.

Мать ещё теснее прижала дочь к защитнице-печи.

- Яна сама член… - в голове Марлена совсем некстати возник напруженный мужской орган, - …кружка и, значицца, тож участвовала во вражьем заговоре супротив савецкой атчины. Так? – всем туловищем повернулся к вражине, затаившейся до поры, до времени за матерью.

Лицо у той стало блестящим, в грязных потёках, глаза покраснели и стали почти безумными, затравленными, а женские формы вдруг опали, превратив девицу в обычного эгоистичного и бездумного девчачьего мотылька, мотающегося от одного огонька к другому, пока не подгорят крылья. И вот наткнулась вместо огонька на пламя.

- Не было ниякого заговору, - злобно закричала разоблачённая вражина как прижатая в углу мелкотравчатая шавка, спасающая свою шкуру. – Мы книжки читали про Беларусь, размовляли по-нашему. Не было ниякой политики, не было, не было, не было!!! – забилась она в истерике, колотя руками совсем безвинную печь.

- Вось и добра, - опять согласился липучий следователь. – Ты донос на чём писала? – задал совсем простой вопрос, будто не к месту, и тем успокаивая.

Нюрка немного прошмыгалась, ответила срывающимся голосом:

- Из тетрадки листок взяла.

- Давай-ка, отлипни от печи и от маманьки, умойся, притарань ещё листок из той же тетрадки и чернила с ручкой те же, непременно всё то же. Усекла?

Смышлёная девятиклассница мотнула головой.

- Будем с тобой из говна вылазить – опровержение на себя писать. Чего ждёшь? Топай, - строго понудил поспешать.

- Сказано – делай! – подкрепил приказ и батька.

- Сделай, дачка, сделай, як велят, - попросила и матка, отпуская дитятко и легонько вздыхая от забрезжившей надежды на спасение.

Когда успокоившаяся Нюрка, к которой постепенно возвращалось чувство собственной правоты, быстро вернулась с затребованными орудиями убийства, Марлен встал, медленно, пружиня, походил по кухне, с усилием прорезав на лбу мелкую морщинку глубокого размышления, потом остановился за спиной гадючницы, отчего та боязливо поёрзала не защищённой ни печкой, ни мамкой спиной, покачался на носках как полководец перед принятием стратегического решения, довольный развитием местных событий, а значит, и собой, следователем, и уточнил:

- Ты кому чирикала гумагу?

- В органы НКВД г.Минска, - оглянулась Нюрка, пригнув спину.

- Вот и марай знов туда.

Он подождал, пока она старательно и чётко не дрогнувшей рукой выведет короткий адрес очень длинного пути для многих, и продолжил:

- Теперь заглавие. У тебя як было?

- Нияк.

- А зараз пиши: Заявление-отказ. Мотри-ка, через штрих пишешь, грамотуля.

- Яна у нас двоек не мае у школе, - не преминула похвастать мать самым лучшим дитём на свете.

- Да что ты баишь? Така вумная, а вляпалась, - остудил её любовь следователь. – Дале так: настоящим паведомляю… и паведомляй, як раззлобилась на хахаля, який тебя турнул…

- Я сама ад яго ушла, - по-женски обиделась Нюрка.

- … и ввела Органы – Органы пиши с вяликой буквы – в кривду, сообщив… ты помнишь, што тады писала?

- Не-е.

- Дура! Сообщив, значит, ложно, что Слободюк заорганизовал заговор у кружке супрацив радяньской улады. Усё гэта херня… не, гэта не пиши. Усё гэта брехня и мои выдумки. Мы на кружке – и я тож – читали книжки по гистории беларускай радзимы и навучались селянской мове, гуторили аб чём прочем, аб нашем добрам жицце, аб кине, аб бабах… не, гэта тож не пиши… аб…аб…аб чём ещё болтали?

- Аб школе, аб беларуских героях, аб где працовать, аб…

- Во! Так и пиши. Записала? Продолжай аккуратно: аб палитике николи не гаварили. И подкрыжь. Так. Добавь з новой строчки: Лемехов…

- Хто гэта?

Даже привычный к неожиданностям Марлен опешил.

- Во, даёт! Обосрала человека ни за грош и фамилии не ведает. Адкуль в цябе стольки злобы?

- Ад матери, - пояснил отец, исключив свою вину.

- Лемехов – гэта камиссар, ясно? Пиши, не отвлекайся. Лемехов и Васильев – гэта Володька, его постоялец, тож фамилии небось не ведаешь – в кружке николи не были, и я написала на них за то, што они меня срамили за Сашку, а супроцив савецкой улады николи не гуторили. Знов с чистой строчки: Прошу моему першаму сообщению не верить, так как он придуманный. Вот. Дай-кось, изучу.

Медленно и сосредоточенно водя глазами по строчкам и шевеля губами, предприимчивый дотошный следователь прочитал сочинённое им донесение и остался доволен.

- Навроде, грубых памылок няма, - впервые улыбнулся Нюрке, отдал бумагу и доприказал: - Пиши отчётливо фамилию, имя, отчество и подписуйся. Да поставь дату. Зусим добра. – Он отобрал у преступницы признательный документ и положил перед отцом.

- Цяпер ты. Дале: написано в маём присутствии в здравом уме и в полной памяти, што и подтверждаю: фамилия, имя, отчество и подписуй. Так. И ты, мать.

- Яна ня можа.

Развеселившийся от удачно провёрнутого дела Марлен хохотнул:

- Дзяровня! Ты што, ня ведаешь, што у нас нет неграмотных? Пиши за неё, отец, пусть поставит крыж. Так. Давай, мать, ставь крыж на гэтам деле. Усё, грамадяне, можете быть свободными. Э-э, почакай разбегаться.

Марлен подул на лист, чтобы просохли чернила, особенно густо осевшие на кресте, помахал дополнительно бумагой в воздухе, потом аккуратно сложил вдвое и, не торопясь, с чувством собственного достоинства, значимости организации, которой служил, и удачно завершённого следственного действия под заворожёнными взглядами опростоволосившейся семьи вложил драгоценный документ в планшетку и громко защёлкнул кнопку, заставив вздрогнуть мать, пугливо выжидавшую новой напасти от напористого всесильного начальника.

- Можа, покушаете бульбы со шкварками? – попыталась она как-то умаслить его, чтобы не было хуже.

- Неколи. Дела, - отказался следователь, под завязку занятой и днём, и ночью. – Ты, вот что, - снисходительно обратился к мужику, чтобы усилить впечатление от собственной силы и авторитета, - бери по утрянке расчёт, и мотайте адсель, штоб никто не ведал и не бачил, куда подались, пакуль за вами к вечеру не пришли. – Марлен не сомневался, что Вайнштейн не оставит в покое ябеду, и очень не хотел, чтобы та снова поменяла показания.

Услышав неожиданное предложение, мать резво бросилась к божнице, достала тряпичный свёрток, срывающимися пальцами и зубами развязала и протянула грозному вершителю судеб мятые деньги.

- Вось, усё, што накопили. Молю богом: спаси, не гневайся.

- Да ты что, старуха, белены объелась? – отшатнулся спасатель из органов наказания. – Жаль мне вас, сволочей! – с тем и вышел.

Настроение подпортилось, но не настолько, чтобы не быть удовлетворённым первой самостоятельной следственной операцией. Причём, вопреки и в пику неприятному начальнику. И от этого слегка лихорадило, но и приятно поднимало дух. Правда, что делать с полученным документом, как им воспользоваться, он толком не знал, но интуитивно надеялся, что очень и очень пригодится. «Вот ты где у меня сидишь!» - злорадно думал о надменном, самовлюблённом, презирающем всех местных работников СМЕРШа Вайнштейне. – «Паутина твоя подрезана, и не кем-нибудь, а мной, стажёром». Осталось дотумкать, как с этой бумагой не оказаться самому в сети.

Пошёл прямиком в приметное городское здание с колоннами, где настоящая работа начинается, как и любое проклятое богом дело, с темнотой.

- Вовремя, - равнодушно встретил навязанного неопытного помощника Вайнштейн. – Сейчас приведут Слободюка: учись технике и логике допроса.

Марлен примостился за стол, задвинутый в самый угол, напротив следователя и позади допрашиваемого.

- Чтобы подследственный ощущал угрозу не только спереди, но и сзади, - поучал Вайнштейн, - был в постоянном угнетённом напряжении. Приготовься – будешь вести запись допроса, и как можно подробнее. Никаких вопросов и замечаний по ходу. На первом допросе главное – подавить волю к сопротивлению, дать арестованному почувствовать полную беспомощность, лишить любых надежд на освобождение, дать понять, что облегчение содержания и уменьшение наказания возможны только через сотрудничество со следствием.

Ввели Сашку, поддерживающего брюки без ремня и шлёпающего ботинками без шнурков. Нездоровый румянец на бледных влажных щеках стал ярче, а весёлые карие глаза притухли, насторожённо вглядываясь в Вайнштейна. На затенённого в углу Марлена он и не обратил внимания.

- Садись, Слободюк, - указал следователь на единственный стул, стоящий перед столом, сел сам и направил свет настольной лампы в лицо арестованному.

Тот от неожиданности и яркости зажмурился, загородился рукой, а привыкнув через минуту, безвольно опустил руки на колени и наклонил голову, спасаясь от слепящего света и обжигающего жара.

- Рассказывай, - предложил Вайнштейн.

- Что рассказывать-то? – поднял на него прищуренные слезящиеся глаза Сашка.

Общительный следователь усмехнулся, обхватив ладонями узкий затылок и откинувшись на спинку стула, посидел так, улыбчиво глядя на собеседника, вернулся в нормальное положение, взял в руку карандаш, застучал торцом по столу негромко и равномерно, словно отсчитывая время, отпущенное арестанту.

- Рассказывай, за что попал к нам, - снизошёл до разъяснения.

- Вам лучше знать, а мне-то откуда? – дерзко усмехнулся и арестант, отказавшись от добровольного признания и пытаясь показной смелостью развеять гнетущее состояние опасности.

Вайнштейн не торопил, ему надо было настроиться, помолчал ещё, внимательно разглядывая и оценивая противника, и, наконец, придя к какому-то промежуточному итогу, дружелюбно доразъяснил:

- А ты вспоминай вслух, за что тебя могли взять, мы вдвоём и разгадаем загадку. Общими силами быстрее закончим следствие, быстрее получишь срок, отсидишь-отработаешь и – свободен. Сделаем дело вместе, ты останешься крайним, обещаю. Колись, не тяни резину.

Арестанту было не до загадок-разгадок, он вообще не понимал, чего хочет от него смуглый следователь с зачёсанными назад смоляными волнистыми волосами, не желающими лежать гладко. Тёмно-коричневые, почти чёрные глаза смотрели безучастно и враждебно. Сашке не к месту и не ко времени подумалось, что жгучему брюнету, наверное, приходится бриться дважды в день, и всё равно на более светлых скулах и подбородке густыми чёрными иголками проступала щетина.

- Не в чем мне колоться, я ничего противозаконного не делал.

Опять повисло неустойчивое напряжённое молчание, нарушить которое позволено было только хозяину кабинета. Он вёл игру по своим правилам, не известным ни контрпартнёру, ни пасующему в углу.

- А вот твои… сябры, так? – Вайнштейн поморщился, произнеся варварское слово, - оказались умнее, и все как один, - не все, он врал, - заявили, что ты с подачи Лемехова и при его шефстве организовал тайный кружок и вёл в нём антисоветскую националистическую пропаганду.

- Причём здесь Лемехов? Он же – русский! – больше, чем за себя, испугался Сашка бессмысленного подлого навета на искалеченного комиссара.

- И он же, - твердил своё Вайнштейн, - когда запахло жареным, вознамерился сплавить тебя в Крым, поближе к границе, к турецкому берегу, так?

- Полнейшая чушь! – не сдержался схваченный перебежчик. – Я собирался лечиться.

- У тебя есть медицинское направление, путёвка?

- Куда? Там нет ни одного действующего санатория.

- Куда же ты тогда направлялся? Где собирался лечиться?

Пререкаться и доказывать своё было бесполезно. Сашка замолчал, не в силах противостоять напору и фантастически-лживой выдумке вроде бы нормального с виду, интеллигентного следователя.

- Ладно, оставим пока Крым, - смилостивился тот. – Вернёмся к заговору, который ты готовил под видом кружка.

Теперь Сашка понял, за что загремел в пенаты НКВД.

- Не было никакого кружка, - решил он всё отрицать, - изредка приходили знакомые парни, учились правильному народному языку и читали добытые по случаю белорусские книги по белорусской истории и фольклору.

Вайнштейн не сомневался, что так и было, но ещё больше не сомневался в том, что, читая, обязательно хаяли власть – так уж повелось в народе, и все вокруг – потенциальные преступники, бери любого – не ошибёшься.

- Почему только белорусские? Специально, чтобы подчеркнуть и развить национальную обособленность, так?

Сашка начал осваиваться в дискуссии и привыкать к тому, что следователь ищет во всём крамолу и враждебность государству, которое обязан оберегать от внутренних врагов – такая у него неблагодарная работа и такое укостенилось убогое прямолинейное мышление.

- Да нет. Просто я думаю, что каждый обязан знать язык и историю своей нации, своего народа, чтобы не оказаться перекати-полем без роду и племени.

Коротко объяснил убеждённый псевдонационалист, сказал вольно, не задумываясь, как заученную истину, и вдруг увидел яркие еврейские черты внешности следователя и разом понял, как осенило, что теперь несдобровать, окончательная и бесповоротная хана, теперь против него будет не государство с юридическим правом и каким-никаким, но законом, а оскорблённая и озлобленная личность, наделённая неограниченной властью, а личностное всегда беспощаднее общественного.

Даже тихий Марлен насторожился, предчувствуя жестокую развязку, и был полностью на стороне своего по крови. И это увидел и почувствовал Вайнштейн. Он оказался здесь один против двоих, и оба были заклятыми врагами. Как и те, что бесчисленными муравьями заполнили страну, в которой он, к несчастью, родился, и плодятся, плодятся, плодятся… даже в зонах, на каторге, в голоде. Вечно занятые родители, революционеры первой романтической волны, с детства внушали ему, что он ничего общего не имеет с ретроградным, закоренело-мещанским местечковым еврейством, погрязшим в личной наживе и тупиковом служении сионизму. Что он – новый человек безнационального общественного строя, государства, начавшего отсчёт истории с 17-го года, в котором не будет разделённых наций и народностей, а будет одна нация – нация коммунистов. Но прошло не так много времени, он повзрослел и стал сомневаться в справедливости родительских заветов. Особенно после того, как от них, врагов партии и народа, неисправимых троцкистов и фракционеров, проклятых и расстрелянных, пришлось отказаться. Затем неожиданно последовало настойчивое приглашение на работу в Органы, которые занимались не только глобальной чисткой, прополкой страны, но и с большой тщательностью выхолащивали души своих работников. Здесь ему жёстко объяснили, что ждать самообразования единой коммунистической нации преступно, и им, чекистам, выпала почётная миссия уже сейчас выявить, отбраковать и уничтожить национальные плевела, оставив идейно чистые, преданные зёрна будущей новой нации. Он – наднационален, его нация – чекист. А этот, ослепший от яркого света лампы, загибающийся от болезни, вздумал нагло напомнить о забытом, вычеркнутом из памяти.

Думая так, Вайнштейн старательно натягивал на правую руку тесную кожаную перчатку с крупными декоративными пупырышками на внешней стороне. Полюбовавшись на затянутую щегольской кожей ладонь, он, не торопясь, поднялся, вышел из-за стола, сжимая и разжимая кулак, и вдруг, стремительно подавшись к ничего не подозревающему арестанту, ударил в лицо. Худой немощный Сашка свалился со стула как мешок с костями, стук которых об пол был явно слышен, а следователь, не давая подняться, начал молотить, куда попало, ногами, тоже - в коже, но с болезненными острыми подошвами, и арестанту ничего не осталось, как только свернуться клубком на боку, прикрыть голову руками и отдаться во власть озверевшего охранителя трудящихся. В течение нескольких минут слышны были глухие удары, хэканье экзекутора и прерывистое дыхание арестанта. И – ни стона, ни вскрика, ни мольбы о пощаде. Из-под напряжённых бледно-синюшных запястьев, прикрывавших лицо, из разбитых носа и рта засочилась алая кровь, растекаясь в лужицу, размазываемую елозящей головой.

- Убьёшь – дела не будет, - остановил садиста Марлен и задним умом пожалел о вырвавшихся словах: не стало бы дела – исчезла бы и опасность для Володьки и для него, Марлена.

Его нисколько не удивила сцена. Начинающий следователь был профаном в теории, но практику допросов в учреждении с белоснежными колоннами знал хорошо. Да и видел в карательном отряде побольше и покровавее, а к незнакомому Сашке относился равнодушно. Больше всего его заинтересовала перчатка Вайнштейна, и он дал зарок, что обязательно раздобудет такую же, нисколько не задумываясь над тем, как применяет её учитель.

А тот с налитыми кровью глазами, запыхавшись, отступил от неподвижного тела, нажал кнопку на столе и коротко приказал появившимся охранникам:

- Заберите падаль.

Приученные ко всему, внутритюремные живодёры привычно и умело подхватили арестанта под вялые руки и волоком вытащили за дверь, оставив на полу алый прерывистый след.

- Мразь! – выругался Вайнштейн, не позволявший себе, в отличие от большинства товарищей по профессии, мата. – И ударить, как следует, нельзя: рассыплется.

- И так всё ясно, - успокоил стажёр. – Остальные, говоришь, сознались, этого дожать немного, и делу конец. Мелочь – не дело.

Вайнштейн зло уставился на безмозглого советчика, на его беспечную кривую ухмылку и скрипуче объяснил-осадил прыткого помощника:

- Заруби на носу главнейшую истину следствия: не фактура, а следователь определяет масштабы состава преступления, ему дано отнести дело к лёгким, крупным или даже к контрреволюционным заговорам. В соответствии с текущим политическим состоянием в стране и руководящими указаниями партии.

- Как это? – не понял простодушный ученик.

- Газеты читаешь?

- Я политинформации слушаю, - ответил стажёр после заминки и сразу же соврал: - Просматриваю, конечно… но больше задние листы, где интересно.

- А надо не просматривать, а внимательно и вдумчиво читать и изучать, - жёлчно попенял наставник, - и не последнюю, а первые две страницы. Там всё найдёшь для настоящего дела.

Он успокоился, отошёл от нервного срыва, захотелось оправдаться умными поучениями, скопленными богатым опытом.

- Скажем: киснет у милицейских дело о мошенниках в сельхозкооперации в сговоре с торговыми базами, а ты читаешь в «Правде» - большая передовица: «О продовольственной политике партии в послевоенный период восстановления народного хозяйства», о наших планах и успехах, но и о противодействии скрытых врагов, тормозящих развитие продовольственной базы. Статья сигнализирует о том, что в этом важнейшем деле возникли большие трудности, и необходим громкий судебный процесс, на котором были бы указаны виновники. Некоторых сразу находим в многочисленных откликах трудящихся, напечатанных в следующих номерах газеты на второй странице, которую ты по глупости не читаешь.

Марлен виновато опустил глаза, заёрзав задом на стуле.

- На других укажут разоблачительные выступления на собраниях при обсуждении статьи и писем. Особенно ценны мнения компетентных сельхоз-экспертов и парткомов о вероятных вредителях. Таким образом, определится широкий круг тех, кто виновен. Запахло крупным заговором против продовольственной политики партии и государства. Не медли и забирай из милиции подходящее к случаю дело о кооператорах-мошенниках.

Слушатель в отместку за газеты презрительно фыркнул:

- Какой заговорщицкий процесс из мошенников?

Но увлечённый своей следственной тактикой лектор не придал значения скепсису ничего не умеющего молокососа.

- После подобранного состава преступления можно приступать и к подбору основных фигурантов.

Вайнштейн поднялся, заходил по кабинету, не обращая внимания на подсохшую лужицу крови и коричневые следы её до двери.

- Прежде всего – заговорщиков. Для начала надо как следует потрясти мошенников, внушив им безысходность положения.

- Одному не справиться, - высказал практическое замечание хлипкий стажёр, вспомнив расправу над Слободюком.

- У нас всегда найдутся желающие подразмять руки, - успокоил теоретик следственного дела. – Хорошо бы вытрясти из воришек побольше родственников и знакомых, упомянутых в печати и на собраниях – эти виноваты уже тем, что знали мошенников, а значит, покрывали вредителей, и автоматически переходят в разряд заговорщиков. Строящаяся вредительская организация должна нарастать как снежная баба. На ком мошенников должны налипнуть их родственники и знакомые – первые фигуранты процесса, на них – знакомые знакомых и дальние родственники родственников и т. д., пока не почувствуешь по масштабам, содержанию и времени, что туловище готово и пора вершить голову. Начинается самое сложное и самое интересное – ошибиться нельзя.

Вайнштейн поморщился, постояв перед загустевшей кровью, ушёл за стол, сел, потёр ноющую шею и продолжил обучение:

- Кто больше всего противен простому народу? – спросил у того, кто с трудом и радостью выкарабкался из народа, и сам себе ответил, уверенный, что знает народ: - Образованные умники, поучающие на каждом шагу, как жить и работать, и вшивые интеллигенты, вечно нудящие о приличиях и своей исключительности, все эти плешивые очкарики при галстуках и в шляпах, сторонящиеся рабочего человека как заразы.

- Точно – враги народа. Ну, ты и голова! – искренне восхитился простак, пытающийся стать настоящим следователем.

А тот криво усмехнулся, ничуть не польщённый лестным отзывом народного отщепенца.

- А кого назначить атаманом шайки? – не утерпел спросить о самом интересном представитель низов, вспененных до ядовитой плесени Органов.

И опять защитник трудящихся от вредительских заговоров снисходительно улыбнулся, но пояснил, сам увлечённый собственной методой организации этих заговоров.

- А никого, - ответил восприимчивому, но разочарованному ученику. – У политических заговорщиков не бывает явных лидеров, они трусливо подличают коллегиально. А впрочем, это уже не следовательская епархия: пора уступить инициативу парторганам и точно выполнять их установки – в этом залог успеха процесса. Основные действующие лица спектакля определены, роли розданы, осталось получить от актёров противоречащие друг другу монологи и реплики, но это дело профессионального режиссёра. Никто не захочет большого срока, боли и, тем более, внезапной преждевременной смерти, поэтому все согласно покажут друг на друга и на бенефициантов, которых назовёт им… следователь. И Слободюк, и Васильев непременно укажут на Лемехова.

- Васильев-то, вроде, совсем ни при чём, - осторожно вставил замечание помощник режиссёра.

- Возможно, - легко согласился Вайнштейн, - но он мне не нравится. Не люблю везунчиков, с такими трудно работать. Я оформлял протокол по инциденту с лесной бандой, убеждён, что он наврал, что безоружным справился с ней, такого не может быть. А раз мне так кажется, значит, так оно и есть. Кстати, в следующую ночь берём героя. Ты берёшь, опыта тебе, знаю, не занимать.

Он сладко потянулся, довольный собой, забыв про осечку со Слободюком, и завершил приятную лекцию доморощенным постулатом:

- Периодические политические процессы нужны всем: и народу, и власти. Они являются мощнейшим агитационным мероприятием в пользу сплочения народа под руководством большевистской партии в незатихающей борьбе с внутренними и внешними врагами, показывают, кто мешает нашему продвижению вперёд и с кем и с чем связаны временные трудности, характеризуют недрёманное карающее око Органов безопасности. Ради этого стоит пожертвовать несколькими десятками людей нашего многомиллионного государства. Не оскудеем. Так что, не жалей Васильева. Всё, можешь быть свободен.

- 7 –

Если бы Владимир, торопясь, не забыл после расставанья с комиссаром заглянуть в почтовый ящик, то обнаружил бы там предупреждающий треугольный конверт с чистым листком бумаги, который опустил Марлен, с трудом уговорив себя проснуться до позднего рассвета.

Он так и не придумал, что делать дальше, да и не раздумывал долго, не способный к долгим размышлениям, не умея заглядывать вперёд. Стоит ли вообще делать что-то, не лучше ли пустить на самотёк, надеясь, что Владимир надёжно исчезнет, и его не поймают. Поскольку сидеть и долго зреть Марлену было невмоготу, он решил сходить и поболтать для начала с бывшим крёстным командиром. Тот, хотя и был значительно моложе – почти пацан-школьник, но война и карательная работа быстро состарили и заматерели так, что начинающий следователь чувствовал себя по отношению к нему младшим, во всяком случае, менее опытным.

Василька нашёл на обычном для него месте – в тире. Тот методично, не торопясь и без эмоций, всаживал пулю за пулей из любимого «парабеллума» в круглую мишень. Молодой командир расстрельной спецкоманды не терпел мишеней в виде человеческого силуэта.

- Здравия желаю, товарищ капитан, - бодро поздоровался бывший соратник, мельком взглянув на погоны Кравченко, чтобы не ошибиться, опоздав за стремительным ростом чинов карателя.

Тот вяло кивнул, заставив слегка пошевельнуться белёсо-серые, влажные по виду, жидкие пряди волос, повернул ослиную морду, равнодушно разглядывая того, кто отвлёк от любимого занятия, и, не удостоив ответом, снова устремил маленькие, глубоко посаженные глазки на мишень через прицел. Он не сомневался, что бывший неудачливый и нетерпеливый подчинённый не удержится и сам объяснит, зачем пришёл.

- Наш знакомый-то снайперок, Володька-то, влип в жопу, - развязно, подхихикивая от смущения, порадовался Марлен за друга и, улыбаясь, умолк, выжидая хотя бы малейшей заинтересованности стрелка по мишеням и людям. Глубоко в подсознании, с трудом пробиваясь, рождалась несмелая мыслишка. А вдруг свершится?

- В чью?

- В Вайнштейновскую.

Марлен, путаясь и перескакивая с одного на другое, рассказал о Слободюке и Вайнштейне, о том, что следователь ни за что, ни про что невзлюбил Владимира и без вины, по злобе, прислюнил к кружковцам как соседа и соучастника. А ведь совсем недавно комиссар вручал шофёру орден, и все газеты об этом сообщали. Выходит, что вручал награду врагу?

Казалось бы, бесхитростным простачком был Марлен, однако, себе на уме. Услышав последнее, Василёк прекратил стрельбу и принялся за чистку оружия. Делал он это, как и вообще всё, не по возрасту флегматично, обстоятельно и молчаливо, не обращая внимания на стажёра-ябеду, переминающегося с ноги на ногу в нетерпеливом ожидании хоть какой-нибудь реакции. Только закончив чистку и вложив тщательно протёртое революционное оружие в лакированную деревянную кобуру с малиново-бархатным ложем, младший Кравченко, так и не удостоив взглядом окончательно стушевавшегося Марлена, буркнул:

- Пошли, - и, не ожидая, зашагал из подвала наверх на длинных и худых волочащихся ногах с громадными мужскими ступнями, обутыми в плохо начищенные хромовые сапоги.

Сердце начинающего следователя-интригана обрадованно ёкнуло: затаённая несмелая мысль сработала – они шли к кабинету старшего Кравченко.

- Я занят, - осадил комиссар вошедшего без стука сына, - зайди попозже.

- Я не по личному, - угрюмо упёрся любимый выродок. – Послушай, что он расскажет – тебя близко касается.

Поморщившись, народоохранный генерал с досадой отложил чёрную позолоченную авторучку, выпрямился на широком стуле с высокой резной спинкой, увенчанной синим бархатным подзатыльником как у судей, повернул голову к Марлену.

- Ты – кто? – обратился к дрожащему мелкой нервной дрожью стажёру, проклинающему себя за то, что как паршивый кролик сам лезет в пасть безжалостного питона.

- Лейтенант Колбун, стажёр у следователя Вайнштейна.

- Говори кратко и по делу.

Чтобы говорить кратко и по-деловому, не хватало не только семилетки и опыта, но и характера. Поэтому Марлен ослушался питоньего распоряжения и начал подробно, надеясь, что правда и многословье спасут.

Рассказал, как Вайнштейн арестовал по анонимному доносу Слободюка с дружками, заподозрив в националистических устремлениях и зачатках заговора с целью свержения советской власти и выхода республики из Советского Союза. Они собирались группой и читали белорусские книжки по истории Белоруси и изучали народную мову без русских искажений. Побоявшись, что парни ещё сопляки для заговора, Вайнштейн для серьёзности организации назначил им в идейные руководители Лемехова, бывшего партизанского комиссара и бывшего руководителя ветеранского партизанского общества, соседа Слободюка, к которому тот ходил в баню. За попустительство зарождению и пособничество деятельности вредительской организации по представлению Вайнштейна Лемехова срочно по распоряжению горкома, где комиссар когда-то работал и всем там осточертел своей принципиальностью, исключили из партии, доведя до инфаркта. Сейчас он отлёживается дома.

Начинающий следователь облизал пересохшие губы, нервная дрожь унялась, уступив место азарту: а вдруг удастся настроить генерала против Вайнштейна, и тот останется с горбатым еврейским носом. Главное – не давать своих оценок, а садить фактами, генерал и сам дотумкается, что заговор липовый, московский пришелец – жучок, а Володька с Лемеховым – крайние в этом деле.

И он уверенно продолжал рассказывать, как в постояльцах у Лемехова случайно оказался Васильев – шофёр, которому генерал вручил орден за мужество в уничтожении лесной банды, и центральные газеты сообщили и напечатали снимки. Не приняв этого во внимание – Марлен не удержался, чтобы не подчеркнуть главную генеральскую мозоль, на которую грубо наступил Вайнштейн – следователь и Васильева как соседа Слободюка и квартиранта Лемехова включил в заговорщики, определив роль помощника вождя, хотя и тот, и другой – русские и не могут быть белорусскими националистами.

Марлен чуть приостановился, чтобы отдышаться от краткого делового рассказа и подчеркнуть важную новость о том, что Вайнштейн приказал в эту ночь арестовать Васильева. А они с капитаном Кравченко знают его давно. Он заметил, как глаза комиссара на секунду расширились, словно от внезапной опасности. Марлен возвращался с ним из Берлина и здесь изредка встречался – поосторожничал на всякий случай – и никогда ничего вражеского в нём не замечал. А недавно стажёр предложил Васильеву помогать Органам, и тот согласился, о чём имеется расписка. Он уже сообщал, что у Слободюка изредка собираются дружки для чтения редких белорусских книг, и ничего враждебного эти чтения не представляют. Наблюдениям за книголюбами помешал Воньковский…

- Кто такой? – прервал генерал. – Знакомая фамилия.

- Во время оккупации города верно служил немцам и полиции, - не замедлил пояснить Марлен. По его мнению, Воньковский был тоже проколом Вайнштейна. – После освобождения города его почему-то не арестовали…

- Вспомнил, - снова перебил Кравченко, не объяснив, однако, причины оставления предателя на свободе. – Продолжай.

Стажёр давно взмок от непосильных усилий в подборе правильных слов и нужных выражений, выдерживая свою версию по делу Слободюка, первую версию начинающего следователя. Пока всё удавалось. Он даже забыл про начальный страх, увлёкшись собственным изложением дела, в котором был всего лишь помощником на подхвате и которое хотел развалить с помощью комиссара.

- Он всему городу известный. Сам унюхал кружок через ученицу, которая втюрилась в Слободюка, влезла нахально в его дом, выжила жену с дочкой и начала командовать и хахалем, и кружковцами. Ей льстило, что обходительный образованный учитель, не устававший её нахваливать, гостит у них, а тот немедля побежал к нам, чтобы заработать прощение, и нарвался на Вайнштейна. Московский следователь, не зная, с кем связался, поручил поляку внедриться в кружок, но ребята его знали как облупленного и перестали собираться, а Воньковского скоро нашли утопленного с простреленной башкой. Ни одного донесения он не оставил.

- Убийцу нашли? – поинтересовался генерал. Он уже забыл, что приказал говорить по-деловому кратко.

- Нет.

- Слободюка на этот счёт прощупали?

Зря Марлен пытался наивными подсказками помочь следствию, которое обязано было зайти в тупик. Он даже похолодел: напрасно он понадеялся на благоразумие смершевского бонзы: у них здесь круговая порука – ворон ворону глаз не выклюет. Но ничего не оставалось, как продолжать излагать факты, надеясь, что генерал убедится, что большинство их – надуманы, а имеющиеся мало связаны между собой.

- Вайнштейн всё пробовал, и жёсткие меры физического воздействия, - Марлен вспомнил красивую жёсткую перчатку с пупырышками, - но Слободюк от всего отпирается.

- А другие?

- Дружки сдрейфили, запутались и раскололись, согласившись, что заговор был и организовал его Слободюк под руководством Лемехова.

Марлен намеренно не упомянул Владимира.

- Слободюка дожать можно?

- У него туберкулёз, душа еле держится в теле, если дожать, то и концы отбросит ненароком.

- То, что надо, - неожиданно безжалостно заключил генерал.

Марлен был с ним согласен и раньше втайне надеялся на такой исход, но после сегодняшней лекции понял, что на смену Слободюку Вайнштейн найдёт другого, может быть, даже Владимира, поскольку следователю нужен заговор, а отдельные лица в нём не важны, важна – организация.

- Я нашёл доносчика, - выложил он последний и главный козырь, мысленно похвалив себя за настойчивость в поисках.

- Кто? – быстро спросил Кравченко.

- Та деваха, что вмазалась в Слободюка. Он её стал отшивать, хотел жену с дочкой вернуть, вот она и решила отомстить. Думала, дура, что у нас отругают и отпустят, не знала, с кем вздумала шуточки шутить.

- Ты с ней разговаривал?

- Да. Она написала объяснение, в котором признаётся, что в доносе всё липа, а Васильев с Лемеховым вообще не при чём: она их оболгала потому, что пытались отвадить от чужого дома.

- Где бумага? – Кравченко поднялся, вышел из-за стола, подошёл к лейтенантику, сверкая красными лампасами на хорошо отутюженных брюках. – Отдал Вайнштейну?

Марлен замер, заюлил глазами, мучительно соображая, как ответить, чтобы не навредить себе.

- Нет… не успел, - грубо и беспомощно соврал и зарделся, выдавая ложь.

Оказалось, поступил так, как надо.

- Неси её сюда, - приказал комиссар, - и прихвати подписку Васильева.

Не прошло и минуты, как бумаги были в руках комиссара.

- Через 15 минут, - отогнул тот обшлаг кителя, взглянул на блеснувшие золотом часы, - в 11.00 будьте с Вайнштейном у начальника госбезопасности. Ясно?

- Так точно, - бодро ответил стажёр и почувствовал, как холодные мурашки забегали по спине, выискивая местечко потеплее.

Вайнштейн, занятый чтением каких-то бумаг, спокойно воспринял вызов на ковёр, ни в чём не подозревая помощника и нисколько не заботясь о его переживаниях. Состояние Марлена было подстать шкоднику, нагадившему в чужом дворе, или ещё хуже – смертнику, ожидающему казни и втайне надеющемуся на помилование за предательство. Так и просидели в молчании все 15 минут, объединённые одним делом и разъединённые тем, как его каждый делал.

- Доложи, что есть по делу Слободюка, - приказал начальник республиканской госбезопасности, генерал-лейтенант и комиссар 1-го ранга с ярко выраженной кавказской внешностью, когда они на приглашение осторожно присоединились к Кравченко, сидевшему за столом заседаний. – Сначала факты.

Вайнштейн не выказал удивления заинтересованностью высокого начальства предварительной стадией порученного ему дела, списывая её на недоверие к чужаку и, возможно, желанием поучиться московской практике, и кратко изложил скудные предпосылки будущего громкого процесса: бумажный донос неизвестного доброхота, донос Воньковского, арест всей группы, выбитые нужные признания нескольких кружковцев, временное упорное отрицание вины лидером и собственный следовательский опыт. О последнем он лучше бы не упоминал, вызвав у генералов негативные воспоминания о причинах его скоропалительной высылки из Москвы, но не удержался, не смог преодолеть еврейского тщеславия, сковырнувшего с пьедестала не одного крупного деятеля благословенного народа.

- Автор анонимки установлен? – последовал первый уточняющий вопрос главного республиканского народоохранителя.

Опытный следователь слегка смутился, уличённый в профессиональном промахе, о котором и сам знал.

- Нет. Кружковцы не догадываются, а Слободюк упорно молчит, хотя и знает. Похоже, кто-то из ближайшего окружения. Я взял его жену, но у неё оказался совершенно другой почерк.

- Отпустил?

- Нет, - снова отрицательно ответил Вайнштейн. – Придержал для психологического давления на молчуна – заговорит, когда узнает, что ей грозит.

- Вряд ли, - включился в разговор и Кравченко, - они в ссоре. Она ушла от него, и он, очевидно, крепко зол на неё, так что судьба бывшей жены мало беспокоит – будет и дальше молчать. – Он сделал короткую интригующую паузу, и съёжившийся стажёр, чувствующий себя в звёздном обществе, как шавка в волчьей стае, внутренне напрягся, ожидая, что вот сейчас будет предан, но комиссар по карательным кадрам повременил с разоблачением и с удовольствием поделился своей изуверской методой выбивания нужных показаний из подследственных: - Ты лучше припугни дочерью: пообещай, что так упрячешь в закрытый специнтернат для ублюдков врагов народа, что он никогда не найдёт, если не перестанет упрямиться. Увидишь – подействует. – И тут же обогрел замершего стажёра: - Недооцениваешь помощника-то, которого мы выдвинули на пополнение следственного аппарата и не ошиблись, - и сразу же вылил ведро холодной воды на размякшего от похвалы, расслабившегося выдвиженца: - Он вычислил тебе доносчика.

Вайнштейн резко повернулся к сидящему рядом чересчур резвому помощнику, и столько было злобы в его тёмно-карих выпуклых глазах под густыми чёрными бровями, что бедный Марлен опять сжался и опустил голову к столу, беззащитно выставив испепеляющему взгляду пацанячье темечко, плохо спрятанное под жидкими и хрупкими волосами.

- Почему не доложил?

- Не успел, - невнятно промямлил стажёр и затих, ни на кого не глядя в ожидании справедливой порки.

- Следовательно, ты не всю группу взял, - констатировал начальник, обращаясь к забронировавшемуся в обиде Вайнштейну, - с самого начала работаешь с огрехами. Послушай, что она пишет, - и он с садистским удовольствием зачитал Нюркино опровержение Нюркиного доноса. – Что скажешь? Опорное показание рухнуло?

Вайнштейн чуть заметно скривил в презрительной усмешке чётко очерченные тёмные губы. Местный генералитет, мыслящий мелко, был ему смешон – они по старинке тонули в мелких уликах и топили идею. Как он ненавидел этих тупиц, не видящих дальше собственного носа, ненавидел и нисколько не боялся их звёзд. Над ним светили, оберегая, более яркие московские звёзды, и он ориентировался на их свет, а не на тусклый свет туземцев, неизвестно как докарабкавшихся до генеральских погон. Пожав плечами, ответил:

- Напишет третье, такое, как надо – другого способа уберечься у неё нет. Лишь бы мне не мешали.

Генералы переглянулись, без слов осуждая пришлого наглеца, вздумавшего работать без опоры на местное производство по собственным правилам. Ссыльный следователь с московским гонором явно дерзил, требуя исключительного положения, и должен быть для внутреннего порядка и дисциплины поставлен на место. Оказывается, он не ошибался в оценке молодёжной группы, а осознанно клеил громкое дело, которое заведомо должно рассыпаться от подтасованных улик. На одном таком деле с генералом Шатровым он уже обжёгся, да, видно, мало, и с упорством ищет нового случая. Добро бы в одиночку, а то ведь и генералов обожжёт.

- Как ты собираешься русских Лемехова и Васильева приспособить к белорусской националистической организации, да ещё в руководителях?

Вайнштейн возмутился: разве он старается для себя, разве не стремится прославить бдительностью их чухонский заплесневелый застойник, бахвалящийся тем, что здесь тихо и благополучно? Нет, дорогие сябры, я не дам вам дремать, не зря московский покровитель, провожая, напутствовал: ты взорви у них спячку, а то больно там неестественно спокойно – то ли работают, то ли концы прячут.

- Во-первых, они скрыли факт существования вредоносной организации…

- Так уж и вредоносной? – не удержался от замечания Кравченко.

- Во-вторых, - не отвлекаясь на никчемную полемику, продолжал уверенный в себе следователь, - Лемехов обозлён на советскую власть за справедливое изгнание из горкома, за недавнюю отставку из секретарей ветеранского общества, а теперь и за исключение из партии, и естественно предположить, что вёл антисоветские разговоры с Васильевым и Слободюком, надеясь на отмщение через националистическую организацию. – Он не стал разъяснять, что бывший партизанский комиссар, опальный горкомовец, разжалованный секретарь первички и коммунист – удобная и самая подходящая фигура для руководителя заговора.

- Ты плохо знаешь старых коммунистов, - попенял начальник, не воодушевлённый эмоциональными доводами нахрапистого еврея.

Наоборот, Вайнштейн, к его сожалению, таких хорошо знал, немало намучавшись с ними на допросах, знал и ненавидел за стойкость, несгибаемую веру в идеалы коммунизма, нравственные идеалы товарищества, партию и вождей, за готовность пожертвовать собой ради общего дела, за пренебрежение к отдельной личности, кем бы она ни была, за безумное терпение и отказ сотрудничать со следствием даже ценой жизни. Хорошо, что их было очень мало.

- Мы отозвали представление горкому на Лемехова, - вставил дрын в только-только раскручивающиеся колёса следствия начальник УГБ, - в ближайшее время его восстановят в партии. А Кулику за дурацкую ретивость вынесли выговор: не за тем внедрили в горком, чтобы порочил чекистов непродуманными действиями, не согласованными с руководством. Ты обманул его, сказав, что действуешь с нашего ведома.

Вайнштейн не изменился в лице, но внутри всё клокотало. Чтобы успокоиться, мысленно стал сочинять покровителю язвительную докладную о местных дуболомах.

- А что с Васильевым?

- С ним всё ясно, - уверенно сообщил опытный следователь, - всегда рядом и в дружбе и с Лемеховым, и со Слободюком, следовательно – в заговоре. Тем более что не сообщил нам, как полагается советскому патриоту.

- Как раз он-то и сообщил, - огорошил Кравченко, не поясняя, о чём.

- Кому?

- Лейтенанту Колбуну.

Это было уже слишком. Испепеляя взглядом пригретого гадёныша, Вайнштейн сипло прохрипел, боясь сорваться на крик:

- Почему я не знаю?

Если бы они были напару в своём кабинете, не миновать бы мерзавцу с дрожащей от страха челюстью хорошей хлёсткой затрещины. Пока он, заботясь о безопасности страны и советской власти, не жалея ни сил, ни времени, вскрывает смердящее гнездо националистических заговорщиков, эти плетут заговор против него самого, конечно, потому, что еврей, и потому, что чужак московский. Беспокоятся не за Родину, а за свою шкуру, за своё место. Они думают, что он здесь, в их вонючей епархии, приглядывается и может настучать наверх о том, как они по блатному ради себя живут.

Шавка смело огрызнулась из-под брюха двух доберманов:

- Ты сам не хотел знать. Говорил, что не веришь ему, что он тебе не нравится и значит – твой враг, а если твой, то и народа.

Марлен давно уразумел, что генералам Вайнштейн тоже не нравится, и боялся теперь только одного: что следователь изметелит его, когда вернутся к себе, той самой перчаткой.

- Смотри, что получается, - опять заключил начальник, - комиссар Кравченко всего несколько дней назад вручил ему орден, а ты следом, не медля, объявил врагом. Как это понимать?

У Вайнштейна отлегло от сердца: наконец-то, он понял смысл генеральской разборки. Что значит провинция с раздутой щепетильностью! Нет, чтобы сказать прямо: дорогой товарищ Вайнштейн, мы вляпались с поспешным награждением наглеца, притормози с ним до поры, до времени, пока постыдный случай забудется, не тронь шофёра. Они зря о нём плохо думают. С ним можно сработаться, если не мешать. Понятливый следователь улыбнулся генералам как равный и пообещал:

- Обойдусь и без него – невелика птица.

Больше всех обрадовался достигнутому компромиссу простак-стажёр, нечаянно организовавший встречу на высшем уровне.

- Я рад, что ты нас понял, - похвалил уступчивого москвича начальник, а Вайнштейн разочарованно поморщился, преждевременно обрадовавшись допуску в синклит. – Прими также к сведению, что в нашей республике никогда не было, нет и не будет националистических заговоров, пока я обеспечиваю здесь госбезопасность. Советую изменить формулировку дела книгочеев. И вообще: не торопись с выводами и не стесняйся советоваться с нами – поможем. Кстати, есть какие-нибудь просьбы, пожелания?

- Замените помощника!

Генералы переглянулись. Ответил ответственный за кадры:

- Мы очень заинтересованы в том, чтобы начинающий следователь стажировался у высококлассного специалиста, сам понимаешь.

Вайнштейн и это понял и не стал сопротивляться: в их ведомстве часто практиковалось негласное дублирующее профилактическое следствие с одновременной слежкой, чтобы работники элитного подразделения были ясны и прозрачны для руководства.

Почти не проронившему ни слова и молча выигравшему дискуссию, Марлену доверены были, таким образом, самые мерзкие обязанности, но он не унывал, избавив и себя, и Владимира от неизмеримо худшей судьбы. Страшась остаться с глазу на глаз с навязанным подопечным, он тенью выскользнул из белоколонного пантеона служителей щита и меча и семенящей походкой с заметной хромцой подался для успокоения в ближайшую забегаловку, чтобы набраться храбрости из стакана. А раздавленный и раздражённый Вайнштейн, чтобы развеяться, собраться с мыслями и выстроить более обтекаемую версию заговора, решил плотно пообедать в ресторане, куда зачастил в последнее время, вожделенно и нагло рассматривая смазливую буфетчицу. Даже попробовал флиртовать, но красотка с явной примесью израилевой крови не поддалась, имея, очевидно, устраивающего её денежного мужика. Вайнштейн временно отступил и ждал своей очереди. Он умел ждать, когда чего-то очень хотел. И дождался.

И не очень удивился, когда буфетчица, роняя посуду и расталкивая посетителей и официанток, ринулась навстречу рослому белокурому красавцу в шикарном синем костюме, при галстуке и в моднейших американских штиблетах, в котором без труда узнал Васильева. Везунчик успел и здесь. Ненависть жаркой волной обволокла всё тело, затмила глаза, и, отвергнув данное генералам обещание, он твёрдо решил взять шофёра сегодня же и потолковать, не торопясь, от души, у себя в кабинете с участием гэбэшных мастеров разговорного жанра на кулаках. Он явственно увидел алую кровь, обильно измазавшую славянскую морду и праздничный синий костюм, и наглые глаза в огромных синяках, просящие пощады. Галстук пригодится, чтобы слегка придушить мерзавца. С трудом выдерживая внешнее равнодушие к происходящему в зале, Вайнштейн без всякого аппетита и ощущения вкуса доел обед, аккуратно вытер рот, расплатился, не балуя чаевыми, и вышел с одним нестерпимым желанием: скорее бы наступила ночь.

Народу на улице в обеденный час было много, и он, чтобы не болтаться, пошёл вдоль домов, ничего не видя, ничего не слыша и не привлекая ничьего внимания, поскольку был без мундира, в штатском. И сам не обратил внимания на верзилу, внезапно преградившего дорогу. Прижавшись к Вайнштейну, тот нанёс короткий выверенный удар узким ножом под ребро и, подхватив под мышки обмякшее тело следователя, приехавшего по души злостных дезертиров аж из Москвы, аккуратно усадил на асфальт, прислонив спиной к стене дома. В широко открытых глазах Вайнштейна застыли изумление и мгновенная парализующая боль, но Фингал, как и следователь, был мастером своего дела, и боль была недолгой. Никто из прохожих не обратил особого внимания на пьяниц, привычно устроившихся у стены. Те, кто видел заботливого напарника, ушли, обременённые своими заботами, и забыли его внешность, а те, кто позднее увидели вытекающую из-под сидящего кровь, равнодушно позвали постового. Милиционер, пощупав шейную артерию и закрыв веки Вайнштейна, так и не дождавшегося ночи, уверенно определил смерть.

- 8 –

Владимир поехал не южной, прямой и короткой, дорогой через Барановичи, а знакомой северной, через Вильнюс и Гродно. Предстояло сделать громадную петлю, почти замкнутый круг длиной в 350 км, причём последний участок между Гродно и Барановичами – по бездорожью, но за это он, возможно, выигрывал свободу и жизнь, избегая перехватных патрулей по наводке Вайнштейна. Кроме того – и это, пожалуй, главное в выборе петли – ему очень хотелось увидеть названного брата Немчина, посоветоваться и, может быть, вернуться после Бреста к нему, чтобы за пределами Минска и Белоруссии, вне зоны влияния Вайнштейна, дождаться обещанного возвращения на родину. Обратной дороги в Минск нет, он в этом уверен.

Спасибо главному инспектору и регулировщику всех дорог в жизни – с его подачи было сухо, солнечно и прохладно. Уходящее солнце, остывшее за лето, громадным оранжевым шаром смотрело в спину, всё больше вытягивая тень от студебеккера, которую не только перегнать, но и догнать было невозможно. Однообразная полого увалистая дорога постепенно спустилась к болотистой Литве, ускоряя движение машины, а однообразная невыразительная природа с сорными низкорослыми рощами и дикими полями с пожухлыми сорняками, среди которых вольготно чувствовали себя неувядаемые васильки, уже не вызывала любопытства и ощущения новизны и не отвлекала внимания. Однообразие оживляли и скрашивали всевозможные оттенки и сочетания жёлтых и красных цветов ранней осени, контрастирующих с притухшей зеленью хвои. Даже искорёженные останки военного свинства людей, торчащие серой плесенью по обочинам дороги, не могли пригасить ярких оживлённых цветов мирного времени. И только почти неподвижные холодные чёрные речушки, съёжившиеся в низких тесных берегах, и вспухающие над ними клочковатые сине-бело-матовые туманы заставляли невольно ёжиться в преддверии близкой незнакомой зимы, угробившей победную эйфорию немецкой армии в уже далёком, архивном, 41-м году. Всё вокруг было неинтересно, мрачно, раздражало и угнетало – огромные пустынные пространства России пугали размерами, пустотой и бесконечными разбитыми дорогами. Ещё большую тревожную тоску наводили громадные вялые стаи неуклюжих ворон и галок, разбавленных длиннохвостыми сороками в чёрных бандитских масках, густо обсевшие придорожную стерню. При приближении машины они лениво поднимались в воздух и нехотя отлетали прочь, а некоторые низко кружили, перекрывая недовольным галденьем шум мотора.

В уставшей голове никаких мыслей, вернее – дельных, не было. А свербила гнойной болячкой одна, не отпускающая: догадается Вайнштейн предупредить по рации патрули на этой дороге или упорно будет ждать беглеца в Барановичах? Убегать, не видя погони, было неприятно: всё время хотелось наддать, и чем быстрее бег, тем хочется быстрее. Ноги спешат впереди мысли. Недолго и в аварию вляпаться. Надо заставить себя рассчитать время и думать, думать. Предвидеть каждый ход загонщика и избегнуть западни. Скорее всего, никакой погони до ночи не будет, и он успеет добраться до Вильнюса. Оттуда обязательно нужно выбраться по темноте, чтобы быть в Гродно рано поутру, пока патрули дрыхнут, и их не потянуло от безделья на дорогу. Его союзники и спасители – скорость и предрассветная успокаивающая темнота. Студебеккер, словно и ему передалась тревога – недаром у опытных автомобилистов бытует мнение, что хороший шофёр и хорошая машина работают как один организм – бежал ходко, ровно и мощно урча мотором, успокаивая и обнадёживая. Резвому драпу не мешал и груз, наполовину заполнивший кузов. Владимир в спешке даже не проверил его соответствие накладной и не был уверен, что ушлые грузчики не погрузили часть мимо кузова. Пусть: всё равно бросать. Он и замёрзших попутчиков, просяще поднимающих закоченевшие руки, не брал, чтобы не терять времени на остановки и ненужные разговоры. Не отвлекался и на разглядывание убожества серых покосившихся домов, истекающих ленивыми стелющимися дымами из труб с развалившимися кирпичными венцами, и на грязные серо-коричневые улицы, исполосованные тележными колёсами. Только вперёд!

Не встретив ни одного патруля, завершивших, наверное, по русскому обычаю свой трудовой день досрочно, к Вильнюсу подъехал около восьми в полной темноте и, сторожко вглядываясь в высвеченных фарами прохожих, особенно в военной форме, быстро нашёл дом Немчина и, моля всевышнего, чтобы брат оказался дома, заглушил натруженный мотор, удовлетворённо зашипевший перегретым паром. Распорядитель людских судеб был в настроении, прислушался, и на лёгкий стук дверь тут же открылась, словно Немчин ждал, стоя за ней, и с недоумением вглядывался во вторично появившегося американского агента.

- Что-то вы зачастили, господа янки.

- Кто-то ещё был? – быстро спросил Владимир, неприятно поражённый тем, что за ним кто-то ходит следом.

- Ты не в курсе? – удивился Немчин. – Назвался резидентом, - полуодетый хозяин поёжился от вливающейся в открытую дверь вечерней прохлады, - по-русски говорит так, что самый тупой милиционер, услышав, потащит в отделение. Наверное, из здешнего консульства. Проверяют тебя, учти.

Владимир тоже поёжился, но не от прохлады, а от тисков, в которые зажали и свои, и чужие.

- Сейчас я – сам по себе, - успокоил Фёдора, - пустишь? – и протянул руку.

Немчин отступил внутрь квартиры.

- Заходи. Негоже через порог здороваться – ругаться будем, - объяснил отступное движение. А когда Владимир зашёл, захлопнул дверь, закрыл на задвижку и ответно протянул руку. – Здорово… брат, - и хорошо, приветливо улыбнулся, сразу облегчив сердце Владимира, понявшего, что не зря рвался сюда, и поверившего, что всё обойдётся, придёт в норму. – Как добирался? – спросил хозяин, удерживая руку гостя. – Вот как получилось: я к тебе собирался в гости, а вышло наоборот. Проходи, чего мы у дверей толчёмся.