Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3

- Как стал главмехом, так такое состояние, будто снова сижу под обстрелом в машине с грузом снарядов и мин.

«Так вот почему он – Алексей Игнатович», - понял Владимир, а обрётший имя-отчество достал потрёпанный блокнот, полистал, нашёл нужную страницу и предложил, выполняя распоряжение директора:

- Хочешь съездить в Москву или Киев?

Там агентов не было.

- Мне бы, пока осваиваюсь, поближе, по республике.

- Тогда кати в Вильнюс, Брест, Витебск, Могилёв.

Владимир лихорадочно вспоминал карту республики и не очень уверенно попросил Витебск. На пути к нему вроде бы была Орша, и там должен быть законсервированный Гевисманом один из пяти агентов.

- Договорились, - согласился новый шеф и даже пожертвовал лист из блокнота, куда записал адреса отправителя и получателя грузов. – Туда повезёшь всякое железо, обратно – полный воз колючки и компрессор на прицепе нам. Не забудь доски, ящики, лопату, топор – дорога за Оршей дрянная.

«Слава богу», - облегчённо подумал Владимир, - «я не ошибся».

Начальник тряхнул непокорной тёмной шевелюрой, кивнул на прощанье по-начальнически и заспешил к ожидавшему BMW с дрыхнувшим за рулём директорским бездельником, а Владимир, снова радуясь жизни, бодро зашагал к студебеккеру, напрочь забыв, как и Ирина, о вовремя лишившемся жизни еврее. Надо было спешить к давно ожидавшим трамвайщикам, прокладывающим ударными темпами, по-русски, первые рельсы по центральной улице Ленина, работающим в три смены сдельно и ворчавшим с увесистыми матюгами на каждую задержку.

Светофоров в городе не было, регулировщики стояли редко и только в центре, и он, в спешке влетев на нерегулируемый перекрёсток, чуть не столкнулся с подводой, в которой на больших грязных мешках лежал на спине возчик, одетый в рваньё. Хорошо, что умная лошадь вовремя приостановилась, скосив укоряющий глаз на автолихача, притопнула от негодования левой передней ногой и часто замотала головой вверх-вниз, давая понять, чтобы проезжал, если так спешит. Владимир знал всему городу известного гнедого мерина со звёздочкой во лбу, принадлежащего старьёвщику-пропойце, который, объехав до полудня пункты сбора макулатуры, надирался с друзьями до такой степени, что трупом падал на вонючие мешки и блаженно засыпал, предоставляя лошади самой добираться через весь город до дому. Бедному животному ничего не оставалось, как поневоле выучить планировку улиц, правила уличного движения и знаки регулировщиков. Говорили, что одноцилиндровый живой двигатель ещё ни разу не был виновником транспортного происшествия. Владимир извинительно посигналил и, не торопясь, поехал дальше, поняв чуть было не случившееся столкновение как предупреждающий знак к умеренности в эйфории чувств.

Трамвайщикам было наплевать на какого-то директора, и Владимиру пришлось изрядно пополнить свой запас ненормативной лексики. Особенно упражнялся один, называемый работягами Полярником, старавшийся восполнить неловкость и лень своих рук беспрестанной работой языка.

- Он что, и вправду бывший полярник? – спросил любознательный шофёр у бригадира в затяжной русский перекур.

- Ага, - подтвердил тот, - был на зимовке. – Бригадир свернул огромную козью ножку, зажёг, глубоко затянулся, засыпав всё вокруг себя искрами, и непонятно пояснил:

- В эту зиму в котельной работал кочегаром.

- Не кочегаром, а истопником, - поправил сидящий рядом Полярник, с интересом ожидая рассказа о своей полярной одиссее.

- Тебя, как ни назови, всё равно бестолочь получится.

- Да ладно…

- Как-то рядом с котельной кочегара-истопника прорвало трубу. Горячая вода хлещет струёй, а ему и дела нет – знай, подбрасывает в печь государственный уголёк.

- Морозы были тогда страшенные, - оправдывался герой повествования. – Температуру держать не будешь – трубы враз заморозит.

- Не мог порыв сам починить? – спросил кто-то из рабочих.

- Чем? Пальцем, что ли, заткнуть? Горячая.

- Зачем пальцем, - посоветовал задним числом тот же рабочий, - чем-нибудь другим. Или у тебя уже усох?

- У него вместо члена язык работает, - сообщил другой слушатель.

Бригадир выслушал, не перебивая, дополнительные комментарии к полярной истории и невозмутимо продолжил рассказ, сочетая сразу три приятных дела: отдых, курево и трёп.

- У дверей котельной огромная лужа парит. Стало как в Сочи: из печи южный жар пышет, а из-за открытых дверей доносится плеск и запах тёплого моря.

- Точно, - подтвердил Полярник, - как в чёртовом санатории.

- Ему бы надо сбегать позвонить ремонтникам, а отлучиться нельзя.

- Объект государственной важности, - определил причину «нельзя» один из рабочих.

Бригадир сурово взглянул на неудачливого подсказчика и объяснил сам:

- Бутылёк у него прохлаждается у двери с вечера. Компенсация за вредные условия работы.

- А чё, нет, что ли? – возмутился истопник-полярник.

- Ежели ремонтники придут, придётся делиться, глядишь, и самому не достанется.

- Они такие, - подтвердил кочегар-полярник.

- Какой выход? – спросил бригадир у слушателей и, не ожидая само собой напрашивающегося ответа, продолжил: - Взял он заначку и вместо того, чтобы растянуть на всю вредную смену, нажрался из горлышка по горлышко, закусив луковицей с хлебом. Согрелся окончательно и снаружи, и изнутри, можно и безбоязненно идти звать на помощь. А вода уже у входа булькает, сверху тёплым паром подёрнутая, а снизу холодным льдом подстеленная. Но подручному дьявола и море по колено. Шагнул за дверь, поскользнулся и шмякнулся, подняв кучу южноморских брызг. Попытался подняться – никак. Лежит в луже, балдеет: тепло, мысли всякие приятные кружатся, совсем сомлел и отключился, выставив в морозное небо небритую чёрную рожу.

- Убей – ничего не помню, - сознался Полярник.

- Под утро пошёл снег, лужа, наморозив льдину с впаянным зимовщиком, стекла в сторону, и когда пришла смена, то, если бы не дымящийся окурок, торчащий из-под снега, его бы ни за что не нашли до весны.

- Во, заливает! – восхитился герой.

Кто-то недоверчиво хохотнул, но тут же смолк под строгим взглядом рассказчика.

- Кое-как вырубили его изо льда…

- Живой? – непроизвольно спросил Владимир, забыв, что Полярник рядом.

- А то! – гордо выпятил тот грудь.

- И не испортился, - добавил кто-то. – Только лишнее между ног вырубили, жалко, что язык был во рту.

- …привалили спиной к кочегарке, - продолжал бригадир, - влили через воронку стакан спирту…

- Хорошо пошёл, - вспомнил перенёсший ледяной анабиоз.

- …подождали, пока отдышится, и отпустили домой.

- От спирта растаял, - объяснил сидящий рядом с Полярником работяга, облизав пересохшие от вожделения губы.

- Пошёл наш зимовщик, звеня сосульками, словно новогодняя ёлка с обломанными ветками.

- И не заболел? – ещё спросил Владимир, удивляясь стойкости русского организма.

- Даже насморка не было, - похвастал зимовщик.

- А дома что было? – спросил тот же рабочий.

Герой микроледникового периода засмущался.

- Известно, что: баба оставшиеся сосульки скалкой обломала.

Все дружно засмеялись, затаптывая окурки, и принялись за опостылевшую трамвайную линию.

Вырваться от них, оставшихся на сверхурочную работу, удалось только в седьмом часу, но зато с приличной припиской тонно-километров. Возвращаясь на базу, он вдруг решил заехать к Лиде и узнать, нет ли новых случайных известий от Шатровой. Надежды, конечно, никакой, но… чем чёрт не шутит! Тем более что реальных способов добраться с вестью до Оренбурга не придумывалось.

Проезжая мимо дома Шатровых, он не мог не посмотреть на него, но там было пусто. У дома Лиды остановился, призывно посигналил, проверяя, дома ли хозяйка, и вспомнил, что, вероятно, у неё квартирует Зося. Так и оказалось. Рыжая первой выбежала на крылечко, радостно улыбаясь и светясь тёмно-синими глазами и мелкими веснушками, скопившимися у переносицы, почти бегом устремилась к машине и вспрыгнула на подножку, просунув в окошко кабины смеющееся девчачье лицо.

- Здравствуйте! Как вы узнали, где я живу?

Врать не хотелось, и он, поздоровавшись, выбрался из кабины и вошёл в знакомую калитку следом за квартиранткой.

- Володя! Какими судьбами? – появилась и хозяйка дома, обрадованно глядя на нежданного гостя.

А Зося, услышав, что они знакомы, и значит, он приехал не к ней, обманул, вспыхнула до коней волос, как это бывает у рыжих, взбежала на крыльцо и, не оборачиваясь к нему, звонко выкрикнула хозяйке, еле сдерживая ярость и горе, что ей надо уходить на кружок, и убежала в дом, громко хлопнув дверью.

- Что это с ней опять? – с тревогой спросила Лида. – Вы что-то сказали не так?

- Я даже поздороваться толком не успел, - смущённо ответил Владимир, догадавшись о причине девичьего взрыва.

- Вчера тоже вернулась сама не своя, да, к тому же, поздно, и пахла вином. Закрылась в комнате и горько плакала навзрыд, ничего не объясняя и не впуская к себе. Я вся испереживалась, а она молчит.

Пришлось сознаться, что вчера Зося была у них, и он проводил её почти до дома.

- Вы её обидели?

Он понял подспудный смысл вопроса и покраснел в свою очередь, обвинённый в том, чего быть не могло и никогда не будет.

- Что вы! Она же ещё девчонка. Разве можно?

- Простите, - повинилась Лида за напраслину, - тревожусь как за дочку.

- Обойдётся: переходный возраст, - успокоил специалист по девчоночьей неврастении, обрадованный, вероятно, покаянными слезами племянницы, запутавшейся между нравственным и общественным долгом. – Я приехал узнать, не было ли ещё какой весточки от Шатровой?

- К сожалению, не было, - вздохнула Лида.

- Дело в том, - пояснил Владимир заинтересованность в весточке, - что я случайно узнал, что она отбывает ссылку в Оренбурге, и там же, если помните, дети, а как сообщить ей об этом, не знаю.

Лида наморщила гладкий лоб, подумала, виновато улыбнулась и предложила, лишь бы что-то предложить, невыполнимое:

- Может, попросить о помощи тамошние адресное бюро и милицию?

Владимир удручённо покачал головой, не осуждая наивного предложения очень доброй и доверчивой женщины.

- После этого к вам придут и спросят, зачем вы ищете связи с осуждённым врагом народа. Что вы ответите?

- Не знаю, - честно призналась Лида, потом встрепенулась, найдя другое решение проблемы: - После Нового года у нас будут двухнедельные каникулы, давайте я съезжу.

Так долго ждать он не может.

- Спасибо, - поблагодарил Владимир самоотверженную помощницу. – Подождём ещё. – Тем более из тупика выхода не было.

Появилась неприступная Зося, одетая в глухое тёмно-синее платье с узеньким белым воротничком и в светлых тупоносых туфельках без каблуков с узенькими ремешками. Потупившись, она проскользнула между старшими, намеренно чуть не задев высокой грудью будущего мужа, и устремилась к калитке, покачивая толстенной медноволосой косой. Так отпустить её Владимир не мог.

- Зося, - позвал он и предложил, не очень надеясь на успех: - давайте я вас подвезу.

Обиженная девушка приостановилась у калитки и, не оборачиваясь, неожиданно согласилась:

- Подвезите.

- До свиданья, - торопливо попрощался Владимир с Лидой, глазами показав, что всё будет в порядке, и заспешил к студебеккеру.

Когда разместились в кабине, спросил:

- Куда едем?

- Всё равно, - ответила она, отвернувшись в боковое окно.

Он завёл мотор и тихонько тронул машину, выбирая более-менее ровные участки уличной дороги.

- Я никогда не ездила на такой большой машине, - обернулась, простив шофёра, Зося. – Здесь у вас удобно и хорошо видно. Как вы с ней так ловко управляетесь?

Владимир улыбнулся, обрадованный примирению.

- Мы хорошо понимаем друг друга, - сказал он правду.

- Вот бы люди так, - пожаловалась она на людскую чёрствость.

- Для этого не много надо: знать, что хочет партнёр, и научиться слушать не только себя, но и его. Вы умеете?

Нет, она этого не умела и промолчала.

- Вы собирались в школу?

- Раздумала.

- Тогда – к нам?

- Не хочу, - решительно отказалась прямолинейная, не умеющая притворяться, Зося. – Там опять будет этот, Сашка. Мне он не нравится.

- Мне – тоже, - присоединился Владимир. – Но он очень хороший человек.

- Как так может быть? – удивилась комсомолка, воспитанная на героико-патриотических примерах выдуманных цельных натур. – И как вас понимать?

- Всё просто, как в жизни, - объяснил он почти не тронутой жизнью душе. – Люди не бывают одноцветными.

- Сплошь метисы, - скептически улыбнувшись, подсказала Зося.

- Точно, - согласился он, - только цветовая гамма богаче – как у радуги. Здесь и фиолетовая жестокость и гордость, синяя зловредность и зависть, зелёная трусость и предательство, голубая мечтательность и любовь, жёлтая жадность и алчность, оранжевая инертность, лень и доброта, красная жизнерадостность и отвага, и все оттенки цветов.

- Я даже содрогнулась и стала оглядывать себя, представив в радужной окраске, - засмеялась Зося.

- В вас преобладают, на мой взгляд, крайние краски, - успокоил цветолюд.

- А в вас – сплошь оранжевый, - парировала красная.

Владимир рассмеялся, довольный нейтральной темой разговора.

- Так не бывает. Всем нам с рождения дано семицветие, и радуга до самой смерти не выгорает. Только в соответствии с условиями жизни и болезнями временно меняет ширину полос. Со стечением обстоятельств какая-то одна из них, наиболее широкая и сохранившаяся, проявляется в характере сильнее, и тогда, к примеру, в благополучных семьях появляются вдруг неожиданно маньяки, а в бездарных – таланты. Особенно характерна вспышка цвета для экстремальных условий жизни, для грани между нею и смертью.

- У вас была красная в том лесу?

Владимир попытался вспомнить своё состояние, но ничего, кроме опустошённости и отчаянья не припомнил.

- Наверное, фиолетовый с зеленью, точно не помню. Просто не хотелось умирать. Отчаяние, страх и бессилие, и – всё.

Зося удивлённо посмотрела на него, но ничего не сказала, не представляя и в малой толике состояния на грани, но, зная ненавистную ей скромность героя, не поверила. Не мог он тогда не думать о Родине, которую защищал на малом лесном клочке её земли, не мог не думать о Сталине, о советских людях, о коммунистах и комсомольцах, вместе с которыми расчищал там путь к светлому коммунистическому будущему. Её большие тёмно-синие глаза ещё больше потемнели, словно море перед бурей, широкие тёмно-коричневые брови почти сошлись на переносице, а округлый девчачий подбородок будто окаменел, и она с недевичьей силой внутреннего горения и с непоколебимой верой в свои слова пообещала:

- Война ещё больше сплотила наш народ…

Он вспомнил разбой СМЕРШа в Сосняках, команду младшего Кравченко, товарняк для людского скота, многочисленные каторжные лагеря за колючкой, но возражать не стал.

- …на широком пути к обществу изобилия и свободы…

Он почему-то представил бесконечные Филоновские колонны плетущихся пронумерованных чёрных Соколовых, теряющиеся в бордово-красном закате.

- …в котором все будут только нашего красного цвета. Нужно только, не щадя сил, хорошенько работать.

Она ещё не понимала, что людей куда легче заставить страдать, чем радоваться.

Подъехали к автобазе.

- Зося, - обратился Владимир к осчастливленной пассажирке, - завтра у меня дальний рейс, надо как следует приготовить машину, и на это уйдёт не меньше часа. Вы дойдёте до дома одна? – выпроваживал бесчувственный герой помрачневшую девушку, сменившую красное настроение на фиолетовое.

Она сидела, не торопясь выходить, что-то обдумывая, и неожиданно попросила:

- Возьмите меня с собой в поездку, - представив, как будут рядом, плечо к плечу, отбиваться от наседающих бандитов, - я нигде не была, кроме загородных колхозов. Возьмите… - запнулась на мгновение и всё же произнесла трудное для гордой натуры слово, - …пожалуйста.

Владимир оторопел. Этого ещё ему не хватало. В памяти сразу возникла истерзанная Таня с аккуратной дырочкой на белом виске, пульсирующей густой алой кровью.

- Нет, - отказал решительно. И неуверенно добавил, мысленно благодаря себя за быстро освоенное безобидное русское враньё: - Со мной будет экспедитор: вдвоём вам с мужчиной в кабине будет тесно и неудобно. Как-нибудь в другой раз.

Зося ярко вспыхнула, высветив мельчайшие веснушчатые крапушки, буркнула сквозь сжатые губы:

- До свиданья, - и, нарвавшись в очередной раз на грубое отторжение, выпрыгнула из кабины и, не оглядываясь, быстро пошла назад, спотыкаясь, но с гордо поднятой головой.

Он посмотрел ей вслед, подумав: «Вот так, после частых мелких размолвок, обретаются среди добрых друзей самые злейшие враги».

У них складывались довольно странные взаимоотношения, виной чему были оба и, как сказал бы Сашка, - разночастотность биополей душ. Два красивых нормальных человека, симпатизирующих друг другу, никак не могли найти верных путей к сближению. Каждый радовался встрече и ничего не мог поделать, расставаясь в глубокой неприязни. Владимира, основательно потрёпанного жизнью, особенно в послевоенные месяцы, склонного по характеру к спокойному существованию и компромиссам, с угнетённым за долгие годы дисциплины честолюбием, притягивала душевная искренность, чистота и доверчивость девушки и одновременно отталкивали её юношеская целеустремлённость, неукротимая вера в идеалы коммунизма, максимализм и честолюбие, не признающие житейской суеты и малейшей слабости. С ней нужно всё время приподниматься на носки, можно покорять вершины, но не лежать в постели, занимаясь любовью, не создавать семейный уют и не растить сопливых детишек. Приходится всё время контролировать себя, а это тоже утомляет. Он видел и чувствовал, что она неравнодушна к нему, да она и не скрывает этого, будучи искренней и правдивой во всём, готовая по первому знаку встать рядом, но не сзади. Ей нужен боевой комсомольский соратник и, одновременно, муж-спутник на всю жизнь, а он этого предложить не может, не имеет права. Слава богу, натянутая неопределённость между ними скоро кончится.

На базе Владимир, не торопясь, любовно осмотрел, подремонтировал, подрегулировал и заправил единственного настоящего друга, скалившего в довольной улыбке передние крылья, поинтересовался вслух, не пропустил ли какой болячки, а потом тщательно вымыл и, утомившись, присел на подножку, прислушиваясь к благодарному потрескиванию высыхающей и остывающей подновлённой металлической шкуры железного товарища. Можно было ехать. Вероятно, он так бы и поступил, будь у него путёвка на руках. Ненароком вспомнив быстро утопающий в прошлое финал скрытного противостояния с евреем, глубоко и удовлетворённо вздохнул, тяжело поднялся и медленно пошёл домой, неся на поникших плечах навалившуюся всей тяжестью дневную усталость.

- Я уже испугался, не случилось ли опять чего. Ошпаренный кипятком палец и от холодной воды поневоле отдёргиваешь, - встретил Сергей Иванович, озабоченно вглядываясь в лицо Владимира.

- Подзадержался, - неопределённо ответил постоялец. – Завтра снова в дальний рейс. На этот раз – в Витебск.

- Тогда ешь, давай, и отдыхай, - забеспокоился хозяин. – Рано встанешь?

- Чуть раньше. В восемь надо груз взять.

- Всё равно ложись пораньше: дорога дальняя – выдохнешься без хорошего сна. Зови Сашку, он тоже, небось, голодный.

Сашка привычно лежал в нетопленой избе на кровати, подложив худые бледные руки под голову, и встретил приятеля мрачным взглядом.

- Привет! Как ты? – спросил Владимир.

- Заброшен, неухожен и не накормлен, - угрюмо ответил Сашка.

- Терпи: такова судьба всех философов, - успокоил друг. – Вставай! Ухаживать будешь за собой сам, а компанию мы тебе обеспечим и даже накормим.

Кормили сегодня громадными и очень сытными пельменями, называемыми варениками, с картошкой, луком и шкварками, а изредка попадались и с творогом. Сергей Иванович при скудных финансовых возможностях пайщиков и легального рынка всячески старался разнообразить холостяцкое меню, и это ему удавалось. На все попытки постояльца увеличить свою долю на приобретение продуктов он отвечал решительным отказом, хотя сам, как подозревал Владимир, тратил больше. В заключение каждый получил по большой кружке сверхгорячего молока с большой ложкой мёда, а Сашке, как тот ни упирался, досталось три. Когда напились чаю и отдышались, Владимир обратился к националисту, нахлебнику местного русского народа:

- Поел?

- Угу.

- Будешь отрабатывать.

- Мне тяжёлая физическая работа противопоказана. Могу думать и то только до ужина.

- Ничего, не надорвёшься. Пока подумай, где нам закрепить антенну для радиоприёмника.

Сашка вскочил.

- У вас появился радиоприёмник?

- Целая радиостанция, - похвастал хозяин.

- Чего мы тогда медлим? У меня и кабель телефонный есть – целая армейская катушка. Годится?

Через полчаса усилиями нетерпеливой молодёжи антенна была подвешена на ближайших деревьях и спущена на крышу дома, радиоприёмник распакован и по настоянию владельца установлен для общего пользования на отдельном столе в кухне, антенна, заземление и электричество подсоединены, и надписи к ним на немецком языке изучены и сообща переведены. Настала торжественная минута.

- Сергей Иванович, включайте, - предложил Владимир хозяину открыть радиоокно.

Тот осторожно щёлкнул выключателем. Вспыхнула шкала, осветившая сближенные торжественно-счастливые лица трёх разноплеменников, объединённых ожиданием радиосвидания с общим миром. Сергей Иванович чуть увеличил звук, опасаясь испортить дорогостоящую игрушку, и тут Сашка не выдержал, ухватил ручку плавной настройки и, заставив хозяина отстраниться, повёл стрелку по шкале, впустив в притихшую кухоньку на северной окраине оживающего после войны Минска радиошумы беспокойной Европы. Заполняя небольшое помещение, пропахшее едой, помоями, печной гарью и мужским потом, они с непривычки давили на ослабленные уши, вызывая невольную гримасу довольной улыбки. Сначала услышалась шипяще-скрипящая польская речь…

- Вечно они влезут вперёд всех, - недовольно сказал Сашка и убрал поляков из кухни.

Потом ворвались не по сезону разухабистые «Валенки» в исполнении русской любимицы Руслановой.

- Оставь! – попросил старший.

- Потом послушаем, - отказал Сашка. – Надо сначала узнать, где какие станции.

- Там же написано! – рассердился на самоуправство младшего старший, к тому же хозяин.

- То было верно до войны, - не уступал радиозахватчик.

И вдруг:

- Es ist ein schooner Abend. Wie geht es Jhnen?

Владимир невольно схватил Сашку за руку и чуть было тоже не попросил остановиться.

- Чего ты? – повернулся тот к нему.

- Крути дальше, - с трудом разжимая губы, выдавил Владимир не те слова, мысленно согласившись с тем, что вечер прекрасный, но живёт он, всё же, неважно.

Наконец, прорвалась «беларуская мова»:

- Добры вечар, громадзяне. Передаём апошние паведамления.

- Наши! – заорал ликующий националист. – Ура!

- Заткнись! – умерил пыл «нашего» Сергей Иванович. – Чего орёшь громче радио?

Поняв, что сегодня Сашку от приёмника не оторвать, Владимир поднялся.

- Вы наслаждайтесь, а я пойду спать.

- Я, пожалуй, тоже, - по той же причине присоединился хозяин.

Сашка, даже не оглянувшись на уходящих друзей, молча, сосредоточенно слушал пьянящие звуки национального детского лепета.

Когда глубокой ночью Владимир встал по нужде, то друг спал, неудобно положив голову щекой на стол у тихо разговаривающего, поющего и играющего радиоприёмника, и чему-то улыбался. Владимир не стал его тревожить, опасаясь спугнуть целительный сон.

- 3 –

Владимир пел. Поскольку, кроме военных нацистских маршей, он ничего не знал, то пришлось петь русскую «Катюшу», половину слов которой тоже не знал, вставляя взамен всем понятные «там-там, тара-ра, там-там». Студебеккер пел лучше, ровно и уверенно, не пропуская ни слова, постукивая рессорами и кузовом на выбоинах насыпного гравийно-щебёнистого шоссе, ведущего в далёкую и пугающую столицу России. Но ему туда не надо и не хочется, а хочется и надо в обратном направлении. Сегодня он снова верил, что время возвращения не за горами.

Верилось ещё и потому, что было по-настоящему осеннее утро. Прохладно-лучистое солнце заливало всё вокруг, вспыхивая бриллиантами на мокрых ещё низинных травах и оставляя часть себя в желтизне листьев берёз и осин и в розовой красноте жадных листьев клёна. И только сосны и ели равнодушно встречали любое время года.

Он торопился, собираясь сегодня же вернуться назад. В кузове немузыкально звякал расчленённый орган из длинных водопроводных труб, высовывающихся за задний борт на полтора метра.

Загрузиться, как обычно у русских, удалось не сразу. Когда он, приехав на мясомолочный комбинат точно к восьми, с трудом разыскал в одном из барачных цехов базарившую с подругами кладовщицу, та взъерепенилась, заблажив ни с того, ни с сего, что у неё не десять рук и, почему-то, не двадцать ног. Но он, наученный опытом, не отступал, предупредив, что больше пяти минут ждать не будет и уедет. На что толстая баба, окончательно распоясавшись, проорала, чтобы катился к чёртовой матери, не ожидая. Так он и сделал.

На автобазе главный механик, Алексей Игнатович Поперечный, которого шофера и работяги стали называть, вместо «врио», ври-механиком, выслушав жалобу шофёра, зло чертыхнулся непонятно по чьему адресу и, дозвонившись до мясомолочного директора, объяснил, что шофёр в стычке с кладовщицей прав, поскольку дорога длинная и опасная, и надо успеть доставить груз в светлое время суток, а ещё, что водитель хорошо известен в органах безопасности, где недавно получил орден, о чём напечатано в газетах. Положив трубку, ври-механик ухмыльнулся, довольный своей сообразительностью, и пообещал Владимиру, что теперь-то мясомолочники встретят его у проходной.

И оказался прав. На подножку вскочил мужчина в новенькой распахнутой телогрейке и показал, куда ехать. Там уже ожидали заплаканная кладовщица, очевидно, получившая неприятное вливание от начальства, и двое грузчиков. Сама погрузка не заняла и пятнадцати минут. К сидящему в кабине Владимиру подошла зловредина, тяжело поднялась на подножку, подала накладную и по-женски последовательно облаяла на прощанье:

- Ну, и гад же ты!

Взбешённый наглостью противной бабы, Владимир приоткрыл дверцу, столкнув кладовщицу на землю, и пообещал:

- Я напишу на вас в органы жалобу за злонамеренное вредительство на производстве, - и стронул машину с места, но, не проехав и десяти метров, вынужден был резко затормозить перед баламутной женщиной, бросившейся прямо на радиатор.

Она бегом обежала крыло, резво вскочила на подножку и со злыми слезами на глазах взмолилась:

- Прости. По дури я. Не пиши бумаги, ладно?

Он, не отвечая, снова столкнул её дверью на землю и, надавив на газ, рывком сдвинул машину и покатил на выезд, морщась от омерзения, будто вымазался в говённой смеси наглости, подлости и страха. У русских чем мельче начальник, тем труднее сдвинуть его с места. Толчком для их активности является не дело, а окрик или нагоняй сверху, который воспринимается как обычная деталь организации труда.

Постепенно ложка дёгтя растворилась в бочке мёда, и он запел.

Полотно дороги было относительно хорошим, мотор студебеккера работал без сбоев, погода просто радовала, то и дело попадались встречные машины, уклоны позволяли поддерживать скорость в пределах 60 км/час, а иногда и больше, и Владимир надеялся, что в синусоидальной судьбе он выбрался на горб. Иногда только, когда дорогу с двух сторон тесно сжимали глухие затемнённые боры, невольно охватывала тревога, и он, внутренне сжимаясь, оглядывался по сторонам, стараясь предупредить нападение лесных бандитов. Но ветхозаветный лес скоро отступил, освобождая дороге весёлые поляны и опушки с теряющими листву кустарниками и пожухлыми цветами, среди которых то и дело вспыхивали ярким синим цветом стойкие васильки.

Вдоль придорожной телефонно-телеграфной линии валялись брошенные провода, которые были бы немедленно подобраны и использованы в дело, если бы дорога шла по Германии. Владимир долго глядел на них, потом остановился, вытянул приличный кусок и накрепко обвязал концы труб, чтобы не бренчали и не рассыпались на неровностях и поворотах дороги. Как ни жаль оставлять брошенные провода, но большего ему не надо.

Скоро должны быть, как их там… Он вытащил из бардачка во много раз сложенную старенькую довоенную административную карту Белоруссии, снятую утром со стены у Сашки. Не выспавшемуся националисту, оглушённому ночными радиошумами, было всё безразлично, тем более что он собирался в больницу, и это ещё больше удручало.

…Смолевичи. Деревянное село появилось из-за поворота неожиданно, и ничем не отличалось от других, медленно и трудно избавляясь от пожарищ и разрушений.

На выезде из села его остановил какой-то плотный широкоплечий и широкомордый мужик в старой телогрейке, заношенных галифе и стоптанных кирзачах. Рядом с ним стоял кто-то плюгавый и скрюченный, замотанный в полудетское пальтецо, перевязанное цветным матерчатым кушаком, и в два платка, верхний из которых перекрещивался на груди и был завязан сзади. Из-под пальто до щиколоток доходило серое полотняное платье, обшарпанное и грязное по подолу, а ноги закручены в портянки, удерживаемые пеньковыми верёвками, и вставлены в расшлёпанные лапти.

- Слухай, довези старуху до Жодино, - попросил мордатый.

Живой свёрток, слегка распрямившись, поднял голову, и Владимир увидел на пергаментном лице, состоящем сплошь из складок и морщин, живые голубые глаза, весело глядящие на шофёра.

- А потом куда я её дену?

Почувствовав слабину, мужик заторопился:

- До четвёртой хаты справа довезёшь и высади. Далее сама добредёт: у ней там сын живёт. А? На, цябе, - он протянул через окно замусоленную пятёрку, давно потерявшую свой первоначальный синий цвет.

- Не надо, - великодушно отказался шофёр. – Давай, грузи, стоять некогда, - и открыл дверцу пассажира.

Провожатый подхватил мумию под мышки, переставил сначала к кабине, потом на подножку и попросил:

- Дапамаги, сябр.

Владимир подвинулся, снова увидел совсем не старческие глаза, ухватился за пальто, и они вдвоём втянули свёрток в кабину.

- Ты уверен, что она доедет? – с опаской поинтересовался шофёр.

- Тебя переживёт, - почему-то зло пообещал мордоворот и облегчённо вздохнул, избавившись от долгожительницы. – Дзякую. Дай боженька цябе добрага пути, - и быстро ушёл, наверное, побоявшись, что сердобольный водитель передумает.

Старушенция поёрзала на сиденьи, устраиваясь в углу, и затихла, держа в голубом поле зрения приютившего шофёра.

- Добры дзень, парубок.

Владимир не сразу и сообразил, что мелодичное девичье приветствие вылетело из старушечьего рта с проваленными внутрь из-за отсутствия зубов губами.

- Здравствуй, - ответил он, с интересом приглядываясь к пассажирке, когда позволяла дорога. – Домой, к сыну едешь? Зять провожал?

- Не… сын.

- У одного погостила, к другому едешь?

- Не… гэта яны мяне перепихиваюць без задержки, думаюць, можа памру у другога, мороки ня будзе.

Старуха разговаривала на настоящем народном языке, и Владимир, не все слова понимая, догадывался о сказанном по смыслу, жалея, что рядом нет Сашки. Она тихо и ехидно засмеялась-зажурчала.

- А мяне ещё жиць да жиць – старшого, что выпихнул, переживу.

- Так уж и переживёшь? – подначил Владимир, настраиваясь на весёлый дорожный разговор. – Бог шепнул, что ли?

- Ён, - серьёзно ответила старуха. – Папироску дай, у цябе есць.

Старуха угадала: у Владимира на самом деле были, как обычно, в заначке две пачки пароля для русской души.

- Не вредно тебе? – он достал «Беломор» и подал ей.

Древняя курильщица тонкими жилистыми пальцами с восковыми чистыми ногтями умело вскрыла пачку, выстукала папиросину, попросила огоньку, смачно затянулась и, перегнав мундштук в угол морщинистого рта, объяснила.

- Не… в голод, бывало намнёшь унукам апошнюю бульбу с кожуркой в кипяточке, а сябе сунешь закрутку в рот, и есть не хоцца. Табачок-то сам везде растёт. Я и цяпер ем раз в три дни, а то сыновья с жонками злобятся. Оно и правда: зачем кормить, кали не працуешь? Выпрашу али сворую у унуков табачку, и ладно. Чай вельми люблю, но даюць жиденький. Ты не куришь, - почему-то догадалась она, - зачем тады папироски маешь?

- Для тебя, - засмеялся Владимир и не успел согнать шутливую улыбку, как лежавшая рядом с бабкой початая пачка «Беломора» исчезла в рукаве пальто.

- Дзякую, унучок. Дай цябе боженька добраго здоровья.

- Сколько же тебе лет?

- Не ведаю, - засохшая от долгих лет мумия пожевала беззубым ртом, спрятанным в крупных поперечных складках и морщинах, но так и не сосчитала. – На сяле у жанчин апасля сорока годов няма. У першую германскую у мяне унуки были, у гражданскую – сыны воевали, сейчас есць, гуторят, и правнуки, и праправнуки, а можа – и прапрапра… ня ведаю. Я рокив не считаю, пусть за меня бог считает, ему надо, чтобы я жила. Вот и терплю. – Божья терпеливица лихо, щелчком, выкинула потухший окурок за окно. – Жицця – гэта церпенье и церпенье. В древних преданиях написано, что немощных стариков убивали, чтобы не суетились под ногами у молодых, не мешали им жить. Кольки разов своим гуторила: Убейте! А они матерятся, сама, гуторят, сдохни. Ненавидят, что долго живу. Самой убиться нельга: самый страшный грех. Ночью стану у пасцели на каленки и молю бога, чтобы забрал хотя в рай, хотя в ад, да что молитва? Она не богу нужна, а молящему. Бог суетных слов не слышит, он душу слухает и ей отвечает. А у мяне душа не устарела як тело, не то, что у сынов.

Судя по молодым глазам, старуха не врала: глаза – зеркало души.

- Ты – немец.

У Владимира от неожиданности дёрнулась нога на акселераторе, и железный друг, словно подстёгнутый, обиженно взвыл и тоже дёрнулся, не заслужив грубого обращения водителя.

- С чего ты взяла?

- Я ведаю, и усё.

Напуганный неожиданным разоблачением Владимир сопротивлялся:

- Откуда ты ведаешь, когда я сам не знаю?

Захолустная прорицательница улыбнулась, собрав морщины в невидимых углах безгубого рта.

- Не злобись. Ты добры немец, не ворог.

Владимир никак не хотел поверить, что разоблачён, и кем? Как она догадалась? Сердце обеспокоенно рвалось наружу.

- Як Витёк.

- Кто? – он вынужден был сбавить скорость, чтобы справиться с управлением одеревеневшими вдруг руками. Бедное сердце совсем вышло из повиновения.

- Офицер немецкий. В сяле на постое с командой был. Добры. Ребятишек цукерками угощал.

Неужели Виктор через эту старуху-мумию напоминал ему о себе, а значит, и о сыне?

- Ап-чхи! – звонко чихнула старушенция, и сама себя поздравила: - Будь здорова! – Потом ещё: - Ап-чхи! – и снова: - Будь здорова!

Владимир, успокаиваясь, нервно рассмеялся:

- Чего это ты сама себя поздравляешь?

- Более некому. А здравие старой, ой как, нужно!

Не глядя на неё, боясь встретиться глазами, он жёстко произнёс, внушая не то, что думал:

- Никакой я не немец, ясно?

- Ну и ладно, - легко согласилась бабуля. – Будь, кем хочешь. Когда ко мне бабы приходят пытать судьбу, я николи не говорю о дурном. От него, як ни берегись, не свернёшь, так пусть лепш случится ненароком. Скажу тильки о добром. Яго ожидаючи, душа радуется.

- Так ты предсказывать умеешь?

- Бог сподобил. Ён моими устами извещает, кали захочет.

- Предскажи мне, - в шутку попросил он, надеясь услышать какую-нибудь галиматью, что развлекла бы и развеяла случайную догадку о немце.

- Лаяться не будешь?

- Обещаю. Ещё и второй «Беломор» получишь, - Владимир вытащил и положил рядом с собой оставшуюся пачку папирос.

- Тады останавливай, - приказала сельская прорицательница.

Владимир послушно подрулил к обочине и заглушил мотор. Носительница божьих уст поёрзала как улитка, подвигаясь ближе к желающему заглянуть в будущее, взяла иссушёнными, покрытыми тонкой пергаментной кожей, пальцами его руку и настоятельно попросила:

- Гляди мне в глаза.

Он погрузил свой взгляд в голубые перископы и… растворился.

- Подумай, чего ты больше всего жалаешь? – донёсся до затуманенного сознания журчащий голос.

Больше всего хотелось на родину.

- Подумай ещё, может, заблукаешься?

Нет, он не ошибается.

- Тильки гэтага али ещё чего-нибудь так жаж сильно?

Только этого.

Она отпустила его руку, и он как проснулся.

- Ты хочешь вернуться на радзиму, - угадала ведьма.

- Ну? – подстегнул он окриком к продолжению.

Но она не хотела говорить, опять отодвинулась в угол кабины и буркнула:

- Больше ничога ня ведаю.

- Как хочешь, - разочарованно протянул Владимир и, взяв пачку, демонстративно собрался положить в карман.

- Чакай! – остановила судьбоведаница. – Усе хотят ведать правду, а как скажешь, лаются, что оказалась не той, якую ждали.

- Я же сказал: не буду. Говори, что там тебе ещё бог наболтал.

Она укоризненно сверкнула на него синим пламенем, зябко поёжилась и попеняла:

- Не надо так. Зло в цябе на людын копится. Не возвернёшься ты, - и, пожалев, наверное, добавила: - Можа, кады в глыбкой старости.

Оглушённый несправедливым приговором, Владимир зло посмотрел на трухлявую предсказательницу, не веря ни слову, не желая верить, и еле сдерживая себя, чтобы не заматериться по-русски, зло прокричал:

- Зря каркаешь, чёртова перечница. Ещё как вернусь и тебе сообщу в ад. Не верю ни на полслова.

- И правильно, - встрепенулась пра-пра-зловестница, - не верь. Николи дурному не верь. Верь тому, чего чакаешь. Бог – он милостивец, измерив веру и усердие, можа, и поменяет твои карты.

Нет, в милость картёжника он тоже не верил. Верил только в себя.

А тот, кому отказали в доверии, ехидно улыбался, перелистывая тоненькое пока дело подопечного. Убийцей тот уже стал, развратником – тоже, врать научился, вот и гордыня проблеснула со злом, дело осталось за малым. Ничего не скажешь – хорошо ангелица сработала. Оказывается, ломать надо, в первую очередь, веру в себя, а всё остальное сломается походя, и этот божественный постулат будет главным пунктом доклада на сонме. Старушка подвернулась вовремя. Людишки, обманутые, нет, не так – введённые в заблуждение церковниками помимо его воли, убеждены, что ангелы – это легко узнаваемые полупрозрачные белоснежные детоподобные херувимчики, на которых далеко не улетишь, появляющиеся то тут, то там с его вестью. Сказочный лепет! Чиновники, особенно проверяющие и по связям с общественностью, нужны всякие, а стукачи вовсе не должны выделяться из общей массы. Все они могут появиться на земле в любом теле, в любом обличии. Это его тайна. Но он рано радовался удаче с экспериментом.

- Ты прости меня, бабка, - виновато обратился Владимир к предельно съёжившемуся в углу свёртку.

Они снова ехали. Ровный гул мотора успокаивал, и Владимир даже развеселился, не понимая толком, почему так близко к сердцу принял догадки выжившей из ума от недоедания пророчицы. Догадаться-то было немудрено. Ну, кто не хочет вернуться на свою близкую или дальнюю родину? А то, что исключила исполнение желания, так это от обиды, что не отдал папиросы. Тоже ведь человек. Он подкинул к ней обещанный «Беломор».

- Возьми. Не сердись.

- А я не злоблюсь: моё время злобиться ушло, - старушка подобрала папиросы и спрятала в другую потайку – на груди, сверкнув из-под низко съехавших платков голубым миролюбием. – Замёрзла чтой-то.

Показались первые дома Жодино.

- Встречать-то сын будет?

- А ён ня ведае.

На дороге около четвёртого дома справа никого не было. Владимир остановился.

- Приехали. Что дальше?

- Дапамаги выскочить, далее сама дошкандыбаю.

Он вылез со своего места, обошёл студебеккер, проверяя заодно его внешнее состояние, удовлетворённо постукал сапогом по некоторым колёсам, осторожно, чтобы не вывалилась, открыл её дверцу, ещё более осторожно взял её под мышки и, не ощутив веса плоти, поставил божью пушинку на обочину лицом к пустынному дому, не ожидающему дорогой гостьи.

- Ну, топай.

Она послушно зашевелила тяжёлыми лыжами-лаптями, мелко перебирая детскими ножками и расставив локти согнутых рук, словно птица с перебитыми крыльями. Владимир с жалостью и даже с непонятным сожалением, словно расставался с кем-то родным, следил за ней, боясь, что та споткнётся и упадёт. Почувствовав, наверное, участливый взгляд, старушенция остановилась, повернулась к нему всем телом и прозвенела, остерегаючи:

- Бойся пули у спину, обертайся чаще.

И посеменила дальше, навстречу своей отринутой людьми и богом судьбе.

- 4 –

Под впечатлением тревожной встречи с могильной провидицей и своим безысходным будущим Жодино проехал незаметно, на выезде не взял никого из голосующих и, добавив скорости, устремился прочь от несчастливого места. Хотелось скорее добраться до Орши, до третьего, четвёртого, пятого агентов и доказать старухе, что она не права. Унылая дорога покатилась по влажной низине, местами изрытой траншеями, из которых добывали торф, брикеты его сохли по краям, а сами людские выработки заполнились коричневой водой, подёрнутой зелёно-плесневелой ряской. За окнами мелькали порыжевшие стога и скирды, огороженные жердями от скота, который мелкими разрозненными кучками пасся на зеленеющей стерне и в дальних кустарниках. Приближались к Борисову.

Городок, похожий на большую, хаотично построенную, деревню, скоро нанизался на дорогу, разрастаясь в стороны по кривым и узким улицам, на которых виднелись те же, что и везде, следы прошедшей войны. Несколько вдали, за домами, дымили какие-то высокие кирпичные трубы, попадались оштукатуренные строения, некоторые – двухэтажные с небольшими, скорее декоративными, балкончиками, а другие – выжженные изнутри, с зияющими опалёнными пустыми окнами. Деревянный бревенчатый магазин и обязательная придорожная чайная сбоку неширокой пыльной площади, исполосованной тележными колёсами и открывающей вид на властное учреждение с розовым флагом. Неизменные, слоняющиеся где попало, главные городские жители: козы, куры, гуси, утки, а здесь – ещё и индюшки. Потом небольшой спуск к свежевыстроенному деревянному мосту через реку, называемую, судя по карте, Березиной, с раздробленным и расщепленным дощатым покрытием, по которому проезжать надо было медленно и осторожно. Быстро промелькнувшая левобережная, меньшая и более бедная, часть городка, а за ней – всё та же низина с торфяниками, болотцами, мелкими извилистыми мутными притоками, сплошь заросшими тальником, камышом, осокой, серо-коричневая зябь неплодородной земли, а вдали, куда уводила дорога, - леса, леса, леса.

Слившись с машиной воедино, Владимир торопил тандем, отгоняя наваливающуюся тоску. Как-то незаметно оптимистическое солнечное утро сменилось безрадостным пасмурным днём. Бесшумно заморосил холодный мелкий дождь. С натугой заработали дворники, размазывая грязь по ветровому стеклу. Он открыл боковое окошко, вдохнул всей грудью свежий влажный воздух, освобождённый от осевшей пыли. Не помогло. Полная неясность будущего, разворошённая бабкиным предсказанием, утомляла и раздражала, лишала покоя и уверенности в том, что он делал для своего спасения. Ему и самому стало казаться, что вернуться на родину не удастся. Зачем тогда стараться? Для кого? Для дяди Янки? Пора, наконец, обстоятельно обдумать и просчитать все возможные варианты навязанного альянса с завоевателями и, по возможности, подталкивать судьбу к лучшему.

Если он удачно выполнит гнусное задание, то возможны, как ни крути, два исхода. Первый по бабкиному сценарию: его принудят к дальнейшей безвозвратной расконсервации оставшихся агентов, а может быть, даже вполне вероятно - к резидентству. При отказе – пуля в спину от такого, как Трусляк, о чём предупредила старая всевидица, или донос в ГУГБ, что маловероятно, поскольку на допросах вся законсервированная немецкая агентурная сеть станет известной русским в таком же объёме, как и американцам. Значит, остаётся только пуля в спину. Не американский ли агент бабуля? При более щадящем втором варианте его могут вернуть в Германию и заставить работать в своей разведке в русском отделе с последующими убийственными командировками в Россию, так как он хорошо знает русский язык, обстановку, освоился с русской жизнью и проверен на надёжность. Хочет ли он этого? Нет! Можно согласиться на знакомую дешифровку, но для неё надо знать язык победителей, да и вряд ли немцу доверят ответственную работу в святая святых чужой разведки. Tertium non datur – третьего не дано, говорили римляне, выбирая между большим и малым злом. Ему тоже, хотя он и не ворог русским, как верно определила провидица, придётся мириться с меньшим. Третий выход, правда, был, но Владимир его напрочь отметал как абсолютно неприемлемый: окончательно смириться с тем, что он русский, и раствориться бесследно в бескрайних просторах России. К лучшему второму варианту добавлялось приличное приложение в виде судьбы сына. Виктор Кранц не зря напомнил о неоплатном долге – Владимир без Вити не имеет права вернуться на родину. После выполнения задания необходима поездка в неизвестный Оренбург, успокоительно звучащий на немецкий лад. Как к этому отнесутся хозяева и захотят ли помочь, рискуя разведчиком? Если нет, то… тогда он не знает, что делать.

Слева в туманной завесе скопившегося в воздухе дождя показалась однорядная, почерневшая от влаги, насквозь промокшая и безлюдная в ненастье деревушка с непонятным названием Крупки. Промелькнул коровник с распахнутыми дверями и пустым жердевым загоном с вымешанным копытами животных тестом из земли с дрожжевой добавкой бродящего навоза, длинный мост с хлюпающим настилом через речку, блуждающую в болотистых берегах, и начался затяжной серпантинный подъём навстречу наступающему тёмному лесу.

На первом взлобке открылась широкая поляна, и на ней у дороги – два танка, столкнувшиеся гусеницами, как будто сцепившиеся зубами. На одном белела поблёкшая звезда, на другом – тоже выцветший белый крест. По туловищам обоих железных чудовищ прошлись широкие языки пламени, оставив чёрные следы, а пушки напряжённо уставились друг на друга. Чуть поодаль застыла ещё одна пара. У немца съехала башня, а у русского были распущены обе гусеницы и зияла в боку дырища с драными краями, из которой когда-то хлестал огонь. Ещё дальше был немецкий танк без одной гусеницы и с оторванным дулом, а русский завалился передом в неглубокий ровик и уткнулся орудием в землю. «Ничья» - с опозданием зафиксировал Владимир результаты давнего кровавого эндшпиля, хотя на войне, сколько бы ни бахвалились полководцы, ничьих и побед не бывает.

Дорога неожиданно спустилась к небольшой речке с низкими обрывистыми берегами, на одном из которых на огромной расчищенной от леса площадке зловеще ощетинился частой двойной колючей изгородью концлагерь. Пулемётные вышки по всему периметру зорко приглядывали за лесопилкой, лесоскладом, погрузочно-разгрузочной эстакадой, двумя бараками, домом с кумачовым флагом и высокими кучами древесного мусора и опилок. Везде передвигались прилипшие к брёвнам чёрные фигуры. После хорошего моста дорога снова пошла на подъём, потом снова на спуск и так, ныряя и поднимаясь, устремилась дальше в лес. Здесь он, видный с дороги, был чаще смешанным, сравнительно низкорослым, нестроевым, с густо засорённым подлеском, более жизнерадостным, а всё равно страшноватым.

Дождь прекратился. Остались лужи в выбоинах дороги, из которых от колёс встречных машин брызгало так, что, казалось, вышибет стёкла. Вымокшая и затвердевшая дорога усилила тряску, и пришлось сбавить скорость. Открыв окошко, он хотел высунуться подальше и поглядеть на небо, но в последний момент не решился, вдруг поймав себя на том, что боится леса. Что бы сказала Зося, подумал Владимир, обнаружив на месте лесного героя труса, по-детски прячущегося в кабине? Усмехнулся появившейся в себе ярко выраженной слабости и некстати решил, что с Зосей пора кончать. Он не может предложить ей ничего существенного, кроме кратковременной дружбы, а она решительно настроена на большее.

Он ехал уже больше четырёх часов, спина и руки немели, давала знать о себе усталость. Хотелось остановиться, выйти, размяться, походить по земле, лучше бы полежать, но ещё перед отъездом твёрдо решил, что будет гнать без отдыха до самой Орши. Теперь уже недалеко. Вот и указатель сворота с шоссе на боковушку, ведущую туда.

Рядом с указателем стояли вымокшие и съёжившиеся от холода три пацана лет 10-12-ти, одетые в потемневшее от влаги старьё и прохудившиеся стоптанные ботинки с брезентовым верхом. У каждого была корзина, накрытая травой и тряпкой. Владимир остановился, приоткрыл дверцу пассажира.

- Здорово, мужики! Чего добыли?

Самый худенький и шустрый, прикрытый серой фуражкой с надорванным козырьком, встал рядом с подножкой, доходившей ему почти до пояса, и просипел застуженным альтом:

- Грибки, дядя. Подвези, мы цябе дадим, - решил, что шофёр интересуется платой за проезд.

- Тогда – лезьте, - разрешил добрый дяденька, не обзавёдшийся ещё собственными детьми, помогая затаскивать тяжеленные корзины.

Когда пассажиры, стеснительно прижавшись друг к другу, разместились, он достал из-за сиденья плащ и укрыл, по мере возможности, всех вместе.

- Замёрзли?

- Не, - опять просипел шустрый, - ужотко тепло, - он сидел в центре.

Машина тронулась и покатилась навстречу неведомой Орше, на встречу с неведомым агентом, о чём думать не хотелось. Опасные леса за окном отодвинулись от дороги пашнями с зеленеющими до сих пор разделительными полосами. Освобождённая от урожая, замусоренная остатками травы, ботвы, стеблей, потемневшая от влаги земля производила гнетущее впечатление уничтоженной жизни.

- Не боитесь уходить так далеко от города? – спросил Владимир у мелюзги, как видно, совсем не опасавшейся лесной чащобы.

- Не, - ответил ближний из огольцов, с пухлыми щеками и торчащими в стороны розовыми ушами, - мы не в перши раз. – Городские ребята разговаривали на русском языке, вставляя редкие широко употребляемые на улице белорусские словечки. – Нас матки отпускают, когда втроём. А одному нельзя.

- И в лесу не страшно?

- Бывает, - включился в разговор курносый, похоже, старший, - когда набредёшь на землянку али окоп, а в них шкелеты в драной форме и со зброей. Лёнтя однажды так драпанул, что усе грибы растряс.

И двое по краям весело засмеялись, а щуплый, толкаясь локтями, оправдывался:

- Да… я думал, он стрельнет.

Теперь залилась вся троица, и только дяденька не смеялся. Война, закончившаяся на бумаге, достаёт детей демобилизованных солдат, пройдёт через души не одного поколения и завершится по-настоящему тогда, когда будет собрано брошенное оружие и будут похоронены оставшиеся на поле боя. Долго ещё каждый найденный «шкелет» будет отзываться горьким воспоминанием и яростной ненавистью к бывшим врагам. Надо и ему, без роду и племени, окончательно определиться, кто он – русский или немец. Нельзя болтаться на ничейной земле под огнём с двух сторон.

- Небось, зброю тоже домой тащите?

Мальцы беспокойно стрельнули глазами по корзинам и наперебой занекали:

- Не, мы не берём, это – старшие, нам нельзя.

Владимир знал, что минская ребятня регулярно опустошает лесные склады, оставшиеся от немцев, торгует оружием и нередко, забившись в пригородную глухомань, устраивает опасные соревнования. Оршанские, наверно, не отстают.

- На мине не боитесь подорваться?

- Не, - ответил лопоухий любимым всей троицей отрицанием, - мы – лёгкие, под нами не разорвётся. А проволочки мы знаем, какие надо глядеть.

- Саньку рвануло – ничего не осталось, - вспомнил шустрый не к месту и поёжился не то от холода, не то от воспоминаний.

У малолетних грибников работа была опаснее минёров.

- Как только ваши родители не боятся вас отпускать? – ужаснулся дяденька шофёр.

- Грибки надо: мамка продаст, хлеба купит или крупы, - пояснил непонятливому курносый.

Против такого весомого довода возразить было нечего.

- Кто знает улицу Речную? – спросил Владимир на всякий случай, не надеясь на адресные познания малолетних кормильцев.

- Я знаю, - неожиданно ответил старший, - она по-над Днепром. Мы туда купаться ходим. Там с бугра вельми добра нырять.

Удача!

- Покажешь?

Курносый замялся.

- Потом далеко придётся с корзиной до хаты идтить.

- А я вас всех сначала по домам развезу, а потом мы с тобой съездим, идёт?

- Идёт! – с восторгом согласился гид, получивший возможность на зависть остальным прокатиться по улицам в кабине военной машины.

Как только договорились, сразу же показался пригород, быстро кончился, машина въехала в город и медленно покатила по коллективной указке взбудораженных пассажиров.

Как и все здешние города, этот тоже не отличался планомерностью застройки. Проспектов не было. Были кривые узкие улицы, пересечённые под разными углами другими улицами и переулками. Всюду видны большие разрушения и сохранившиеся до сих пор завалы во дворах и на улицах перед фасадами погибших домов. Рядом с пожарищами, где монументами разорения голо торчали в равнодушное небо полуразвалившиеся трубы обугленных печей, размещались временные жилые сараюшки и землянки. Сплошь деревянная окраина города оживала интенсивнее. Повсюду виднелись свежие срубы и готовые некрашеные дома с дощатыми крышами. Поражали яблони с крупными красно-жёлтыми и светло-зелёными плодами, как ни в чём не бывало растущие рядом с разрушенным жильём. С приближением к центру увеличивалось число одно-, двух- и даже трёхэтажных каменных и оштукатуренных домов, большинство из которых требовало капитального ремонта, чем и занимались многочисленные строители, среди которых Владимир привычно увидел своих в неизменной заношенной тёмно-зелёной форме. То и дело под колёса бросались куры, стайками, слаженно переваливаясь с боку на бок, неторопливо отбегали утки, отважно, низко наклонив шеи, шипели гуси, равнодушно жались к заборам красно-сопливые индюки, резво отскакивали козлята и не шевелились лежащие в дождевых лужах поросята. Новая жизнь здесь была виднее, чем в столице.

Подъехали к Днепру и переправились на другой берег по временному понтонному мосту. Рядом для автолюбителей и пешеходов восстанавливался капитальный железобетонный, а ещё дальше действовал ажурный металлический для поездов. Вода в реке была тёмно-свинцовая и уставшая, с еле заметным течением, сбивавшим мусор и зелёные водоросли к берегам. Уткнувшиеся в берег пустые дощатые лодки замерли в осенней безжизненности. После небольшого, но затяжного подъёма зарулили в тихую боковую улицу и остановились.

- Дядь, - обратился к водителю щуплый, освобождаясь от плаща, - тебе куда грибки?

- Домой тащите, - отказался добрый дядя. – Так я жду? – посмотрел внимательно на курносого.

- Я счас, - заторопился тот, с трудом справившись с тугим замком дверцы.

- Спасибо, - наперебой поблагодарили лесные добытчики и, помогая друг другу, выбрались сами, вытащили корзины и пошли, обгоняя друг друга и приволакивая тяжёлые корзины, бьющие по сгибающейся ноге.

Курносый появился минут через десять, но не один, а с матерью, молодой женщиной с печальными чёрными глазами.

- Куда ты его тянешь? – строго спросила она у водителя.

Владимир объяснил.

- Может, меня возьмёшь? – она глядела открыто и беззащитно, надеясь на чудо.

Но оно не произошло.

- Мы с вашим сыном договорились, неудобно. Отец есть?

Усмехнувшись краем рта с резко обозначенной горькой складкой, женщина глухо ответила:

- Есть. На бумаге. Пропал без вести.

- Поехали, - заторопил курносый, забравшийся в кабину.

- Не задерживай долго, - попросила мать и ушла, сгорбившись.

- Мы быстро, - пообещал ей вслед сын и, устроившись поудобнее, нетерпеливо посмотрел на шофёра.

- Поехали, показывай, - тронул с места студебеккер водитель, не привыкший к тягостной полувдовьей судьбе русских женщин.

Улица Речная повторяла изгибы Днепра, утыкаясь где-то впереди в железнодорожный мост. Вдоль всего берега, стукаясь носами, толпились стайками лодки, деловито плавали, часто ныряя и показывая гузки, утки и гуси, на берегу у воды стояли как попало сделанные из чего попало низкие сарайки, две женщины полоскали с мостков тёмную одежду покрасневшими от холодной воды красными руками, пацаны, нахохлившись, сидели над безнадёжно застывшими удочками, и над всем – серое низкое небо, обещающее новый дождь.

Заселяли улицу, в основном, упитанные одно- и двухэтажные коттеджи, разрушенные, восстанавливаемые и отстроенные, среди которых дом 22 выделялся новеньким штакетником, воротами, выкрашенными в тёмно-коричневый цвет, и тесовой, выкрашенной в тёмно-зелёный цвет, крышей, укрывающей невысокую мансарду с балкончиком. В городе, являющемся крупным железнодорожным узлом, вообще преобладали эти два железнодорожных цвета, изредка разнообразясь белым и синим на ставнях и наличниках. Яркие цвета, такие, как голубой, жёлтый, красный, оранжевый, светло-зелёный, очевидно, не соответствовали русской эстетике. Новые забор и крыша, опрятный палисад с не увядшими цветами, чистота во дворе и на улице перед домом свидетельствовали о рачительности хозяина, устроившегося надолго. Владимир свернул в ближайший переулок и остановился, решив использовать подвернувшегося помощника на все сто, а самому пока не засвечиваться.

- Хочешь мне помочь? – обратился он к сияющему пассажиру.

- А как? – с готовностью согласился тот.

- Вернись по улице назад, найди дом 22 под зелёной крышей, постучись и узнай, там ли живёт одноногий Игнатюк. Если в доме никого нет, спроси у соседей. А будут интересоваться зачем - беги сюда, не отвечая. Понял?

- Ага.

- Тогда – действуй.

Курносый выскочил и убежал, завернув за угол, а Владимир застыл в томительном ожидании, жалея, что перестраховался и не пошёл сам. Казалось, прошла вечность, хотя минутная стрелка еле-еле проползла десять минут, когда вернулся посланец. Запыхавшись, торжествуя, что выполнил задание, он прокричал:

- Там. Только дома нет. Соседка сказала, что на железке работает.

Владимир облегчённо улыбнулся, хлопнул удачливого помощника по плечу и похвалил:

- Молодец! Вот тебе, - и протянул в награду целых 30 рублей.

Мальчишка, увидев редкую для себя красную купюру, вытаращил глаза и, не веря, спросил с придыханием:

- Мне?

- Тебе, тебе, держи, и поедем домой.

- Дзякую, дядь, - курносый осторожно сложил ассигнацию вчетверо и спрятал куда-то в куцый старый пиджачишко, свободно болтающийся на детских плечиках. – Папиросок накупим!

Всю обратную дорогу он подозрительно посматривал на щедрого шофёра, может быть, опасаясь, что тот передумает и отберёт деньги.

На шум мотора вышла мать, переодевшаяся в синее шерстяное платье, перетянутое по девичьей талии белым пояском. Её тёмные волосы были свободно распущены. Сын, не говоря о гонораре, юркнул мимо и скрылся в доме, а она подошла к шофёру и предложила:

- Заходи, накормлю и чаем напою, - и обещающе смотрела прямо в глаза, вынужденно истомившись без мужа в годы зрелой и беспокоящей по ночам плоти.

Если бы не тревожная встреча с агентом и не симпатичный курносый, Владимир, наверное, не удержался бы и зашёл. Но, пересилив минутное колебание, виновато отговорился:

- Не могу. Мне надо до конца рабочего дня попасть в Витебск и загрузиться.

Это было правдой. Ещё раньше он решил, что если агента не будет дома, заехать к нему вечером на обратном пути. Она слегка покраснела, опустила погрустневшие глаза и, отступая, сухо и безнадёжно предложила:

- Заезжай, если хочешь, на обратном пути, - и, не дожидаясь очевидного или обманного ответа, ушла следом за сыном.

- 5 –

До Витебска он спешил так, что ничего вокруг не видел. Да и смотреть было не на что. Всё те же торфяники, смешанные засорённые леса, редкие луга и обширные пахотные земли под осенним паром. В редких селениях радовали глаз яблони с разноцветьем яблок. В городе, похожем на Оршу, только с другой речкой, долго искал мясокомбинат, чтобы сдать трубы, зато быстро нашёл огромный ИТЛ, известный всем. И, хотя появился там в пятом часу, зэки, у которых рабочий день не кончался в четыре, как на воле, отчаянно матерясь, быстро загрузили кузов любимой ими колючкой, попросили закурить, и он отдал «Приму», приобретённую в городе, подцепил старенький компрессор с изрядно изношенными шинами на колёсах и ещё до пяти выехал из города, повеселев, как будто главное сделано. За городом остановился у родничка, помеченного оставленными ящиками для сидения и неубранным мусором, среди которого преобладали окурки и промасленные газетные клочки, перекусил картошкой, помидорами, яйцами и ломтиком сала с хлебом, заботливо завёрнутыми Сергеем Ивановичем в газету и чистую белую тряпочку, полежал на пожухлой холодной траве минут десять, расслабляя ноющую спину, и, совсем успокоившись, двинулся в Оршу для главного дела.

Через два часа въехал на знакомую Речную. Стояли светлые предвечерние сумерки, расцвеченные оранжево-красно-фиолетовым закатом, опалившем края высоко вздыбленных облаков, вытянутых вдоль горизонта, обещающим завтрашний сильный ветер.

На этот раз машину оставил на улице, поодаль, так, чтобы видна была от дома 22, и пошёл к нему, ощущая тревожное биение сердца. На осторожный стук щеколды калитки ответил бешеным сиповатым лаем огромный лохматый пёс, тщетно пытающийся вытянуть цепь до незваного гостя. Вышел и тот, кто был нужен. Хотя было сумеречно, но Владимир сразу узнал его, в первую очередь, по деревянному протезу, торчащему копытом из-под коротковатой штанины.

- Що за чоловик? – спросил хозяин недовольным баском, безбоязненно приближаясь к калитке.

Теперь, разглядев хорошенько, Владимир понял, что пришёл точно по адресу. Словно с хорошо запомнившейся фотографии на него внимательно смотрели тёмные глаза, оголённые редкими белёсыми бровями. Чётко очерченные высокие скулы и широкий подбородок с небольшой вмятиной выдавали неуравновешенный характер, а большой, слегка вислый нос с горбинкой, почти нависающий над большим ртом, обозначали вместе страсть к земным наслаждениям, в то время как высокий лоб с широкими залысинами свидетельствовал о незаурядном уме. Некрасивое, можно даже сказать – неприятное, лицо притягивало своей неординарностью, излишней для хорошего агента.

- Зубр? – уверенно спросил Владимир.

Тот резким движением подался ближе к калитке, разглядывая гостя, опустившего козырёк фуражки почти на нос.

- Не правда ли сегодня приятный вечер? – пароль вполне соответствовал действительности.

- Зъявився! – не отвечая на пароль, пробурчал хозяин, и довольная улыбка раздвинула губы, а глаза продолжали насторожённо вглядываться в связника.

- Я жду, - напомнил Владимир.

Зубр наморщил лоб.

- Дай вспомню. Ага: вот только бы немного больше тепла и света, так? – ответил, медленно выговаривая слова. – Долгонько пришлось тебя ждать. Што, опамятовали фрицы? Ожили? Гроши принёс?

Неуёмная жадность агента была одной из его характерных черт, отмеченных в досье.

- Не так скоро, Василий Романович, - улыбнулся облегчённо и Владимир, чувствуя, что и с этим подонком он договорится. – Сначала поговорить надо.

- О чём попусту балакать? – недовольно пробасил Зубр. – Начальник всё сказал: война закончится, сиди – не рыпайся, придёт связник, принесёт гроши, даст связь и задание. Запамятовал его фамилию… - он подозрительно и требовательно посмотрел в глаза связника, решив устроить дополнительную проверку. – Заткнись, - приказал псу, и тот, ворча, заполз в конуру.

- Гевисман.

- Точно, - улыбка вновь вернулась на лицо Зубра. – Он! Живой, значит?

- Погиб.

Зубр мелко и небрежно перекрестился.

- Пусть пухом будет ему могила.

Владимир не возражал, хотя у него на этот счёт было своё мнение, и он бы сказал: «Да будет земля ему пухом, чтобы собаки могли легче раскопать».

- Вот была голова! – продолжал Зубр. – Ему бы у немцев фюрером быть, а не этому горлопану с усиками. Айн, цвай, драй! Только и знал, что пёр буром на большие города, вот и допёр… до Берлина. Гевисман учил всё делать хитростью, с подвохом, подлавливать коммуняков на их дурости. Упокой душу его, господи! – сказал, но не перекрестился. – Хто вместо него?

- Американцы.

Зубр, не сдерживаясь, громко захохотал, но быстро смолк, опасливо прикрыв рот рукою.

- Не зря кажут, что худшего врага взрастишь в друге своём. Давно?

- Нет.

- У них што за гроши?

- Доллары.

- Не знаю. Нехай платят в карбованцах.

- Будут, не сомневайся, много будут платить – богатые. Присядем здесь, - предложил, указывая на аккуратную скамеечку у калитки.

Хозяин, очевидно, уверившись в подлинности человека «оттуда», не возражал, привычно усаживаясь на самим сооружённую для раздумчиво-наблюдательных посиделок в скучные вечера скамью, выкрашенную, как и забор, в вагонный цвет.

- Ты – один?

Владимир насторожился и на всякий случай соврал:

- С напарником-подстраховщиком.

- Понятно, - поверил Зубр. – Ваша машина?

Кроме студебеккера, никаких машин в поле зрения не было.

- Наша, - сознался связник, грубо врать не стоило.

- Не помню, чтобы какая-нибудь машина ночевала у того дома, - сказал Зубр, и Владимир похвалил себя за осторожную правдивость.

Он уместился рядом, справа, чтобы иметь возможность, если понадобится, выхватить вальтер из подмышечной кобуры под телогрейкой и направить без лишних движений на соседа, достал из бездонного кармана гимнастёрки приготовленные пять тысяч рублей и расписку-обязательство и подвинулся, освобождая часть скамьи.

- Меня послали, чтобы найти тебя. Если согласен сотрудничать с американской разведкой, к которой перешли от немцев все твои документы, подпиши бумагу и бери пять тысяч аванса. Следом придёт резидент, принесёт ещё и даст задание. С ним и связь будешь держать.

Зубр пожевал тонкими губами, поиграл скулами. Быстро темнело, лиц почти не было видно.

- Маловато даёшь, да ладно: с паршивой овцы хучь шерсти клок. Кажи гумагу.

Владимир подал заготовленную расписку, где сам поставил сумму аванса, и посветил фонариком. Зубр изучил короткий документ на продажу души новым хозяевам, крякнул, очевидно, недовольный началом содружества, и сердито спросил:

- Чем пидмахнуть?

Связник протянул чернильный карандаш, агент цепко захватил его крепкими узловатыми пальцами, положил бумагу на скамью и решительно расписался.

- Пусть поторопится, а то я не удержусь и подсуну пару «липучек» под составы с военной техникой.

Удовлетворённый Владимир старательно сложил зубровскую закладную и спрятал в опустевший карман гимнастёрки. Можно было и поговорить.

- Чем это тебе так досадили свои?

- Чертяки им свои, - рявкнул Зубр, недовольный невыгодной сделкой, - а для мэни советские – люты злыдни, вороги. Ты – немец, фольк, тебе не зрозуметь.

- С чего ты взял, что я немец? – сжавшись, глухо спросил Владимир, вторично за день пойманный на липовой легенде.

Хозяин усмехнулся, уверенный в собственной прозорливости.

- Говор у тебя ихний, «л» и «р» во рту катаешь, и – вообще. Меня такие в неметчине учили в разведшколе, запомнились.

Владимир знал из досье только основные вехи жизни и деятельности агента во время войны, деталей там не было, а, возможно, будучи второстепенными, не запомнились. Знал, что тот учился в 41-42-м годах в школе Гевисмана где-то под Люблином, закончил с отличием, готовился стать суперагентом для выполнения разовых спецдиверсионных заданий, но попал под удар русских дальних бомбардировщиков, нацеленных кем-то на разведгородок, потерял ногу и зимой 42-го был переброшен в Россию. Работал по легенде инвалида войны по специальности, полученной в школе – диспетчером на крупных железнодорожных узлах в Сталинграде, Туле, Москве-Товарной, Смоленске, а после освобождения русскими Орши направлен туда и законсервирован. Склонен к самодеятельным авантюрам, подогреваемым ненавистью к советской власти и к соотечественникам, но хитёр и удачлив, и из всех передряг выходил чистым. Так, по собственной инициативе занимался ракетной сигнализацией немецким бомбардировкам и при задержании отделывался лёгким испугом как потерявший ногу на войне против фашистов. Настоял на установке магнитных мин с временным взрывателем на воинских эшелонах по собственному выбору и ни разу не подозревался, любовно называя тайное оружие «липучками». Кроме любви к малым и крупным диверсиям, была и ещё одна всепоглощающая страсть – любовь к деньгам, которые требовал всегда наличными, справедливо протестуя против обманных вкладов в германских и швейцарских банках. Но наиболее ценен был как информатор о движении русских эшелонов с живой силой и техникой, самостоятельно пользовался рацией, и за всю войну ни разу не был запеленгован, применяя приёмы конспирации, известные только ему одному. Владимиру припомнилась и отмеченная в досье исключительная жестокость агента, избивавшего курсантов за малейшую обиду, отчего друзей он не имел. Являлся непременным и добровольным исполнителем расстрелов предателей и трусов. Особенная жестокость наблюдалась по отношению к женщинам, которые были у него, несмотря на запрет и увечье, в каждом городе, и не просто были, но силой склонялись к пособничеству. Если сожительница отказывалась или теряла доверие, он её хладнокровно убивал, как убивал и в том случае, когда перебрасывали в новый город. Это был, в полном смысле слова, раненый зверь в человеческой шкуре, ненавидящий людей.

- Ты сам пришёл к Гевисману или заставили?

Зубр задышал слышнее, поёрзал на скамье, очевидно, поневоле окунаясь в мутные воды прошлого, потом хмыкнул и ответил со смешком:

- Заблукал трошки и попал не туды.

- Не хочешь – не рассказывай, - Владимир собрался вставать.

- Покури, - хозяин давал знать, что готов немного приоткрыться.

- Не курю.

- Точно – германец: экономишь. Я тоже не балуюсь: незачем. А знаешь ли ты, що таке нищее сиротство?

- Я вырос без отца и матери, которых никогда не видел, - сердито ответил связник.

Зубр помолчал, переваривая услышанное, и, наверное, в какой-то мере признал в соседе родственную душу, которой можно довериться.

- Так давно, что и не упомню, жили мы втроём на Харькивщине в селе Ефремовке – я, братка и мать. – Он часто вставлял в свою речь украинские слова, которые Владимир понимал ещё хуже, чем белорусские. – Батька мой, турок по рождению, а ещё больше – по поведению, сбёг, як только родився брат, и остались мы удвох на шее одной матери. Работала она у куркулей, што дадут, то и приносила пожрать. А мы с Остапчонком побирались Христа ради и тоже свои куски добавляли. Кое-как, но жить можно было. Однако и такой нищете скоро пришёл конец. Москали, чтобы загнать народ в колгоспы, вчинили на Вкраине голод, отняв всё. Днями и ночами вооружённые комиссары шарили по сусекам, выгребая с помощью голытьбы схроны. Бездельники думали, что им обломится, но просчитались, первыми стали с голодухи дохнуть. Мы с мамкой и браткой – тоже. Всех собак и кошек подъели, всех тараканов жареных съели, сапоги и ремни с травой и корой варили, ворон и галок отлавливали, пока силы были, а потом стали есть друг друга. Ты ел человечину?

- Нет, конечно, - брезгливо поморщился связник, не представляя, как такое возможно.

- Ничога, не хужей говядины. Убила мать Остапку, сварила, съели мы его. Как кролик був, одни мослы да рёбра, есть нечего. Потом сама умерла, а я прибился в стаю к хлопцам. И стали мы кучно вынюхивать и выслеживать, у кого какая естьба есть, у кого дымок из трубы парит. Тогда нападали и отбирали, а если кто не отдавал, того убивали – всё едино без жратвы сдохнул бы. Убивали и девок – на них мяса больше. Так и промышляли зиму и весну, так и выжили. А когда появилась лебеда, крапива, одуванчики, ягоды, червяки, лягушки, рыба - наша банда распалась. Остался я один, никто со мной идти не захотел.

«Вот тогда», - подумал Владимир, - «и зародилось в нём стойкое пренебрежение к чужой жизни, с малых лет начал строить свой ад, потому что каждый создаёт его по мере сил и возможностей, и у каждого он собственный, всё разрастающийся и углубляющийся».

Зубр тяжело вздохнул, вспоминая немыслимое для нормального человека детство.

- Много я тогда поисходил, поизъездил земли украинской, где только ни побывал, промышляя тем, что плохо лежит, а если не удавалось так, то и работой по найму, пока не загребли в детскую коммунарию. Хужей тюрьмы, скажу я тебе, нет. В той работать не надо, а в этой только и делали, что вкалывали спозаранку до темени на поле да на ферме под приглядом молодых урок, отсиживающихся в коммуне между воровскими делами. Как-то подсмотрел я в оконце, як зав гроши пересчитал и в железный ящик сховал. Такая меня зудь одолела взять их и мотануть подале, что, не долго думая, в тот же вечер подобрал ломик, взломал дверной замок и оказался у заветной скрыни. Но, как ни старался, вскрыть железяку силёнок не хватило. Зато хватило, чтобы продолбать черепушку сторожихе, сунувшейся сдуру проверить, что за шум. Сразу закричать не дотумкала, а потом поздно стало. Библию читал?

- Было дело, - соврал Владимир, потому что читал урывками и кое-что, наугад.

- В школе был у нас один богомол из захидников, всё бормотал молитвы як майский жук, нас заставлял слухать. Быстро исчез. Запала мне в башку одна поповская мысля, точно сказанная про наш людской мир: велико развращение человеков на земле, и все мысли и помышления сердцев их были зло во всякое время. Лучше не скажешь.

- Тебя крестили?

- Не знаю. Сколько помню – креста на мне не було. А што?

- Бога в тебе нет.

Зубр тихо засмеялся, нисколько не переживая по поводу такой утраты.

- Были б гроши. А у мэни тогда, после неудачного ограбления, ничога не було, кроме четырёх штор, што содрал с окон. Связал в узел и пийшов пешкадрала в Киев, пацаны гуторили, там есть к чему умелые руки приложить. Конец лета стоял, урожай снимали, в сёлах подкармливали. Добре добрёл, да не добре встретили. Поймали в облаве и определили в железнодорожную фазанку. Там я прокантовался несколько рокив, не напрягаясь, придурком. Знайшов в городе малое толковище из пацанов, бобёр ихний выслушал, взял, и стал я с ними по ночам курочить лавки и магазинчики. Менты, гады, не дали фазанку кончить – спеленали. Дали, по-божески, два года общего режима, отмантулил, тут Москва на Польскую Краину пошла, и я следом. Думал, в тамошней драчке и мне перепадёт задарма что-нибудь. Да и просто захотелось посмотреть тот край.

Зубр пошевелился, поплотнее натягивая опрятную телогрейку. Владимир сделал то же. Заметно похолодало. С речки тянуло зябкой сыростью.

- По твоей биографии кино снимать надо.

- Плёнки не хватит, и не выдержит она – потемнеет. У захидников, штоб им сало поперёк горла встало, намаялся. Все, как есть, - жлобы: ничего за так не давали, у них даже нищих нет. Ночлег дадут, накормят, но отбатрачь. А удерёшь, нагонят, так накостыляют, што в стоге отлёживаешься не день, не два. Не браты они киевским да харьковским, нас и за украинцев не считают. Но живут, не в пример нашим, богато и опрятно. Мотался я, мотался там от одного куркуля к другому промеж Львовом, Ужгородом и Дрогобычем да и забрёл невзначай на поляччину, где немцы уже началили. Скрутили меня польские жолнеры, што служили германцам, и отправили в Пшемысль. Там допросили, што видел, што слышал у советских, и отдали Гевисману. Ходил несколько раз за кордон, а потом – школа. Но и здесь свои достали. Почти добежал до бункера, когда почуял, как вляпался осколок ниже колена, и зажгло, но большой боли не було, а бежать не мог. Упал набок, кровь сочится скрозь штанину. Когда бомбардировка кончилась, подбежали курсанты, подхватили и оттащили стонущего в госпиталь. Там костолом в очках разрезал сапог, штанину, осмотрел, заулыбался, баит довольный: «Гут» и палец-шпильку вверх поднял. Подошёл Гевисман, порадовался вместе с ним, а потом отозвал в сторонку и о чём-то зашептались. Ноге нестерпимо больно, а они резину тянут. Доктор кипятился, горячо возражал, отворачивая умную морду в сторону, но начальник прикрикнул, и он смолк, позвал санитаров. Притащили меня в операционную, уложили на стол, наткнули маску, я и отключился. А когда включился, был уже в палате, а ноги со мной не было. Тот же очкастый гад в халате подошёл, криво улыбается, глаза прячет и снова твердит: «Гут». Если когда-нибудь свидимся, последняя будет встреча у «гута». Короче, оттяпали они мне ногу специально, почём зря, чтобы легче было внедрить к русским. Заночуешь?

- Нет, - резко отказался Владимир. – Ты иди вперёд, я уйду после.

Зубр внимательно посмотрел на него, но, ничего не сказав, оперся левой рукой о лавку и нагнулся, собираясь подняться, одновременно сунув правую руку под телогрейку к левой подмышке. Но сосед опередил, уперев вальтер в шею хозяина и предупредив:

- Не дури. Медленно вынь руку и замри, не то сделаю дырку насквозь, - и, усмехнувшись чуть слышно, добавил обидно: - и гроши обратно заберу: расписка-то у меня, никто не спросит.

Неудачливый агент нехотя выполнил команду. Владимир засунул свою левую руку на место хозяйской и вытащил тёпленький ТТ, подумав, что не зря в природе зубр считается очень опасным и непредсказуемым зверем.

- Возьмёшь на месте машины, когда я уеду. – Он поднялся, не сводя глаз с поникшей фигуры, и сначала вперёд спиной, а потом часто оглядываясь, ушёл к машине.

- Если бы я хотел, я бы тебя сразу кокнул, - зло пробасил вслед оставшийся с носом агент. – Попугать захотелось, проверить твою кишку.

Не слушая, Владимир завёл мотор, выглянул – хозяин стоял у скамейки, тогда бросил отобранный ТТ на землю рядом с кабиной и, резко дёрнув машину с места, покатил к понтонному мосту. У моста остановился, размышляя, и повернул к курносому. Он не хотел этой ночёвки, она ему была не нужна, но стал вдруг панически бояться дороги в глухом ночном лесу, и ничего не мог с собой поделать.

Хорошо, что курносый спал. Не проснулся он и ранним утром, когда Владимир на чуть забрезжившей заре отъезжал от гостеприимного дома и удовлетворённой хозяйки, безропотно принявшей 200 рублей. А он забыл о ней, будто и не было, сразу же, как только выбрался из пустынных в птичий час улиц города.

- 6 –

Ворота автобазы, на удивление, оказались перегорожены новеньким шлагбаумом. Владимир посигналил, вышел сторож с бумажкой, деловито нашёл в ней номер студебеккера, хотя знал водителя в лицо, и только тогда поднял заграждение. Дальше – ещё больше. Владимир, как обычно, остановился у конторы, собираясь сообщить диспетчеру, что вернулся, но не успел даже выйти из машины, как выбежал Поперечка, то есть, Алексей Игнатович Поперечный, одетый в новенький полувоенный костюм, и, подойдя к машине, предупредил:

- Здесь нельзя останавливаться и сигналить: запрещено директором. Проезжай дальше. Компрессор оставишь у мастерских, проволоку – на склад. Давай, пошевеливайся, - и ушёл, уже переняв начальническую привычку не здороваться с подчинёнными.

Владимир так и сделал и направился отметиться и разыскать кладовщицу, но по пути завернул к тройке своих, перекуривающих у потрёпанного студебеккера с откинутым на кабину капотом.

- Привет, - поздоровался со всеми, ответившими сдержанно: дальнерейсовики, привыкшие к молчаливой и неторопливой дорожной беседе с собой, вообще народ неразговорчивый. – Директор новые строгости ввёл?

- Лучше бы не вспоминал, - ответил один, заплёвывая окурок, - накаркал: сюда вышагивает.

Владимир оглянулся. От конторы, бодро маршируя, к ним направлялся… подполковник-штабист.

- Это – директор?

- Со вчерашнего обеда – он.

Наконец-то начавший мирную жизнь военный стратег подошёл.

- Почему не работаете?

Элитные работники базы не привыкли к такому грубому обращению.

- Перекуриваем, - сухо ответил один из шоферов, и все стали подниматься.

- Я предупреждал: перекуры по пять минут в конце каждого часа. Сейчас, - внедритель механической дисциплины посмотрел на часы, - одиннадцать сорок. Почему не выполняете?

Тройка молча полезла под капоты, колёса и в кабины своих автотрудяг, а Владимир собрался идти дальше, но был остановлен.

- Стой. Предупреждаю: никто не должен знать, что погибший экспедитор была моей женой. Ясно?

Владимир внимательно посмотрел в глаза нового начальника, но в их тёмном мраке не отражалось внутреннее настроение человека.

- Ясно, - и он снова попытался уйти.

- Куда идёшь?

Задержанный коротко объяснил.

- Сначала доложись начальнику автоколонны. Таков отныне порядок. Он распорядится, что делать дальше, - и новоиспечённый директор, чётко повернувшись налево, пошагал в сторону мастерских.

Владимир повременил, отпуская начальство вперёд, и пошёл следом, неприятно поражённый тем, что во главе сложного и важного технического предприятия оказался человек, ничего в нём не смыслящий. Но ещё больше он удивился, когда в каптёрке Могильного, за его столом, увидел… одного из собутыльников подполковника.

- А-а, - улыбкой встретил тот знакомого шофёра, - участник лесного марша, попавший по глупости в засаду?

- Теперь буду просить боевое охранение, - едко ответил пострадавший.

- Отставить, - осадил непосредственный начальник. – На опасных западных дорогах транспортировка грузов будет осуществляться двумя-тремя машинами. Ясно?

- Какая разница, сколько безоружных попадут в засаду – одна, две или три? – не уступал подчинённый.

Отставной майор, занявший по знакомству и блату кресло руководителя автоколонны, равнодушно рассмотрел строптивца и ответил так, как всегда отвечают военные, не имея нужных доводов:

- Таков приказ.

Он дал некоторое время закрепиться сказанному в развращённой гражданской жизнью памяти подчинённого и перешёл к делу:

- Вернулся, - начальник полистал блокнот Могильного, нашёл нужную страницу, - из Витебска. Так?

Владимиру очень захотелось ответить: «Да, герр майор!» или по-русски: «Так точно!», и он, с трудом удержавшись от дерзости, сказал коротко:

- Так.

- Докладывай.

Владимир доложил, что туда доехал нормально, сдал груз и вернулся нормально. Теперь ждёт разгрузки.

- Найди кладовщицу и отметься у диспетчера. – Это и собирался сделать догадливый шофёр без дополнительного приказа. – После обеда занимайся машиной, а завтра у тебя свободный день. – Владимир вспомнил, что завтра воскресенье и день рождения Сергея Ивановича. – В понедельник поедешь… - начальник снова взялся за блокнот, - поедешь…

- Пошлите куда-нибудь на юг республики, - осмелился подсказать шофёр, надеясь на чудо. – Я ещё только осваиваюсь на дальних дорогах, хотелось бы познакомиться с южными.

- Хорошо, - согласился начальник. – Поедешь в Калиновичи, что не доезжая Мозыря, по разнарядке ЦТБ. Туда обещают загрузить разное, а обратно – кузов с прицепом картошки. Под загрузку быть в понедельник не позднее 8.00. Всё. Свободен.

Опять картошка! Не успел подойти к студебеккеру, как навстречу попалась вечно торопящаяся на людях Ирина.

- Приветик! – она, улыбнувшись, остановилась, не прочь углубить знакомство со знаменитым шофёром, к тому же очень и очень привлекательным.

- Привет, - улыбнулся и он в ответ, помня, что расположение секретарши шефа важнее, чем расположение самого шефа. – Ты всё хорошеешь, – она слегка зарделась от неожиданного комплимента простого работяги, - несмотря на смену хозяина. Как он?

- Командующая ледяная статуя, - нелестно охарактеризовала сметливая секретарша нового начальника. – Как только жена не замёрзнет?

- Хочешь, выдам его секрет?

- Обожаю чужие секреты, - поощрила Ирина намерение шофёра. – Особенно про начальство.

- Он холостяк.

Ирина с застывшей улыбкой уставилась на щедрого информатора.

- Совсем недавно стал вдовцом, - тоном соучастника заговора выдал Владимир тайну нового директора. – Живёт один… - и, помедлив, провокационно добавил, - пока. У него полдома, детей и родственников нет, женского обихода и ласки – тоже. Если отогреть, хорошим и полезным мужем станет. Жалко, если попадёт в руки шустрой и глупой бабёнки. Мужики в таком состоянии легко уступают первой встречной. А ему, бывшему подполковнику, теперь – директору с перспективой роста, нужна не просто слюнявая жена, а красивая, молодая и энергичная помощница. – Помолчал и ещё добавил: - Как ты, например.

Ирина нехотя засмеялась, прикидывая свои возможности для завоевания свободного шефа. Это – не шофёр!

- Ох, ты и хитрец: от себя отваживаешь?

- Ничуть! – искренне воскликнул разоблачённый интриган и сводник. – Только по дружбе. Разве достоин такой девушки, как ты, простой водила, насквозь пропахший бензином? А где старый директор? За Шендеровича уволили? – переменил тему Владимир, давая возможность сметливой секретарше опомниться от впечатляющей новости.

- Это вас увольняют, а номенклатурных работников переводят на другую работу. Он теперь – зам начальника отдела промышленности в горисполкоме. Взлетел, а ты говоришь – уволили. Филонов, зато, схлопотал партийного строгача. Заболтались мы с тобой, подружка, - она благодарно и доверительно улыбнулась. – Не видел, куда вдовец потопал?

- В мастерские.

- Бегу. Билеты в кино за тобой, - как будто сделала одолжение, выслушав шофёра.

Вахтёр по знаку Емели забрякал в железку, объявляя обеденный перерыв. Обедал Владимир в забегаловке, где безуспешно отражал атаки рассвирепевших осенних мух, которым одинаково нравились и кислые щи, и картошка с треской, и мутный компот.

После обеда вплотную занялся железным другом и его новым дружком – прицепом. Только к четырём освободился, чтобы заделать деревянными щитами бортовые щели и нарастить задний борт у студебеккера, подобрать на складе брезенты и натянуть тент, погрузить бочку и залить бензином, получить путёвку и последние пустые наставления экс-майора. Не удивился, узнав, что начальником второй колонны работает второй майор из послевоенного запойного штаба подполковника. К шести часам окончательно выдохся, но испытывал чувство глубокого удовлетворения от проделанной работы и от предстоящих свободного вечера и завтрашнего дня. Завтра – день рождения дяди Серёжи. Ещё раз придирчиво осмотрел вымытые и вычищенные машину и прицеп, натруженные руки просили ещё какого-нибудь дела, даже уходить не хотелось. Сел за руль, ощущая чистую свежую прохладу в кабине, и подогнал автопоезд к проходной. Рабочий день закончился, все разбежались по домам. Вышедшего вахтёра предупредил, что выезжает в понедельник рано, и попросил приглядеть, чтобы товарищи не сняли что-нибудь с машины, беззастенчиво промышляя для себя и для торговли даже на своей базе.

По дороге вяло думал, что бы такое необычное купить к завтрашнему праздничному столу, но ничего путного в усталую голову не приходило, да и сил идти на поиски в полупустые коммерческие магазины не было. Так и пришёл к дому, надеясь на воскресное утро. Только открыл калитку, как мимо почти пробежала Анна, пряча в сторону злое заплаканное лицо.

- С прибытием, - поздоровался Сергей Иванович, занятый около шкворчащей сковородки. – Так я и думал, что будешь сегодня вечером. В баню сейчас пойдём или после ужина?

От одного только упоминания о взбадривающем русском изобретении всё тело зачесалось, заныло, покрылось грязным липким потом, отвергая задержку.

- Сейчас и без промедления.

- Тогда присаживайся, перехвати пяток драников с чаем, а то на голодный желудок париться вредно. Сашка пошёл собираться да подзадержался что-то.

- Анка задержала, - Владимир рассказал о мимолётной встрече.

- Вот стервозная девка! – вспылил Сергей Иванович. – Присосалась как пиявка – последние здоровые соки высосет из парня.

Потерявший последние соки, научившийся появляться, когда о нём вспоминают, бодро вбежал в дом и в кухню.

- Привет! – поздоровался словом и поднятой рукой с квартирантом, а увидев и унюхав кулинарные произведения хозяина, облизал пересохшие, слегка воспалённые губы и, не стесняясь, по-свойски потребовал:

- И мне пару, есть зверски хочется.

- Что, Нюрка не накормила? – ехидно осведомился повар.

- Ещё как! – Сашка невесело усмехнулся, не спрашивая, откуда им известно о визите бывшей подруги, нехотя отламывая вилкой маленькие кусочки от второго драника. – Так накормила, что отрыгивается.

- Зачем приходила-то?

- Назад хочет, прощения просила, обещала вылечить, всяческими женскими притворствами пыталась вызвать жалость к себе, но я устоял.

- Сказал бы, что уезжаешь.

- Зачем? Что бы это изменило? Отрезано – и всё! – Решительный мужчина с твёрдокаменным сердцем отодвинул тарелку с недоеденным драником. – Ошибку признаю. – Он усмехнулся, припомнив недавнюю свару. – Обещала так отомстить, что навеки запомню. Не думал, что в ней, девчонке, столько злости.

- Отвергнутая женщина страшнее ягуара с тигром, вместе взятых, - прокомментировал опытный Сергей Иванович. – А что с Верой?

- С Верой дело – швах! Говорит, что вернётся в дом, когда я исчезну, и не раньше. И вообще знать меня больше не хочет. Так что возвращаться мне некуда. Придётся проситься к вам в общежитие.

- Что бы ни случилось между вами, Вера тебе – жена и очень хорошая женщина, не чета тебе, баламуту. Будешь вести себя достойно – простит. Так что старайся, а то Володе сосватаю.

- Избави бог! – немедленно отказался Владимир.

- Она боится, что заражу и её, и Настёну, - глухо сказал Сашка, потупив голову и расковыривая вилкой неповинный драник.

В кухне повисло гнетущее молчание.

- Это она зря. Я был о ней лучшего мнения, - Сергей Иванович с досадой крякнул. – Знаешь, что? Плюнь-ка ты на этих баб, вылечись назло всем, напиши книгу, станешь знаменитым – столько сбежится, не отобьёшься. Ну, что? Потопали? Предстоит жаркая баня. У Сашки грехов-то с лихвой, а у тебя, Володя?

- Есть, - вспомнил Владимир мать курносого.

- И я накопил по мелочам, будет что смывать.

Как всегда, сначала выпарили слабейшего – Сашку. Когда он уполз в предбанник, ворча, что ещё может, хозяин принялся за квартиранта, вынудив и его ретироваться, а сам остался, наслаждаясь совсем нестерпимым для нормального человека жаром, выгоняющим не только грехи, но и все дурные мысли на будущее. Чуть отдышавшись, молодёжь с мстительным остервенением накинулась на старшего, неподвижно распростёртого на полке и только покряхтывающего от удовольствия, пока слабосильные и слабодушные напарники-набанники не убежали, сдавшись, в спасительный предбанник, оставив обессиленного хозяина на произвол выдыхающегося жара. Вскоре и он неловко припрыгал на одной ноге, хватаясь за стены и опираясь на палку, присоединился к остывшим парням, подсмеивающимся от своей слабости над бегемотной кожей партизана, задубевшей в морозных чащобах лесов.

- Дядь Серёж, ты моложе любого молодого, - искренне польстил Сашка, будто впервые рассматривая крепкое мускулистое тело комиссара, обезображенное культяпкой. – Сколько тебе лет, если не секрет? Давно знакомы, а не знаю. Дядя Серёжа да дядя Серёжа…

Сергей Иванович, упав спиной в угол предбанника, тяжело дышал, медленно возвращаясь в исходное состояние.

- Достань-ка клюквенно-брусничной водицы. – Он принял подрагивающими ладонями небольшую деревянную бадейку с охлаждённым целительным морсом и долго пил, разбавляя содержимое солёным потом, стекающим по носу и подбородку прямо в посудину. – Никакого секрета нет, не женщина: завтра будет ровно 45.

Сашка от неожиданности присвистнул.

- Какой же ты нам дядя? В старшие братья, а не в дядья годишься. В крайнем случае – Сергей Иванович. В отряде как звали?

- По-разному, - нехотя ответил разжалованный дядя. – Малознакомые – комиссаром, знакомые – по имени-отчеству, близкие друзья – Иванычем.

- Женить тебя надо, дядя Серёжа Иваныч, совсем ещё молодой, - не к месту высказалась вдруг голая сваха, очевидно, под впечатлением мужской стати старшего товарища.

Сергей Иванович улыбнулся и звучно хлопнул благодетеля по бедру.

- Сам гарем развёл, так и другим такого же счастья желаешь?

А Владимир невольно вспомнил Лиду и подумал, что лучшей подруги и жены для Иваныча не найти.

- Я – что? – ухмыльнулся довольный белорус-магометанин. – Вот у нас плотник был – колено ему осколком расшибло, нога плохо разгибалась – так он сразу четырёх завёл и всем четырём за год пацанов сделал. Правда, ни одной не говорил, что есть ещё три, жалел, не хотел расстраивать. Я, мол, хвастался, мусульманство тайно принял, мне четырёх баб аллахом разрешено иметь. Кормился, поился, ублажался у каждой по очереди, беды не чуя. Не знаю, как они снюхались, только подговорили одну, та его напоила до горла, скопом связали русского татарина по рукам-ногам и под общим домашним наркозом сделали мужику обрезание.

- Страсти какие! – поёжился Сергей Иванович, с опаской поглядев на свой внушительный член. – И как он?

- Не знаю, на работе не появлялся, - ответил счастливец, избежавший обрезания, потом бросил взгляд на культяпку и, низко опустив голову и пряча глаза, добавил: - Говорят, протез сварганил.

- Из дерева, что ль? – подыграл Иваныч.

- Ага, с сучками. Теперь восьмерых за один раз обрабатывает.

И вся компания заржала, довольная, что ей не выпала судьба добровольного иноверца.

- Ну, хватит, - остановил веселье старший брат, - раскобелились. Пора глушить похоть паром. Потопали, - и он первым двинулся на новое самоистязание.

Молодые на этот раз выскочили быстро и изнеможённо рухнули на лавки, не в силах произнести ни слова, пока не пришёл паропалач.

- Иваныч, - расслабленно обратился к нему Сашка, не поднимаясь, - такое впечатление, что ты отпариваешься за все партизанские дни.

Сергей Иванович сел в излюбленном уголке между безжизненными голяками, восстановил морсом потерю влаги и только тогда ответил:

- Русские, брат белорус, испокон веков любили пображничать, подраться, прокатиться с ветерком и попариться до изнеможения.

- И никогда не любили работать.

- Байки и ложь. По-твоему, лодыри освоили самую обширную и самую суровую по климату часть Земли, создали самое могущественное государство в мире? Никакому немцу такого не осилить. – Владимир вяло пошевелился, но немецких сил даже на словесное возражение не хватило. – У русских веками копилась тоска по отдыху, потому-то у нас в сказках героями – Емели на печи, Иванушки-дурачки, удалые разбойнички да скатерти-самобранки. Это не мечта о халяве, не национальное желание побездельничать, а мечта об отдыхе от трудов каторжных. Нонешние умники специально переиначивают, чтобы принизить русский народ до положения глупых рабов и оправдать собственное желание властвовать в России. Не было такого и не будет никогда.

- Когда едешь? – вклинился Владимир в привычно назревавшую межнациональную перепалку.

- В понедельник, - не сразу сообразил, о чём его спрашивают, Сашка, лишившись возможности сцепиться с колонизатором. – Сергей Иванович спешит избавиться от нахлебника, - и только было опять настроился на бой с непримиримым противником, как Владимир снова не дал:

- И куда?

- В Алушту посоветовал самый лучший терапевт центрального госпиталя, в руках которого и мне довелось побывать, - ответил за ссыльного Сергей Иванович. – До Симферополя я ему железнодорожную литеру выправил, а там – на автобусе или на попутке доберётся, как повезёт.

- Счастливец, - мешая серьёзному разговору, продолжал неугомонный постоялец, - в море искупаешься.

- Запросто, - подтвердил отправитель. – Врачи говорят, там сейчас бархатный сезон: на воздухе не жарко, а в море – тепло.

Сашка рывком поднялся со скамьи, сел, рассмеялся.

- До чёртиков мне ваше море, когда я плавать не умею.

- Как так? – удивился Сергей Иванович. – Жениться, так дважды успел, а плавать не научился.

- Учили, да ученик оказался неспособным, - повинился камень на воде. – Ребята как-то раскачали за руки, за ноги и бросили в речку, где поглубже, забыв предупредить, чтобы воздуху побольше в лёгкие набрал и конечностями энергичнее пошевеливал. Я-то думал, что всплыву как говно, а оказался тяжелее. Упал в воду с открытым от ужаса ртом и сразу стал заглатывать речную воду, тихо опускаясь на дно, пока убийцы на берегу считали вслух, удивляясь, как долго не выныриваю. Когда все рекорды были побиты, они бросились к загоравшему неподалёку парню, тот и вытащил, и еле откачал, но с тех пор в воду глубже, чем по яйца, меня не заманишь. Пусть лучше Володька едет.

Все рассмеялись и пошли мыться.

Когда одевались, Сашка поинтересовался:

- Народу много будет завтра?

- Кое-кто из партизан обещал прийти по старой памяти, - ответил именинник, - но не думаю, что будет больше трёх. Так что придётся вам терпеть старика, сами напросились. Жаль, что Павла нет, он бы не дал заскучать. Если хочешь, зови рыжую, - предложил Владимиру.

- Не пойдёт, - ответил Владимир, и сам этого не хотел, - ей Сашка не нравится.

- Взаимно, - фыркнул тот.

- Ну и ладно, - явно обрадовался и виновник торжества. – Обойдёмся без женщин. У кого – ещё память не остыла, кому – рано о них думать всерьёз, а некоторым – пора и опомниться.

- Да-а, забыл сообщить, - сказал, поморщившись, Сашка. – Анка в слезах кричала, что нашли Воньковского в речных камышах, утопленного, и с дыркой от пули во лбу. Тело забирали НКВД-эшники, потом вернули изрезанного на похороны, видать, определяли, что вначале было – утоплен или убит. По берегу шарили, но дождь все следы напрочь замыл, да и ходят там часто. Потому и не пришёл пан в тот вечер, когда она ушла.

Владимир искоса видел, как напряглось, закаменело лицо партизана, но ни словом, ни движением не выразил он своего отношения к трагической новости. Не вспоминали о провокаторе и потом, как будто его и не было вовсе.

Со слипающимися глазами, не ощущая вкуса, Владимир затолкал в себя несколько драников, запил чаем и ушёл, оставив разновозрастных братьев бесполезно выяснять русско-белорусские претензии. Кое-как разобрал постель и блаженно рухнул на чистую простыню и мягкую подушку, сразу же забывшись младенческим сном. Сказались усталость от длинной дороги, полубессонная ночь в доме курносого и, конечно, русская парная баня.

- 7 –

Утренняя ревизия показала, что его бездонная заначка совсем оскудела. Аккуратно завернув в газету две пачки по пять тысяч, перевязав НЗ для агентов бинтами, он обнаружил для себя остаток в две с небольшим тысячи и кучу драгоценностей, с которыми не знал, что делать, как реализовать их в дензнаки. Подумав, решил для начала попробовать «толкнуть», как выражаются русские, на «толкучке» - базаре хотя бы одни из двух имеющихся массивных золотых часов с браслетами. Тем более что идти на базар всё равно надо: нет тёплых носков, а к русским портянкам он так и не привык, они постоянно сваливались и сползали, скатываясь, внутрь сапог. Неплохо бы и прикупить что-нибудь к обеду, у Сергея Ивановича явно нет средств на праздничную трапезу.

Решив так, Владимир спрятал оставшиеся деньги в похудевший карман гимнастёрки, положил в тайник вальтер в соседстве с никелированным браунингом, купленным по случаю у пацана вместе с папиросами, взял часы, ещё раз с сожалением окинул взглядом бесполезные драгоценности и тщательно закрыл тайник, в который раз с благодарностью вспомнив умельца Ивана Ивановича. Быстро и умело заправил постель, подошёл к окну и открыл форточку, впуская в комнату бодрящий утренний воздух, отяжелённый недавно прошедшим дождём.

Повсюду на траве и сохранившихся листьях деревьев сверкали настоящие драгоценности, не чета спрятанным в тайнике, преломляя солнечные лучи на миллионы режущих глаза тонких лучиков, а само отмытое светило давно поднялось над мокрыми крышами и, перерезанное узким облаком, распухало в оранжевом жару на зелёно-голубом небе, торопясь высушить землю, растительность, крыши, привести их в божеский осенний вид. Громко и назойливо чирикали воробьи, мелодично тренькали синички, и сквозь их беспорядочные звуки с высокого прозрачного неба неслась настойчивая курлыкающая мелодия. Владимир высунулся подальше в форточку и увидел неровный клин тёмных журавлей, уносящих лето в знойную Африку. Защемило сердце. Наблюдательный по натуре, он давно заметил, что улетающие стаи птиц так же, как осенние дожди, навевают тоскливое умиротворяющее успокоение, тогда как весенние грозы и прилёт птиц вызывают радостное возбуждение, зовут к деятельности.

Сергей Иванович поддержал намерение постояльца посетить с утра любимое развлечение русских после войны, всячески оберегая работающего парня от кухни и других бытовых забот. Пришёл заспанный, помятый и недовольный погодой и жизнью Сашка, снова заканючил, что ему вовсе ни к чему переться неизвестно ради чего на южный край света. Узнав, куда собирается друг, он тут же от скуки навязался в напарники, а услышав зачем, и вовсе загорелся, убеждая, что дока в торговых делах, и с ним Владимир не продешевит. Тот не возражал и даже облегчённо вздохнул, освобождённый от неприятной и стыдной коммерческой операции.

- Тебе же собираться надо, - попытался остановить отпускника Сергей Иванович.

- А-а, успею, - отмахнулся тот, выталкивая Владимира за порог.

Воскресная толкучка была в самом разгаре. Беспорядочно передвигающиеся по воле соседей люди продавали и искали, в основном, дешёвые поношенные согревающие вещи, необходимые для надвигающейся осени и зимы, и никому не было дела до золотых часов, надетых на поднятую худосочную руку Сашки. В лучшем случае они могли согреть холодную душу матёрого спекулянта, но такие на толчке не мыкались, действуя через подставных шестёрок. Когда погрустневшие золотовладельцы достаточно намаялись, натолкались, совсем потеряв ориентацию в массе голодных глаз, ищущих друг друга, к ним вдруг вынырнул откуда-то из-под локтя с развешенными на нём кружевными комбинациями парень не парень, пацан не пацан, а что-то среднее с замусоленной папиросой в узкогубом рту и с чёлочкой слипшихся волос, выпущенной из-под замасленной восьмиклинки на немытое лицо с живыми насторожёнными глазами.

- Изебровая луковка! – оценил он часы. – Покажь, - требовательно протянул грязную ладонь, выпростанную из длинного рукава заношенного чёрно-серого пиджачка, надетого на выцветшую голубую майку, открывающую бледно-немощную детскую шею и впалую грудь, посиневшую от холода.

Сашка, не видя в зачуханном завсегдатае толчка потенциального покупателя, но устав напрасно держать руку с часами на весу, скептически сунул их парню под нос, позволив базарному эстету насладиться произведением ювелирного искусства. Пацан осторожно потрогал пальцем чёрный циферблат, оглядел, приседая и изворачиваясь, со всех сторон браслет с выгравированным орнаментом в виде миниатюрных ветвей и восхищённо поцокал:

- Цо-цо! Нишчак! Потопали к купцу.

Продавцы недоверчиво переглянулись, не зная, как отнестись к неожиданному посреднику, но Владимир, решив, что лучше использовать этот ненадёжный шанс, чем снова маячить в серой сумрачной толпе, бросающей на них злые взгляды, согласился:

- Веди. Далеко?

- Не-е, рядом.

Надо было уметь поспеть за юрким ведущим, давно освоившимся в базарной толчее и просеивающимся сквозь неё словно рыба сквозь водоросли. Хорошо, что парень приостанавливался, давая возможность догнать себя, иначе бы они разбежались в разные стороны.

Толчок диффузировал до самых домов, растоптав когда-то бывшую здесь проезжую улицу. Они подошли к оштукатуренному дому, покрытому давними трещинами, с потемневшей от времени, солнца и дождей тесовой кровлей с выгнутыми и потрескавшимися досками, с кирпичной трубой с разваливающимся венцом, из которой, однако, вился лёгкий дымок. Окна были наглухо завешаны белыми занавесками с красными цветочками, зато калитка распахнута настежь, хотя ко входу можно было пройти и мимо, перебравшись через жердевой забор. На затоптанном грязном крыльце сидел, подложив под задницу фанерку, типичный урка, всем своим вычурным видом и одеждой – мягкими сапогами с голенищами гармошкой и с белыми отворотами, широкими штанинами, наползающими на сапоги, кожаным пиджаком нараспашку, под которым виднелась наполовину расстёгнутая небесно-голубая рубаха с широким воротником, выпущенным поверх пиджака, и, особенно, маленькой кепочкой почти без козырька, надвинутой на самый нос – открыто подчёркивающий принадлежность к избранным представителям свободной профессии.

Ни затаившийся дом, ни охранник, ни провожатый доверия не вызывали, и Владимир, остановившись у калитки, намеренно громко предложил Сашке:

- Дай мне часы, - и, взяв их, добавил: - Останешься тут. Если я через 10 минут не вернусь, зови милицию, - и решительно пошёл в дом, опередив парнишку.

Тот выскочил вперёд, предупредив сторожа:

- С фартовым товаром, - и, взбежав на крыльцо, подождал продавца, оглянувшись на маячившего за калиткой напарника.

Урка не пошевелился, будто неживой, и они беспрепятственно вошли в дом, прошли коротким тёмным коридором и вступили в дальнюю, тоже затемнённую, комнату, посреди которой стоял стол без скатерти, заставленный бутылками, стаканами, тарелками и мисками, а вокруг стола тенями сидели четверо. Больше рассмотреть ничего не удалось, так как один из сидевших лицом к вошедшим кошкой выскочил из-за стола и бросился на Владимира, оглушительно завопив:

- Сам пришёл, падла!! Убью гада!!!

Времени на обдумывание ситуации он не дал, и Владимир рефлексивно, автоматом, выбросил вперёд в подбородок сначала правый защитный кулак, а вдогонку по скуле и левый. Уже потом, узнав искажённое злобой лицо, мгновенно вспомнил исчезающего в проёме вагонной двери, падающего в темноту капитана, но на этот раз тот только попятился, смачно плюхнулся на табурет, вместе с ним опрокинулся на пол и там затих, стирая с губ тыльной стороной ладони выступившую изо рта кровь. Больше он не торопился с расправой, зато остальные повскакивали, угрожающе надвигаясь на резвого пришельца.

- Отставить! – громко донеслось с кровати в углу комнаты за столом, где лежал на спине в белой рубахе пятый. Лица его не было видно. – Ты его знаешь, Псих?

- Он меня, сволочь, с поезда… - пострадавший замялся, выбирая не стыдное определение, - …столкнул. Хорошо, что насыпь оказалась крутой и травянистой, а то бы мне хана. Дай мне его, я с ним поквитаюсь.

- Ты уже взял своё, - усмехнулся лежавший невидимка, очевидно, главарь шайки. – Ещё хочешь?

- Пришью падлу! – стал подниматься бывший капитан, хватая со стола нож.

- Давай, - разрешил главарь, не поднимаясь. – Но если он тебя придавит, никто не вступится, ясно?

Лже-капитан, памятуя о прошлом и получив убедительное предупреждение сейчас, замедлил с вожделенной местью, тяжело дыша и не решаясь что-нибудь предпринять в одиночку.

- За что столкнул-то? – спросил лежавший, поняв, что стычки не получится.

- За что… - проворчал, утихая, вылетевший с поезда, - ни за что! – он присел к столу боком, устрашающе поигрывая финкой. – Мы в тамбуре с одним фраером устроили правилку между собой, а он вклинился, быком налетел. Я бы его уделал, да поскользнулся…

- Что-то ты часто поскальзываешься, - с иронией заметил судья. – Любишь придурком прикинуться.

- Хитрый, блядина, - продолжал, будто не слышал замечания, Псих, - ловкий, гад, вывернулся как уж. Теперь не вывернется! Кранты тебе, шушера! – он зло посмотрел на обидчика, испепеляя взглядом.

- Сиди, - приказал главарь. – А ты что скажешь? – обратился к Владимиру. – Луну нам не крути, выкладывай правду.

Полную луну крутить Владимир не собирался, но месяц повесить надо было. Он скупо рассказал, как капитан пытался столкнуть с подножки молоденького младшего лейтенанта, раненого в ногу, как Владимир заступился за слабого, а капитан вытащил нож и бросился на защитника, но неправильно рассчитал свои силы и возможности, к тому же, нечаянно поскользнулся на подножке и улетел в открытую дверь наружу. Утром разъярённый майор СМЕРШа допрашивал весь вагон, но никто ничего не знал об исчезнувшем ночью капитане и его чемоданах, которые были выброшены вслед за хозяином, чтобы можно было подумать, что он сошёл на какой-то станции. Спасённый младший лейтенант видел, что в громадных кожаных баулах было заграничное барахло, а в маленьком плоском чемоданчике – деньги, плотно уложенные в пачках до самого верха, которыми владелец хвастался, расплачиваясь вечером за карточной игрой. Владимир намеренно не упомянул о драгоценностях, чтобы Псих не сомневался, что чемоданчик улетел во тьму, не раскрытый лейтенантами, и добавил, что майор был настоящим – его узнали некоторые из демобилизованных, а капитан – поддельным, вот этим – Психом, как его тут называют. Ясно, что оба были в сговоре, и младший помогал переправить награбленные смершевцами ценные вещи и деньги. Владимир кончил. Наступила минутная тишина.

- Колись, Псих, что за деньги и барахло? – глухо и жёстко приказал один из сидевших за столом.

- Не было у меня ничего! – затравленно заорал помощник мародёров. – Брешет шалашовка! Фуфло толкает! Углы – не мои, младшего лейтенанта.

- И он их выбросил, - подсказал спрашивающий.

- Не видел я, этого курочьте.

- Заткни трепало! – рявкнул главарь, так и не показавший лица. – В капитаны, значит, выслужился, сексот? И сейчас сучишь, дерьмо? То-то нас менты вычисляют ещё до дела.

Один из сидевших стал медленно подниматься. Псих вскочил, выхватил из внутреннего кармана пиджака пистолет и, опрокинув табуретку, начал пятиться задом к выходу, напрочь забыв о том, с кем собирался посчитаться.

- Не подходи! – закричал затравленно. – Приземлю! Голыми руками не возь… - и замолк, повалившись вперёд и громко стукнувшись дурной головой о пол.

Он снова и, похоже, в последний раз поскользнулся. Вот уж истинно: кому не везёт, тот, и в носу ковыряя, сломает палец. Двух негромких хлопков из-за истеричных криков Психа почти не было слышно. Стрелял, лёжа, атаман-снайпер и стрелял, как сообразил Владимир, из пистолета с глушителем.

Сразу же в боковушке что-то загремело, упало, зашевелилось, зашлёпало, дверь распахнулась, и на пороге появилась заспанная, с помятым лицом, тусклыми глазами и разлохмаченной смолью густых волос… Марина.