- Сейчас поверни направо, а через квартал – налево и – дуй прямо.
- 4 –
Подъехали к большому, почти квадратному по периметру, оштукатуренному дому без традиционных ставень, увенчанному мансардой с традиционным декоративным балкончиком и ещё больше увеличенному застеклённой по пояс верандой вдоль боковой стены. Остановив автопоезд впритирку к земляному тротуару, ограждённому битыми кирпичами, вкопанными торчком, Владимир заглушил мотор, благодарно зашипевший остывающим паром, и почти сразу ярко осветился прямоугольный проём входной двери, в котором узкой чёрной тенью возникла чья-то худая фигура с шапкой буйных кучерявых волос. Она резво сбежала со ступенек к калитке и оказалась высоким подростком лет 14-15-ти с типичной еврейской внешностью.
- Привет, Серж! – проорал он гортанно, грассируя на «р», хотя в силе звука никакой надобности не было. – Слушай, дай пару десяток взаймы, - обратился, не ожидая, пока родственник выберется из кабины, - смерть, как надо!
По-родственному бурно встреченный француз тяжело сошёл на землю, вздрогнул от сырой вечерней прохлады, никак не отражавшейся на полураздетом напористом заёмщике, и недовольно сказал:
- Вечно тебе приспичивает. Ты мне уже должен 93 рубля, когда отдавать будешь?
Тёмный скелет заплясал, заходил от нетерпения на месте, уверяя:
- Следующим летом отдам, на каникулах подкалымлю и отдам.
- До того лета ещё дожить надо, а денежки мои ты уже потратишь, - кредитор достал пухлый бумажник, таясь, вынул из него красную десятку и синюю пятёрку. – Пятнадцать хватит?
- Ладно, давай пятнадцать.
- Обойдёшься и десятью, - щедрый родственник протянул просителю красненькую. – Держи, нахлебник, последние отдаю. Как и прежде – под 20%, итого на тебе – 105 рэ.
- Только муттер не говори, а то заблажит попусту. – Парень, не ожидавший, очевидно, большего, выдернул купюру из рук родственника, спрятал в карман брюк и довольно улыбнулся.
- Берегись - нас в школе учат: долой эксплуататоров-ростовщиков, паразитирующих на теле рабочих масс.
- Гони десятку назад, рабочая масса, - возмутился домашний ростовщик.
Но революционер уже взбегал по ступенькам крыльца в дом, чуть не сбив с ног мать, вышедшую узнать, кто приехал и зачем. Увидев знакомую фигуру, она по инерции, на всякий случай спросила:
- Ты, Серёжа? – выговаривая «Сирожа».
- Я.
- Зачем стоишь там и не идёшь в родной дом, где тебе всегда рады?
- Я не один, со мной шофёр.
- Это какой?
- Новенький.
- Идите оба, мы будем рады двоим.
Пройдя веранду и короткий коридор, желанные гости вошли за хозяйкой, располневшей старой еврейкой, давно потерявшей женские формы, в комнату, где на старом диване, положив абсолютно седую голову на валик, лежал щуплый хозяин с газетой в руках. Он оторвал одну руку от листа, приоткрыв на мгновение худое лицо с неожиданно контрастными седине густыми чёрными бровями, и неопределённо вяло помахал ладонью, отвечая на приветствие зятя.
- Что читаем? – бодро спросил последний, не смущаясь прохладной встречей в родном доме, где ему всегда рады.
- Про тебя ищу, - ещё более неожиданным басом ответил щуплый грамотей, - в судебной хронике и объявлениях о разводах.
- Ну и шуточки у тебя солдатские, - возмутилась не нюхавшая солдатского пота жена, рывком вырвав газету у юмориста.
Тот демонстративно сложил руки на груди, невозмутимо скрестил короткие ноги и сухо изрёк, непреклонно глядя на рассвирепевшую главу семьи увеличенными зрачками через круглые очки в железной оправе.
- Не знаю, не служил по причине недостаточного зрения и плоскостопия.
- В армию тебя не взяли не из-за плоскостопия, а из-за плоскоумия, - ещё больше взвилась верная подруга. – Ну, где это видано, чтобы еврей зарабатывал деньги руками? – обратилась она за поддержкой к гостям. – А ты, старый дурень, всю жизнь корпишь над часами и керосинками, берёшь за них гроши и приносишь домой столько, что не можешь обеспечить двух единственных сыновей и терпеливую жену, у которой от тебя испортилось здоровье. – Она сухо хлюпнула носом, демонстрируя нервное расстройство. – Поучился бы у зятя. Он даже на войне… - тесть презрительно хрюкнул, не меняя на всякий случай отрешённого выражения лица, - …деньги имел от умной головы, и сейчас дочке твоей сделал кошерную жизнь, никогда не отказывая в помощи бедным нуждающимся родственникам. – Она выжидающе посмотрела долгим взглядом на умного и сообразительного зятя, но тот, опустив голову и пряча глаза, сделал вид, что намёка не понял. – Разве Рая не передала с тобой ничего?
- Нет.
- Ну, что мне бедной делать? Ты не только искалечил мою жизнь, но и детей родил бесчувственными как сам, - вновь напала на бездарного мужа безутешная жена и мать. – Надеюсь, ты не голоден? – деловито обратилась она к любимому зятю, которому всегда была рада в родном доме. – А то мы уже поужинали. Что везёшь?
- Только бульбу, - виновато ответил экспедитор.
Привередливая тёща неодобрительно поморщилась.
- Если хочешь, я могу сварить вам на ужин вашу картошку в мундирах. Как хорошо, что я не успела вылить позавчерашнюю заварку, теперь вы сможете попить хорошего горячего чая. За всем приходится приглядывать одной, - опять заблажила всеми обиженная хозяйка, - да разве уследишь? Эти негодники съели весь сахар. Ну, ничего. Без сахара вы лучше почувствуете вкус и аромат чая. Нагреть кипятку? – хлебосольная тёща двинулась на кухню, увлекая дорогих гостей. – Картошку варить?
- Спасибо вам, не надо, - отказался благодарный зять. – У меня ещё осталась моя манная каша.
- Вай, я и забыла, что ты такой же порченый, как и твой тесть.
Сообразительный шофёр, не слушая дальше, пошёл к машине за остатками дорожного пайка. Есть не хотелось, хотелось только пить, и он взял с собой только оставшийся кусок Марининой копчёной колбасы, завёрнутый в бумагу. В кухне, пропитанной застоявшимся кисло-чесночным духом, за непокрытым столом старательно выбирал из банки застывшую кашку цвета утопленника порченый зять, на керосинке силился закипеть железный чайник, посередине столешницы стыдливо стоял, словно обнажённый, старенький фарфоровый заварник с густыми коричневыми потёками чая, на краю приготовились два гранёных стакана, которые хотелось почему-то дополнительно вымыть. Владимир присел боком к столу и, не ожидая хорошего чая, держа полузавёрнутую колбасу в руке, стал крупно откусывать и долго жевать, с трудом проталкивая в горло сухие куски, плохо смоченные солёной липкой слюной. Чайник сжалился и, наконец, закипел, а стоящая на стрёме гостеприимная хозяйка сама разлила кипяток по стаканам, разбавив предельно жидкой заваркой, полезной для цвета лица, которой явно было не три, а верных десяток дней.
- У вас какая колбаса так вкусно пахнет, московская или, может, даже – краковская?
Неожиданный вопрос любопытной хозяйки заставил Владимира поперхнуться, и он, откашлявшись со слезами, с трудом ответил:
- Не знаю.
- Вы неправильно кушаете эту колбасу, - ещё более неожиданно попеняла опытная гурманка несведущему едоку. – Надо её порезать наискосок тоненькими ломтиками, чтобы просвечивали на свет, и чтобы их стало много, положить чуть-чуть внакладку друг на друга на тонкий кусочек хлеба, обязательно – на чёрный, помазать чуть-чуть свежей горчичкой и посыпать толчёным чесночком…
Владимир снова поперхнулся от явственного ощущения убийственного букета запахов и вкуса деликатесного бутерброда.
- У нас как раз есть ещё немного чёрного хлеба, только вы не откусывайте так помногу и не жуйте так быстро… Что? У вас там в пакете больше ничего нет?
- Кончилась, - сознался с тайным злорадством кот Васька из известной басни дедушки Крылова.
- Ты-то, надеюсь, не захочешь огорчить бедную маму как твоя Рая и твой шофёр? – переключилась неутомимая хозяйка на экспедитора.
Тот облизал ложку, покончив со своей кашкой в родном доме, где ему всегда рады, и брюзгливо спросил, зная ответ:
- Вам опять срочно нужны гроши? Я совсем недавно отдал вам почти всю зарплату, что ещё?
Всеми обиженная и забытая бедная мама деланно захохотала.
- Ой, не смеши меня своей зарплатой. Как будто она для тебя что-то значит.
- Даром, однако, не даётся, - рассердился сын, обиженный явной неблагодарностью зарвавшейся в обличениях мамы. – У меня свободных денег нет, - твёрдо огорчил он не того ожидавшую тёщу, - а если вам приспичило, возьмите с машины… четыре, нет, так и быть – пять вёдер картошки и продайте.
Поняв, что с этого козла больше молока не возьмёшь, хозяйка отвернулась, зло сверкнув потемневшими глазами и скрипуче закричала в комнаты:
- Яша, ты слышал, что разрешил дядя Серёжа: иди и набери… шесть больших вёдер.
Послышался грохот, как будто кто-то бросил стул, и такой же, как у мамаши, скрипучий голос младшего сына логично ответил с досадой:
- Как я могу слышать здесь, когда вы разговариваете там? И почему, как что, так Яша? Что, в этой семье нет других, кто может? Я не люблю вашей картошки, а денег ты мне за неё всё равно не дашь.
- Тебе нельзя ещё давать деньги, - пошла на разборку в комнату деятельная мать, - ты не знаешь, как с ними правильно обращаться. Они приходят к тому, у кого уже есть, а ты умеешь только, не задумываясь, тратить вместо того, чтобы на каждый рубль заиметь ещё один и потратить, если очень надо, половину рубля.
- То-то ты, такая умная, так много накопила, что у нас с Аркашкой приличных штанов нет, - в словах строптивца слышался едкий упрёк.
- Не в штанах дело…
«Сирожа», не удержавшись, фыркнул, союзнически стрельнув весёлым взглядом на соседа, не умеющего правильно есть колбасу.
- …умный человек и без штанов умный, а дурак, как ты, и в штанах идиот. Иди за картошкой, не нервируй свою бедную маму.
- Пусть Аркашка тоже лезет.
- Ему нельзя пачкаться и вспотеть, - страдальческим голосом возразила бедная мама, - он готовится на важное свидание.
- С Наташкой, что ли? Так она не пойдёт с ним – у него всего рубль в кармане.
- Ты что? – послышался приятный баритональный басок брата. – Шарил по моим карманам?
Экспедиторовы шуряки и по комплекции, и по внешности, и по темпераменту были как лёд и пламя, когда родители зарождают детей не по любви. Старший впитал гены отца, младший – погрузневшей с годами матери.
- А ты чего опять прикрылся газеткой? – вынужденная отступить от непутёвого сына хозяйка снова напала на инертного мужа. – Скажи, наконец, своему негодному сыну, чтобы он шёл, куда ему говорят.
- Не могу, - глухо пробурчал хозяин, зашелестев экраном.
- Это ещё почему? – начала взвинчиваться еврейская матрона.
- Потому что это твой сын.
- Так и быть! – снова воззвала к ничейному сыну радетельница финансового благополучия семьи. – Я дам тебе рубль из тех, что мы получим за картошку, которую продадим, чтобы помочь себе немного на бедную жизнь.
С интересом прислушивающийся к семейной перепалке родной родственник тихо и удовлетворённо засмеялся.
- И так у них каждый вечер.
- Я сам тебе дам рубль, - отказался от журавля в небе Яша, - чтобы не лезть на машину.
- Ты – не еврей! – трагически вскричала мать.
- Я – не жид! – парировала её копия.
Послышался длинный скрежет стула по полу и тяжкий вздох упорной воспитательницы, очевидно, опускавшейся на стул для затяжных переговоров.
- Что же мне теперь, самой карабкаться за этой проклятой картошкой? Серёжа, ты лучше всех знаешь, где лежит наша бульба.
- У меня язва разыгралась от кашки, - ответил приёмный сын, подмигнув Владимиру.
Картофельная операция зашла в тупик.
- Пока не принесёшь, из дома не выйдешь, - перешла в решительное наступление взбешённая мать, - а если уйдёшь, то не возвращайся.
- Я один не смогу, пусть Аркашка поможет, - захныкал по новому кругу младший сын, сдаваясь.
Высказался, наконец, по перегревшейся проблеме и хозяин:
- Лучше им вдвоём, иначе Яшка продаст половину картошки соседке.
- Больно-то надо, - возмутился заподозренный предприимчивый отпрыск, - она всегда старается взять в долг, а потом забыть.
- А я вам русским языком вдалбливаю в ваши тупые еврейские головы, - размеренно произнесла мать и жена, почувствовав обозначившуюся слабину в защите вредной семьи. – Аркаша готовится к важному в нашей жизни свиданию, – старший сын явно был её любимчиком, - и на машину в грязь и пыль не полезет.
Аргументы всех сторон были изложены и подтверждены повторно, наступило временное ничейное затишье. Затем раздался приятный юношеский бас-баритон, разрушивший статус-кво:
- Мать, Наташка за рубль рассердится, ей в кино захочется.
- Ничего подобного, - энергично возразила мать, почерпнувшая новые силы от недолгого молчания. – Наташенька – девочка умная. Зачем ей твои бедные гроши, когда у них своих куры не клюют? Не в деньгах счастье. Умной женщине нужен умный и заботливый мужчина, как ты. Мне не повезло, так пусть тебе подфартит, и достанется богатая невеста. Мы с их деньгами и с нашим умом станем настоящими людьми, уважаемыми в городе, а не часовщиками и керосинщиками. Ты, главное, побольше рассказывай, как ты знаешь, про звёзды, про поэтов, про то, как будешь много зарабатывать и дарить красивые украшения, замазывай ей уши, она и про кино забудет, а ты и рубль сэкономишь.
Владимиру опротивело быть невольным свидетелем привычной, очевидно, вечерней разминки дружной еврейской семейки, занятой в любое время добыванием средств к безбедному существованию, в отличие от русских, которые ждут, когда средства придут сами или их дадут, или безропотно претерпевают бедность в смирении, абсолютно неспособные вообще к какой-либо деятельности, включая мыслительную, особенно после ужина, и он обратился к осоловевшему любимому зятю:
- Пойду, наведаюсь по одному адресу.
- Куда это на ночь глядя? – зевая, вяло поинтересовался экспедитор, готовый после сытной кашки ко сну. – Разве у тебя здесь есть знакомые?
- Может, будут, если найду, и не выгонят.
Заинтригованный засоня безуспешно пытался прогнать вялую сонливость, вызванную расслабляющей несытной пищей.
- Девчонка одна в Минске, будучи наездом, дала адресок, приглашала по случаю в гости.
- Ага, иди: придёшь, а там – хахаль, - предостерёг опытный женовед, - вот и схлопочешь по случаю. А нам рано вставать и ехать.
- Не беспокойся, ещё тебя разбужу.
Разомлевший засоня сладко потянулся, не понимая кобелиных устремлений молодого шофёра, а вернее, не зная его истинных устремлений, и равнодушно спросил, пытаясь ещё раз остановить парня, теряющего самые приятные часы в жизни человека:
- И охота тебе переться в такую темень? Куда топать-то?
- На Пролетарскую. Знаешь?
- Нет. Яшка! – позвал он припёртого в угол младшего родственника.
Обрадованный возможности вырваться из материнского капкана, тот явился мгновенно.
- Хочешь ни за что заработать червонец? – спросил дядя, одновременно делая намёк Владимиру.
- Кто не хочет? – ответил Яшка, облизнув толстые губы.
- Пролетарскую улицу знаешь?
- Ту, где у третьего дерева под большим камнем лежит десятка, которую ты спрятал, чтобы я не нашёл? – заподозрил родственника в подвохе тёртый молодой калач.
- Отведёшь Володю, - не реагируя на дерзость недоросля, досказал прибыльное предложение дядя, - он заплатит, не я.
Повеселевший парень тут же предложил:
- Пошли.
- Мать предупреди.
- А-а, - отмахнулся гид и заспешил на улицу, увлекая туриста следом.
У студебеккера приостановились. Владимир влез в кабину, надел телогрейку, сунул в пришитый внутренний карман «Вальтер», проверил на всякий случай карманы гимнастёрки и только тогда почувствовал себя готовым к непредсказуемой и, очевидно, долгой и холодной встрече с агентом.
Яшка с ходу задал такой темп по знакомым улицам, плохо освещённым редким голыми лампочками на высоких столбах, что Владимир, часто спотыкаясь, скоро начал отставать и, наконец, взмолился:
- Ты можешь не торопиться?
Немного сбавив ход, Яшка объяснил свою поспешность:
- Мне надо ещё успеть картошку снять с вашей машины, а потом бежать к Наташке.
- К какой Наташке? – удивился Владимир, вспомнив недавний разговор об умной девочке.
- К той самой, - подтвердил молодой прохвост, - к Наташке Гнидиной.
Владимир чуть не шлёпнулся по-настоящему, услышав легко запоминающуюся неблагозвучную фамилию агента, к которому шёл. Он невольно замедлил шаг и, сдерживая волнение, стараясь не выдать голосом интереса, спросил как о чём-то несущественном, только ради продолжения разговора:
- И далеко к ней бежать?
- От нашего дома почти рядом. Они живут в одном из директорских коттеджей по Ленинской. Фатер у неё – шишка с портфелем, на эмке на работу ездит, вкалывает с утра до ночи, а дочь – шалава.
- Зачем ты тогда к ней идёшь?
Они продолжали ходко двигаться на Пролетарскую, хотя Владимиру уже верилось, что агент – именно тот шишка, у которого дочь – шалава. Из анкеты он помнил, что Гнидин перед войной и в войну занимался строительством стратегических оборонительных сооружений, но в какой организации и должности не запомнил. Чтобы убедиться в догадке, старый адрес надо было проверить.
- А чтобы любимчику Аркашке и муттер насолить. Она всё его способности нахваливает, вот и останутся оба с носом.
- Не стыдно?
Наглец даже приостановился, повернул голову и удивлённо посмотрел на дядю невинным детским взглядом тёмно-карих, как у матери, насторожённых глаз.
- А что тут такого? Мать сама непрестанно талдычит, что надо везде и всюду всех опережать. Я – примерный сын. Да ей, в конце концов, неважно, кто будет женихом Натальи, главное, чтобы та стала снохой с отцовскими деньгами. Зато, представляете, как вытянется тупая прилизанная морда умника-брудера, когда мы с его невестой, поплёвывая шелухой от семечек и слизывая тающее мороженое, под ручку пройдём мимо него в кино? Обалдеть можно! Хотел бы я посмотреть со стороны. Наташке до фени трепотня про звёзды и душещипательные стишки. Она, хотя и дура, но умная. Пришли, вот ваша Пролетарская, гоните деньги, побегу за картошкой.
- Зачем же ты так долго и рьяно отказывался? – спросил Владимир напоследок, подавая десятку подрастающему дельцу.
- А так. Всё равно, кроме меня, никто не полезет, а я сразу догадался, что можно часть бульбы заныкать, а потом сбагрить соседке. Умный фатер почти дотумкался. Сержу не продашь? Тебе ведь груз до лампочки?
- А ну, как его посадят за недостачу?
- Сержа-то? Его никогда не посадят. Во-первых, он наверняка загрузил с запасом, а во-вторых, у него знакомых пол-НКВД. Адью: дел масса, - и он исчез в темноте.
«Да-а, такой не пропадёт», - проводил его взглядом с неприязненным восхищением Владимир, - «что значит – бурлящая еврейская кровь».
Пролетарская оказалась земляной, заставленной частными домами с уютными палисадниками и садами, тёмной улицей, как и само пролетарское дело, не прояснившееся с тех пор, как его придумал и поднял на щит самый главный и самый умный пролетарий мира, никогда не державший в руках ни молотка, ни лопаты – еврей Карлуша Маркс. Гевисман не мог простить знаменитому защитнику угнетённых масс, прожившему всю жизнь в достатке, того, что тот присвоил немецкое имя, отчего многие причисляли известного недочеловека к великой расе. Пройдя несколько домов, Владимир определил направление нумерации и уверенно вышел к нужному. В окнах дома с обшитыми вагонкой стенами, выкрашенными в светло-зелёный цвет, чуть заметно светились щели между неплотными створками закрытых ставень. Поздний гость постучал железной щеколдой калитки, вызывая хозяев и опасаясь собаки. Но лая не последовало, и никто не вышел. Тогда Владимир решительно открыл калитку и, подойдя к окну, настойчиво постучал в ставень. Через минуту-другую из-за запертой входной двери послышался сердитый мужской голос:
- Кого черти впотьмах носят?
Принесённый нечистой силой подошёл поближе к двери и громко спросил:
- Простите. Гнидин здесь живёт?
- Жил да сплыл. А ты кто ему?
- Давний знакомый. Не скажете, куда он сплыл?
- Не докладывал, - хлопнула внутренняя дверь, дом снова затих, и только в верхней щели над ставнем виднелся насторожённый глаз.
Что ж, несостоявшемуся гостю больше ничего и не требовалось. Он мысленно поблагодарил бога за подсказку через обрезанного и двинулся назад, к ночному пристанищу, надеясь от него выйти к Ленинской, которая, по словам ушлого Наташкиного ухажёра, была «почти рядом». Правда, с учётом неуёмной энергии информатора, это «почти рядом» могло растянуться на несколько километров. Надежда была на встречных, которые вблизи центра города в этот ещё не поздний час, конечно, будут. И точно: повернуть к Ленинской пришлось, не доходя до постоя, после того, как две нарядные девушки, спешащие в кинотеатр на главной улице, взяли симпатичного приезжего с собой и были бы не прочь вместе посмотреть новую комедию. Но он мужественно отказался, предпочтя трагикомедию, в которой двум клоунам предстояло сыграть нелюбимые роли.
Элитные двухквартирные двухэтажные коттеджи оказались недалеко от кинотеатра. Их было пять. Напротив, с другой стороны улицы строились двух- и трёхэтажные многоквартирные кирпичные дома для сошки помельче. Увидев женщину, вышедшую из одного особняка, Владимир догнал её и вежливо, чтобы не напугать, попросил указать жилище Гнидиных. Оно оказалось левым в последнем от кинотеатра коттедже, ничем, впрочем, не отличающимся с фасада от остальных четырёх. У калитки перед аккуратным штакетником, заправленным в кирпичные столбики, стояла вкопанная скамейка, отполированная многочисленными задами, и Владимир с облегчением опустился на неё, решив собраться с мыслями, пока не выйдет кто-нибудь из жильцов.
Было без десяти девять. До начала киносеанса оставалось десять минут. Для начала здешнего представления тоже почти всё было готово. Луна подвешена, тусклый юпитер на столбе зажжён, неподвижные деревья с глянцевыми пожелтевшими листьями выставлены, фасад дома и окна освещены, новенький забор и скамейка выдвинуты к рампе. Не было суфлёра, но местные артисты обязаны знать роли назубок, иначе трагикомедия в самом начале может обернуться трагедией. И нет зрителей, но это нисколько не умалит вдохновения и артистизма исполнителей. Один, кстати, уже на сцене, второй, как и полагается бенефицианту, задерживается.
- 5 –
У Андрея Даниловича был очень трудный, сверхответственный и безмерно счастливый день: сегодня он защищал перед военно-инженерной комиссией штаба военного округа свой проект фронтового бункера, выпестованный долгими днями и ночами, и защитил успешно, почти без обидных придирок, насмешливых поправок и отклоняющих дополнений. Осталось привести документацию в надлежащий нормативный порядок и официально передать заказчику. Впервые за многие дни, недели, даже месяцы он закончил работу в семь, отказался от машины и решил в кои-то времена прогуляться до дому пешком. Выйдя из родного здания филиала республиканского Спецстроймонтажа, Андрей Данилович глубоко вздохнул, с удовольствием надолго задержал в лёгких целительный прохладный и влажный вечерний воздух и, оглядевшись по сторонам, с удивлением обнаружил, что в природе вовсю правит осень. По улице шуршащими волнами перекатывались невысокие плоские валы жёлто-красных опавших листьев; наполовину оголённые засыпающие деревья застыли в скорбной стыдливой печали; во влажном призаборном затишьи среди не ко времени вылезшей короткой зелени и редких настырных бледно-жёлтых головок одуванчиков остались зимовать кустики отмёршей травы с засохшими цветами и семенными коробочками; закрытое лёгкой фиолетовой вуалью небо было холодным, на нём, как никогда не бывает летом, высветлились редкие ледяные звёзды; серые дома нахмурились, помрачнели, сжимаясь вокруг топящихся печей, дым от которых, густой и белый, нехотя вываливался клубами из труб и сразу таял, убитый холодом; люди шли в плащах и пальто с поднятыми воротниками, пряча в них зябнувшие лица, и было очень тихо. Захотелось вдруг по-мальчишески подпрыгнуть, помчаться по улице в никуда, проскакать по-девчоночьи на одной ножке, забросить по-школьному куда-нибудь опостылевший портфель, прихваченный по привычке в надежде поработать дома, заорать по-поросячьи на всю вселенную, вообще сделать что-нибудь такое, что покажет, как он всех любит.
На работе завистники и лодыри, шушукаясь за спиной, считали его зазнайкой, занудой и нервотрёпным придирой, чурающимся подчинённых. Они не хотели понять, что жёсткой требовательностью не только к другим, но и к себе, строгой дисциплиной он спасал захолустный филиал, забытый после войны, от ликвидации. Но теперь, когда в комиссии дали понять, что такие таланты как он нужны столице, и перевод не за горами, обречённый филиал неминуемо исчезнет. Конечно, жалко уезжать из города, где администрация и партийное руководство его знают и уважают, не забывая отмечать грамотами и местами в президиумах, где в проектной мастерской филиала он, всего лишь старший инженер, - царь и бог, где приличные заработки постоянно подкрепляются внеочередными премиями, щедрыми пайками и дефицитными талонами, где недавно получил замечательные полкоттеджа, а старый дом выгодно продал. Андрей Данилович даже приостановился, испугавшись, как ему здесь хорошо, и неизвестно, как будет в столице.
Работящий и талантливый, он обладал болезненной мнительностью, и любой успех пугал, заставлял ожидать последующей большой беды. Не надеясь на собственные силы и фортуну, он легко впадал в панику при малейшей неудаче, видя в каждой из них свою чёрную судьбу. Веря в неё, он, тем не менее, не был угрюмым и безнадёжным фаталистом-пессимистом, а был даже по-женски смешлив, порой с трудом удерживаясь от хохота, когда рассказывали примитивно-скабрезные анекдоты про евреев, и очень боялся своей весёлости. И выпить водочки был не прочь, можно сказать, любил застолье, но боялся опьянеть, потому что становился не в меру болтлив, хвастлив и нахально отважен. Он всего в жизни боялся и пугался, определяя себя несмелым скромником, хотя был самым настоящим трусом и часто с испугу делал гадости, за которые потом было очень стыдно, но со временем научился задавливать гнетущее чувство, научился быть весёлым и компанейским, отказался от неслужебных отношений со всеми, сохраняя насторожённость даже в семье. Он был силён умом, слаб характером и гадок душой.
Самую большую гадость, отравившую последние годы жизни, он сделал в далёком 39-м году, когда в составе советской делегации попал в дружественную Германию для освоения передовой технологии скоростного возведения масштабных железобетонных конструкций и заключения контрактов на приобретение соответствующего оборудования взамен поставок продовольствия и стали.
Перед самым возвращением гостеприимные хозяева устроили небольшой и бедный по русским меркам банкетик, на который наши щедрые души притащили привезённую с собой и затаённую до случая в изобилии водку, и из солидного полудипломатического мероприятия получился, в конце концов, самый настоящий родной свинюшник, в котором главные роли, конечно, взяли себе неевропеизированные хряки, напрочь забывшие предупреждающе-угрожающие инструкции спецотдельцев, а больше всех куролесил молодой и весёлый инженер-проектировщик, подающий профессиональные надежды – Гнидин Андрей Данилович. Когда всё было выпито, а эрзац-бутербродики, отправляемые в русские глотки парами, были проглочены, донельзя развеселившихся русских, не желающих мириться с тем, что сбегать за добавкой некуда, развели по шикарным номерам, и каждому достался отдельный, сияющий ослепительной чистотой и порядком, режущими непривычный глаз. Впрочем, Андрей Данилович был в таком приподнято-благодушном состоянии, что его нельзя было ничем смутить. Распевая от полноты чувств свою любимую «Катюшу», он разделся, расшвыряв одежду по всей комнате назло немцам-чистюлям, сел с размаху на приятно спружинившую широкую кровать, укрытую белым покрывалом с узорчатым тиснением, и огляделся, туго соображая, что сделать дальше, потому что спать категорически не хотелось. В номере было три двери, через одну он вошёл и даже помнил через какую, а куда вели две другие, предстояло выяснить. Но прежде, чем приступить к исследованиям, он надолго приложился к горлышку графина с прохладной водой, игнорируя стакан, осушил сосуд полостью и, временно протрезвев, двинулся к загадочным дверям. Первая, как нельзя кстати, вела в сортир, не по-людски совмещённый с умывальником. Ослепительно-белые фаянсовые раковина и унитаз, голубые стены, покрытые глазированной плиткой с золотыми цветочками, зеркала, с двух сторон отразившие взлохмаченную красную рожу, отупевшую от невиданной клозетной роскоши, не способствовали свободному отправлению естественных надобностей. Вообще не верилось, что стерильно-чистую бело-голубую красоту дозволено испоганить дерьмом, что сраньё исчезнет в водную дыру, а не останется лежать зловонным укором в блестящей штуковине. Но – припёрло, и Андрей Данилович с пьяной решимостью неловко примостился на унитаз, догадавшись откинуть под задницу деревянное дырявое седалище. Облегчившись, он ещё больше повеселел, а когда дёрнул за шнур, и говно, бурля в прозрачной воде, исчезло, развеселился бурно, запел «и танки наши быстры…», окончательно решив, что в Европе не так плохо, но облегчаться в деревянном дворовом нужнике привычнее и приятнее, тем более что потом можно, отдыхая, постоять на воздухе, полюбоваться звёздами и подышать свежестью. Советскому человеку, строящему великое здание коммунизма, некогда отвлекаться на благоустройство сортиров, расслабляющих волю и энтузиазм. Больше всего его восхитила и умилила специально нарезанная мягкая вафельная бумага, сложенная аккуратной стопочкой в специальном висячем ящичке, но он с убеждённостью патриота решил, что газетка на гвозде лучше – и задницу подтереть, и почитать можно. Для многих это была единственная политинформация. Правда, приходилось быть начеку и не подтереться портретом какого-нибудь вождя. Испорченную вафельную бумажку Андрей Данилович, естественно, бросил в унитаз, не догадавшись, зачем рядом с ним стоит никелированный цилиндр с крышкой и педалью, которой эта крышка открывается. Дело сделано, и незачем ломать голову над ненужными сральными приспособлениями зажравшихся буржуев.
За второй дверью оказалась душевая. Стены её тоже до потолка были облицованы глазированной плиткой, а пол выложен кафелем, и постоялец неприязненно подумал, что немцам, наверное, некуда девать прекрасный отделочный материал. На одной стене висело продолговатое зеркало, бесстыдно отражавшее всю фигуру моющегося, а из другой торчали никелированная труба с рассеивателем и два крана: с красной и синей маркировкой. Андрей Данилович, по русскому обычаю всё потрогать, повернул синий кран, надеясь, что вода не потечёт, но она брызнула холодным дождём, и неверец резво отскочил к двери, вымочив чёрные ситцевые трусы до колен. Ничего не оставалось, как воспользоваться навязанными услугами, а заодно и простирнуть пропотевшие трусы и продырявившиеся на пятках носки.
Окончательно умиротворённый, значительно протрезвевший и смирившийся с капиталистическим сервисом, подающий надежды молодой проектировщик вышел, разопрев и напялив на себя махровый халат, оказавшийся кстати на внутренней стороне душевой, пожалев, что нельзя умыкнуть его домой, запел третью хорошо знакомую песню: «…и на Тихом океане свой закончили поход» и плюхнулся на кровать, предвкушая, по бабкиным поверьям, скорую встречу во сне с несуществующим богом.
Ещё раз убедиться в этом, однако, не удалось. В дверь настойчиво постучали, затем, не дожидаясь разрешения, отворили, и вошёл один из недавних банкетчиков. Он был самым молодым, и Андрей Данилович отнёс его к таким же, как сам, подающим надежды. Он отличался от остальных поджарой подтянутой фигурой, на которой серый в стрелку костюм сидел как мундир. Широко улыбаясь, незваный гость-хозяин, сияя безупречным пробором тщательно приглаженных русых волос, подошёл к запутавшемуся в широком халате хозяину-гостю, на ходу объясняя поздний визит:
- Решил, если позволите, скрасить вам одинокий вечер, - но угадывалось, что позволения ему не требуется. – Старички угомонились, а нам, молодым, можно ещё посидеть и есть о чём потолковать. Не возражаете?
- Нет, нет, - засуетился, запахиваясь как можно туже и поднявшись, наконец, с постели покрасневший от непритязательного банного вида осчастливленный молодой русский партнёр. – Мне бы одеться…
- Не надо, - остановил хозяина решительный гость, - будьте как дома. – Он неплохо владел русским языком, выстраивая чёткие отрывистые фразы.
За ним вплыли две пленительно улыбающиеся, восхитительно прекрасные и ослепительно экипированные молодые дамы. Одна – высокая худощавая брюнетка, другая – полная, ниже первой на полголовы, блондинка. Следом официант вкатил блестящий столик, на котором, заманчиво позванивая, толпились две бутылки противного самогонистого шнапса, длинная бутылка белого вина, две запотевшие бутылки сельтерской, рюмки, фужеры и сиротские бутербродики с ветчиной и сыром на широком плоском блюде. Всё это было быстро составлено на стол, сервировано, официант укатился, дамы плотно присели к столу, весело переговариваясь и в упор разглядывая русского варвара в халате, а затейник, не теряя драгоценного времени, ловко откупорил бутылки, налил всем, и сам сел на последний свободный стул, оставив Андрея Даниловича на кровати, где тот восседал ханом, подобрав голые ноги, смущённо оглядывая нахальных визитёров. Он никак не мог сосредоточиться и выработать линию поведения в чуждой иностранной компании, да ещё в банном виде, да ещё так поздно, да ещё в одиночку. Ничего не сообразив, остановился на русском «была не была, где наша не пропадала - однова живём!», сполз с ложа, прошлёпал босиком к чемодану в гардеробе и принёс свою долю – бутылку армянского коньяка, оставленную на обратную дорогу для начальничков, чтобы те и впредь не забывали подающего надежды, и два лимона. При виде элитного алкоголя дамы захлопали в ладоши, подскочили к восточному магу и расцеловали в обе щеки так, что он, засмущавшись, чуть не выронил драгоценное пойло, а немец встал и подал руку, благодаря русского за щедрость.
Начали чопорным застольем с торжественными тостами за прекрасных дам, которые, не морщась, уверенно опрокидывали рюмку за рюмкой в соблазнительные рты с ослепительно сияющими зубами, за советско-германскую дружбу – стоя, за взаимовыгодное партнёрство – не глядя в глаза друг другу и продолжили элементарной безалаберной пьянкой под непрерывный возбуждённый смех окосевших женщин, снявших туфли и чулки и перебравшихся на кровать к русскому. Благоухающие привораживающими духами и потом всё больше и больше распоясывающиеся телесные нимфы потребовали питья на брудершафт, а потом лезли с поцелуями и объятиями просто так, валились невзначай и валили ошалевшего от плотских запахов и прикосновений целомудренного варвара, барахтались, подминая под себя и стараясь ненароком залезть руками под халат. Немец почти не пил и холодно наблюдал за безнадёжными попытками русского сохранить мужское достоинство, подстёгивая невмешательством дам к более активным действиям. А Андрей Данилович снова изрядно запьянел, тем более что ему достался только один бутербродик с сыром величиной со спичечную головку, а остальные исчезли в пленительных ротиках с крепкими зубами. Он и не заметил, как, не попрощавшись, исчез немец.
И тогда началась оргия. Девки скинули платья, под которыми ничего больше не было, грубо стащили с единственного партнёра халат, повалили на кровать и принялись напару жадно обнимать, чмокать, хватать за что попало и притворно отталкивать его руки, возбуждая и без того взбудораженного Андрея Даниловича. Первой поддалась худенькая, но у них ничего толком не получилось потому, что сверхнапряжённый Андрей Данилович быстро кончил. Лежавшая в это время рядом и поглаживающая его двигавшееся тело блондинка перетянула разгорячённого и ослабевшего неудачника к себе и, продолжая умелые манипуляции руками, быстро восстановила и силы, и желание партнёра на двоих, и у них, судя по вскрикам толстушки, было так, как надо. Воодушевлённый успехом Андрей Данилович, чуть отдышавшись, чтобы доказать случайность первого срыва, немедля овладел брюнеткой, и та своей страстностью и активностью понравилась больше.
После душа втроём, где немки, хохоча и захлёбываясь водой, то и дело хватали его за член, а он их за волосатую промежность, прикончили оставшийся шнапс, и, освежённые и взбодрившиеся шлюхи, называя его «руссише охзен», стали показывать разные соблазнительные позы и движения, разрешая восторженному ученику попробовать во всех понемногу, раздразнивая снова, и он, забыв всякий стыд и вспомнив, что принадлежит к числу «подающих надежды», сам придумывал нечто невообразимое, и всё – со смехом, пока окончательно не выдохся и перестал реагировать на любые предложения. Силы были явно не равны – баб двое, и обе, судя по всему, с большим опытом.
Смирившись с бессилием «русского быка», они усадили его к спинке кровати – и вообще весь вечер не давали почему-то сойти с неё, превратив пружинящее ложе в минисцену эротической оргии – и показали любовь лесбиянок, пока он, увидев женский парный онанизм, не возбудился увиденным ещё раз и не отобрал худенькую у блондинки. Лёжа на ней и в последнем усилии стараясь удовлетворить и себя, и её, «охзен», случайно обернувшись, увидел, как толстушка рылась в его одежде и вещах, раскрыв чемодан и портфель, но брюнетка отвлекла его внимание, ухватив за голову и часто целуя в ослепшие глаза так, что он забыл, что видел.
Больше Андрей Данилович ничего не помнил, провалившись в тяжёлый беспокойный сон. Но иногда и сейчас, спустя годы, с тайным удовольствием вспоминает тот вечер, хотя он и перевернул всю его жизнь.
Когда утром его разбудила громкая команда:
- Вставайте! – было такое впечатление, что и не спал.
С трудом расщепил слипшиеся почти намертво веки и сквозь щели опухших от пьянства глаз увидел над собой, лежащим голеньким и беззащитным, вечернего совратителя, одетого всё в тот же офицерский серый костюм. Естественным побуждением было спрятаться под одеяло, что он и сделал, путаясь в скомканном измятом покрывале, натянул защиту до глаз и удовлетворённо затих, послав всех и всё к чертям собачьим: серого фрица, его блядей, своих начальников и даже отъезд восвояси. Пока не выспится, он не тронется с места.
И снова:
- Вставайте: время!
Кому время, а ему – нет! Но к горлу вдруг подступила такая тошнота, что подающий надежды алкаш и развратник без промедления перекатился на противоположный от цербера край многострадальной кровати и почти убежал в сортир, с облегчением припав к унитазу, плюхнувшись перед ним на колени. Его долго и нещадно выворачивало, пока весь не покрылся холодным потом, и больше извергаться стало нечему, кроме жёлто-сизой слизи. Кое-как поднявшись на ослабевшие ноги, бесшабашный гуляка смыл отвратительно вонявшую сивушной кислятиной желудочную гадость и долго с жадностью глотал холодную воду из-под крана. Из зеркала на всё это непотребство смотрел мерзкий двойник с опухшей бледной рожей и всклокоченными волосами, при взгляде на которого Андрея Даниловича снова чуть не вырвало. Отдышавшись, он постоял, держась за стену и туго соображая, как бы снова забраться в постель, но, поняв, в конце концов, что не удастся, поплёлся в душ, надеясь на его лечебные свойства. После прохладного душа и впрямь полегчало, хотя отяжелевшая голова по-прежнему раскалывалась, а полегчавшее тело качалось на подгибающихся ногах. Он с отвращением посмотрел на отражённый в зеркале неуёмный сморщенный член и, стыдливо прикрыв ладошкой, вышел к терпеливо ожидавшему деловому партнёру. Тот сидел на стуле у загаженного стола, держа спину очень прямо, и тихонько постукивал кончиками пальцев по краю столешницы. Вчерашней любезности как не бывало: истукан молча наблюдал за неловким антистриптизом русского визави, даже не соизволив отвернуться. Невысохшие и съёжившиеся трусы никак не напяливались, прилипая к заднице, непослушные ноги не хотели попадать в штанины, то и дело заставляя терять равновесие и топтать и без того мятые брюки обеими ногами, майка куда-то запропастилась, рубаху пришлось надевать дважды, так как оказалась вывернутой, а тоже влажные дырявые носки налезали по сантиметру, окончательно обессилив хозяина, покрывшегося теперь горячим потом. Снова подступила тянущая тошнота, и он обречённо и привычно побрёл в сортир, мысленно поблагодарив немцев за предусмотрительность, и выблевал всю выпитую воду вместе с остатками закисшей слизи. Заметно полегчало, но голова по-прежнему раскалывалась так, что хотелось оторвать и выбросить. Андрей Данилович не раз слышал, что на опохмелку для выздоровления хорошо принять полстакана или хотя бы рюмашечку вчерашнего пойла, и в смущении не по этикету попросил:
- Нельзя ли чуть-чуть шнапса?
Немец, никак не среагировав на умоляющий стон погибающего, бессердечно и невидяще смотрел прямо в лицо «руссише швайн», ещё недавно бывшего «руссише охзен», и, выждав, когда тот причешется, резко встал и лающе приказал:
- Пойдём!
И пошёл первым, чётко, по-военному, печатая шаг, не соизволив при выходе пропустить гостя вперёд. Советская делегация, чтобы больше увидеть, часто разделялась по одному-двум участникам, и Андрей Данилович, полагая, что это тот случай, не возражал, проклиная про себя руководителя за раннюю экскурсию, да ещё в день отъезда. Гид промаршировал, не оглядываясь, по этажу и спустился по лестнице в подвальное помещение, вызвав у экскурсанта некоторую тревогу и недоумение, но голова так болела, что тратить на вопросы оставшиеся здоровые извилины не хотелось, и он безропотно последовал за немцем, предполагая, что покажут какую-нибудь секретную лабораторию.
Пришли, однако, в мини-кинотеатр, где были всего два коротких ряда кресел и синевато-белый прямоугольник экрана.
- Прошу, - предложил немец русскому, указав на первый ряд, и тот облегчённо сел, не уверенный, что сможет что-нибудь уяснить из демонстрируемых чертежей и снимков. Но когда сзади, заставив вздрогнуть, застрекотал киноаппарат, и на экране появилась вчерашняя весёлая троица, расслабленность пропала, он мгновенно протрезвел, вжался как можно глубже в кресло, обильно потел и с двойственным чувством нестерпимого стыда и чувственного удовольствия наблюдал за тем, как проводит свободное время в заграничной командировке подающий надежды советский инженер.
Когда короткометражный порнографический фильм закончился, и вспыхнул яркий свет, высветив красное мокрое лицо кинозвезды, продюсер повернулся к нему и спросил, ожидая одобрения:
- Ну как?
Эротоман с трудом отлип от спинки кресла и, запинаясь, хрипло выдохнул:
- Уж-жасно!
- Да-а, - подтвердил второй зритель, - то, что вы делали – ужасно!
- Я имел в виду то, что вы сделали, - выделил «вы» силой звука и паузой герой шедевра, безнадёжно трепыхаясь на крючке в усилиях сохранить хотя бы минимальное чувство попранного им самим собственного достоинства и независимости.
Немец не стал вступать в пустые и бесполезные пререкания по оценке этичности того и другого.
- Я рад вашей положительной оценке, - сказал он, - но перейдём непосредственно к нашей конкретной ситуации. А она, по моему глубокому убеждению, такова: у вас есть три реальных выхода. Первый, самый практичный и умный: вы выполняете задание германской разведки, а мы уничтожаем фильм. Второй, бесполезный и глупый: вы идёте в русскую контрразведку и рассказываете о своих грехах и нашей беседе, что закончится, уверяю вас, как минимум, пожизненной каторгой. И, наконец, третий, для неуравновешенных неврастеников: вы прямо здесь и сейчас застрелитесь.
Вербовщик положил на сиденье рядом с обомлевшим от безысходности Андреем Даниловичем пистолет.
- Даю вам пять минут на размышление.
Размышлять, собственно говоря, было не о чем. Он влип, и влип намертво. Свои, конечно, не простят заграничного загула с бабами, дискредитирующего советских людей и советский строй, и, если не пожизненно, то десятку лагерей наверняка влепят. Умирать так или гнить за колючей проволокой молодому, подающему надежды, инженеру не хотелось, и было несправедливо. На суде позорная история озвучится и навсегда запачкает жирным пятном личное дело. Жена уйдёт, дочь забудет, друзья разбегутся. Кому потом будет нужен морально неустойчивый бывший зэк? Прощай надежды на собственный проект, на работу в республиканском центре, на материальное благополучие, известность и славу, жизнь закончится, не начавшись.
- Ну? – поторопил немец.
- Что за задание? – согласился на умный вариант подающий надежды инженер-проектировщик, пожертвовавший страной ради собственной бесценной жизни.
- Прекрасно, - одобрил фриц, - я не сомневался в вашей разумности, Крот.
- Кто?
- Крот – ваша кличка, моя фамилия – Гевисман, будем работать вместе.
- 6 –
После передачи связному схем долговременных оборонительных сооружений в западной пограничной части советской Белоруссии, Андрей Данилович наивно полагал, понадеявшись на обещание Гевисмана, что это будет единственным эпизодом предательского сотрудничества с немецкой разведкой. Но эпизод растянулся на долгие и опасные годы войны и завершился сам собой после разгрома гитлеровцев. Во всяком случае, он так считает, несмотря на гнусные предостережения серого немца, вероятно, сдохшего, о том, что быть им в деловой связке и после войны. Прежней Германии нет, и нет вынужденных обязательств перед уничтоженным вермахтом. Компрометирующая плёнка, скорее всего, сгорела в пожарищах агонии гитлеровского рейха. Остались угнетённость виной, раздражительность от бессилия, недоверие ко всем и ко всему и постоянный волнообразный страх разоблачения, разъедающий душу. Со страху он пренебрёг приказом Гевисмана сидеть и ждать на старом месте, как бы война ни кончилась, сменил адрес, и обязательно сделает это ещё не раз, чтобы затерялись следы того Гнидина и родился новый, с переболевшей и очищенной совестью, преданный только Родине и своему народу, работающий на их благо, не жалея сил и времени, чтобы загладить вину. Впрочем, уничтожающей вины перед страной он не чувствовал и не относил сотрудничество с немцами к классическим формам предательства, поскольку последние, по его мнению, предполагают обоюдную выгоду, а Андрей Данилович принципиально не брал гонораров, сколько ему ни навязывали. Ещё неизвестно, выгадала ли бы страна от преждевременной смерти или долгой изоляции подающего надежды талантливого проектировщика. Если бы он тогда пришёл к своим с повинной, Родина, он уверен, многое бы потеряла. Не было бы рождённых его талантом, выдающихся по конструктивно-техническим данным, оборонных сооружений и, в том числе, последнего чуда гениальной инженерной мысли (не зря инженеров по-русски называют размыслами) – подземного автономного стратегического пункта фронтового управления войсками, способного выдержать любую бомбёжку и любое артиллерийское нападение и которое не по зубам никаким новым Гевисманам и Гитлерам. Правда, всё, что он делал, становилось в деталях известно немцам, но – толку-то? Где они? Их нет, и не будет больше, а его неуязвимые стратегические бункеры скоро мощными невидимыми оборонными укреплениями раскинутся по всей республике, охраняя мирный труд советского народа. И он, автор, смывший трудом и талантом позорное пятно пособничества врагу, очистится, наконец, от душевной скверны и осуществит заветные мечты на благо себе, народу и Родине.
Андрей Данилович глубоко и освобождено вздохнул, расправил плечи. Невольно вспомнились очень давние и такие ясные соблазнительные постельные сцены, что он невольно зажмурился, чтобы не видеть, и в испуге выключил память.
Он заслужил отдых. С вожделением представил, как, придя домой, усядется в любимое мягкое кресло, найдёт в эфире умиротворяющую музыкальную классику, которую обожает и понимает, и внимательно, от первой до последней полосы прочитает «Известия» и просмотрит скопившиеся журналы. Потом они мирно дружной семьёй поужинают всласть, может быть, даже выпьют вина, и снова его примет уютное сиденье, в котором и подремать можно под убаюкивающие звуки какого-нибудь минорного сочинения древних композиторов, понимавших толк в потребностях уработавшегося слушателя. Андрей Данилович заспешил, с достоинством неся полное тело успешного руководителя, одетое в коверкотовый френч стального цвета с накладными карманами, тёмно-синие диагоналевые брюки и мягкие осенние белые бурки в коричневом шевровом обрамлении.
От него теперь почти ничего не зависело. Выстраданный днями и ночами проект, отнявший массу нервной энергии, будет воплощаться в жизнь другими. Невидимые обречённые строители, ограждённые колючей проволокой и эшелонированной подвижной охраной, сделают то, что он придумал и что никогда не увидит, и исчезнут так же незаметно, как и появились, не потревожив близлежащие поселения. И не останется от их работы ни следа: ни брошенной кучки земли, ни заломленного дерева или выдранного куста, ни срытого дёрна, ни брошенного сапога или окурка, ничего, что бы указывало, что под землёй мощное железобетонное укрепление. Победившая страна спешила застраховаться от новых неожиданных сороковых годов.
Ему нужен отдых, хотя бы кратковременный. В самом конце проектирования он почувствовал, что окончательно выдохся, что бессилен сделать лучше, что-то поправить, упростить, думал медленнее и правильное решение находил реже. Где-то в самом глубоком закутке подсознания против его воли начало зарождаться понимание того, что он достиг профессионального предела, после чего быстро превратится во льва, страшного только блохами. И это пугало сильнее, чем призрачное разоблачение устаревших грехов, заслуживающих снисхождения и прощения за несоизмеримые заслуги и за давностью грехопадения. Пугало, что старые грехи останутся не погашенными новыми творческими достижениями, которые перевесили бы невольное предательство. Талант всегда простят, найдут оправдание всем его грехам, простого человека за меньшие промахи – никогда.
На звонок в дверь вышла жена с пуделем.
- Прогуляйся с Максом, пока я закончу готовить ужин.
Немедленный, подготовленный долгими размышлениями и ожиданиями и потому сладостный, отдых сорвался.
- А Наталья?
- У неё уроки, - и добавила непререкаемо, поскольку только одна знала, что ему надо, - тебе полезно.
Пришлось ретироваться, отложив свидание с манящим задовместилищем на после выгула белого пушистого женского любимца, который, всё понимая, выжидающе смотрел на хозяина невинными глазками, как будто не он разрушил маленькую, но тем и дорогую мечту.
Андрей Данилович не любил собачьих прогулок, считая неприличным для номенклатурного работника бесцельное уличное шатание, да ещё с декоративным псом. Он вообще не любил собак, впрочем, как и кошек. Макс, вероятно, догадывался и редко подходил к нему в доме, а на выгулах нещадно тянул и вырывался, не обращая внимания на яростное сопротивление провожатого, теряющего достойную походку. Особенно неприятны были моменты отправления подстриженным белоснежным красавцем грязных естественных надобностей. В таких случаях брезгливый собаковод отворачивался, предпочитая не видеть политых мочой столбов и заборов и загаженных вонючими кучами краёв тротуара. Вот и сейчас пришлось отвернуться, а вредный пёс, будто только и ждал этого, дёрнул изо всей силы за слабо удерживаемый поводок и умчался за какой-то рыжей шавкой явно дворянского происхождения. Понадобилось почти бежать следом, чтобы не упустить мерзавца, приобретённого женой по величайшему блату и за большие деньги, чтобы в доме было как у приличных людей. Отучившееся от резких физических нагрузок сердце отчаянно заколотилось, передавая тревожное биение в голову. Сколько раз он просил, чтобы его избавили от собачьей нагрузки, и всё без толку: «тебе надо, собака успокаивает нервы». А о том, что ему полезно спокойно посидеть, и речи быть не может. Хорошо, что стервецы не удрали далеко, занявшись за углом круговыми догонялками и вольной борьбой. Пришлось, как последнему деревенскому дурню, красться, усыпляя бдительность разыгравшихся животин, пока не удалось посредством сложных поступательных манипуляций тела, рук и ног придавить конец волочащегося поводка и притянуть упирающееся сокровище к себе. «Счастливые твари», - подумал удачливый охотник, - «им неведомы иерархические и родословные преграды, придуманные людьми для себя и для них, им, не задумывающимся о приличиях, одинаково хорошо и среди голубокровных, и среди чёрнокровных». Сам он, принимая за аксиому то, что в стране трудящихся все люди равны, не считал себя, однако, ровней рядовому инженеру и тем более простой чертёжнице, а привыкнув к лозунгу о том, что государством может управлять кухарка или чернорабочий, никогда не верил в эту галиматью. Могут, но не должны, и этого достаточно. Представив чертёжницу на своём месте, он чуть не рассмеялся вслух. Во-первых, такого точно не может быть, а во-вторых, он такого не хочет. Что за государство, в котором талант подчинён серости? Исключено!
Пожалев пса, с отчаяньем оглядывающегося на беспородного, но свободного друга, семенящего следом на безопасном расстоянии, зашоренный условностями человек, намотав для надёжности поводок на руку, грубо потащил несчастного пуделя домой, в очередной раз демонстрируя нравственную разницу между людьми и животными.
- Что так рано? – недовольно попеняла пуделева хозяйка. – Я ещё не закончила.
- Устал, - смущённо оправдывался ничейный хозяин. – Сегодня был трудный день, хочется отдохнуть.
- Ну, иди, - разрешила чуткая супруга, - там тебя ждёт Ядя, вместе и отдохнёте. Кстати, у неё есть к тебе серьёзный разговор.
Перспектива нормально отдохнуть в любимом кресле опять отодвигалась на неопределённое время.
Он терпеть не мог старшей сестры жены, постоянно и настойчиво вливавшей яд в их семейные отношения. Оставшись с далёкого рождения единственной дочери одинокой, она, занимая ответственный пост душеведа-культпросветорга на швейной фабрике, считала своим долгом устроить жизнь сестры, поскольку собственная не состоялась. Обычная история: кто не в состоянии делать, тот учит. Муж её ушёл сразу, не выдержав напора нравоучений. От несостоявшегося брака осталась дочь – тупая, наглая, капризная, бесцеремонная и требовательная как мать, от которой, вероятно, и переняла все возможные женские недостатки. Мать и дочь постоянно и зло конфликтовали. Каждая обречённо считала виноватой другую и, конечно, отца и мужа, которому, наверное, всю жизнь икалось. Тем не менее, это не мешало старшей поучать воспитанию других, ссылаясь на советских литераторов и пролетарских вождей и умалчивая о собственном неудавшемся опыте. Человек, который уверен, что знает, как нужно делать, как обязаны делать другие, в опыте не нуждается. Жена жалела бодрящуюся неудачницу, во всём потакала и слушалась, стараясь как-то скрасить её вынужденное одиночество без мужчины, на которое увядшая сестра при послевоенном дефиците мужиков была обречена до конца своих дней. Андрею Даниловичу порой казалось, что обе согласно превратили его в общего мужа, и супруга, может быть, не стала бы возражать против нечастого интима с несчастной.
- Привет, - войдя в комнату, где обосновалась в ожидании ядовитая Ядя, он с негодованием увидел, что та вольготно устроилась в его кресле, рассматривая его журналы и слушая его радиоприёмник.
- Здравствуй, Андрей, - вяло ответила родственница, всем своим расслабленным видом показывая, как она устала от трудов тяжких. – Поздравляю.
- Спасибо, - не удивился свояк под впечатлением победного завершения проектной эпопеи.
- Цветы принёс? – огорошила неожиданным требованием семейная змея.
- Какие цветы? – удивился недотёпа, почему-то уважаемый в городе.
- Жене, - снизошла на объяснение любимая родственница. – Ты как всегда забыл: у вас сегодня семнадцатилетие супружеского союза.
Андрей Данилович чуть не выругался, возмущённый обидным затмением его профессионального триумфа каким-то пошлым браком, в полном смысле этого слова.
- Хватит и того, что я приношу ей приличную зарплату и в дополнение льготный паёк и кучу талонов. Ты, кажется, тоже пользуешься?
- Грубо! – возмутилась свояченица, с деланным усилием отрывая костлявую спину от нежащей спинки кресла и всеми силами желая родственникам добра, а Андрей Данилович подумал, что садиться после неё в кресло будет неприятно. – С тобой невозможно нормально разговаривать.
- И не надо! – быстро согласился грубиян, втайне надеясь, что отбил охоту к подготовленному ею разговору, который, как обычно, сведётся к очередной неприятной просьбе.
Не тут-то было! Закалённая в культполит-беспросветных баталиях мымра, усохшая от постоянной грызни с чёрствыми администраторами, недооценивающими трудности и значение окультуривания масс, пренебрегла уничижительным желанием одного из них и начала без преамбулы с конца:
- У меня к тебе отчаянная просьба.
Она сгорбилась в кресле, жалея, наверное, что не может выжать ни слезинки из давно высохших слёзовырабатывающих желез, и продолжала дрожащим голосом, напрасно стараясь вызвать участие в бесчувственном муже бедной сестры, занимающимся всем, но только не самым святым – семьёй и родственниками.
- Не можешь ли ты устроить Юлю к себе чертёжницей?
Потенциальный благодетель молчал, скапливая для ответа желчь.
- Её уволили с нашей фабрики… Собственно, она сама ушла… - Андрей Данилович так и не понял: уволили или ушла? – Для такого слабого и чувствительного ребёнка… - «которому исполнилось всего-то двадцать два годика» - добавил дядя, - … обстановка на производстве ужасная: непрерывный грохот станков, утомительная конвейерная работа на ногах, постоянные придирки грубых мастериц, бескультурье швей, почему-то невзлюбивших девочку… - «кто полюбит лодырей и склочников?» - мысленно защищал швей чересчур строгий дядя, -… всё это пагубно отражается на неокрепшем здоровье молодой девушки… - «жрущей за троих» - истратил кроху накопленной желчи грубый дядя. – Надеюсь, ты не откажешь бедной матери и безвинно пострадавшей дочери?
Она замолчала, ожидая заслуженного благородного участия и положительного ответа, уверенная, что семья сестры не распалась только благодаря ей.
А в душе Андрея Даниловича копошились и сшибались противоречивые чувства. С одной стороны, очень хотелось хорошенько досадить самоуверенной свояченице, постоянно отравляющей жизнь тенденциозными нравоучениями и необоснованными претензиями. С другой, в случае отказа, он боялся двойного женского навала со слезами и упрёками за искалеченную всем жизнь, за равнодушие к семье и родственникам, за мужской эгоизм, за… да мало ли ещё что придумают взъярившиеся бабы, добивающиеся своего. Ну, нет, на этот раз он ни за что не уступит. Хорош будет справедливый и требовательный руководитель, пекущийся о дисциплине, приведя в слаженный коллектив ничего не умеющую и не желающую делать девицу с неумеренными амбициями родственницы начальника.
- Она умеет чертить?
- Научится: не боги горшки обжигают.
Его и так не любят и за глаза называют «гадом» по некрасиво сложившимся начальным буквам фамилии, имени и отчества, а тогда вообще возненавидят, и недалеко до скрытой забастовки и вредительства. Правда, теперь, когда скорый отъезд не за горами, это не страшно. Пусть бы позабавились.
- Должен тебя огорчить: у нас все вакансии давно заполнены.
Мегера, никак не выразив неудовольствия, медленно поднялась. Наступала решительная стадия переговоров.
- Однако ты совсем недавно принял смазливую дамочку, тоже не имеющую чертёжных навыков.
«Всё знает, гадюка! Интересно, какой яд она успела влить в уши жене?»
Он и впрямь переманил к себе молодую симпатичную женщину, с которой совершенно случайно познакомился в машбюро филиала. Она числилась ученицей с испытательным сроком, потеряла на войне мужа, воспитывала сына-школьника и, естественно, бедствовала, страдая болезнью лёгких, что не позволяло работать на более доходных физических работах на открытом воздухе или в продуваемых цехах. А он давно мечтал о собственной машинистке, которую можно было бы задействовать в любое время и в том числе по вечерам, а потому предложил более оплачиваемую должность чертёжницы с выплатой премиальных и сверхурочных, но с исполнением дополнительных обязанностей машинистки. Новенькая – спокойная, дружелюбная, сообразительная и работящая – на удивление легко и быстро влилась в сложный, почти полностью женский, коллектив, и руководитель не мог нарадоваться на удачное приобретение. Ни о каком адюльтере и речи быть не могло. Во-первых, у них всё на виду, и неформальных отношений не скроешь; во-вторых, с давнего берлинского вечера он панически боялся любых дружеских отношений с женщинами. Но разве поймёт это опытная культпросветительша, не сомневающаяся в тайных помыслах мужа бедной сестры и предлагающая сделку в обмен за молчание. Надолго ли?
- Хорошо, я подумаю, - выдавил он, пряча повлажневшие от горькой обиды глаза.
Гадюка победно вытянулась и злорадно улыбнулась.
- Я не сомневалась в твоём добром отношении к нам.
Не раз ломавшая вялое сопротивление бесхребетного родственника, она каждый раз удивлялась, как может быть у тюфяка, не умеющего постоять ни за себя, ни за близких, большой талант. Сестре она не завидовала.
- Вы закончили? – заглянула та в дверь, переводя взгляд с одного на другую в попытке угадать результат. – Ядя, помоги накрыть на стол.
У Андрея Даниловича было одно нестерпимое желание: плюхнуться в кресло, закрыть глаза, обмякнуть, переварить стыд и избавиться от мерзкого ощущения предательства самого себя.
- А ты, Андрей, поговори пока с дочерью как отец: у неё опять плохие отметки в школе.
Удастся ли ему, наконец, сегодня завладеть креслом? Он с трудом задавил никому не нужные возражения и поплёлся к не вовремя провинившемуся чаду.
Дочь, глубоко осознав вину, срисовывала, высунув от напряжения кончик языка, выкройки из растрёпанного альбома.
- Ты что сегодня так рано? – равнодушно подняла она глаза на отца. Сообразив, мгновенно прояснилась и с ожидающей улыбкой потребовала подтверждения: - Закончил?
- Ага, - не удержал ответной улыбки до ушей Андрей Данилович, до слёз тронутый тем, что дочь не забыла о проекте. – Хвалили! – похвастался он.
Она подошла, по-матерински расцеловала в обе мягкие щеки и широкий лоб, отстранилась, разглядывая безмерно счастливое лицо родителя с широким носом, большим улыбающимся ртом, безвольным подбородком и искрящимися воловьими серыми глазами под густыми красивыми бровями, легко потрепала по гладко зачёсанным назад русым волосам и тоже похвалила:
- Поздравляю! Ты у нас – единственный умница, и я тебя очень люблю.
Совсем недавно уничтоженный родитель растаял.
- Я тебя – тоже, - и, застыдившись несвойственного глубокого чувства, намеренно построжел: - Мать жалуется, плохо учишься?
Дочь разочарованно отошла к выкройкам.
- Ты поэтому и пришёл? – уязвила заботливого родителя.
Из-за дефицита свободного времени у Андрея Даниловича они редко в последнее время разговаривали по душам, но каждый разговор оставался в памяти надолго, укрепляя дружбу и любовь. С ней он никогда не притворялся, держался как со взрослой, не избегал щепетильных, запретных тем, ханжески отвергаемых женой, и дочь отвечала полным и искренним доверием, чего не было с матерью, которую не любила. Не любила потому, что боялась и ревновала отца к ней.
- Прости, - виновато пробормотал он. – Не успел прийти, как сначала всучили пса, а потом – Ядвигу, до тебя никак не мог добраться, даже в любимом кресле не посидел ни разу.
- Бедненький! – простила дочь. – Понимаю: тебе так хочется отдохнуть после защиты проекта, побыть одному, а ещё предстоит праздничное застолье по случаю семнадцати счастливых лет, из которых шестнадцать достались и мне.
Она сделалась серьёзной.
- Скажи: ты хотя бы капельку любишь маму… или никогда не любил?
- О чём ты говоришь? – возмутился больше, чем надо, выдавая себя тем, отец.
- Ясно, - понятливо среагировало проницательное дитя. – Я бы на твоём месте тоже разлюбила.
Она вздохнула по какому-то неизвестному своему поводу и, улыбнувшись, насплетничала:
- Юльку с фабрики выперли. По слёзной просьбе матери – по собственному желанию. Она там запутала в нитях полцеха, сломала станок и облаяла, по своему обыкновению, мастера за то, что, якобы, подсунул негодный. По всему городу, высунув языки, искали непыльное местечко секретарши, но нигде не обломилось. Ваш директор тоже отфутболил, хотя они и ссылались на тебя. Ты в курсе?
- Нет, - похолодел Андрей Данилович, испугавшись предстоящего объяснения с хамовитым директором. А он-то ещё, дурень, почти пообещал взять к себе сволочную девчонку. Теперь категорически исключено. Скорее бы уехать.
- Учти: Ядвига с мамой шпионят за тобой, - ещё больше напугала дочь, - у них есть стукачка в твоей конторе. Всё стараются выяснить, есть ли у тебя женщина. Сознавайся, я не продам.
«Значит, наябедничала всё же, старая стерва, не удержалась», - совсем упал духом ловкий ловелас.
- Нет у меня никого, кроме тебя и работы, - с горечью обнадёжил он дочь, - и никого больше не надо.
- Я верю, - ответила та просто. – Тебе с твоим проектом не до баб было. – Помолчала и неожиданно спросила по-взрослому: - Чего ради ты с ней так долго жил и живёшь?
Андрей Данилович не удивился такому вопросу самого близкого человека на свете, чутко угадывающего состояние его души. Он, скорее, удивился тому, что сам не задавал себе его. Наверное, боялся и сейчас боится разводного скандала, в котором, конечно, вина вся падёт на него, и вся грязь, мыслимая и немыслимая, выльется на его голову, боялся, что достанется и дочери, что она осудит, и он потеряет её навсегда. И ошибся: умница сама подталкивает к разрушению того, что гниёт долгих семнадцать лет.
- Господи, если бы ты знал, как мне опостылели эти пшечки с голубой панской кровью, извергающие на всех чёрный яд, - с болью в голосе воскликнула дочь. – Ты возьмёшь меня к себе?
Андрей Данилович нежно сжал её руки, едва сдерживая благодарные слёзы. Она – единственная, кто его понимает, ценит и любит. Как бы он хотел, чтобы они и на самом деле остались вдвоём. Но… затевать развод перед предстоящим переводом в Минск неразумно и опасно: могут и отказать в переводе. Зато потянутся долгой чередой постыдные партийные и профсоюзные разборки с увещеваниями одуматься, с ярлыками разрушителя советской семьи и неустойчивого моралиста, пойдут слухи в центр, сдобренные злобными измышлениями и жалобами сестёр, оказавшихся в родной стихии… Нет, надо ещё повременить. Надёжно обосноваться на новом месте, оторвать жену от вредного влияния сестры и уговорить на мирное расставание. Он сам себе не верил.
- Давай сменим тему, - попросил извинительно, - я пока не готов к серьёзному обсуждению наших семейных отношений. Что у тебя с учёбой?
- Нормально. Мне нравится злить мать, которую бесит, что в её приличной семье дочь, которой она посвятила всю жизнь – двоечница. И вообще: зачем учиться? Кончу школу, сразу женю на себе такого, как ты, умного добряка, рожу ему толстого шпингалета и буду шпынять от безделья обоих, а на это много знаний не надо, они даже – лишние.
Добряк-эталон усмехнулся, не поверив.
- Ты не сможешь.
- Это ещё почему? – возмутилась будущая стерва. – Не забывай, что во мне половина голубой крови.
Отец рассмеялся.
- Надеюсь, я сильно её подпортил.
И оба громко и освобождённо заржали, радуясь не только телесной, но и духовной близости.
- Что-то у вас слишком весело, - донеслось из праздничного зала. – Идите за стол.
За праздничным столом всё было, как и полагается в приличных домах: чинно, чопорно и чванно. Здравицу в честь счастливого семейного союза произнесла, естественно, культполитпросветзатейница. Женщины чинно чокнулись, чопорно, чуть коснувшись друг друга накрашенными губами, поцеловались и чванно осушили хрустальные рюмки, наполненные красным мускатом. Двойной именинник ограничился малиновым сиропом, а неприличное дитя из приличной семьи само налило себе вина в стакан, задорно посмотрело на отца: «За тебя!» и вполне умело лихо опрокинуло содержимое в невинные уста. Потом женщины выпили за долгое продолжение счастливого брака, но дочь воздержалась, а мужу пришлось под ободряющие настойчивые призывы тамады: «Горько!» приложиться к сухим губам жены как в прошлом и позапрошлом годах, а когда раньше, он уже и не помнил.
- Я – в кино, - поднялся неблагодарный невоспитанный продукт счастливого союза, летуче подошёл к отцу, чмокнул в щёку и прошептал так, что дамы слышали: - Терпи: вырасту – выйду за тебя замуж, - и, независимо подняв голову и выпрямив спину, убежал, вредно хлопнув дверью.
На миг воцарилась неудобная тишина.
- Это невыносимо! – простонала уязвлённая пренебрежением дочери примерная мать, хватаясь за голову, но так, чтобы не испортить кокона из чужих волос. – А всё ты, - зло сверкнула сухими глазами из-под затушёванных ресниц и бровей на любимца дочери, - со своими поблажками.
- Андрей, тебе всерьёз и немедленно надо заняться воспитанием дочери, - поддержала сестра – примерная и удачливая мать.
- Непременно, - пообещал, легкомысленно улыбаясь, отец, от которого нечего было ждать толку.
Разыграв необходимую сцену бессилия, жена пожаловалась вдогонку дочери:
- Чуть что не по ней, сразу угрожает досрочно выскочить замуж за еврея.
- Ужас! – вскричала сестра, заламывая руки на плоской груди. – Андрей! Это недопустимо! – снова воззвала к веселящемуся отцу, не на шутку напуганная возможным смешением благородной польской крови с презираемой еврейской.
Свою дочь она с удовольствием спихнула бы замуж даже за еврея, но охочих до выращенного колючего сокровища не находилось.
- А что? Из евреев получаются хорошие семьянины, не то, что из некоторых, - одобрил отпугивающую выдумку дочери улыбающийся некоторый.
Уязвлённые насмешливым легкомыслием отца строптивой дочери, полячки встали и ушли рассматривать тряпки, оставив толстокожее мужское животное за праздничным корытом. Оно не возражало, с удовольствием отдавшись одному из самых любимых человеческих занятий, а потом сидело, откинувшись на спинку стула, подрёмывало в ожидании продолжения запланированного торжества.
Но сёстры лишили его этого удовольствия. Заговорщицки пошушукавшись и похихикав, они скоро вышли из спальни, загадочно улыбаясь и оценивающе разглядывая осоловевшего мужчину, и гостья сразу засобиралась, притворно оправдываясь срочными делами и желанием не мешать счастливым супругам побыть вдвоём.
Один из них, обрадовавшись, щедро пожелал бескорыстной охранительнице его домашнего очага успехов и только успехов на необъятном культполитпросветном фронте, а также здоровья и исполнения желаний дорогой и любимой племяннице и заспешил в освобождённую спальню, чтобы переодеться и завалиться, наконец, в заждавшееся кресло. Как всегда некстати, следом вошла вторая счастливица, уже переодетая в халат, а он и не заметил этого сразу. Вошла и, не стесняясь, уставилась расширенными глазами на мужа, разглядывая жирноватое по-бабьи тело с широкой, но мягкой грудью, покатыми плечами и большой подрагивающей задницей. Он терпеть не мог этой её дурной бесстыдной привычки, чувствовал себя в такие минуты незащищённым и чужим.
- Мы можем лечь, - низким завлекающим голосом предложила она, - пока Натальи нет, - сбросила халат, под которым оказалась одна полупрозрачная спецкомбинация, и, задев его бедром, быстро юркнула под одеяло заранее расправленной постели. – Сегодня – можно.
Теперь он понял, о чём был заговор в спальне и к чему его готовили. «Сегодня – можно» - это значит, что по её женскому календарю, который она вела все шестнадцать лет, сегодня разрешалось без боязни последствий заняться сексом. В прошлом году пришлось использовать презерватив, предусмотрительно где-то добытый ею, вполне может быть, с помощью сестрички. Обе и в любви руководствовались целесообразной практичностью.
Андрей Данилович вспомнил, как давным-давно, на заре безмятежной молодости и вдохновляющей трудовой деятельности, нечаянно оказался на городской комсомольской конференции рядом со строгой черноволосой девушкой, старательно записывающей лозунговую лапшу комсомольского секретаря. Было безнадёжно скучно, и он стал заигрывать с соседкой, подтрунивая над её прилежанием, а заодно и разглядывая стройную привлекательную фигуру и строгое лицо с большими карими глазами, спокойно реагирующими на неумелый и неуместный флирт. Раззадоренный равнодушием девицы, он продолжил заигрыванья и после конференции, проводил её до общежития швейной фабрики и ненароком заигрался до постели не такой уж недотроги. Правда, она предупредила, что до этого у неё никого не было, и что скоро придут подруги. Он, торопясь тогда, кое-как сделал своё мужское дело, не вызвав ни малейшей ответной реакции. Потом был приглашён напоминанием ещё несколько раз, и вдруг, совсем неожиданно и оглушающее через какой-то месяц узнал, что девица беременна, что он волен поступить как хочет, но она доверилась ему, считая честным человеком, не способным оставить её в несчастии. Он оказался на своё несчастье честным. Молодым выделили угол в общежитии, он был весь в интересной работе, она – в ощущениях скорого материнства, и совместная жизнь не была в тягость. Когда, к разочарованию Андрея, родилась дочь, молодая жена, оказавшаяся старше его на шесть лет, однажды в обеденный перерыв пригласила его к себе в горисполком, куда устроилась к тому времени на конторскую работу, завела в комнату ЗАГСа, как барана на заклание, и в присутствии глазеющих и одобряющих подруг предложила, наконец, документально оформить отцовство, а заодно и брак, выложив на стол заранее подготовленные документы. Это случилось шестнадцать лет назад. Вернуться бы назад, к той злополучной конференции.
- Я очень устал, - не глядя на снова доверившуюся ему девушку, пробормотал Андрей Данилович, - боюсь, что ничего не получится, - поздновато попытался он отомстить за давнюю намеренную её податливость.
- У тебя есть любовница, - сухо и непререкаемо донеслось с постели.
- Не ерунди ерунду! – вскричал Андрей Данилович, оговорившись от возмущения на слове «городи». – Наслушалась бредней старой сплетницы!
Он, торопясь и не сразу попадая ногами в штанины, натянул старые удобные брюки, разношенный свитер и, слыша за спиной: «Она права!» и сдавленные рыданья, выскочил из ненавистной спальни к захолодевшему креслу. Но и здесь, соответственно усиленные, давили уши горькие стенания оскорблённой чуждой женщины. Пришлось накинуть пальто, всунуть ноги в тёплые чуни и выйти на крыльцо.
На улице была такая же темень, как и в душе. Он глубоко вздохнул и замер, приходя в себя и кляня себя за несдержанность.
- Гнидин Андрей Данилович? – донеслось от калитки.
- Да, - ответил хозяин. – А в чём дело? Кто там?
- Срочная деловая телеграмма.
Андрей Данилович разглядел тёмный силуэт и белую бумажку в руке, протянутой над калиткой. «Вызов!» - возликовал он и заспешил навстречу телеграмме. Но, когда приблизился, курьер убрал бумагу и многозначительно поздоровался, пряча лицо под глубоко надвинутой на лоб фуражкой.
- Здравствуйте, Крот. Я – от Гевисмана.
Оглоушенный Андрей Данилович, чтобы не упасть, ухватился обеими руками за штакетник, часто задышал и с горечью подумал, что вызов оказался совсем не туда.
- Не правда ли сегодня приятный вечер?
Чего он не сказал бы, так этого.
- Надеюсь, вы не забыли ответ? Иначе мне придётся грубо и навсегда прервать встречу.
- Вот только бы немного больше тепла и света, - механически пробормотал Андрей Данилович запомнившиеся на всю жизнь глупые слова и с трудом оторвался от забора. – Я сейчас, - выговорил, еле шевеля непослушным языком и, шаркая отяжелевшими подошвами, на ватных ногах с трудом двинулся в дом. На веранде отодрал неплотно прибитую над дверью доску, достал тряпичный свёрток и, забыв снять чуни, направился прямиком к креслу.
В спальне было тихо. Наконец-то, он отдохнёт в нём. Отдохнёт тихо и надолго, без музыки и чтива. Иначе испугается и раздумает. Жалко дочку… Но он решительно отогнал отвлекающую мысль. Внезапно воскресший Гевисман говорил тогда: «У вас есть три выхода: сотрудничать с немцами, пойти с повинной в НКВД и застрелиться». Андрей Данилович долго выбирал единственно правильный и, наконец-то, выбрал. Он развернул свёрток, достал из кобуры ТТ, сдвинул предохранитель, передёрнул ствол, приставил к виску и, широко открыв глаза, чтобы в последний раз увидеть как можно больше, нажал на курок.
- 7 –
Владимир опешил от неожиданного манёвра Крота, когда тот развернулся и, не объясняя причины, ушёл обратно в дом. Нельзя было ни остановить без привлекающего шума, ни застрелить. Оставалось отступить в дальнюю тень раскидистой липы и ждать, отдав инициативу. Стало тревожно. Вот как аукнулось прикосновение чокнутой.
Раздавшийся сухой выстрел и вслед за ним раздирающие уши вопли женщины сразу всё расставили по местам. Что ж, у каждого свой выбор и свой путь в бездну. Крота не было жаль. Оставалось убедиться, что он канул по-настоящему и навсегда.
Очень быстро, очевидно, вызванные по телефону, приехали санитарный фургон, а за ним – потрёпанный милицейский «додж». Все ушли в дом и долго там кудесничали. К тому времени невесть откуда собрались редкие, наиболее любопытные, соседи и прохожие. Смешался с ними и Владимир. Дом был богатый, и обсуждалась единственная версия ограбления с вооружённым нападением и убийством хозяев. Никто их не жалел, справедливо полагая, что простому честному работяге такие хоромы не отвалят, и этим теперь досталось по справедливости. «Вот грабанули!» - позавидовал кто-то ворам, а, может быть, хозяевам. Толпа в своей подлости и зависти всегда рада беде и унижению вырвавшегося из неё.
Когда два милиционера в сопровождении врачихи, пружиня ногами и раскачиваясь туловищами от тяжести, вынесли парусиновые носилки с телом, накрытом с головой, Владимир облегчённо вздохнул, пожелал Кроту прощения на небесах и на всякий случай спросил у второго носильщика:
- Живой?
- Каюк, - ответил, будто радуясь, молодой милиционер, взвинченный свежей кровавой картиной. – Снайпером оказался, - пошутил, впервые, может быть, увидев убитого в мирной жизни.
Больше здесь делать было нечего, можно возвращаться к ночлегу.
Поужинав, по оптимистическому обещанию экспедитора «по-человечески», он не стал заходить в дом и так же ночевать, а решил устроиться в кабине железного друга, благо были памятное одеяло и телогрейка. Долго устраивался, приспосабливаясь к тесному «люксу», наконец, затих, маня сон, но тот не спешил, предлагая осмыслить происшедшее.
Сегодня он убил ещё одного человека после войны, какого по счёту и не счесть после пехотинца на лестнице. Дорога домой оказывалась устланной трупами. Не слишком ли дорога цель, стоит ли того? Герои возвращаются на родину, овеянные славой убитых ими врагов отечества, он – более чем сомнительной славой невольного убийцы чужих врагов, обыкновенного киллера. Что ждёт дома, на родине? Вернее, там, где родился, жил и выжил? Ничто и никто. Не погибла ли она, его родина, вместе с тиргартенскими вековыми деревьями так, что остались только воспоминание и тяга к прошлому? Не ложная ли та тяга, подогреваемая разумом, а не выстраданная душой? Счастливых дней он там не помнит. Были выживание, терпение, насилие, дисциплина и дисциплина, повседневное чужое руководство, постоянное наблюдение и жестокая борьба за место. Нужна ли ему такая родина-мачеха, где жизнь придётся начинать снова с листа? Здесь, в России, он её, новую жизнь, начал и обрёл. Есть хорошая работа, отличная машина – Владимир любовно погладил рулевое колесо, прекрасное жильё по нынешним временам, Сергей Иванович… Сердце заныло от мысли, как будет убит партизанский комиссар, недобитый Сашкой, когда узнает о необъяснимом и подлом исчезновении неблагодарного «сынка». Конечно, есть Витя – больше русский, чем немец, с русской родиной, и…может быть, Зося – с притягивающей верой в него и природной устойчивостью, которой у него нет. Всё это – корни, которыми против своей воли успел врасти в Россию и которые придётся обрубать по живому, с кровью. Однако Виктора не обрубишь. Владимир должен дождаться весточки от Ольги Сергеевны прежде, чем выходить на последнего агента, даже если придётся затянуть сроки выполнения заданья. Без этого, главного корня, извлечённого целым и невредимым, он никуда не тронется.
Русские, конечно, здорово отличаются от немцев. В них мало спокойного рационализма и надёжной предсказуемости, недостаёт культуры общения и труда, но зато меньше практичной лжи, равнодушия и больше жизни и природной естественности. Среди них можно жить, во всяком случае, уже не страшно. В послевоенной Германии, наводнённой американскими сигаретами, виски, тушёнкой, ботинками, ширпотребом и искалеченной неприкрытыми и поощряемыми спекуляцией, проституцией и показной бодростью с оскалом дежурной улыбки до ушей, он, двадцатипятилетний, вероятно, будет выглядеть отжившим своё время стариком, не приспособленным к новой разнузданной жизни. Немецкой Германии больше нет, она стала интернациональной, немецкий дух иссяк, уничтожен. Он вспомнил, как военнопленные в лагере сетовали на то, что, избавившись от собственного еврейства, они получили с оккупацией ещё более наглое и безжалостное, упоённое победой и местью еврейство мировое, среди которого преобладает американское, особенно густо засевшее в репатриационных ведомствах. Неужели и там придётся зависеть от Шендеровичей и Яковов Самуиловичей? Он поймал себя на мысли о том, что впервые больше хочется остаться, чем вернуться. Имеет ли он на это моральное право? Как ни прискорбно, но ответ должен быть отрицательным. Ему нет места ни на той, ни на этой земле. И это несмотря на то, что он не чувствует за собой в полной мере ни одного из семи христианских смертных грехов: ни гордыни – никогда не высовывался, ни зависти – к чужому равнодушен, ни злобы – редко был несдержан за незаслуженную обиду, ни лени – отучен ещё в юности, ни алчности – умерен даже в мечтах, ни чревоугодия – больше чем умерен, ни похоти – слегка грешен, вероятно, по молодости. Он не знал, к какому из семи простых грехов отнести тот, что хочет выжить за счёт России и русских. Скорее всего, к гордыне: он унижает страну, возвышаясь сам. А если в этом божье предназначение, судьба? Тот, что на небе затеял опыт с перевоплощением слабой человеческой души, аж перевернулся на облаке, уличённый в дьявольской подлости. Владимир склонен был определять свой грех шире, но понятнее – жидовским. Чтобы оправдаться, придётся пронести через всю жизнь одно огромное и долгое Покаяние. И заслужить его надо здесь, в стране, которой он принёс зло, пускай даже по недомыслию, по чужой воле, не намеренно. Начать следует со сдачи властям агентов – трёх, которые согласились на подлую работу, и пятого, которого обязательно нужно найти, и всех остальных, запомнившихся по гевисмановской картотеке, которых перечислил по памяти, будь она проклята, заокеанским завоевателям. Сдать придётся анонимно из-за опасности пострадать рикошетом, а не явно, по-божески, на что, вероятно, не способен. Тем более что всё сильнее зрело предчувствие того, что с каждым новым расконсервированным агентом он всё глубже роет себе могилу. Нет никакого сомнения в том, что янки не захотят терпеть ненадёжную живую шпионскую картотеку, которую сумели по случаю задокументировать и проверить подлинность. Как только ревизия закончится, проверяющий и носитель секретной информации будет уничтожен. Он, к сожалению, стал слишком поздно понимать, что с каждым новым выявленным агентом приближает не родину, а собственный конец. Что же делать? Определённого, однозначного ответа у него пока нет.
Сегодняшний день начался плохо и закончился не лучше. Нет, не зря предупреждала чокнутая, подсаживаясь в Калиновичах. Но худа не бывает хотя бы без малой толики добра, говорят русские. Так и сегодня – у него остались деньги, предназначенные для Крота. Он снова заворочался, подтыкая под бока одеяло и натягивая сползающую короткую телогрейку, но сну тепла не хватало, и не хватало покоя душе. Сильная физическая и, особенно, моральная усталость давали о себе знать бессонницей, выдохшемуся организму требовалось время для расслабления.
Да, он, вне сомнения – гордец, попытавшийся со страху изменить свою судьбу, предавшийся ради этого победителям и в результате тяжко наказанный. Ему нет места нигде, и нет никого, кому можно было бы поплакаться и попросить совета, он всем приносит несчастья и превратился в изгоя, бесцельно промелькнувшего короткой жизнью, как те, убегающие в неизвестность, звёзды, просверкивающие за окном тёмно-синий холодный небосвод, усеянный яркими мерцающими точками так густо, что многим из них не хватает места.
Так и промаявшись до утра, перемежая беспокойный насторожённый сон беспросветными убивающими мыслями, Владимир поднялся с первыми бледно-голубыми проблесками зари, с трудом выполз из кабины и с усилием, морщась, энергично подвигал застывшими конечностями, разгоняя охладевшую кровь. Сделав несколько физических упражнений, забегал вокруг машины, возвращая телу тепло и энергию, а душе – уверенность в том, что синусоида ещё встанет горбом. Согревшись, облегчённо вздохнул, посмотрел на небо – там было пусто: всю ночь падали звёзды так, что с рассветом не осталось ни одной. Только луна жёлто-оранжевым серпом неудобно, вверх рогами, нависла над самыми вершинами деревьев, не мешая восходу солнца. Непонятно откуда с гулким шелестом могучих крыльев налетели чёрные вороны – носители непринятых богом душ подлецов – обсели всё вокруг, присматриваясь к скорому пополнению стаи, готовясь к завтраку на помойках и перекаркиваясь о тщете радужных надежд. Пора было будить сопровождающего, которому тоже со временем найдётся место среди чёрных падальщиков.
А тот, словно услышав призывный клич своих, вышел из дома, поёживаясь под телогрейкой, наброшенной на нательную рубаху, и, светясь кальсонами, зевнул широко и всласть, равнодушно спросив:
- Чё так рано? Вытурила?
- Здесь ночевал, в машине, - отверг обидное предположение ранний шофёр.
- А чё в дом не зашёл?
- На свежем воздухе лучше.
- И то, - согласился приючённый в доме счастливец. – Жидовские клопы всю ночь жалили, под утро только, нажравшись, расползлись по щелям. Погнали?
- Я готов.
- Пожрать бы чё. Ты как?
- Потерплю.
- Конечно, после вчерашней колбасы можно. А мне пришлось молочной манкой давиться.
- Сказал бы, я б поделился.
- Мне нельзя – язва против. Счас скажу тёще, чё-нибудь сварганит.
Известно, что тёщу вспоминать – всё равно, что накликать. Она вышла из дому взлохмаченная, в длинной мятой рубашке, прикрыв плечи и грудь стареньким шерстяным одеялом.
- Вы уже хочете уехать из нашего дома? Мы так рано не завтракаем. Может, вам всё же сварить вашей картошки и согреть нашего кипятку? Вчерашняя заварка осталась.
- Там у вас есть варёное мясо, - заикнулся оголодавший язвенник.
- Не наше, - мгновенно парировала притязания любимого зятя на запретное ёдово любимая тёща. – Соседке нечем топить, она у нас варит: себе – мясо, нам – бульон. Кто-то уже успел отрезать кусочек. Не ты?
- Конечно, нет.
- Яшка, мерзавец! Сам не наелся и нас оставил без наваристого бульона – соседка заберёт. Пойду, успею отлить немного.
Но прежде, чем уйти, успокоила голодного зятя:
- Ты знаешь, как я тебя люблю и ничего для тебя не жалею. Поэтому даю хороший совет: не кушай рано, это вредно для желудка и кишки, особенно для твоих. Немножко проедете и завтракайте.
И ушла, оставив любимого зятя с носом.
- Я – быстро, - заторопился и он следом.
Владимир с удовольствием завёл мотор, прогревая, послушал – сердце друга работало без перебоев. Обстукал и осмотрел колёса, заглянул под днище – не течёт ли, избави бог, масло, дозаправил бак бензином из бочки через предусмотрительно вставленный шланг, принёс из колодца за домом ведро воды, напоил радиатор, хлебнул сам, умылся, остатками вымыл стёкла и кабину, и только тогда появился тот, который «быстро». Утирая губы тыльной стороной ладони, он забросил сидор в кабину, неуклюже забрался сам, захлопнул дверцу и затих, переживая, наверное, скорый вынужденный отъезд из приветливого родственного дома. Владимир, тоже молча, разместился рядом, и они тронулись, тревожа утреннюю тишину и подняв в небо стаю недовольных ворон.
Переехали по деревянному мосту через Сож в низких пологих берегах, заросших осокой и камышом, простучали рессорами по железнодорожному полотну и, оставив низкорослый пыльно-грязный город позади, выбрались на унылую торфяно-луговую равнину с редкими чахлыми кустарниковыми и древесными рощицами, просвечивающими насквозь. Ясное ночное небо постепенно закрывалось быстро надвигавшимися утренними встречными тучами, заморосил, сжимая душу, мелкий нудный дождь, настраивающий на меланхолию и уединение. Оптимист скис и, сгорбившись, дремал, уткнувшись носом в расстёгнутую сверху телогрейку. Мотор работал натужно и ровно, дорога была сносной, можно было спокойно подумать-поразмыслить, но ничего толкового в голову не приходило, да и не хотелось ворошить вчерашние утишившиеся скверные мысли. Так и глядел бездумно вперёд, автоматически направляя друга в объезд глубоких выбоин. Жизнь как будто замерла, и всё, что осталось в ней, это – дорога, воздушая мокреть и застывшая равнина. На ровной прямолинейной дороге недолго и заснуть за рулём после бессонной ночи. Хорошо, что спутник ожил. Ёжась, широко зевая и втискиваясь поглубже в теплоту телогрейки, он попытался продолжить клёв собственной груди, но, устав, выпростал лицо из воротника, взглянул на утомлённого шофёра и предложил:
- Приткнись к обочине, подремли чуток.
- Потом, - разлепил губы Владимир. Ему хотелось как можно скорее оказаться рядом с Сергеем Ивановичем.
Экспедитор затих, тоже бесцельно глядя на убегающую под колёса дорогу, и вдруг простонал с тоской и вожделением в голосе, заставив водителя вздрогнуть от неожиданности:
- Дырбалызнуть бы сейчас граммов этак сто пятьдесят!
Владимир с любопытством оглянулся на него.
- Тебе же нельзя.
- Нельзя, нельзя… - сердито пробурчал ранний алкаш. – Знаю, что пузу нельзя, а душа просит.
- С чего это? – понудил шофёр к продолжению, чтобы отогнать сон. – Родственников увидел, с любимой тёщей встретился, переночевал, поел по-человечески, чего тебе ещё?
Экспедитор криво усмехнулся, поняв шофёрский сарказм.
- Не у меня язва, а ты – язва. – Помолчал немного и сознался как ребёнок: - Дала, однако, кусочек хлеба, слегка смазанный маргарином, жмотина жидовская.
- Зачем тогда так рвался к ней?
Жидовский зять молчал, будто не расслышал вопроса.
- Нельзя… - видно, эта тема его сильно затрагивала. – Я думаю, все болезни от запретов, и чем больше с ними тетешкаешься, оберегая от докторских «нельзя», тем вольготнее они себя чувствуют, развиваются и размножаются, поражая не только тело, но и, в конце концов, душу. Ты говоришь себе, тебе говорят «нельзя!» и мозг командует: «нельзя!», сбивая с нормальной деятельности не только больные, но и здоровые органы. В результате – маленькая болячка перерастает в большую.
Разносторонний дорожный философ вздохнул, вспомнив, очевидно, о своей.
- Самые ущербные и скучные люди живут в вечных запретах, выдуманных для себя или перенятых у других. У некоторых даже развивается психическая болезнь, когда они чувствуют себя плохо без своих «нельзя» и, хуже того, всем навязывают их как панацею от всех телесных и душевных недугов. Беречься, конечно, нужно, - он поёжился, морщась, очевидно, от недовольной язвы, - мы, к сожалению, сделаны древним конструктором не из нержавейки, но думать следует не о том, что ноет, а о том, что спровоцировало болезнь. Как правило, виной всему – самоограничение. По мне, если чего-то нестерпимо хочется -съешь, выпей, сделай, иначе вредные внутренние органы запомнят обиду и отомстят ржавчиной или перегрызутся между собой. Лучше быстро навредить телу и умиротворить душу и разум, командующие телом, чем долго терпеть, отравляя их. Так что, полчетвертушки сейчас не помешали бы.
Он выразительно щёлкнул себя по шее.
- Я вообще против любых добровольных запретов для себя. Когда тебе говорят «нельзя», ты что делаешь? – Не ожидая ответа, ответил сам: - Правильно: поступаешь наоборот. Иначе всё в тебе взбунтуется, начнёт работать на тормозах и, пожалуйста – болезни. Правда, есть и такие, и их много, что ханжески пристают с надуманными приличиями и условностями, а сами только и ждут, чтобы их нарушить, а нарушив, радуются как дети, освободив от оков душу. Неврастеники – из них. Сам знаешь: прижмёшь бабу где-нибудь в тишке, а она всё «нельзя» да «нельзя», весь следующий день муди тянет. Или вот: ты сейчас спать хочешь, а вредничаешь, уговаривая себя, что «нельзя», надо ехать, и знаешь – сколько ни уговаривай отупевшую башку, всё бесполезно, всё равно вот-вот рухнешь. Зачем терпеть и неволить уставший организм, который лучше знает, что ему нужно? Не лучше ли сдаться, покемарить с полчасика, войдя в согласие с телом и мозгами, и снова свеженьким – в путь. С едой тем более: чем больше «нельзя», тем больше хочется, тем больше кишки волнуются, а успокоившись, развращаются, отказываясь работать, и вот тебе – язва. – Ярый противник запретов снова поморщился при упоминании ноющей болячки, требующей водки. – Сердечникам тоже говорят: «нельзя» двигаться, больше покоя, а хочется, и дохнут сердечные в покое и неподвижности. А двигались бы наперекор запретам и болям, раз хочется, обновляя сердечко и заставляя его работать, не лениться – глядишь, и нашли бы с ним общий язык надолго. «Нельзя» - это когда… ну, никак нельзя, нечем и нечего. А если возможно и хочется – не противься желанию, пока оно у тебя есть, не делай душе больно, она – основа здорового тела. К тому же, всё вредное и запретное закаляет и тренирует, помогая пережить беды и неудачи. Я гляжу, тебе болтовня моя не помогает. Давай, тормози – всхрапнём.
Окончательно убеждённый и уговорённый водитель больше не сопротивлялся, немедля подрулил на обочину, выключил мотор, натянул на шею короткий воротник телогрейки, привалился к углу кабины и мгновенно провалился в сон.
Двое тяжело бежали по редкому лесу. Впереди – он, за ним – майор-янки. Ноги, заполненные свинцом, отказывались двигаться, увязая к тому же в торфяной жиже. С трудом вытягивая их, он устремился, протягивая руки для спасения, к Коробейникову, вольготно наблюдавшему из-за дерева, но тот безучастно смеялся, издевательски широко разевая рот, и насмешливо указывал на бегущего впереди пальцем. Тогда он свернул к другому дереву, где был Сергей Иванович, но комиссар брезгливо оттолкнул беглеца, и он, еле шевеля ногами и слыша нагоняющее дыхание, побежал-побрёл к выглядывающей из-за дерева Зосе, но девушка отвернулась, и ничего не оставалось, как, спасаясь, в страхе… проснуться.
- Долго я? – спросил пересохшим языком, не веря ещё спасению, у безучастно сидящего с открытыми глазами экспедитора.
- С полчаса. Ожил?
Не отвечая, Владимир завёл мотор и тронул машину, переживая неприятный сон. Неужели – сон-вещун? За окнами по-прежнему гнетуще и безветренно моросило, разрушая дорогу и надежды.
- А я к тёще заезжал потому, что надо было увидеться с тестем, - не забыл, оказывается, вопроса еврейский зять. – Он, как и все евреи, пашет на два фронта. Официально, для получения продуктовых карточек и вещевых талонов и для «крыши», ремонтирует хлам: ходики, будильники, наручники, керосинки, а для души и для приличного заработка – восстанавливает и подновляет бабские цацки. Если попадает золотой и серебряный лом, детали, делает свои ювелирные вещицы. От заказчиц нет отбоя. У него и дешевле, и красивее готовых в госскупке и в коммерческих магазинах. Драглом и подпорченные украшения я из Минска привожу, а готовые вещи реализую в долю. Спрос превышает предложение. Материала не хватает, особенно камушков. Приходится использовать искусственные, стеклянные подделки.
- Стразы, - подсказал ювелирных дел знаток за рулём.
- Грамотный, - одобрил ювелирных дел махинатор.
- Могу предложить настоящие.
- Какие? – быстро откликнулся на неожиданное предложение теневой делец.
- Всякие, - уверенно ответил Владимир, не имеющий и понятия о типах и достоинствах камней, - больше всего, по-моему, бриллиантов, прозрачных, и изумрудов, зелёных.
Экспедитор, расширив от удивления глаза, пододвинулся ближе.
- Что значит – всякие? Ты хочешь сказать, что у тебя несколько?
- Точно не знаю, но штук двадцать наверняка наберётся.
После такого небрежного признания штучный делец резко отодвинулся, чтобы внимательно рассмотреть богача за рулём – не разыгрывает ли?
- Ну, ты, Ротшильд, даёшь! Не знает. Не брешешь?
- Нет, - односложно ответил Владимир и тем убедил соседа.
- Откуда они у тебя?
Владелец бриллиантов и изумрудов криво усмехнулся, давая понять неуместность вопроса, и сам любопытствующий понял свою бестактность и заторопился:
- Беру! Все беру! Завтра посмотрим и сговоримся, идёт?
- Как будет со временем.
- Теперь я от тебя не отвяжусь, - пообещал взволнованный скупщик краденого, удовлетворённо хохотнул и дал наивысшую оценку шофёру: - А ты – наш брат.
Владимир из скромности не выразил удовольствия от лестной оценки – она ему была безразлична, а вот то, что появилась возможность реализовать присвоенные драгоценности, радовало. Он твёрдо решил все полученные деньги отдать Сергею Ивановичу, придумав какую-нибудь сносную легенду их законного происхождения. А возбуждённый будущим прибыльным приобретением экспедитор говорил, не умолкая, что-то об обоюдной выгоде, о честной расплате – во что не верилось, об удачном дне… Владимир, не слушая, ушёл мыслями в предстоящую тревожную встречу с комиссаром. Надежда на то, что Сашку выпустят, окончательно угасла.
Скоро с Могилёвской дороги свернули на Минскую, больше разбитую. Морось перешла в густой туман, и пришлось включить упреждающий ближний свет, но большинство встречных машин проносилось мимо тёмными, по-русски игнорируя безопасность движения.
- Пошамаем в Рогачёве? – предложил потенциальный подельник. – С меня – магарыч.
- За рулём не пью, - обрадовал шофёр.
- А я – обязательно тяпну, - оживился от предвкушения нарушить ненавистное «нельзя» экспедитор. – И нажрусь от пуза.
Небольшой городок, рассечённый Днепром, наверное, был живописным летом, когда цвели многочисленные сады в усадьбах. Сейчас природа обеднела, по улицам шелестела опавшая листва, деревья оголились, удерживая немногие пожелтевшие листья, и всё вымокло и посерело от дождя и тумана. У миниатюрной пристани приютился бывший когда-то белым колёсный пароходик. На крыше рубки, укрытый брезентом, спал утомившийся от штормов матрос, а на фарватере томились в почерневших лодках рыбаки, тщетно пытаясь спровоцировать вялую в ненастье рыбу.
«Едальня» оказалась довольно опрятной, и накормили вкусно и сытно. Экспедитор жадно опрокинул в себя разом целый стакан водки, съел всё вредное и запретное, что принесла официантка, и попытался встрять в соседнюю хмельную компанию, обсуждавшую дохлые проблемы послевоенной Японии, но Владимир, не слушая возражений, силой потащил застольного политика к машине, напоминая, что ехать долго, и надо успеть к концу рабочего дня, чтобы разгрузиться. Развёзшийся язвенник, очевидно, не привычный или не приспособленный к обильным разовым дозам алкоголя, клялся-божился, что прикажет, и их разгрузят даже ночью, что он – лучший друг шофёру, уважает его, и они сварганят напару славное дельце, хитро подмигнул и громко сытно икнул. А когда с трудом заполз в кабину, подсаженный уважаемым водителем, и они поехали, опасно покачался, упал в угол и оттуда начал жаловаться на паскудную жизнь, на жену-командиршу, на скаредную тёщу и на пройдоху тестя, на перевёртыша Сосновского, который был Рабиновичем и делился не по-божески, обещал сделать кладовщиком, но тянул, намекая на мзду… И вдруг он смолк и засопел во сне. Владимир с облегчением вздохнул – ничего нет тягостнее, чем соседство пьяного, да ещё и болтливого. Оптимист оказался с язвой не только в желудке, но и в душе. Не зря говорят русские: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Больше ничто не отвлекало от дороги и от вращающегося колеса одних и тех же, сменяющих друг друга, тягостных и беспокойных мыслей.
- 8 –
Приехали к пяти. Экспедитор проснулся только тогда, когда Владимир продолжительно и настойчиво посигналил у закрытых ворот торговой базы.
- Прикатили? – пьянчуга с трудом отлип от угла кабины.
- Как видишь.
- Можно было и не спешить, - оптимист и противник запретов схватился за живот: - Заныла, падла.
Владимир подъехал к знакомому овощехранилищу, ещё посигналил, сзывая грузчиц, и выключил мотор, с облегчением разминая спину. Вместо грузчиц неожиданно подошёл директор. С нетерпением сам открыл дверцу, чуть не вывалив соратника по мошенничеству, а увидев его состояние, сердито выговорил:
- Ты что, пьян, идиот? Заезжал?
- Привёз, - помотав головой, процедил экспедитор с гримасой боли и стал неуважительно, задницей вперёд, выползать, скрючившись, из кабины.
Набежали, запыхавшись, женщины с лопатами. Владимир загнал картофелепоезд в бункер, поставил рядом с пустой загородкой, выключил мотор и ушёл наружу, чтобы не дышать картофельно-пыльными испарениями. Сегодня у него не было ни сил, ни желания помогать несчастным разгрузчицам.
Подошёл согнутый и сморщенный идиот.
- Заявку на тебя в Брест подали. Завтра забегу по утрянке к тебе на работу к… ?
- К половине восьмого.
- Принесёшь, посмотрим.
- Хорошо.
Скрюченный еврейский подручный заковылял в контору каяться в идиотизме. Женщины, привычно поднатужившись и торопясь домой, за полчаса повыкидали картошку из кузовов, и Владимир, на этот раз беспрепятственно, выехал с базы, где, сам того не желая, примкнул к клану мошенников. Он не поехал сразу на автобазу, решив не маячить лишний раз на глазах у начальства, а завернул к реке, на излюбленное место городских автомобилистов для мойки машины, и тщательно вычистил и вымыл наработавшегося железного друга и его дружка-прицеп. Ему одновременно хотелось скорее попасть домой, чтобы не томиться неизвестностью, и хотелось оттянуть возвращение, не обещавшее ничего хорошего. Вспомнив, каково Сергею Ивановичу, решительно двинулся навстречу тому, чему быть и чего не избежать, сколько ни выжидай.
Только подъехал к шлагбауму, как из вахтёрки мелкой походкой, знакомо приволакивая ногу носком внутрь, вышел… Марлен. Открыл дверцу, рывком забрался в кабину, протянул руку, улыбаясь всем лицом.
- Здорово.
Обрадованный нежданной-негаданной встречей Владимир, тоже улыбаясь, ответил осторожным, но плотным рукопожатием, вспомнив о нежных пальцах несостоявшегося друга, уверенно, однако, нажимавших на спуск автомата в команде Кравченко. В лице охранника трудового народа исчезли недавние детскость и безалаберное мальчишество, черты огрубели, появились глубокие морщины, а глаза смотрели без задоринки, внимательно и насторожённо, как будто оценивая жертву. Впервые Владимир стушевался рядом с ним, почувствовав себя зависимым и незащищённым.
- Здравствуй. У тебя что-то случилось? – спросил, пытаясь догадаться о цели неожиданного визита.
Марлен коротко, по-старому, хохотнул.
- Это у тебя случилось, - недоверчиво посмотрел на старого товарища, - или не в курсе?
Больше догадываться не надо было, зачем пришёл, только с чем, пока не ясно.
- А я здесь при чём? – попробовал изобразить нейтральность.
- Очень даже при том, - сбил с толку серьёзностью и угрозой замечания Марлен. – И нам с тобой на полном доверии друг к другу надо выработать защитную линию поведения. За этим тебя и ждал.
Он был так непривычно деловит и собран, что Владимир окончательно растерялся, не зная, что и сказать и в какой степени быть доверчивым не только к товарищу, протягивающему руку помощи, но и к представителю скорее карающих, чем охраняющих органов.
- Я, правда, ничего не понимаю, - пробормотал он, растерявшись. Знаю, что вчера утром арестован наш сосед, Слободюк Саш… Александр, но не знаю, за что, - он смотрел в окно, вперёд, на давно поднятый шлагбаум, чтобы не выдать глазами, что не так уж недогадлив. – Сашка… Слободюк у нас часто бывал, приходил в баню, да и так за чем-нибудь изредка, по-соседски, забегал. Всех русских в республике считал чужими, оккупантами, и нас с хозяином в свои дела не допускал. Оговорился как-то, что организовал какой-то домашний кружок по изучению белорусской истории и языка, да я не придал этому значения, мне неинтересно, а сам Сашка никогда о нём ничего не рассказывал. Он, в общем, неплохой парень, очень больной и немного озлоблен из-за этого. Как я понял, он хочет одного: чтобы белорусы были в республике хотя бы наравне с русскими, а лучше – хозяевами, чтобы больше было белорусских школ и институтов, в которых изучали бы прошлое Белой Руси, больше театров и печатных изданий, чтобы везде звучал белорусский язык.
- Что ещё? – понудил к продолжению неузнаваемый Марлен, и Владимир не осмелился ослушаться.
- Сергей Иванович постоянно убеждал его, что русские и белорусы в республике давно слились в один народ, и у обеих наций одна задача – восстановление разрушенной экономики и построение коммунистического будущего. А то, что русские преобладают на командных должностях, связано с тем, что Белоруссия – республика аграрная, и большинство местного населения – сельчане с недостаточным образованием. Когда республика станет индустриально развитой, всё изменится, и все русские работают на это, помогая братьям-славянам. Сашка соглашался, но ему хотелось, чтобы произошло это побыстрее, пока белорусы не обрусели.
Владимир, конечно, значительно смягчил бескомпромиссную позицию националиста и контрпозицию комиссара.
- Дома у него я был два-три раза, не помню точно. Он человек женатый, семейный, занятой. Тем более что в последнее время с женой возникли нелады, и она ушла от него, вернее, была нагло вытеснена старшеклассницей, которая как зверь кидалась на всякого, кто появлялся в их доме. Вот и всё. Для нас он был обычным знакомым, постоянным посетителем бани, и разговоры наши были банными, далёкими от политики. Не было бы бани, может быть, и знакомства бы не было, - соврал Владимир. – Сергей Иванович говорил ему, чтобы он оставил националистические замашки, упреждал, что до добра не доведут. И оказался прав. Предполагаю, что арестован по ложному доносу одного из обиженных кружковцев, так?
Не ответив, Марлен предложил, очевидно, давая себе время на осмысление услышанного:
- Чего мы здесь застряли? Заезжай во двор и встань где-нибудь, чтобы никто не мешал, там и продолжим: разговор будет долгим. – От прежнего скоропалительного парня не осталось и помину.
Владимир заехал на стоянку и встал лобовым стеклом к забору.
- Ты правильно предполагаешь, - согласился Марлен, - одного только не смог предположить: что дело попадёт к Вайнштейну, а я у него на подхвате, вроде как шестёркой – стажёром.
Владимир обрадовался, перебил заинтересованно:
- Ты ушёл из команды? Вот молодец!
Стажёр скупо улыбнулся на дружескую похвалу.
- Пришлось. Да я и сам хотел. – Добавил непоследовательно: - Доктора посоветовали, - он напыжился по-старому, изображая ответственное лицо, ценная жизнь которого полностью в руках медиков. – Нерва какая-то в глазу забарахлила. Стану целиться, а вижу две головы, в какую целить – не знаю. Жвакну промежду – и в божий свет. Уберу глаз с целки – снова одна голова. Кравченко матерился, грозился из моей головы тоже две сделать – у него-то никогда не двоится – а потом, после докторов, сдался и помог устроиться на следовательские курсы. Выучишься, шутит с пустыми своими глазами, приду к тебе в помощники. Да если захотел бы, папаня его сразу сделал бы старшим, да ещё по экономическим делам, там – лафа, спокойно, не то, что у нас с контриками. Зарплата в два раза меньше стала, паёк урезали, внеочередная звёздочка не светит, дом недостроенный стоит – зэков не дают. Так что неизвестно: молодец или недотёпа. Зато глаз перестал дёргаться. Хватит болтать, - остановил сам себя, - давай к делу.
- Вайнштейна я знаю, - вспомнил Владимир неприятного следователя, не без основания пытавшегося уличить героя-шофёра во вранье, - отвратительный тип. – Тогда его защитил Павел. – Кстати, ты не слышал что-нибудь о Коробейникове, командире «ястребков»?
Марлен сжал губы, сузил глаза, напрягся перед дурным сообщением.
- Коробейников погиб, похоронили с воинскими почестями.
Оба замолчали. Вот и не успел Павел ни влюбиться, ни жениться, ни дом построить. Ходил, не страшась, по лезвию ножа и оступился, оставив память о себе скромным памятником да недолгими воспоминаниями уцелевших отрядников. У Владимира, похоже, не будет ни памятника, ни доброй памяти среди людей.
- Вайнштейна откуда знаешь?
У этого тоже не будет ни того, ни другого.
- Протокол оформлял по делу о гибели экспедиторши.
- А-а, когда тебе орден дали?
- Тогда. Не поверил мне.
- С орденом поздравляю. Он никому не верит, даже себе. Может, потому и никому, что, в первую очередь – себе. Скот наипервейшей категории, образина жидовская.
Марлен грубо выматюгался, открыл боковое окно и выплюнул горечь, образовавшуюся при упоминании нынешнего шефа.
- Эта падла стряпает из Сашкиного кружка контрреволюционный националистический заговор, направленный на развал СССР, идейным руководителем заговора считает твоего комиссара, а его правой рукой – тебя. Ясно, зачем я здесь?
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги