Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3

Сторож метнул быстрый взгляд на Владимира и, удовлетворённый вниманием парня, продолжал:

- Что мне оставалось делать? Подхватил свой платок с подделками и вышел вон, не прощаясь, не поблагодарив нехристя за невольное разоблачение. Плюхнулся в бричку, стегнул мерина и отключился, предоставив ему самостоятельно добираться до дому. Обрадованная животина затрусила, а потом помчалась крупной рысью, валяя меня в возке с боку на бок, но мне всё было безразлично даже и тогда, когда меня встретили на въезде в деревню. Впереди угрожающе торчали животы банной троицы, а сзади них толпились любопытные мужики и бабы с ребятнёй. Похоже, предстояла серьёзная экзекуция, но мне было всё равно – Марии не жить, а мне больше не быть с богом.

- «Антихрист!» - завопил батюшка, сразу угадав мою новую сущность. – «Запалил мерина! Шкуру спущу!».«Подожди, отче», - оборвал его вопли протоиерей и ко мне: - «Где каменья?». Достал я их из-за пазухи, чувствую, жжёт руку покража, невмоготу держать, отдаю ему, еле удерживая - «Вот ваши стразы, целы!». Он побелел и застыл как обухом ударенный, только глаза злобными буравчиками сверлят, стараясь понять меру опасности. Однако, очнулся, развернул плат, что-то обмысливая. «Целы каменья! Слава богу!» - радостно загудел батюшка, наклонившись над платком. – «Все здесь, не сгубил, ирод!». «Целы-то целы», - тянет змеиными губами протоиерей, не особенно-то всматриваясь в стекляшки, - «да не те!». «Как не те?» - вскричал, испугавшись, батюшка. «Не те», - упрямо твердит рязанский вор, - «не драгоценные аметисты это, а поддельное стекло». Батюшка аж отшатнулся, в ужасе приоткрыв рот. «Подменил он», - указывает протоиерей на меня пухлым розовым перстом, почти дырявя грудь. – «Посмотри, дьякон, так ли я говорю?». Тот подвинулся пузом, наклонился над платком, даже понюхал стразы и отвечает внушительно, непоколебимо, со знанием – ему ли не знать, будучи в сговоре с протоиереем: - «Так, отче, так. Не драгоценные каменья божьей матери это, а подмена. Вот тебе, господи, крест!» - и перекрестился, иуда, не опасаясь кары божьей за ложь.

- Тут и народ подвинулся поближе, чтобы рассмотреть, о чём говорят священнослужители, и поучаствовать в раскрытии истины, а лже-следователь суёт им плат под носы, чтобы убедились в подмене, как будто свиньи что-то понимают в драгоценностях. Но это не мешает мужикам укоризненно и убеждённо качать лохматыми башками, а бабам поджимать бескровные губы, посматривая на меня с опаской и соглашаясь с приезжими большими священниками. Да и как иначе? Не верить же замухрышке-дьячку, которому до бога так же далеко, как им, простым смертным. Верить-то верили, но каждый по-своему. Одни радовались за меня, сокрушались, что не им выпал фарт, другие завидовали и ненавидели ненароком разбогатевшего пономаря, большинство встретило новость равнодушно, но все жалели, веря, что от беды не укроешься, к тому же, приятно сознавать, что у кого-то судьба хуже, да и Христос учил жалеть обиженных миром.

Сторож усмехнулся, разгадав много позже, наверное, нехитрую психологию односельчан.

- А я, молча, сжавшись, сидел на повозке, не пытаясь оправдаться, понимая, что против священнической троицы не устоять, заклюют, заговорят всякими хитростями, и сельчане не простят, если поймут, что вовсе не обогатился, не вор и жалеть не надо. Раз не надо, то невзлюбят до самой смерти за то, что не упал низко. Да и что я мог сказать в оправдание? Не рассказывать же о больной девчушке? Не поверят, не поймут, засмеюи и ещё больше будут презирать и насмехаться. «Выпороть!» - предлагает сердобольный батюшка. – «Пусть сознается, куда девал каменья, и вернёт обратно. Епитимью наложу на богохулителя». Протоиерею предложение не понравилось. Он-то хорошо знал, что каменья не вернуть. И вообще нельзя оставлять нас вместе, чтобы охмурённый дружок не узнал от меня, кто на самом деле подменил камни и подсунул подделку в виде дара. Батюшка, может быть, сразу бы мне не поверил, но со временем – чем чёрт не шутит! Лучше всего надёжно изолировать вора за колючей проволокой, чтобы не мог проболтаться о нашей с ним тайне. Это я уже потом додумался, - объяснил сторож, - а тогда просто ждал, что со мной сделают, абсолютно равнодушный к судьбе, и больше всего не хотел оставаться в деревне и снова видеть глаза и яркий румянец моей Марии. Душа оцепенела, ум заглох. «Зачем же так грубо, по-средневековому?» - пожалел преступника рязанский пастырь. – «Пусть судит вора суд и воздаст по заслугам его». «Аминь!» - торопливо басит, соглашаясь, дьякон. «Ты, отче Агафон» - так звали нашего батюшку – «запри супостата на крепкий запор да пошли в город за милицией, пущай заберут нечестивца. А мы с дьяконом будем свидетелями, и будем не токмо показывать на урон церкви, но и защищать, по мере наших сил, падшего» - и смотрит на меня благожелательно, довольный моим молчанием. Вот и вся история моего грехопадения и отречения от церкви. Не задремал ещё?

- Где там!

Оклевётанный дьячок снова легко усмехнулся, довольный впечатлением от своего рассказа.

- А дальше-то что?

- Дальше? А что – дальше? Ясно что: вмазали мне за утайку драгоценностей, а больше за то, что не указал, где спрятал, на всю катушку – 15 лет каторги.

- И вы не защищались?

Сторож замолчал, соображая, очевидно, как лучше, понятнее ответить молодому, не знающему тёмных сторон жизни, парню.

- Не то тогда было время. – Он снова растёр свои скрипящие колени, разгоняя ноющую боль, обострённую нелёгкими воспоминаниями. – Я уже говорил: никто бы мне не поверил. Следователь, не сомневающийся в том, что я вор, всё убеждал сознаться, отдать камни, не усугублять вину. А я молчал, боясь, что схватят и мою Марию, начнут допрашивать, подозревая, что я ей отдал камни. Взвалят вместе со мной на её хрупкие плечи чужой грех, и тем ещё быстрее загонят в гроб. Да и не хотел я, чтобы судили священников.

- Но почему? – Владимир даже привстал с жёсткого ложа, ему тоже от обиды за пономаря захотелось побегать по сторожке. – Они вас подло подставили! А вы? Не понимаю!

- Чего не понимать-то? Я ведь объясняю: время было тогда сумрачное – сплошное гонение на веру и церковь. Храмы разрушали или превращали в непотребные службы и склады. Нельзя было давать такой большой козырь гонителям. Я не воров выгораживал, а служителей богу и православию, истинную церковь божию. И с богом мы после той яростной размолвки помирились, не ушёл я из-под его охраняющей длани, верую. Попов же и всё их церковное притворство ради насыщения брюха своего не терплю.

- Протоиерей вас защищал на суде?

- Где там! Топил старательно, обрадовался бы, если бы вышку дали

- По морде бы надавать гаду!

- Можно было.

- Как так? – опешил слушатель, не ожидавший продолжения дьячковой истории.

- Встретились мы с ним, однако, в канальем лаге.

- Где?

- На Беломорканале, на народной стройке, устланной костями зэков. Загремел отче как вредный элемент, распространяющий религиозный дурман среди народа и мешающий движению к социализму. 25 лет не пожалели служителю Богу, церкви и людям.

- И вору, - не удержавшись, добавил Владимир.

Сторож не принял во внимание злую реплику незрелого максималиста и продолжал спокойно рассказывать о неожиданной встрече с наветчиком, исковеркавшим его жизнь.

- Когда мы встретились в котловане, он был уже конченым фитилём-доходягой. Всё просил поделиться пайкой, обещая, когда освободится, поделиться камнями. До самой смерти надеялся выжить в земном аду и вернуться в земной рай. Я ему и глаза закрыл, отпустив грехи и прочитав отходную.

- Рассказал, где камни искать?

- Я и не думал о них тогда, сам не чаял выжить. Помогло то, что попал стараниями господа нашего в команду, которую срочно направили в Брест на строительство крепостных укреплений. Близилась война, мы и то чувствовали. Там было полегче. Работали на допотопном кирпичном заводике, угорая от едкого дыма и жара разваливающихся обжиговых печей и задыхаясь от горячего глинисто-влажного воздуха. Я катал вагонетки с готовыми брикетами от печи до штабелей на воздухе, целыми днями из нестерпимой жары – в обманчивую прохладу, а зимой – в лютый холод. Там и угробил окончательно свои, начавшие ныть на канале, колени. Думал: не сдох в яме, окочурюсь под вагонеткой. Ан, не пришлось, судьбоносец уберёг, устыдившись, наверное, прежнего неправедного испытания. Потом – война.

- Как вы её встретили?

- Просто. В то раннее утро, когда немцы начали бомбить и обстреливать крепость, мы лежали вповалку на нарах в болезненной дремоте от усталости и голодухи. Псы сутки не выпускали из барака, пока прежде не отправили на восток в воронках и на грузовиках всех контриков. На второй день вошёл кум с пятью автоматчиками. «Кончай трёп», - кричит, - «блатная шушера, фраера и урки! Бери углы», - шутит, – «и мотай отсюда, пока я добрый. А кто хочет послужить Родине, останься». Кое-кто остался.

- А вы?

Вот когда Владимир увидел, наконец, глаза сторожа, глядящие на него прямо и неотрывно. Такие, насторожённо-злобные и испепеляющие ненавистью, он видел в зоопарке у волка, прижавшегося в дальний от зрителей угол клетки. Даже не верилось, что сторож и пономарь – одно и то же лицо. Говорят, глаза – зеркало души. Неужели так ожесточила её нелёгкая жизнь?

- Мне пора в обход, - оборвал тревожные мысли сторож. – А ты спи, больше не приду. И помни: всё в руках божьих, но и сам не ленись помогать ему.

- 3 –

Суматошный день начался с обычной долгой и бестолковой разгрузки.

Кладовщица плотно застряла в бухгалтерии, где с полдюжины женщин рассматривали что-то яркое, цветастое, примеряя на свои чрезмерно выпирающие животы и лежащие на них бюсты.

- Где Таня? – увидев Владимира, закричала одна из них, не в силах сдержать рвущегося наружу восторга от будущей обновки и нетерпеливо желая приобщить к радости приобретения ещё одну подругу.

- Нет больше Тани, - глухо ответил Владимир, и женщины замерли с застывшими на лицах улыбками, не сразу осознав, что он сказал, но чувствуя по тому, как сказал, страшное. – Убили Травиату Адамовну бандиты, - и он скупо рассказал посмурневшим подружкам, мгновенно утопившим внутрь нечаянную радость обновок, как всё случилось на дороге. – Идёмте, - попросил кладовщицу, - разгрузите меня, пожалуйста, вот Танины накладные. – И та заторопилась, забыв о ярких тряпках, а оставшиеся неподвижно смотрели вслед, переполненные печалью и скорбью о безвременно ушедшей в мир иной подруге, так же радовавшейся, когда была жива, новому красивому платью, даже если бы его не заметил равнодушный муж. Люди сами должны делать себе маленькие радости, и лучше всего это умеют женщины, потому и живут дольше мужчин.

Слонявшиеся в безделье с линялыми от пьянства лицами грузчики заартачились было, требуя допинга прежде, чем взяться за дело, но сразу, как только кладовщица прикрикнула на них, предложив убираться ко всем чертям, а лучше – к директору, зашевелились, убыстряя темп с такой скоростью, что кузов студебеккера вмиг опустел. Остался плоский, наглухо забитый ящик, приткнувшийся к самой кабине, с надписью чернильным карандашом «Шендер», да и тот улетел бы на склад, если бы Владимир вовремя не притормозил разъярённых молодцев, дав им за стахановский труд на две бутылки опохмелки. Подмахнув вместе с кладовщицей накладную-сопроводиловку о том, что груз доставлен в сохранности и сдан сполна, он подогнал машину к овощному складу, где с оставленного им прицепа три женщины в грязных мужских обносках уныло сгребали деревянными лопатами картошку в бункер, откуда она ссыпалась в заглублённое хранилище. Чтобы не тянуть время, пришлось помочь, отобрав у самой старшей лопату и перекидываясь дежурными фривольными замечаниями о том, чтобы сильно не напрягался, а то в нужный момент что-то у него не напряжётся, а он в ответ предлагал проверить. И такая в глазах женщин была тоска, что Владимир, лишь бы не видеть их и вопреки предупреждению, ещё проворнее заработал отнятым инструментом. Вдруг старшая грубо вырвала свою лопату, и все женщины интенсивнее стали выгребать бульбу в бункер. Владимир недоумённо выпрямился, увидел приближающегося директора, близко встречаться с которым не приходилось, и, придерживаясь одной рукой за борт, ловко, под одобрительный смех бригады, выпрыгнул навстречу.

- О гибели Татьяны Адамовны слышал, - с недовольной миной на жирном, тёмном даже после бритья, лице сказал Яков Самуилович, брезгливо оттопырив влажную нижнюю губу и не соизволив поздороваться ни с кем.

Владимир давно заметил, что русские начальнички, с трудом и по случаю выкарабкавшиеся на первую-вторую ступеньку карьеры, мстительно помыкают оставшимися внизу, в куче, отыгрываясь на них за все унижения, которые пришлось претерпеть, пока удалось выделиться и отделиться от быдла, ненавидя и презирая застрявших у подножья. Инженеры вообще были у русских настоящей белой костью. Протиснуться в их клан без образования было немыслимо, а уж о главных инженерах и директорах и говорить не стоило – они словно боги на земле, им всё дано и всё можно.

- Где мой ящик? – прошипел Рабинович-Сосновский, взбешённый тем, что приходится, как никогда, разыскивать посылку, обращаясь к шофёру, который обязан был принести личный товар директора прямо к нему в кабинет.

- Какой ящик? – попытался Владимир удивиться как можно убедительней, но поддельный голос выдал, да и выступивший румянец стыда не оставлял сомнения во вранье. – Я всё сдал на склад, вот и кладовщица подтвердит.

Та подошла, но подтвердила не то.

- В кузове остался какой-то ящик, по накладной не числится.

- Вытаскивай, - распорядился Яков Самуилович, сразу подобрев лицом, - это мой.

- На нём написано «Шендер», - возразил Владимир.

Рабинович снова опечалился.

- А где мой? Присвоил?

Ему остро необходим был ящик с деликатесами, которые заочно и даже очно авансом были распределены среди нужных людей, и те с нетерпением ждали, а если не получат, месть директору, не умеющему держать слово, будет ощутимой и незамедлительной.

Услышав тяжкое обвинение, Владимир сам оказался в шкуре экс-пономаря, присвоив, как выразился догадливый еврей, ворованное не для себя, а для других. Стало безмерно стыдно и неуютно, хотелось вскочить в кабину и укатить без объяснений. Но нет, он так не сделает, он – не безропотный дьячок и сумеет защитить и оправдать неправедное дело.

- Если вы так считаете, обратитесь в милицию, - нагло посоветовал он пострадавшему, твёрдо надеясь с помощью Коробейникова списать пропажу на бандитов.

Якову Самуиловичу обращаться в органы вовсе не хотелось. Начнут спрашивать, допытываться, что было в ящике, не скажешь же, что гвозди. А ну, как найдут пропажу, вскроют, чем тогда объяснишь свою забывчивость, а то и того хуже – сокрытие дефицита с целью личной наживы? Запросто можно загреметь. И никакие благодетели, для которых стараешься, не спасут, не помогут, а ещё и на макушку надавят, чтобы скорее утонул и лишнего слова не сказал. Но и ящика жаль, придётся расплачиваться с гродненским партнёром себе в изрядный убыток. Он был убеждён, что дефицит умыкнул этот, стоящий перед ним, не глядя в глаза и краснея, даже немножко зауважал негодяя за наглую смелость, ухватистость, но и ещё больше возненавидел за полную свою беспомощность перед ним.

- Ты в Вильнюс заезжал? – спросил, не отвечая на предложение обратиться в милицию, в последней надежде, что ящик остался там.

- Заезжал, - ответил наглец. – Было уже темно, на базе никого не было, кроме сторожа. Я взял свои вещи, оставленные в проходной, и уехал в Минск.

- Ящиков не выгружал?

- Каких ящиков? – деланно возмутился Владимир. – Не знаю никаких ящиков. В Гродно груз принимала Травиата Адамовна, я занимался машиной и не видел, что грузили. Разве я не всё привёз и не за всё отчитался? Никаких дополнительных ящиков в накладной не было. Меня, наверное, будут допрашивать в связи с гибелью экспедитора, я могу сказать, если вам хочется, о пропавших ящиках, - и замолчал, больше защищаться было нечем. Можно, конечно, показать бумагу Коробейникова, где написано, что бандиты шерстили в кузове, сослаться на них и тем окончательно доконать еврея, но лёгкой победы с чужой помощью не хотелось. Достаточно и того, что сказал.

«Ну, делец! Скотина!» - возмутился Рабинович, услышав скользко-убедительные доводы шофёра в своё оправдание и ничуть не поверив им, не в состоянии от душившей злобы и унижения сосредоточиться, обдумать случившееся и наказать выбившегося из повиновения слугу, посягнувшего на святая святых – имущество хозяина. – «Хапанул, оказывается, даже не один, а два ящика, и хоть бы что! Размах у паршивца! Надо бы привлечь к делу – может оказаться полезен».

- Что ты стоишь здесь? – накинулся с досады и от бессилия на кладовщицу. – Иди, работай! Чего уши развесила?

Та коротко и глухо всхлипнула и, резко повернувшись, быстро ушла, низко опустив голову.

- Тебе дорого обойдутся эти ящики, - пообещал грубиян и тоже ушёл в контору.

«Даже не поинтересовался, как погибла его работница», - с омерзением подумал Владимир, провожая директора недобрым взглядом. – «Не вспомнил добрым словом, не спросил, где она теперь. Дерьмо жидовское!».

Не торопясь, он очистил кузов прицепа от земли и мусора, подогнал машину, закрыл борта прицепа, соединил с машиной, удобно, с чувством собственного достоинства и правоты уселся в уютной, обжитой кабине железного друга и, медленно и осторожно выруливая между складами и штабелями пустых ящиков, покатил на выезд.

Но выехать не удалось: дорогу в воротах преградил неугомонный директор. С кривой улыбкой, излучая ядовитую доброжелательность, с глазами, полными ненависти, он забрался на подножку со стороны пассажира и пролаял, умеряя злобу:

- Я только что звонил. – «Врёт!» - уверенно подумал Владимир. – Ты прав – ящиков на самом деле не было. Ясно? Не было ящиков! Забудь! – соскочил на землю и, не оборачиваясь, чтобы мерзавец не увидел выступивших слёз ярости и обиды, окончательно скрылся в конторе.

Мерзавец облегчённо захохотал, напугав вахтёршу, радуясь психологической победе маленького воришки над крупным ворюгой, и так, смеясь и даже напевая, доехал до дома Травиаты Адамовны и подполковника. Он ещё вчера, когда бежал отсюда, решил непременно заехать утром и тем реабилитироваться, попрощавшись с Таней, и, возможно, помириться со стратегом, если тот умерит штабистский гонор и захочет узнать подробности гибели жены.

У знакомого дома стояли несколько женщин в чёрных платках, а у входа в дом ярко алела крышка гроба, обтянутая новеньким кумачом. Остановив машину поодаль, Владимир осмотрел в зеркальце заднего обзора своё осунувшееся от переживаний и недосыпания помятое лицо, тщательно расчесал свалявшиеся вихры, критически пощупал ощетинившийся подбородок и решительно направился в дом. Ожидавшие в коридоре мужики и бабы, прижавшись к стенкам, молча, пропустили, и он, войдя, увидел соседку и подполковника, сидящих за кухонным столом, а напротив них – пожилого милиционера, младшего лейтенанта, разложившего перед собой какие-то бумаги и что-то записывающего.

- Здравствуйте, - поздоровался участник трагического события.

- Вовремя явился, - привычно не ответил на приветствие младшего подполковник. – Доложи младшему лейтенанту подробные обстоятельства засады и гибели… - он на секунду замешкался и закончил официально, - экспедитора.

- Здравствуйте, - ответила соседка с лёгкой приветливой улыбкой.

- Привет, - поздоровался и милиционер, подзапоздавший с годами для звания младшего офицера. – Присаживайся. – Соседка торопливо пододвинула нужному свидетелю свободную табуретку. – Рассказывай.

Владимир молча протянул милиционеру защитительную бумагу Коробейникова, тот тщательно изучил её, что-то выписал в свою, отдал назад и спросил:

- Что имеешь добавить?

- Командир истребительного отряда просил передать, что по возвращении он поставит милицию в известность о случившемся.

- Ясно, - довольным голосом произнёс младший лейтенант, освобождённый от необходимости разбираться в тёмном деле убийства жены чопорного подполковника. – В таком случае, - обратился он к пострадавшему, - зайдите к нам завтра. Хоронить когда будете?

- Завтра же думаем, - ответила соседка.

- Приходите пораньше, успеем оформить, - милиционер аккуратно сложил свои бумаги в изрядно потрёпанную планшетку, громко щёлкнул кнопкой-замком, небрежно козырнул и ушёл.

- Зачем он приходил? – спросил Владимир.

Подполковник раздражённо побарабанил сухими точёными пальцами с чистыми бело-розовыми ногтями по столешнице. Смерть жены никак не отразилась на его строгом и подтянутом виде и неприступном выражении аскетического лица.

- Видишь ли, - соизволил он объяснить, - здесь, оказывается, даже мёртвому, чтобы попасть на кладбище, нужна справка, что он есть, что действительно умер, и умер по уважительной причине. – Подполковник встал, заложил руки за спину и, пружиня на твёрдом уверенном шаге, заходил по тесной кухне. – Там, - он подчеркнул голосом, чтобы было понятно где, - хоронили без справок и по одной для всех причине, а здесь бездельники даже на мёртвых развели бюрократию.

- Я приготовлю чай, - поморщившись, поднялась соседка и захлопотала, разжигая чадящую керосинку на маленьком угловом столике.

- Тысячи остались непогребёнными, и что, для каждого потребуется справка? А как быть с теми, кто пропал без вести, остался между небом и землёй? – «Виктор Кранц тоже пропал без вести», - вспомнил Владимир друга, - «разорванный собственной гранатой вместе с русскими солдатами. Ему-то уж точно не понадобится справка». – Какую бедной матери, тихо угасающей от горя, ставить в церкви свечку – за здравие или за упокой? Кто выдаст ей справку, где, когда и как погиб муж или сын? Пал смертью храбрых или убит трусом? – строго спрашивал, упершись руками в стол и наклонившись к виновнику похоронной бюрократии, штабной радетель неучтённых трупов.

- Вот бы вам заняться этим благородным делом, - предложил Владимир, чтобы хоть как-то прервать демагогическую галиматью подполковника.

Тот выпрямился, обдумывая предложение, потом заходил снова, убеждённо бросив через плечо:

- У каждого своё призвание.

«Ага», - зло подумал Владимир, - «одни призваны воевать и вкалывать, а другие – указывать на бумаге, как им это делать. Слышали уже не раз, там, на родине. Подполковник без сомнений относит себя к последним».

- Сейчас у всех, я думаю, одно призвание, - жёстко возразил он самонадеянному солдафону, - работать и работать, работать руками на восстановлении всего разрушенного войной. Как вы относитесь к этому призванию? – не удержался, чтобы не подкузьмить спесивого штабиста.

Но того сбить с прочно удерживаемой удобной позиции было невозможно. Он только недовольно пожал плечами и убеждённо ответил:

- Руками работать здесь должны те, кто разрушил – немцы.

- Они и так работают, - напомнил строптивый младший офицер.

Подполковник фыркнул.

- Капля в море. Необходимо немедленно вывезти из Германии все заводы, транспорт и всё активное и, особенно, квалифицированное трудоспособное население и держать здесь до тех пор, пока не встанут новые заводы и не исчезнут последние руины.

Владимир невольно вспомнил звонкий стук молотков по булыжнику на привокзальной площади, который всё усиливался и разрастался, заполняя грохотом всё вокруг, всю Россию. Он зажал уши, но, опомнившись и стряхнув звучное наваждение, отнял руки и спрятал под стол, чтобы не видно было, как они дрожат. До сих пор никто из русских, даже среди самых непримиримых, не высказывал такого бесчеловечного мстительного желания. Подполковник явно не тянет на интеллектуала, и вряд ли такая иезуитская идея зародилась в его исполнительском мозгу, привыкшем к приказам и распоряжениям. Неужели она созрела в русских властных структурах, а он услышал и тотчас принял к разработке, чтобы не затеряться среди рядовых исполнителей, а оказаться впереди, в штабе идеи? Неужели победители, забыв о недавнем опыте истории, сами решили использовать фашистскую идеологию повального порабощения и использования побеждённых народов в качестве рабочего быдла? Владимир не оправдывал нацистов и не винил русских за ожесточение и справедливый гнев, но от слов подполковника ему стало жутко. И всё же не верилось, что бредовая идея будет осуществлена. А он ещё хотел найти примирение с носителем её. Находясь в шкуре Васильева и быстро привыкая к русской обыденщине, он часто забывал, что на самом деле он – Кремер, и время для примирения не пришло и придёт не скоро, вероятнее всего, тогда, когда утихнет, отболит воспалённая память и вымрут воевавшие и пострадавшие от войны поколения, оставив после себя не непримиримую озлобленность, а жестокий опыт истории. А сегодня и завтра надо терпеть и не лезть в душу и в друзья к недавним неостывшим врагам, для которых немец долго ещё будет синонимом убийцы, насильника и разрушителя. Он, Кремер, работая на американцев, - вдвойне враг русским. Скорее бы сделать гнусное дело, возвратиться на родину и покончить с раздвоенностью. Он встал из-за стола, не в силах больше оставаться в обществе бездушного штабника.

- Куда же вы? – всполошилась соседка. – Вот-вот закипит.

- Спасибо, - решительно отказался Владимир от чая в неудобной компании. – Не могу. Я на работе.

- До свиданья, - попрощалась соседка. – Заходите, когда будете рядом.

Подполковник сидел молча и барабанил пальцами. Он так и не спросил ничего о Тане.

Владимир прошёл к ней, постоял, рассматривая знакомое и уже незнакомое лицо с затёртыми пудрой синяками и тяжёлыми веками больших озёрных глаз, которые никогда не раскроются навстречу.

- Прости, - глухо сказал он и торопливо вышел наружу, боясь показать слёзы равнодушному мужу, зацикленному на собственном сверхпредназначении.

- 4 –

Так до конца и не успокоившись – нервная система второй день работала без отдыха, с перегрузками – он въехал в знакомые ворота базы, оказавшиеся у нового вахтёра открытыми, чего никогда не было у деда Водяного, и, облегчённо вздохнув, словно после трудной и долгой дороги вернулся в родной дом, остановился у конторы. Пройдя к кабинету Шендеровича, не постучав, по-свойски толкнул дверь и, буркнув, почти не разжимая губ:

- Здравствуйте, - сообщил: - Привёз ящик для вас. – Вспомнив, что русские ящиком в обиходе называют гроб, непроизвольно улыбнулся, пожалев, что ящик не тот, и, не ожидая реакции на приятное сообщение, вышел к машине.

Как ни странно, главмех не заставил себя ждать. Серые глаза под лохматыми бровями смотрели неприветливо.

- Что за ящик?

Он темнил, потому что знал о ящике со слов Якова Самуиловича, который, оказывается, не соврал и на самом деле звонил, но звонил сюда, Шендеровичу, жалуясь на негодяя-шофёра, нагло присвоившего вильнюсский и его, Рабиновича, дефицит. Не только жаловался, но и требовал визгливым голосом – Альберту Иосифовичу пришлось даже отстранить трубку от уха – нещадно наказать ворюгу, нарушившего отлично отлаженную систему пересылок между друзьями, а ещё лучше – выгнать к чёртовой матери. Расправившись с шофёром, слёзно просил уступить шендеровическую посылку, которая позарез нужна Сосновскому, наобещавшему деликатесы горисполкомовским хапугам.

- В кузове, - коротко ответил Владимир, - из Гродно.

- А-а-а, - притворно протянул, будто вспомнив, главмех, - подшипники, свечи, прокладки и другие дефицитные мелочи. Это хорошо. Давай, выгружай.

Владимир открыл задний борт, влез в кузов и придвинул к краю «Шендер», не тянувший по весу на железные детали. Спрыгнул, взялся за края и, подняв рывком, как будто не удержав, намеренно выпустил один край, который, сорвавшись, врезался ребром в землю, и ящик грохнулся плашмя. Послышался глухой звон разбитого стекла, через щели боковины засочилась тёмная жидкость, и приятно запахло густым ароматом хорошего коньяка.

- Пиздюк безрукий! – выругался раздосадованный Шендерович, подвинулся так, чтобы загородить от неуклюжего помощника ароматизирующие на машинном масле дефицитные детали. – Езжай! Без тебя управлюсь.

Владимира не надо было уговаривать. Он, не торопясь, закрыл борт, вальяжно забрался в кабину и, обернувшись, увидел в заднее стекло приятную сердцу картину: еврейская горилла ухватила волосатыми руками, вылезшими из рукавов пиджака, ящик и почти на вытянутых лапах – силён всё же шеф! – понесла сочившуюся посылку в контору. «Хорошо бы ему навстречу попал Емеля», - злорадно подумал «пиздюк» и уехал на свою стоянку.

Ни одной машины на стоянке 1-ой колонны не было. Поспрашивав у работяг, он узнал, что Могильного недавно видели с Авдеем. Оказывается, Фирсов со вчерашнего дня на работе. Владимир пошёл к нему, надеясь застать Могилу там, и не ошибся. Открыв дверь в каптёрку, он успел увидеть, как младший составил початую бутылку под стол, а старший поспешно затолкал звенящие стаканы в стоящую рядом тумбочку. На столе остались полбуханки нарезанного хлеба, варёная картошка на куске газеты, помидоры, большие головки очищенного белого лука и дольки чеснока такого же молочного цвета.

- А-а, это ты! Приехал? – сказал, поднимаясь, Могильный с размякшим покрасневшим во всю ширь гладким лицом, глядя блестящими обесцвеченными глазами, оголёнными из-за почти полного отсутствия бровей. – Как съездил? – спросил, протягивая широкую мягкую ладонь. От его повседневной угрюмости и насторожённости не осталось и следа. Перед Владимиром стоял слегка подвыпивший здоровый сельский парень, простодушный, может быть, немного недоразвитый и глуповатый, но себе на уме – надёжа и опора для родителей и семьи. Во всяком случае, это был не русский начальник.

- Нормально. Правда, с приключениями, - Владимир не стал рассказывать о нападении зелёной банды и гибели экспедиторши, посчитав, что не ко времени и случаю, - но машина на ходу, сам здоров, только не выспался как следует, и груз доставил в целости и сохранности и даже с прицепом картошки.

Фирсов тоже привстал и подал вялую, потную, слегка подрагивающую руку, чего раньше никого не удостаивал.

- Присаживайся. – Авдей, не таясь, достал упрятанные стаканы, а Могильный тотчас поднял с пола ополовиненную бутылку.

- А если ехать? – попытался возразить допущенный в интимное общество начальничков шофёр, всякий раз страшась русской привычки пить по утрам на работе, а вернее, когда и сколько угодно, лишь бы было что.

- До обеда не выедешь, - успокоил Могильный, - гарантирую, а к тому времени выветрится, заешь лучком да чесночком, и запаха не будет. Давай. Сначала вы с Авдеем Ивановичем, а то у нас всего два стакана, а потом и я догоню. – Он разлил стартующим из початой бутылки полностью и предложил: - За твоё крещение. В путь.

Пока они с начальником реммастерских «ехали» со стаканами, наполненными чуть выше половины – Фирсов привычно накатанно, а Владимир, заранее морщась от гнусного запаха и горького вкуса, спотыкаясь на каждом глотке и торопливо заедая всем, что лежало на столе – начальник колонны спрятал порожнюю посудину и достал новую, заманчиво заблестевшую тёмно-коричневым сургучом. Умело обхватив лапищей горлышко, он с хрустом стёр с него сургуч, вытащил зубами картонную пробку, выплюнул в сторону и набулькал себе в освободившийся фирсовский стакан ровно столько же, сколько досталось первопроходцам, не больше, не меньше.

- Ну, будь! – разрешил шофёру, выдохнул и с одного маха опрокинул содержимое в широкую глотку, занюхал хлебом и посетовал с сожалением: - Без сала закуся нет, - заткнул бутылку наскоро сделанной газетной пробкой и отдал хозяину: - Всё, хорошего помаленьку, - завершив застолье по-хохляцки, русский никогда не оставил бы недопитой водки.

И вовремя.

Послышался быстрый и чёткий перестук каблуков, дверь с треском распахнулась и на пороге возникла секретарша в нимбе мелких рыжих кудряшек популярной среди русских конторских женщин шестимесячной завивки, подновляемой каждую неделю. Подозрительно поглядев на тёплую компанию, она, не здороваясь, выкрикнула, словно через мегафон:

- Могильного к главмеху! – повела вздёрнутым, чрезмерно выбеленным пудрой носиком, стараясь понять, что за резкий запах устремился к ней в отворённую дверь, но, щедро окутанная и одурманенная облаком крепких духов, не уловила водочных паров, сдобренных, к тому же, запахами машинного масла, бензина, резины, железа и, особенно, мужского пота, и, стремительно повернувшись, улетела из грязного удушливого ада в своё райское гнёздышко, кропотливо обустроенное рядом с дверью шефа.

Из немногочисленных встреч Владимир, присматриваясь с обострённым интересом ко всему иному здесь, заметил, что русские секретарши, словно любимые собаки, копируют характер, стиль, манеры поведения и отношение к людям хозяина. Не начальника, а именно хозяина, потому что тот, по неписанным правилам, вправе требовать от неё всего, в том числе и того, что не входит в круг служебных обязанностей, а она, по тем же правилам, не вправе отказать, если не хочет лишиться тёпленького прибыльного местечка, а потому ей надо терпеть, приспосабливаться и перенимать привычки и капризы хозяина. У немцев секретарша – ближайшая доверительная помощница начальника с обязательным чувством собственного достоинства, она – сама предупредительность, благожелательность и вежливость в отношениях с посетителями и с подчинёнными начальника. Конечно, с известной дозировкой симпатии к людям разного служебного уровня, но с обязательным ненавязчивым приглашениям к новым деловым визитам, а у русских секретарша – красивый цербер, охраняющий шефа от любых посетителей и не умеющий ничего, кроме как служить.

- Пошёл, - сказал Могильный о себе. – Иди к машине, - приказал Владимиру, - и, не торопясь, основательно переступая толстыми ножищами в блестящих хромовых сапогах, туго обтягивающих голяшки, потопал по благоухающему следу стремительно исчезнувшего гонца.

Как ни странно, но Владимир почти не опьянел. «Начинаю привыкать к русскому пьяному образу жизни» - подумал с усмешкой, хотя настоящей причиной были, конечно, не отпускающие нервы. Теплились уши, слегка повлажнели глаза, хотелось от внутреннего жара растянуть ворот гимнастёрки, а ещё больше хотелось есть. Прошли почти сутки, как он вместе с командой Коробейникова поглощал, не разбирая вкуса, реквизированные еврейские деликатесы, и теперь очень жалел, что привередничал и отказывался, а после этого были только несколько сухих баранок у расстриги и ломоть хлеба с луком и чесноком сейчас.

Могильный вернулся быстро.

- Он опять перевёл тебя к Поперечке, - помявшись, сказал виноватым голосом, как будто решение исходило и от него. – Вы что, поцапались?

- Было дело. Я нарочно разбил ящик, который ему прислали из Гродно. Он говорил – с деталями, а оттуда коньяк потёк.

Теперь-то Владимир клял себя за мальчишескую несдержанность, за минутную радость отмщения. Если бы всё вернуть вспять, он бы сам отнёс злополучный ящик, и так осторожно, словно в нём драгоценный хрусталь. Что делать? Всё завоёванное с таким трудом разом рухнуло, всё – коту под хвост. Не видать ему больше Германии! Начинать всё сначала? А время? Он был уже на середине пути к дому, и вот по глупости съехал в кювет. Остаётся одно: увольняться и искать агентов, передвигаясь из города в город под видом добытчика дешёвых продуктов или ищущего работу, постоянно опасаясь нарваться на бдительных патрулей и милиционеров, отлавливающих лиц без определённых занятий и без прописки в данном населённом пункте. Послевоенные ограничения на передвижение без уважительной причины не отменены. Невесёлые размышления прервал бывший начальник. Восторженно заблестев бесцветными глазами, утонувшими в глубоких глазницах, он одобрительно хлопнул Владимира по плечу:

- Ну, молоток! Не ожидал, - и коротко хохотнул, представив себе кислое выражение лица главмеха, стоящего над разбитым ящиком с деталями, из которого вытекает коньячное масло. – А мы с Авдеем грешным делом после того наезда СМЕРШников думали, что ты – подсадка к нам, стукач. Потом, правда, пригляделись, поняли, что ошиблись: с Шендеровичем не ладишь, к Филонову не бегаешь, директор тебя и знать не знает. За что же тогда тебе хорошую машину дали и к нам в колонну перевели?

Владимир снова подивился перемене, произошедшей с обстоятельным, скрытным Могилой. От него прежнего такого признания вряд ли можно было дождаться.

- В той команде, - охотно объяснил он этому Могильному, - был мой знакомый, вместе из Берлина возвращались. Он и придумал из бахвальства заехать на автобазу, а тут его начальник устроил незапланированный спектакль.

- Ага, - ещё больше обрадовался Могильный, - а Шендерович забздел, подумав, что ихний, вот и облагодетельствовал на всякий случай, а теперь сдаёт, курва, назад. Уходи отсюда, не даст он тебе ни заработка, ни житья, знаю как облупленного, и машину, придравшись, отберёт, здесь он полный хозяин-барин. Уходи за мной следом.

- Ты увольняешься? – удивился Владимир. – Куда идёшь? – спросил с надеждой попасть следом.

- На эмку в горисполком. Привычно. В начальниках – не по мне: шарики не успевают крутиться за всеми. Лучше я сам по себе.

«Мне бы так», - с огорчением подумал Владимир, поняв, что бывший начальник занял место, предложенное когда-то Мариной ему.

- Я тебя предлагал взамен себя, так Ёсифович аж потемнел, зарычал, чтоб я убирался со своими советами, и кто будет – не моё собачье дело. Год с ним работаю, а никак не пойму, чего он когда хочет. Всё выпендривается. Почему он тебя сразу не уволил, а тянет, опять к Поперечке перебросил? – Могильный присел на подножку студебеккера, предварительно стерев тряпкой пыль, закурил, обмозговывая недоделанные ходы загадочного шефа, но, так ничего и не поняв, оставил того в покое. – Ты хохла опасайся, - дал неожиданный товарищеский совет. – Он из тех, кто, как говорят в народе: передом кланяется, боком глядит, задом щупает. Одно говорит, два в уме держит. Он стукач. То и дело в контору шастает, всем друг, а больше всего – себе. Предаст не за понюх.

А тот, о ком вспомнили нелицеприятно, тут как тут, лёгок на помине. Вывернулся из-за кузова – может быть, и слышал, что сказал Могильный – небрежно бросил обоим:

- Привет, - и сразу же к новому подчинённому: - Знаешь уже?

Владимир кивнул головой.

- Поедешь в распоряжение 3-го стройуправления, - и он рассказал, где оно находится. – Летучка у нас утром, если не забыл, в половине восьмого. – Потоптался немного, но, так ничего больше не сказав ни тому, ни другому, чувствуя встречную двойную антипатию, повернулся и ушёл, тряхнув напоследок непокорной шевелюрой.

- Увольняйся, не раздумывай, - ещё раз посоветовал решивший эту проблему повеселевший Могильный, подал на прощанье руку и тоже ушёл в мастерские к Фирсову допивать заначенную бутылку.

Бездумно проводив глазами бывшего начальника и сегодняшнего собутыльника, Владимир постоял у студебеккера, погладил, словно расставаясь, железного друга по капоту и горделиво вздёрнутому крылу, потом залез в кабину, осмотрелся внимательно, будто запоминая, будто в последний раз и, подстёгивая нерешительность и медлительность, резко выскочил и пошёл в отдел кадров.

- Заходи, заходи, - пригласил Филонов, когда Владимир осторожно приоткрыл дверь, заглядывая в кабинет, - не стесняйся, все свои, - хотя был один и обрадовался нежданному посещению благодатного слушателя и редактора своих организационно-дисциплинарных опусов, направленных на теоретическое обоснование социалистической трудовой армии, в которой все как один, и один как все. – Присаживайся, - он указал на стул у стола и даже сам подвинул его, чтобы посетителю было удобнее видеть начальника. Водянисто-голубые глаза внимательно смотрели на парня, опасного неизвестными связями с НКВД и явившегося явно не для того, чтобы послушать новые параграфы Филонова трудового кодекса, получившего, кстати, одобрение в идеологическом отделе горкома у нового секретаря, сменившего непутёвого Цареградского. – С чем пожаловал? – спросил вежливо, подняв расплющенный нос и вынюхивая выпяченными ноздрями степень опасности визита.

- Хочу уволиться, - не стал тянуть с причиной прихода Владимир.

У Емельяна Евсеевича отлегло от сердца, он даже обрадовался возможности избавиться от непонятного работника, подал чистый лист бумаги, ручку, пододвинул чернильницу и сухо, по-чиновничьи, предложил:

- Пиши заявление на имя директора.

Владимир, не медля, приступил к официальному оформлению ухода с негостеприимной автобазы.

- Не забудь подробно изложить причину увольнения…

- А это ещё зачем? Не понравилось у вас – вот и ухожу.

- Какой ты прыткий! – снисходительно пожурил несмышлёныша кадровый бюрократ. – Что в социалистическом государстве самое главное? – И, не ожидая, сам себе ответил: - Учёт. Текучесть кадров – один из главных показателей идейно-воспитательной работы в коллективе. Если ты, скажем, как Могильный, уходишь по просьбе горисполкома, то это одно, в том вины нашей нет, а даже наоборот – заслуга, потому что наш работник, занимавший высокую должность начальника автоколонны, будет управлять персональным автомобилем главы города, а если, скажем, тебя не устраивают наши условия труда, чего не может быть, то…

- Именно условия труда меня и не устраивают.

Филонов от неожиданности даже онемел. Парня взяли без очереди на лучшую автобазу города, дали почти новый автомобиль, зачислили в автоколонну междугородних перевозок с хорошей зарплатой, а ему – не нравится. Ну, не нахал ли!

- Особенно не устраивает предвзятое отношение ко мне главного механика.

Сметливый и опытный интриган местного масштаба насторожился: это не первое и не второе, это может пригодиться. Давно, давно пора укоротить руки зазнайке, не считающемуся не только с другими руководящими кадрами базы, но и с ним, секретарём парторганизации.

- Знаешь что, не в службу, а в дружбу, позови Тарабаня, секретаря комсомола, он – в диспетчерской. Скажи: срочно. Оба приходите.

Оставшись один, Емельян Евсеевич стал обдумывать, как побольнее ущипнуть зарвавшегося главного механика. Васильев – комсомолец, и пусть на всякий случай инициатива исходит от комсомола, а не от него, Филонова. Он, как секретарь парторганизации, однако, не вправе уклониться и не поддержать комсомольцев. Увольнять шофёра, главного гуся, пока нельзя.

Тарабань с Владимиром вошли и уселись, выжидающе глядя на инициатора и вдохновителя заговора. Мысленно прокрутив план атаки на заносчивого технического руководителя предприятия, Филонов начал:

- Ты на учёт встал? – спросил у Владимира.

- Нет, не успел ещё.

- Почему у тебя есть неучтённые комсомольцы? – строго обратился к Тарабаню.

- Конференция на носу, - заныл тот, подхлюпывая длинным носом, - материалы к докладу готовлю: сами спрашиваете каждый день.

- Завтра чтобы был на учёте.

У Филонова от внутренней нацеленности даже обвислые, обрюзгшие, вялые щёки разгладились и затвердели, блестящая лысина ещё больше засверкала, а мутные глаза зажглись как головёшки зловещим матово-сизым огнём.

- У тебя комсомольцев третируют, - он молчанием подчеркнул недавно вычитанный необычный глагол, - мешают спокойно и производительно работать, - выговаривал, уставя неподвижный буравящий взгляд обличителя и защитника рабочего класса на плохо подрастающую смену, - вынуждают, в конце концов, отказаться от любимого дела, оставить дружный коллектив передового предприятия, не имеющего замечаний от вышестоящих органов, а ты зарылся в бумажках, забыл живое дело, бросил воспитательную работу на самотёк. Сколько раз я говорил тебе, что первая обязанность идеологического руководителя – это работа в массах. Ты обязан знать, как и чем живёт каждый комсомолец, о чём думает, какие у него настроения, чтобы вовремя выявить и пресечь антипартийные, антинародные, антигосударственные мысли, направить их на общее партийное дело восстановления народного хозяйства и построения коммунистического общества. Нельзя ни на минуту ослаблять идеологический контроль. А ты не только не знаешь настроение комсомольцев, но и прошляпил грубейший административный произвол по отношению к одному из них. Сначала люди – потом отчётность. – Он скосил глаза на шофёра, проверяя впечатление от своего внушительного партийного наставления проштрафившемуся комсомольскому вожаку, но тот сидел с непроницаемым лицом, рассеянно разглядывая в окно пожелтевшую, теряющую листья, молодую берёзу. – Не хватает времени – займи у сна, танцулек, кина.

Филонов встал, опершись костяшками коротких толстых пальцев о стол и гневно глядя на ёжившегося под его испепеляющим взглядом молодого идеолога. Вялый и безынициативный Тарабань был удобен всем: комсомольцам потому, что не вмешивался в их жизнь, Шендеровичу потому, что не лез в производство, Филонову потому, что беспрекословно выполнял все его указания и безропотно сносил накачки, постоянно занятый любимыми отчётами, число которых всё увеличивалось и увеличивалось, и он каждый отделывал неделями до совершенства.

- Надо бы тебя заслушать на ближайшем партбюро, - пригрозил совсем сгорбившемуся и низко опустившему голову комсомольскому бюрократу. – Тогда, когда наше предприятие на подъёме, и предполагается укрупнение автобазы со значительным ростом автопарка, некоторые недальновидные руководители по собственной прихоти разбрасываются высококвалифицированными специалистами, выставляя их за дверь…

- Меня никто не выставлял, я сам ухожу, - подал, наконец, голос тот, из-за кого начал разгораться сыр-бор локального значения.

Филонов, запнувшись, посмотрел на него сердито, с трудом притушив негодование, и сел, успокоившись.

- Давай, рассказывай, чем тебя так допёк Шендерович, что ты сам уходишь. Учти, что мы слушаем тебя как секретари партийной и комсомольской организаций, так что – всё начистоту, без оглядок. Твоя обида – наша недоработка. Потом всё повторишь в заявлении.

Слушая Емелю, Владимир без труда понял, что того интересует не его внезапное увольнение, а возможность насолить Шендеровичу, и решил не стесняться и добавить свою приличную толику соли на хвост зловредного еврея.

- Я благодарен ему за то, что взял меня на работу, - начал Владимир издалека. – Но как взял? Сразу же, словно издеваясь, поставил как простого слесаря, а не шофёра 1-го класса, на восстановление студебеккера, от которого целой осталась только рама. Зачислив в бригаду Поперечного, он то ли забыл, то ли специально увеличил им план на мою машину, стоящую на чурбаках. Конечно, вся бригада возмутилась, но крайним оказался я – меня посчитали нахлебником и не приняли в коллектив. Я потребовал у Шендеровича увольнения, но он отказал. Когда же я, в полном смысле слова, поставил развалюху на колёса, он вдруг ни с того, ни с сего выдал другой студебеккер, который опять пришлось самому и на свои деньги приводить в божеский вид. И совсем неожиданно перевёл к Могильному. Я подумал тогда, что прошёл все испытания и заслужил доверие, соответствующее моим стараниям и квалификации. Но не тут-то было! Вместо дальних рейсов меня, одного из всей бригады, заставили мотаться без заработка по пригородным колхозам. И вдруг позавчера – первый дальний рейс в Гродно. – Владимир не стал им рассказывать про бандитов и Таню, посчитав это своим личным делом, не относящимся к мотивам увольнения. – Рейс прошёл нормально, груз сдал на торгбазу и узнаю, что снова, без объяснения причин, переведён к Поперечному. Разве это не очередное издевательство? – Он замолчал, давая секретарям возможность осмыслить услышанное. – Может быть, разбитый ящик повлиял? – спросил как будто себя, надеясь, что внимательные слушатели не пропустят сделанного вскользь замечания.

- Что за ящик? – тут же отреагировал Филонов. Краем всегда насторожённого уха он через вторые-третьи пересказы слышал, что дальнерейсовики иногда привозят Шендеровичу какие-то ящики, но толком от шоферов, опасающихся потерять хлебную работу, ничего, как ни старался, не мог добиться, и вдруг – факт налицо, сам напросился в руки. – Выкладывай как на духу. – Пообещал: - Против тебя ничего не будет.

- Да уронил я его нечаянно, когда выгружал. Он треснул, и из него потёк, судя по запаху, коньяк, а Шендерович утверждал, что там дефицитные детали. Рассвирепел и сам унёс разбитый ящик к себе.

- Запиши, - охрипшим от волнения голосом приказал Емеля, указывая пальцем на заявление.

- Этого не буду, - отказался вредитель. – Я прошу, чтобы меня уволили, и – всё. Причём тут какой-то ящик?

- Ладно, - после паузы согласился Филонов, многозначительно переглянувшись с послушным комсомольским свидетелем. – На, ещё бумагу, - щедро протянул два чистых дефицитных листа, - и пиши в заявлении всё, что сказал. Действуй, - и повернулся к Тарабаню. – Завтра с утра собери бюро и рассмотрите два вопроса: 1) об основных положениях доклада на конференции; 2) о буржуазно-белогвардейских… - Тарабань пошевелился в замешательстве, - …да-да, о буржуазно-белогвардейских замашках главного механика автобазы. После обеда по второму вопросу поговорим отдельно. Решение бюро откорректируем вместе и – на стол директору.

- А если Шендерович пошлёт нас с этим решением к …

Филонов снисходительно улыбнулся.

- Тогда мы рассмотрим этот вопрос на партбюро.

Потом они тихо заговорили о докладе, а Владимир углубился в ядовитое изложение обид на белогвардейца. Ему было не важно, в какие игры собираются играть секретари, просто смертельно хотелось отомстить напоследок еврею, разрушившему с трудом завоёванную легальную и безопасную позицию для расконсервации агентов.

Закончив своим школьным почерком, не приобрётшим летучей беглости вследствие отсутствия опыта и времени, заявление-жалобу - хорошо, что интуитивно отказался от упоминания о ящике, тогда была бы не жалоба, а донос – Владимир облегчённо пододвинул всё равно жалящий совесть документ начальнику отдела кадров.

- Всё?

Тот внимательно прочитал вожделенную бумагу, морща короткий нос и поводя из стороны в сторону широкими ноздрями, и, приветливо улыбнувшись, ответил:

- Нет, не всё. Ты куда собрался уходить?

- Вам-то не всё равно? – вспылил Владимир, чувствующий себя мухой, тщетно старающейся выпутаться из паутины.

Филонов укоризненно посмотрел на простака, не понимающего ясных вещей.

- Конечно, нет. В кадровой политике, как ни в какой другой, должен быть строжайший учёт. Если каждый начнёт прыгать с одного места на другое когда вздумается, то как за ним уследить? – «А зачем?» - хотел спросить Владимир, но безнадёжно промолчал. – Поэтому есть порядок, обеспеченный соответствующими инструкциями: увольняющийся обязан указать предприятие, на которое переходит. С этого предприятия должен поступить запрос на работника. Если руководители обеих предприятий договорятся, то увольнение состоится, если нет – увольнения не будет. В социалистическом государстве никто не должен ни дня болтаться без дела. Я тебе и трудовую книжку не отдам, а перешлю нарочным на новое место работы и только тогда поставлю отметку в паспорте об убытии. Тебе же, не мешкая, надо будет приступить к работе, потому что без отметки в паспорте о зачислении на работу ты автоматически будешь причислен к тунеядцам, и первый патруль доставит тебя в ближайший распределитель, а оттуда без лишних разбирательств отправят на восток, в поселения для принудительных работ на новых стройках социализма. Учёт и ещё раз учёт, как учил великий Ленин и учит его верный последователь, наш вождь и учитель товарищ Сталин. Учёт всех природных, материальных и, особенно, людских ресурсов – основа успешного продвижения к коммунистическому обществу изобилия, - «в котором будет каста избранных, как у Гитлера, и бединенфольк – народ-прислуга», - подумал Владимир, а Филонов замолчал, давая осознать мелкому винтику будущего общества своё место сейчас. – И вообще: у нас режимное предприятие, и кадровые вопросы полностью в ведении директора. Только он вправе принять и уволить работника в соответствии с потребностями, - многозначительно посмотрел на Владимира и добавил: - и с учётом мнения правоохранительных органов и органов безопасности. – «Он всё ещё считает, что я – человек НКВД», - понял дополнение Владимир.

- Выходит, я вас просто развлекал? – с досадой воскликнул он.

- Здесь не балаган, - сердито одёрнул его начальник ОК. – Я разъяснил тебе существующие правила, и не моя вина, что ты, не зная их, возмущаешься, а обязан, как сознательный работник социалистического предприятия, внимательно выслушать и выполнить. Поэтому, давай по-хорошему: заявление я оставляю у себя, ты находишь новое место работы, мы его вписываем, согласно инструкции, в заявление, и я отдаю его директору, а там – его воля: как сочтёт нужным, так и поступит, - помолчал и добавил на всякий случай: - Для надёжности хорошо бы иметь предписание от органов безопасности. Не последнее слово будет иметь и твой непосредственный начальник – Поперечный…

А тот опять оказался лёгок на помине. С шумом приоткрыл дверь и с порога сердито выговорил нерадивому шофёру, вторично доставшемуся бригаде помимо её желания:

- Чего расселся? Тебя давно ждут в стройуправлении. Звонили Шендеровичу, он – в бешенстве…

- Ничего, скоро остынет, - зловеще пообещал Филонов. – Я его задержал, - объяснил Поперечке присутствие шофёра. – Он принёс заявление на увольнение.

Услышав приятную новость, Поперечный зашёл в кабинет, нервно пригладил спадающие на лоб непокорные завитки волос, успокаиваясь, разгладил вертикальные морщины, примирительно произнёс:

- Я что? Я – ничего… удерживать не стану… Шендерович только… - живые тёмно-карие глаза его неуверенно забегали с одного лица на другое и остановились на главном. – Конечно, ему надо бы дать отдохнуть после долгого рейса и позднего возвращения, но Шендерович…

- Ты когда вернулся? – перебил Филонов, сразу ухватившись за новую ниточку, за которую можно болезненно подёргать главного механика.

- Точно не знаю, но где-то около полуночи, - вяло ответил Владимир, смирившийся с похеренной надеждой на быстрое увольнение.

- Налицо грубое нарушение техники безопасности руководителем, отвечающим за неё, - твёрдо и чётко констатировал защитник прав рабочих, значительно поглядев на Тарабаня. – Усёк?

Тот мотнул головой и что-то записал в блокнот.

- Ладно, иди, - разрешил начальник ОК шофёру, - нельзя тормозить восстановительные работы.

Владимир вышел. Он уже почти смирился с судьбой русского рабочего раба, не имеющего возможности без разрешения начальствующих и партийных диспетчеров сделать ни шагу в сторону от ограждённой со всех сторон дороги к коммунизму. «Так, одурманенный, и дойду, сам не желая», - невесело усмехнулся про себя. – «Надо искать тайные ответвления от уготованной магистрали». По железной дороге за воскресенье до агента и обратно при нынешнем медлительном и редком движении поездов, переполненных мешочниками, не обернёшься. Нужны два-три дня. Как их получить? На автобазе из-за большой загруженности на стройках отгулов не получить. Что делать? Уходить в нелегалы?

- 5 –

У конторы стройуправления, приютившейся в Г-образном бараке за рынком на берегу речушки с низкими берегами, заросшими тальником, камышом, ивой, вётлами и ещё бог знает чем, Владимир посигналил несколько раз, выключил мотор и стал ждать, не выходя из кабины.

Скоро появился высокий сутулый мужчина с широкими прямыми плечами и длинными руками, неуклюже болтающимися вдоль туловища как у обезьян. Одет он был в брезентовую куртку и тёмные брюки, заправленные в грязные хромовые сапоги. По-хозяйски открыл дверцу студебеккера, рывком забрался в кабину, протянул руку и так сжал Владимирову, что тот от неожиданоости чуть не охнул.

- Коваль Иван Дмитриевич, по-простому – Митрич, а ты?

- Володя, - по-молодёжному назвался Владимир.

- Сегодня вместе будем, согласен? – на Владимира доброжелательно глядели серые, чуть навыкате, глаза, а широкий рот слегка растянула приветливая улыбка. Тёмное от загара лицо строителя пересекали многочисленные крупные светлые морщинки, и такого же цвета шрам безобразил выступающий вперёд твёрдый волевой подбородок.

- Если удастся пообедать где-нибудь, то – не против, - согласился Владимир, которому пассажир понравился.

- Обязательно пообедаем, - Митрич аккуратно, без стука, закрыл дверцу. – Едем на участок. Знаешь, где автозавод начали строить?

- Кто ж не знает? Но быть – не бывал.

- Теперь побываешь. Поехали. Там и пообедаем в хорошей ИТР-овской столовой. Признаться, я тоже не прочь подзаправиться. Воевал? – начал он обычное для послевоенных месяцев знакомство.

- В Берлине закончил, - не соврал Владимир.

- А мне вот в Берлине побывать не удалось. За месяц до штурма при переправе через Одер вблизи городка Шведта схватил самую что ни на есть мирную хворь – двустороннее воспаление лёгких. В то туманное утро пехота и боги войны уже пошли на тот, последний перед штурмом, берег, а я со своими сапёрами, работягами войны, всё ещё бултыхался в холодной воде, укрепляя сваи хлипкого моста, сделанного за ночь, по которому вот-вот должны были рвануть танки и самоходки. Не до насморка было. Если бы переправа не выдержала, можно было бы смело топиться: всё равно свои бы кокнули за срыв наступления. Мост устоял, а я свалился с температурой за 40, словно не кровь во мне, а «Московская». Две недели жил в бреду и во сне, едва выкарабкался скелетом с того света, падающим от лёгкого весеннего победного ветерка, а тут и войне капут. Обидно, что так позорно кончил, не оставил автографа на рейхстаге. Комиссовали без лишних слов, да только не долечили, до сих пор на погоду лёгкие корёжит, и температура скачет. Ну, да ничего! – неудачливый победитель хлопнул крепкой ладонью по сиденью, улыбнулся водителю и лихо пообещал: - Живы будем – не помрём! Болеть некогда. Как работается-то? – поинтересовался у соседа, сразу затронув ноющий нерв.

- Нормально, - выдавил сквозь зубы Владимир, словно надкусил лимон, - если бы не главмех…

- Да-а-а… - понимающе протянул оптимист, - если бы… - видно, ему тоже было несладко. – Если бы не наш родной бардак, замешанный на разгильдяйстве с приправой «авось», мы бы далеко продвинулись в восстановлении города. Всё начинаем с бардака, а потом долго на энтузиазме и мате расхлёбываем самими заваренную кашу. Взять тот же автозавод, куда мы едем. Всего-то надо: сначала построить железнодорожный подъезд, проложить коммуникации, заложить фундаменты и производственные площадки, построить вспомогательные цеха и заводы, электро- и теплостанции. Потом аккуратно демонтировать завод в Германии, пронумеровать, упаковать и снабдить чертежами каждый производственный узел, каждый цех, каждый станок, каждую деталь, перевезти последовательно: сначала крупные конструкции, потом дополнения к ним и, в последнюю очередь, - станки и установить здесь в том же порядке. Так нет! По-людски не получается! Начали, правда, как всегда, хорошо, потом смешали комом, быстро перешли на «давай, давай!», торопясь со сроками, причём не по делу, а ко всяким праздникам, юбилеям и торжественным мероприятиям, как будто бетон затвердеет раньше положенного ему времени. У каждого подрядчика появились свои сроки работ, не согласованные с другими. Демонтажников торопят скорее, на всякий случай, вывезти завод, нас, строителей, не считаясь с технологическими сроками и качеством, бросают с одной незаконченной площадки на другую, везде – аврал. Заводских монтажников заставляют устанавливать конструкции на не устоявшиеся фундаменты, а конвейерные линии и станки – в недостроенных зданиях цехов. – Митрич утёр платком лоб, обильно выступивший на покрасневшем лице. – Вместо того чтобы работать ритмично, сменяя друг друга, все торопятся обогнать, отрапортовать и выслужиться, а в результате заводская стройплощадка превратилась в громадную свалку ценнейшего оборудования под открытым небом, и чёрт не разберёт, где что лежит и как одно к другому присобачить. Чтобы не отстать, не оказаться крайним, приходится то и дело нарушать нормальный производственный цикл, технологию работ в ущерб качеству, технике безопасности, докладывая о частично выполненном как о завершённом. Всё время думаешь не о том, как сделать, а о том, чего бы не делать, чтобы сократить время. В результате все вынуждены поступать так же, гнать заведомый брак и отчитываться туфтой в надежде, что потом удастся исправить и подшаманить. Главным стало не сделать, а суметь вовремя отчитаться. Неразбериха и несогласованность сплошь и рядом приводят к тому, что строим быстро и ещё быстрей ломаем, доделывая и переделывая, затрачивая лишние силы и средства. Но это всё потом, и всех устраивает, в том числе министерства и парткомы, с настоятельной подачи которых и приходится постоянно корректировать сроки в сторону уменьшения. – Коваль тяжело вздохнул. – Так и хочется задымить, да опасаюсь. А зачем? Сдохнуть лучше. А ты на главмеха зуб точишь. У него - то же самое. – Владимир, не возражая, промолчал. – Нехватка во всём: в транспорте, механизмах, инструменте. Даже простейшего инструмента не хватает: железных лопат – копаем деревянными с железными ободками, молотков – колотим дубовыми, тачек – используем носилки, мастерков – делаем сами, всего и не перечесть. Нет лошадей, телег, цемента, извести, щебня, чего только нет, а если появляется, то добыть можно только с помощью толкачей и блата. Снабжение по жидовскому принципу: ты – мне, я – тебе. Приходится всячески выкручиваться, запасаясь дефицитными товарами и неучтёнными деньгами, рискуя нарваться на уголовщину. Вот уж истинно: строим на мате, туфте и блате. Тебе что! Крути, знай, баранку, да кляни главмеха. И совесть чиста, и страха нет. Хорошо, что рабочая сила почти даром. – Владимир не возражал. Ему не было дела до русского безалаберного производства, на которое только и способны здешние рабы, погрязшие в воровстве, пьянстве, лени и безразличии ко всему. Он уже достаточно насмотрелся и мог сам оценить низкий трудовой потенциал временных соотечественников. – И пожаловаться вслух нельзя, выговориться от души: каждое неверное слово ловит замполит с оравой наушников – тоже хочет выслужиться, оправдать свою непыльную должность. Нервы постоянно на пределе. Тем и успокаиваешь себя, что всё это временно, образуется, да что-то с каждым днём верится всё меньше и меньше. А уйти не могу. Да и не разрешат. Чувствую, что даже привык, сам ищу, где бы словчить, как бы сделать быстрее и проще. Крутишься как белка в колесе, обо всём забывая, только и успевая мелко и быстро перебирать руками и ногами. Тогда и остановишься, когда сломаешься, или вытянут за шкирку, или сдохнешь на бегу. Тебе хорошо: захотел – работаешь, разонравилось – уходишь, - «Чёрта с два!» - зло подумал Владимир, но возражать опять не стал, - а нам с твоим главмехом дорога в сторону заказана, и останавливаться нельзя, только вперёд, только быстрее и до посинения. Так, подъезжаем, кончаем трёп, слушай меня, как ехать.

Подъехали к вездесущим баракам. Два из них стояли параллельно по одну сторону высокого двойного забора из частой колючей проволоки, а два – по другую. Рядом через двойные сетчатые ворота в зону проходила узкоколейка с блестящими накатанными рельсами и грунтовка, покрытая щебнем. За забором виднелись громады строящихся заводских цехов, котлованы, из которых муравьиной лентой выбирались на поверхность зэки, катя перед собой по дощатым полосам тяжело нагруженные грунтом тачки, миниатюрный рудничный паровозик, окутанный паром, притащивший вагонетки со щебнем, и разгружаемые вручную ЗИСы с кирпичом. Через другие, дальние, ворота непрерывным потоком въезжали и выезжали гружёные чем-то подводы. И всё: и здания, и котлованы, и машины, и лошади, и люди, и чахнущие деревца и кусты, - всё было окрашено в серый пыльный цвет так же, как небо, приготовившееся к осеннему нудному дождю. Левее внешних бараков, примкнув к зоне, расположился автономный колючий оазис, огороженный одинарным забором с редкой проволокой. Внутри него в десяти метрах от двойного забора, параллельно ему, стояли два строящихся кирпичных здания: одно – трёхэтажное, с пустыми глазницами окон, готовящееся к перекрытию, и второе – двухэтажное, с крышей из шифера и светлыми рамами без стёкол.

- Пока я буду в бригадах, ты разомни ноги, а минут через двадцать-тридцать поедем на железнодорожную станцию. Далеко не уходи: может быть, освобожусь раньше, - предупредил Коваль и ушёл в ближайший барак вместе с поджидавшими его… капитаном и обер-лейтенантом вермахта в полной форме, нуждающейся, однако, в основательном ремонте и чистке.

Как только офицеры скрылись, из ближайшего окна второго этажа трёхэтажки высунулась белёсая небритая физиономия пехотинца в грязном расстёгнутом кителе с поднятым не по уставу воротником и в нахлобученной по уши мятой пилотке.

- Рус, клеб, бульба малё?

И тут же исчезла, отброшенная от окна громкой командой изнутри здания:

- Zuruk! Schwelnebruder!

«И верно – похож на брата свиньи», - подумал Владимир, решив, что отдаст чёрствый батон, который купил по пути в стройуправление у спекулянтки на углу пустого хлебного магазина, и тёмное повидло, размокшее в газетном кулёчке, приобретённое там же у другой торговки. А пока, осматриваясь и теплея сердцем оттого, что рядом свои, пускай военнопленные, но от этого не менее родные и близкие, дороже всех русских, вместе взятых, пошёл, не торопясь, вдоль хилого ограждения, удовлетворённо отметив, что немцев русские охраняют не так строго, как своих. Здесь – одним солдатом, медленно и невнимательно прохаживающимся с автоматом, небрежно зажатым под мышкой, а там – ручными пулемётами, ощетинившимися с многочисленных сторожевых вышек, и собаками, многоголосый злобный лай которых слышался от внутренних бараков.

Обогнув «оазис», Владимир оказался вдруг рядом со зловещим забором и неожиданно увидел за ним, прямо перед собой, бледнолицых людей в зимних шапках, тёмных бушлатах с номерами, таких же тёмных штанах, стянутых на щиколотках солдатскими обмотками, и грубых ботинках, перевязанных проволокой. Люди переносили куда-то кирпичи на заплечных деревянных носилках. И уж совсем неожиданно и непредсказуемо среди них, совсем-совсем рядом – Соколова, шофёра Шатрова, который встречал их с Ольгой Сергеевной на вокзале вместе с Куликом.

- Иван Сергеевич! – непроизвольно громко вырвалось у Владимира, вспомнившего имя-отчество шофёра. Тот остановился как вкопанный и, втянув голову в плечи, ожидал наказания. – Это я, - заторопился Владимир, стараясь не повышать голоса, чтобы ещё больше не напугать арестованного и не всполошить охрану, - вы встречали меня с Шатровой на вокзале, она забрала моего сына, Витю. Где она с мужем, знаете?

Медленно выпрямившись, насколько позволял тяжёлый груз за спиной, Соколов, опомнившись, повернул голову к вестнику свободного прошлого, опасливо оглянулся на ближайшую вышку, тоже узнал молодого офицера и негромко, но внятно, так, что Владимир больше понял по губам, чем по звуку голоса, сообщил:

- Генерал – на Дальнем Востоке, возможно, в Хабаровском крае, жена – на поселении в Оренбурге. Не попадай сюда, сынок, - утёр выступившие слёзы, обречённо опустил голову, согнувшись ещё больше, и пошагал дальше рядом с такими же обезличенными и пронумерованными, как он.

Увидев приближающегося из-за угла охранника, Владимир быстро отошёл от грозной ограды и прогулочным шагом направился обратно к машине.

Из окон недостроенных домов, сверху, на него смотрели свои, удивляясь, наверное, праздношатающемуся русскому, а он удерживал в памяти лишь одно: Ольга Сергеевна – в Оренбурге! И там же – дети, а она не знает. Как сообщить? Взяв из бардачка батон, который хотел отдать своим, и две дежурные пачки «Беломора», он брезгливо, двумя пальцами извлёк на свет божий повидло и осторожно, словно гранату с повреждённым взрывателем, вынес из кабины и бросил в сторону. Взрыва, однако, не последовало, а из разорвавшегося размокшего кулька вырвались и брызнули в разные стороны сгустки сладкой дёгтеобразной взрывчатки, чуть не запачкав сапоги. Тщательно вытерев пальцы платком, он надел телогрейку, засунул за пазуху батон, папиросы спрятал в карманы и пошёл назад, сдерживая от нетерпения шаг и стараясь выглядеть дурным фланёром, не знающим, как убить время.

- Как служба? – спросил как можно приветливее у попавшего навстречу охранника. – Не бегут фрицы?

- Куда им бечь? – остановился тот, радуясь перерыву в однообразной усыпляющей ходьбе. – До неметчины далече – споймаются. Тады – враз у Сибиряку, лес рушить да яйца морозить. Туточки им лепш, курорт.

- Закуривай, - Владимир достал одну из пачек «Беломора», распахивающего сердца русских, надорвал край, освобождая мундштуки, и протянул охраннику.

- Эт-т можна-а, - совсем растаял страж от дружеской услуги, забросил мешающее оружие за плечо, взял пачку, привычным щелчком выбил папиросу и сунул в рот. – А ты?

- Только что кончил, - соврал Владимир, быстро привыкший к русской незлобивой и бескорыстной лжи, исключающей ненужные вопросы и объяснения.

- Ну, тады я за цябя ищо апасля засмолю, - солдат выбил из пачки ещё две папиросы и засунул за уши. – Твоя? – кивнул на студебеккер.

- Мой, - ответил шофёр. – Начальника жду.

- Митрича, што ль?

- Его.

- Ладно, гуляй далей, я тож похиляю, а то старшиня убачыць, нарад дасць вня очеради – за им не залежицця: часавому нельга гуторыць с пастаронними. – Он снова засунул автомат в боевое положение под мышкой и пошагал в сторону бараков.

А Владимир – в обратную, оглядываясь и держа в поле зрения и охранника, и чёрных носильщиков за вторым зданием. Он выжидал появления Соколова и, когда тот появился, быстро приблизился к двойному прозрачному забору, намертво отделяющему каторгу от свободы, и окликнул:

- Иван Сергеевич!

Соколов сразу обернулся, очевидно, не забыв ещё короткого разговора с волей.

- Держите!

Владимир вытащил спрятанный батон, не доставшийся соотечественникам, показал заключённому коллеге, превращённому в мини-грузовик, и сильно и расчётливо метнул через высокую проволоку так, что батон, кувыркаясь, долетел точно до адресата, и тому осталось только распахнуть борта бушлата, перевязанного по талии верёвкой, и уловить на грудь неожиданную авиапосылку.

- Ещё!

Вторым движением щедрый отправитель послал по тому же адресу целую пачку папирос, но она, виляя в воздухе, не долетела шагов десять, и Соколову прежде, чем подобрать, пришлось выждать, пока охранники на ближайших вышках отвернутся в стороны.

- Ещё! – в азарте крикнул Владимир и, смяв раскрытый угол второй пачки так, чтобы папиросы не выпали, запустил и её следом, но на этот раз неудачно. Зафыркав разорванным углом, она упала ещё дальше от получателя, ближе к запретному ограждению, а с вышки тотчас послышался злобный окрик:

- Стой! Стрелять буду!

И следом очень громко, грубой молоточной дробью простучала пулемётная очередь, взбив около злополучной пачки ровный ряд земляных фонтанчиков, потом ещё один и ещё и, наконец, прошлась через и без того повреждённую пачку, подкинула вверх и разбросала истерзанные пулями папиросы на несколько метров вокруг.

Зэков тоже как будто смело очередью. Послышались дальние крики охраны и приближающийся лай собак. Владимир, не зная, что предпринять, растерявшись, заметался в углу двойной и одинарной оград, временно скрытый от охраны малым зданием. И тут из двери торцовой стены последнего быстро вышел немец в расстёгнутой шинели с пилоткой, засунутой в карман, раздвинул два ряда проволоки в ограждении и торопливо позвал:

- Kommen sie hierher! Давай!

Попавшего в западню не надо было приглашать дважды, да и другого выхода у него не было, и он поспешил неизвестно за кем – то ли за спасителем, то ли за предателем. Вбежав в помещение, Владимир услышал сзади:

- Forverts!

Но он и так, без подсказки сообразил, что спасение впереди, в том, чтобы как можно скорее пробежать оба здания и оказаться на другой стороне «оазиса», а там… там была неясность.

Гулко печатая шаги так, что, казалось, слышно снаружи, они прошли по пустынному тёмному коридору, и Владимир ещё успел заметить через открытые двери будущих кабинетов, что окна в сторону каторги заколочены досками, а около выхода вынужден был остановиться.

- Halt! – немец обошёл его и, открыв дверь, выглянул, проверяя, нет ли кого, и только потом негромко предложил:

- Давай!

И оба почти перебежали пустое пространство между зданиями и по наклонному трапу поднялись во второй спасительный коридор. Здесь пола не было, и пришлось замедлить передвижение по земле, перешагивая через кирпичные поперечные основания для пола, и тоже было темно, и тоже окна в сторону зоны забиты досками. Чаще попадавшиеся внутри здания немцы равнодушно провожали короткими взглядами необычный тандем, не отвлекаясь от работы, всем видом своим давая понять, что это их не интересует и не касается.

На выходе спасатель снова остановил преступника. Двери не было. Владимир прижался к стене, а провожатый – теперь Владимир разглядел на кителе под шинелью петлицы горного егеря – встал в проёме, загораживая его поднятыми руками и распахнутой шинелью, и огляделся. Потом повернулся к русскому, попавшему в плен к немецким военнопленным, и произнёс требовательно и уверенно, сознавая свою власть над влипшим в неприятную историю «Иваном»:

- Ich mochte gerne Geld.

Забыв, что он русский и не знает немецкого языка, Владимир безропотно потянулся к карману гимнастёрки, расстегнул его, вытащил деньги, отсчитал 200 рублей и подал спасителю, оказавшемуся не бескорыстным. Тот не удивился прижимистости попавшего в капкан русского – она ему была понятна – но, заметив, что осталось ещё достаточно денег, коротко потребовал увеличить гонорар:

- Drei Hundert.

Припёртый к стенке в полном смысле слова, Владимир не стал спорить и добавил ещё сотню вымогателю, расплывшемуся в довольной улыбке и тоже забывшему, что русский не должен понимать немецкого языка. Аккуратно сложив деньги и спрятав глубоко во внутренний карман изношенного кителя, егерь дружелюбно подмигнул, подбадривая партнёра по сделке, где максимальной ставкой для одного была свобода, а для другого – Сибирь, и снова вернулся в дверной проём, выжидая возможность для последнего броска за проволоку.

Осторожно выглянув из-за плеча прагматичного соотечественника, Владимир увидел часового, медленно прохаживающегося с той стороны ворот зоны, и маячившего на вышке пулемётчика, смотревшего в сторону недавнего переполоха, и невольно похолодел, безнадёжно подумав: «Всё! Влип!». И даже не сразу сообразил, чего хочет напарник, когда тот накинул на его плечи свою шинель и подал один конец валявшейся под ногами доски, а сам взял другой. Связанные ею, два немца-военнопленные с замиранием сердца вышли из здания и, сдерживая друг друга, обогнули угол, выйдя к фасаду так, что их не стало видно ни от проходной, ни с вышки, только на дальнем углу второго здания виднелся стоявший к ним спиной охранник, которому достались три папиросы из пачки, взорвавшей полусонное бдение всей охранной системы зоны. Егерь, не медля, бросил доску, заставив Владимира выронить свой край, подбежал к ограде, опять умело раздвинул два ряда, негромко сказал: «Давай!» и еле успел сдёрнуть шинель с русского, нырнувшего в межпроволочный проём и молившего бога, чтобы не зацепиться и не зависнуть в колючей сети на радость рыбацкой артели с огнестрельными удочками. Но всё обошлось, а оказавшись на воле, он ещё сумел обернуться и увидеть подбежавшего к окну спасителя, приспосабливающего доску, чтобы влезть внутрь здания, и вполголоса благодарно крикнул:

- Danke mein Herr, danke Camrade!

Егерь на мгновение замер в окне, недоумённо оглядываясь на «Ивана» с безукоризненным берлинским произношением, а «Иван», не ожидая похвалы, быстрым шагом по скрывающей дуге заторопился выйти из тени здания, а там, уже не спеша, направился к машине, сторожко посматривая на беспечного дальнего охранника, но тот так и не обернулся, чем-то увлечённый там, где Владимира уже не было и где не хотелось больше быть. Одновременно из барака вышел Коваль и тоже заспешил к машине, поторапливая шофёра рукой.

- Что случилось? – опять по-русски притворился несведущий любопытный водитель, когда оба уселись в спасительной кабине студебеккера, готового немедленно увезти виновника тревоги с места преступления.

- Всё. Поехали обедать, - распорядился Митрич и объяснил дорогу к обещанной ИТР-овской столовой на вольной строительной площадке за зоной. – Кто-то перекинул в зону папиросы.

- Ну и что?

- Запрещено. В пачке могло быть и письмо.

- Поймали? – задавал быстрые короткие вопросы Владимир, стараясь прийти в себя от опасного приключения.

- Нет, - так же коротко отвечал чем-то раздражённый Коваль.

- А если бы поймали?

- Врезали бы за пособничество врагам народа как минимум пять лет.

- Ого! – похолодел Владимир, только сейчас осознав, после слов доброго дяди, чем рисковал из мальчишества, без всякой надобности, и как рисковал вместе с ним егерь. Не верилось, что только из-за каких-то трёх сотен. – Могли и немцы в окно кинуть.

- Не могли, - отверг предположение Митрич. – Во-первых, куревом здесь не разбрасываются – оно в лагерях как внутренняя валюта; во-вторых, военнопленные и зэки – лютые враги, и, в-третьих, окна в домах в сторону зоны забиты досками.

- Чтобы не кидали?

- Да. Чтобы не кидали камни.

- Как – камни?

- Видишь, дым из трубы валит?

- Вижу.

- Подъезжай к этому бараку, там – столовая. С этой стороны рабочая, с той – наша.

В светлой выбеленной комнате с шестью столами, застланными чистыми белыми скатертями, они сели за угловой столик, на котором стояли в стакане с водой поздние полевые цветы, рядом – крупная соль в жестянке, небольшое блюдечко с горчицей, затвердевшей с одного края тёмно-коричневой коркой, и графин с водой, накрытый стаканом. Сразу подошла официантка в белом платочке, подвязанном на затылке, и в белом передничке на округлом животе.

- Здравствуйте, Иван Дмитриевич, что будете кушать? Есть винегрет, салат из помидоров, борщ, суп гороховый, картофельное пюре, макароны, котлеты, гуляш…

- Давай нам по винегрету, - перебил живое меню авторитетный, судя по встрече, посетитель, - по борщу, обязательно со сметаной, и по гуляшу с котлетой и картошкой, если есть, то – жареной.

- Компот, чай, кофе?

- Пожалуй, по два чая. Сахар есть?

- Найдём.

- Вот и отлично. Неси, Маша, побыстрее: проголодались зверски. Запишешь на меня.

Маша, смазливая вальяжная девица, стрельнула на симпатичного нахлебника начальника участка голубыми глазищами и, соблазнительно покачивая откормленными ягодицами, ушла в открытую дверь кухни, источающую шипение и запах пережаренного лука.

- Видишь ли, в этой зоне отбывают наказание, в основном, попавшие к немцам в плен. После освобождения все они оказались здесь как предатели и трусы, нарушившие присягу. Поэтому к немцам у них тройная ненависть: за то, что попали в плен, и там было несладко; за то, что из-за плена попали здесь в зону; и за то, что немцам в плену лучше, чем им было там и здесь. Полнейшая, по их мнению, несправедливость! Спасибо, Маша – поблагодарил Коваль официантку, принёсшую на подносе аппетитный винегрет, обильно посыпанный зеленью, не менее аппетитный красный борщ с внушительным мясным утёсом в центре и сметанным пятном с краю и даже белый пышный хлеб с кусочком жёлтого масла.

- Они и начали каменный обстрел, - продолжил Митрич, размешивая густое дымящееся русское овощное варево. – Немцы, естественно, ответили, и средневековое побоище, отвлекающее от работы, удалось прекратить, только заколотив окна досками. Не гляди на меня, ешь и, если хочешь, слушай. – Он принялся за винегрет, заедая хлебом, густо намазанным сверху горчицей и маслом.

Владимир сделал то же, но с умеренным слоем горчицы. Он ещё не освоился с русской привычкой есть не хлеб с горчицей, а, скорее, горчицу с хлебом. Стоило откусить от своеобразного бутерброда, как проснулся такой зверский аппетит, подстёгнутый недавним опасным приключением, что задрожала рука с вилкой, и рот наполнился слюной. Слушая соседа в пол-уха, он жадно набросился на винегрет, обгоняя Митрича и с вожделением поглядывая на дымящийся борщ, в котором таяло, расплываясь, белое пятно.

- Нас ещё долго будет разделять подозрительность и ненависть. Да и как иначе? Трудно, невозможно забыть разрушения и смерть, которые принесли фашисты почти в каждую вторую нашу семью. Да и немцам пришлось порядком вытерпеть по прихоти бесноватого фюрера.

«Наградившего меня за верность Железным Крестом и чином гауптштурмфюрера», - вспомнил Владимир необычную встречу с неудавшимся вождём.

- Надо бы чаще встречаться, чтобы как-то ослабить, смягчить напряжённое послевоенное противостояние, научиться спокойно разговаривать и воспринимать друг друга и что-нибудь суметь простить. Не забыть, нет, этого никогда не будет – простить, по возможности. Думаю, что первыми протянут руку немцы. Но ей долго придётся оставаться не принятой. – Бывший сапёр, схвативший на чужой далёкой реке воспаление лёгких, мучающее до сих пор, отложил ложку и, уперев неподвижный взгляд в окно, зло задвигал густо покрасневшими желваками, очевидно, вспоминая то, чего никак нельзя простить.

- А если не протянут? – обиделся за себя и за соотечественников Владимир.

Коваль с трудом вернулся с холодной враждебной реки, вздохнул, прогоняя тяжёлые воспоминания, взял ложку, но прежде, чем продолжить еду, ответил, уверяя себя:

- Протянут. Не могут не протянуть: слишком виноваты да и меньше пострадали.

У Владимира не было нетерпимого зла на русских, как не было и непреодолимой вины перед ними, поэтому прощения просить ни за себя, ни за Кранца, ни за фюрера он не станет. Что было, то было, и пусть каждый несёт свой тяжкий крест до могилы, не взваливая свою вину на весь народ. Владимир против коллективной вины, против коллективной ответственности, против огульного обвинения нации и против национального покаяния, ущемляющего чувство национальной гордости. Ему, как и многим немцам, не в чем каяться перед русскими. До чего же легко было в средние века: война кончалась, бывшие противники садились за один стол и поднимали мировую чашу, прославляя храбрость бывшего врага и не вспоминая его вины. Как изменились люди: сейчас такое и в фантастическом сне не приснится. Остаётся терпеливо жить рядом, не задираясь и не касаясь болезненного прошлого, оставив его на беспристрастную оценку внукам, и те пусть определят и зафиксируют вину вождей, их окружения и народов на скрижалях истории и начнут жить заново, памятуя о горьком опыте предков. Владимиру сейчас труднее всего: он, немец, бывший гауптштурмфюрер, живёт среди русских, постоянно наталкивается на ненависть и неприязнь ко всем без исключения немцам, при этом многие русские стали ему симпатичны, но даже перед ними за других, тем более за весь народ, он прощения просить не станет и руку примирения не протянет. Пусть примирит время.

Аппетитная Маша принесла не менее аппетитные котлеты – по две штуки на брата – больше похожие на рубленые шницели в довоенном берлинском ресторане. Рядом горкой присоседился крупный гуляш, присыпанный жареным луком, а под котлетами-шницелями – внушительная порция румяного картофеля, хорошо зажаренного тонкой соломкой. С самого края, контрастно украшая всё блюдо, лежал ярко-красный помидор в бисеринках воды. Ничего подобного в городских столовых Владимир не видел и, тем более, не пробовал.

- Вот это да! – невольно воскликнул он, вызвав улыбку у Маши.

Довольный Митрич тоже усмехнулся и разрешил:

- Ешь, поправляйся.

Ели молча: у каждого были свои проблемы. У Владимира – две, и обе неразрешимые: увольнение и Шатрова.

С увольнением он, не зная всей механики дела, явно поторопился. Надо было пересилить гордыню ради дела, пойти к Шендеровичу и попытаться найти общий язык. Какое, в конце концов, Владимиру дело до морального облика русского жида? Вполне вероятно, поартачившись и поизгалявшись, хапуга и махинатор пошёл бы на выгодный компромисс. А Владимир безропотно перевозил бы для него и для его друзей всё, что прикажут, довёл бы агентурное дело до конца, а там – будь здоров, дядя! Может, ещё не поздно? Надо попробовать прежде, чем искать новую работу.

А вот найти возможность поставить в известность Ольгу Сергеевну о том, что она рядом с детьми, в одном городе – эта проблема неразрешима. Письмом не сообщишь – нет адреса, да и письма к ссыльным, вероятнее всего, перлюстрируют. Через адресный стол МВД не разыщешь – проверять будут, кто и зачем интересуется врагом народа. Сам не поедешь – на работе не отпустят, во всяком случае, пока. Остаётся: передать с кем-нибудь коротенькую устную весточку. Но с кем? Тупик.

Снова подплыла приятная Маша, поставила перед Владимиром два стакана тёмного крепкого, настоящего, чая с плавающими поверху тоненькими ломтиками лимона, а перед Ковалем – такой же чай и стакан горячего молока, покрытого чуть желтоватой плёнкой.

- Ма-а-ша, - укоризненно протянул Митрич.

- Вам надо, Иван Дмитриевич, - безапелляционно заявила заботливая официантка и, уверенная в своей правоте, ушла на кухню.

Коваль удручённо взглянул на здорового молодого соседа и взял молоко.

- Терпеть не могу этого пойла, да ещё горячего: не привык с молодости.

Начали появляться и другие начальнички, здоровались с Митричем, а он отвечал небрежным кивком головы и только некоторым подавал, привставая со стула, руку.

Торопливо допив чай, чувствуя себя в окружении строительных чиновников белой вороной, разгорячённый Владимир кое-как утёр выступивший пот и спросил:

- Кому и сколько заплатить?

- Никому и нисколько, - ответил Коваль.

- Я так не могу, - возразил самолюбивый шофёр, - не люблю быть должником.

- Ну, что ж, правильно, - легко согласился Митрич. – Отдай Маше и поехали.

Пока переваривали сытный обед, разговаривать не хотелось. Студебеккер, убаюкивая, резво бежал по накатанной дороге на железнодорожную станцию среди близко подступивших могучих сосен. Наконец, начальник не выдержал и, тряхнув отяжелевшей головой, заговорил, прогоняя дремоту.

- У меня на участке три бригады, и все, как будто специально для сравнения, разные: одна – из немцев, другая – из зэков, а третья – из вольных, и надо честно признать, что меньше всего забот с немцами. Они, правда, медлительнее, но не теряют попусту времени, а отсюда выигрыш в нём. О качестве работ говорить не приходится. Наверное, у них в крови делать всё чисто и надёжно. Видал, какие дома в Германии? Загляденье. Построены с любовью, с умом и на века. Не то, что наши, сляпанные как-нибудь и каждый год требующие капитального ремонта. Так же и заводы строим, и всё остальное: быстро и кое-как, на сегодня хватит – и ладно. Такое грустное впечатление, что немец верит в светлое будущее, а мы каждый день ждём всеобщего мора, всемирной катастрофы, апокалипсиса. Стоит ли стараться? Потому, наверное, и праздники у них спокойные и весёлые, а у нас с драками, поножовщиной и обязательно с руганью, ссорами и всеобщим свинством. Начинаем за здравие, а кончаем за упокой. Не для радости веселимся – для забытья. На фронте меня удивляло и бесило до злобного умопомрачения обилие немецких посылок на родину. С чем угодно: с продуктами, с одеждой, даже с лекарствами и инструментом, горы их остались неотправленными на станциях. Но не помню, чтобы кто-нибудь из наших послал семье или родителям хотя бы одну. А могли, и надо бы. Почему? А потому, что те даже в войну верили в будущее, думали о нём, обеспечивая, чем могли. Мы же редко рассуждали о послевоенной жизни, боясь сглазить судьбу, не верили, что доживём. И сейчас: строим коммунизм, а живём одним днём. Ты знаешь, что немцам у нас за работу платят примерно половинную зарплату?

- Нет.

- Так вот, они, вместо того, чтобы потратить её на одёжку и дополнительную кормёжку – живут-то во фронтовом старье и впроголодь – все как один откладывают на свои личные счета в сберкассе. Понимают, что деньги понадобятся, когда вернутся и начнут строить и обустраиваться. И опять – на века. А мы, если жёны не остановят, готовы всю получку спустить на пьянку, бессмысленно растрачивая горбом заработанные небольшие деньги. Потому, что нет веры в будущее.

Владимиру приходилось постоянно чувствовать равнодушие простых работяг и шоферов на базе к провозглашённому русскими светлому будущему и слышать осторожные сомнения в том, что им удастся пожить в нём. Разве дети… Но никто из начальников не говорил так открыто, как Коваль. Видно, хватил лиха на фронте сапёр, ничего не боится, и сейчас работается ему, наверное, не так, как хотелось бы.

- Оттого и повальное пьянство, бесстыдное воровство и всяческое отлынивание от дела. Никто и ничего не боится, несмотря на ужесточение дисциплины и уголовной ответственности за её нарушение. Теперь за кражу доски или за опоздание на работу запросто можно схлопотать 5 лет. Но и это не помогает. Равнодушие к собственной жизни – страшная штука, оно ведёт к вырождению. Привыкнув всё делать по разрешению, по указке, мы разучились не только работать, но и жить. Нам бы немецкие самодисциплину, трудолюбие, да и бережливость, и скопидомство не помешали бы, как ты считаешь?

- Согласен, - не задумываясь, ответил тот, кто был немцем, стал русским и всё чаще не понимал, кто он на самом деле.

- Тогда рули вон туда, где кирпичные штабеля.

- 6 –

Всю вторую половину дня он возил кирпич со станции на вольную стройплощадку автозавода, а в конце оказалось, что Митрич записал в путёвку за пустую первую половину дня тонно-километров больше, чем удалось наездить с кирпичом. Хороший мужик Митрич!

Вернувшись на базу, Владимир по заведённому для себя порядку тщательно осмотрел студебеккер, вычистил и вымыл его, добавил в мотор масла и только тогда с лёгким шумом в голове от усталости и недосыпа двинул домой, усмехнувшись про себя такому определению его временного русского пристанища. И только тогда вспомнил о радиоприёмнике, оставшемся в каптёрке Могильного, куда затащил, воспользовавшись утренним благорасположением начальника, собираясь вечером забрать. Не получилось. Забыл. Как стал уже забывать и вчерашний день, словно страшный сон, в котором яснее всего виделась Таня с простреленным виском, из которого, пульсируя медленными толчками, сочилась алая кровь.

Он не успел ещё закрыть за собой калитку, как из дома, громко стуча деревянной ногой с резиновым копытом, вышел Сергей Иванович, внимательно посмотрел на поникшую фигуру и посеревшее обострившееся лицо постояльца и тревожно спросил:

- Всё нормально?

- Почти, - через силу ответил Владимир, опасаясь раздражающих расспросов.

- Это уже много, - подбодрил опытный комиссар. – Тогда здравствуй. С приездом.

- Здравствуйте, - через силу улыбнулся наконец-то возвратившийся домой постоялец, чувствуя искреннее участие хозяина. – Спасибо.

- Я и баню отложил на сегодня, тебя ожидая. Устал?

- Изнемогаю, - сознался Владимир.

- Есть хочешь?

- Ничего не хочу. Только: спать, спать и спать.

- Ясно. Молчу. Пошли тогда сразу попаримся, там и оживёшь.

- Сашка придёт?

- Куда же он денется? Наведывался, спрашивал про тебя, придёт. Но ждать не будем. – Сергей Иванович дружески хлопнул Владимира по плечу. – Всё пройдёт. Я по опыту своих лет знаю: жизнь движется по синусоиде, и надо уметь ждать взлётов и терпеть падения, не теряя духа, иначе не выдержишь. Иди, собирайся, а я пока запарю веники да гарь выгоню.

В парилке дядя Серёжа, ловко опираясь на культяпку и не слушая возражений молодого, распластал его на полке и мастерски принялся изгонять хандру и усталость новеньким, умопомрачительно пахнущим берёзой, веником. Владимир вначале ощущал стеснение оттого, что обременяет заботой о себе, здоровом, пожилого инвалида, и всё порывался подняться раньше времени, но, в конце концов, смирился, отдавшись во власть умелых рук и чувствуя, как расслабляется не только тело, но и душа. Потом они поменялись местами, но Сергей Иванович быстро прервал неумелые издевательства над собой, решительно поднялся и, отобрав веник, отослал уставшего и задыхающегося от жары напарника в предбанник, а сам остался доделывать его работу.

В предбаннике Владимир, привалившись размякшим телом к прохладному углу, даже задремал и, услышав сквозь дремоту скрип открывающейся наружной двери, от неожиданности вздрогнул и не сразу осознал смысл слов, выкрикнутых девчоночьим голосом:

- Саша не придёт, мы ждём гостей!

Вышел, опираясь на костыли, Сергей Иванович, тяжело плюхнулся на скамью, отдуваясь и истекая потом.

- Хорошо! Оклемался?

- Вроде бы. По-моему, Анна в дверную щель предупредила, что Саша не придёт, ждут кого-то.

- Опять? Сегодня же – понедельник! – возмутился Сергей Иванович. – Какие в понедельник гости? Попал, однако, наш Сашок в крепкие коготки. Жалко Веру: опять осталась с малолеткой без мужской поддержки.

- Может, ещё помирятся?

- Эта не даст. Характер: шагу не даёт сделать самостоятельно. А что будет лет через пять?

- Сбежит Сашка.

- Ага. И хату Верину ей оставит. Только вряд ли сбежит. Ему, похоже, нравятся заботы хваткой девицы.

- Точно. Я видел, как она пичкала его, лежащего на кровати, с ложечки, когда уходила Вера.

- Маразм! – выругался по-научному Сергей Иванович. – Думает, что с ней у него будет масса времени для изучения истории своего народа и для кружка белорусского самообразования, который он затеял для юных недоумков. Нашёл нового защитника угнетённого русскими белорусского народа – учителя из школы, где учится молодая бесстыдница. Она его и притащила в дом. Куда только смотрит наробраз: учитель белорусского языка и литературы – не то поляк, не то еврей. Ладно бы ещё – русский, всё же близкие культуры, а то - из тех, кто называл местных не иначе, как быдлом и хлопами. Пан Владислав! Мицкевичем наизусть щеголяет.

- Как его зовут? – переспросил Владимир, услышав знакомое имя.

- Кажется, Владиславом Иосифовичем, пропади он пропадом, пся крев. Вчера так оповестила: «Саше некогда, у нас Владислав Иосифович». Такого не помню, чтобы баба – а тут даже не баба, а девчонка-недоросль – нахрапом влезла в семейный дом, захомутала мужика и вынудила жену уйти. Ну и нравы у молодых! Если ты учитель, то святая твоя обязанность как воспитателя прекратить непотребную связь, а не читать Мицкевича. Придётся мне сходить в ихнюю школу, поговорить с директором по-партийному.

- Не надо, - неожиданно предостерёг постоялец.

- Это ещё почему? – возмутился Сергей Иванович.

- Кажется, я знаю этого обожателя Мицкевича, - и Владимир рассказал о давней встрече в захудалой столовке с неприметным брюнетом с мелкими чертами мышиного лица и слезящимися водянистыми глазами, который не побрезговал объедками, а потом за тарелку борща, ещё чего-то и водку рассказал о своей гнусной судьбе, в которой виноваты были люди. Худые и грязные пальцы рук его дрожали, а замызганный, запущенный вид свидетельствовал о привычном состоянии унижения. Он тогда быстро опьянел и, с мазохистским удовольствием купаясь в собственной душевной грязи, выложил в минуту откровенности доброму кормильцу и поильцу препарированную и тщательно очищенную историю невзгод учителя белорусской литературы и тонкого знатока, почитателя и собирателя Мицкевича, вынужденно служившего в немецкой управе, гестапо и полиции. Владимир подробно рассказал внимательно слушающему Сергею Ивановичу всё, что вспомнил из исповеди окосевшего и объевшегося поляка-еврея и заключил: - У меня сложилось впечатление, что он специально унижал себя, стараясь разжалобить и вызвать на откровенный разговор. Было непонятно, почему добровольный немецкий пособник, не скрывающий службы врагам, остался ненаказанным, а теперь даже снова стал учителем. Тогда же у меня мелькнула мысль, что он работает подсадной уткой под присмотром службы безопасности, поэтому и оставлен на свободе. Боюсь, что в этом качестве он появился и у Сашки с его нелегальным народовольческим кружком. Опасный и скользкий тип. Несомненно – провокатор. Это он замарал Сироткина сразу после освобождения города, чем и способствовал незаслуженной казни.

- Сам сознался?

- Нет. Не сказал ни да, ни нет, только глазами бегал по сторонам.

Сергей Иванович долго молчал, обдумывая услышанное. Было, над чем задуматься.

- Как ты назвал его фамилию?

- Воньковский.

- Какая мерзкая фамилия!

Если учитель – провокатор и осведомитель, а у Сергея Ивановича не было оснований не доверять сидящему рядом парню, то Сашке грозит скорый арест и обвинение в развале СССР, в подрыве советской власти, в организации враждебной националистической организации, контрреволюционной деятельности и т.д. и т.п., по всем пунктам пресловутой 58-й статьи. У нас умеют при желании сделать из мухи слона, чтобы выслужиться, нагнать на людей страху и защитить свои привилегии. Смертная казнь, слава богу, отменена, но чем лучше 15-25-летняя каторга, с которой живыми всё равно не возвращаются? Пострадает не только он, но и все безмозглые кружковцы. Загребут за недоносительство и обеих жён. Дядя Серёжа не смог не позлорадствовать, представив, как будет ошарашена, уничтожена преданная ученица, заворожённая притворной шляхетской любезностью, когда узнает, кого пригрела в доме. Да и ему, Лемехову, члену партии и бывшему партизанскому комиссару, недавно выгнанному из горкома, придётся несладко за попустительство зарождающейся под боком националистической молодёжной организации, за потерю революционной и партийной бдительности. Дурень старый, нет, чтобы сразу запретить, разогнать сборище юнцов, не надеясь, что поиграют в народность и разбегутся по девкам, он ещё и в дискуссии с Сашкой встревал. Вот и додискутировался. Не зря говорят, что русский задним умом силён. Что теперь делать?

- Ещё подкинем пару?

- Мне, пожалуй, хватит, - отказался Владимир.

- И у меня что-то охотка пропала, - присоединился обеспокоенный нависшей нешуточной угрозой Сергей Иванович. – Давай, немного погреемся без веника – и на помывку.

Догрелись и домылись, почти не разговаривая, только перебрасываясь обиходными банными фразами в замешательстве оттого, что один оказался неприятным вестником, а второй не знал, что с этой вестью делать.

- Воньковский? – ещё раз переспросил Сергей Иванович, зачем-то запоминая мерзкую, как он выразился, фамилию.

- Воньковский, - подтвердил Владимир со смущением, но и с убеждением, что поступил правильно, предупредив о подозрительном типе, внедрившемся в Сашкину молодёжную компанию. Сашку, конечно, надо спасать, но пусть об этом позаботится старший и опытный Сергей Иванович, а Владимиру втягиваться в историю, чреватую разбирательством в НКВД, нельзя.

- Сашку надо предупредить, - высказался он нейтрально.

- Не поверит, - предположил Сергей Иванович, - не захочет поверить. Можно ещё больше навредить. Пока помалкивай, - принял он, как и хотелось Владимиру, инициативу на себя. – Хорошо?

- Ладно, как скажете.

В кухне на столе их ожидала на широком деревянном блюде с облезшей лакировкой, когда-то защищавшей выжженный орнамент из листьев и ягод, целая гора драников и серых оладий, испечённых хозяином специально к возвращению постояльца. Тут же, на подставке, сделанной из подковы, прел укутанный в полотенце чайник, и стояло большое блюдце карточного яблочного повидла.

- Подкрепляйся, - предложил распорядитель вечера, усаживаясь на любимое место в торце стола у окна. – Рассказывай, как съездилось. – От суровой задумчивости на его лице не осталось и следа: похоже, что комиссар принял какое-то решение, но делиться им не намерен.

Остывая, они выдули не меньше, чем по пяти стаканов крепко заваренного несладкого чая и съели всю выпечку с повидлом, и только тогда Владимир впервые изложил вслух вчерашнюю трагическую эпопею без купюр, так, как она освещена в рапорте Коробейникова. Боль отступила, и рассказывалось легко и охотно потому, что слушал человек, которого он уважал, и который сам не раз побывал в лесных ловушках и засадах, когда порой всё решает случай и интуиция, и нет места и времени для раздумий и хладнокровного расчёта. Поэтому неизбежны и ошибки, и обидные потери, а чаша весов удачи колеблется то вверх, то вниз.

- Что ж, - резюмировал партизанский эксперт, - тебе крупно повезло, а Татьяне – нет, но в том твоей вины не вижу. Очевидно, судьба взяла своё и отомстила ей за любовь к стрельбе по живым мишеням. Аукнулось! То, что она покончила с собой, не пожелав жить с опозоренными телом и душой, несколько меняет моё опоздавшее отношение к этой, в целом незаурядной, женщине. Но – не очень. О мёртвых не принято говорить плохо, но и хорошего сказать ничего не могу, чтобы не быть неискренним. Никуда не денешься: у нас была взаимная антипатия до последнего дня. Мне не нравилось её увлечение снайперской охотой, не раз пытался отговорить от не женского дела, но безуспешно, а она в открытую считала меня слишком мягкотелым для партизанской войны. В отрядах с появлением женщин часто возникали проблемы: природа требовала своего и на войне, и я вообще был против того, чтобы она оставалась у нас. Но надо признать, что с ней проблем по этой части не было. Все знали, что она, не задумываясь, могла пристрелить любого кобеля, кто бы это ни был – командир или возчик. Война обнажает самые сокровенные черты характера и души человека. У неё обнажились чисто мужские: жестокость, ненависть, неутолимая беспощадность и презрение к чужой жизни и ничего женского, несмотря на привлекательную внешность. Может быть потому, что не успела стать матерью. Не хотел бы я иметь такую жену – подомнёт до смерти.

А Владимир хотел. Сейчас, спустя даже малое время, он чувствовал, что в словах комиссара, как они ни обидны, доля правды есть и, возможно, очень большая. Конечно, лучше всего запомнилось, как она, переполненная женской нежностью и лаской, отдавалась ему, не стыдясь пленительной наготы большого тела, на поляне, загороженной от чужого взгляда молодыми берёзками-заговорщицами. Но помнилось и то, как потом мягко, но решительно отгородилась, ушла в себя, давая понять, что случившееся – мимолётно и больше никогда не повторится, что у неё есть и всегда будет подполковник. Она просто бесстыдно, по-мужски, использовала шофёра для утоления внезапного желания и осталась закрытой, непонятной со своими сложными взаимоотношениями с мужем, директорами и со всей торговой братией. Так и ушла в мир иной с неразгаданной лёгкой улыбкой, в которой было больше иронии, чем симпатии к окружающим.

- После ранения мы не встречались, и я ничего о ней не слышал. Думаю, что и она обо мне не вспоминала.

- Ошиблись, Сергей Иванович, - улыбнулся Владимир, с удовольствием опровергая комиссара, - вспомнила и добыла вам радиоприёмник к скорому дню рождения.

- С чего это? – опешил будущий именинник. – Никак, с твоей подачи?

- И очень даже хорошо о вас отзывалась, жалела, что не послушалась.

- Неудобно-то как! Ты меня прямо огорчил. Мало того, что есть дурная примета пользоваться вещами самоубийцы, так я умершую ещё и охаял, забыв о другой примете.

- Я – в доле, Сергей Иванович, - успокоил Владимир, - так что первая примета не действует, а вторая… вы ж сказали правду.

- Да вот, видишь ли, сколько живу, сколько ни били, а всё не выучусь говорить не то, что есть, а то, что надо.

- Потому-то мне с вами легко и спокойно, - признался постоялец. – Хотел бы я, чтобы у меня был такой… - и пресёкся, чуть не завершив фразу святым словом «отец». Не хватало ещё ему здесь русского отца, да к тому же бывшего партизана и убеждённого коммуниста. Совсем расквасился. Замешкавшись, пробормотал, покраснев, - характер.

Сергей Иванович, возможно, догадался, как хотел закончить фразу несостоявшийся сын, и тоже, засмущавшись, прервал сурово, по-отцовски:

- Оставим нежности и комплименты женщинам, а сами – на боковую. Утром всё видится по-иному.

Владимир ушёл к себе, быстро разделся и заснул, не успев толком опустить голову на подушку.

Спал беспокойно, раздираемый страшными снами схваток с бандитами, когда руки и ноги, несмотря на все усилия, еле передвигаются, а изо рта вырываются задавленные, спазматические стоны. Просыпался от страха и снова погружался в тревожный сон, пока Гнус не нажал на курок приставленного к виску пистолета, и послышался отчётливый и почему-то отдалённый звук выстрела. Очнувшись, весь в липком поту, он обнаружил, что голова лежит под подушкой и упирается виском в железный прут спинки кровати, одеяло валяется на полу, а простыни превратились в мятый ком. Посмотрел на часы, было всего-то одиннадцать. Значит, он почти совсем не спал, и уже расхотелось. Поднявшись, поправил постель и пошёл на кухню, умылся и жадно выпил стакан холодного чая. Дверь в комнату Сергея Ивановича была открыта, постель не разобрана, а хозяина не было. Владимир толкнулся на выход, но дверь оказалась заперта на ключ, и ключа в скважине не было. Решив, что хозяин пошёл зачем-то навестить кого-либо из соседей и подзадержался, он, успокоившись, вернулся к себе и неожиданно легко и крепко заснул.

- 7 –

Осеннее утро было до того светлым и ясным – лучезарным, как поют поэты – что сердце радовалось, и верилось, что день будет удачным. Неяркое солнце, остывшее за лето, только-только показалось из-за далёкой тонкозубчатой затенённой рощи, торопя припозднившуюся бледно-серебристую прозрачную луну, насквозь пронизанную солнечными лучами, освободить небосвод, растворившись в голубом свете.

Сергей Иванович уже копошился у старенькой керосинки, чадящей бензином с солью, налаживая неизменный утренний чай и немудрёный завтрак из чёрного пайкового хлеба, нарезанного аккуратными тоненькими ломтиками, неаппетитного маргарина телесного цвета с белыми прожилками и испечённых вчера серых оладий. Владимир поздоровался в согнутую спину, одетую в застиранную мужскими руками майку, и, не ожидая запоздалого ответа, стесняясь принесённой вчера дурной вести, убежал, раздетый по пояс, во двор в предвкушении обжигающе-бодрящего обливания холодной водой. Когда тело перестало ощущать приятное прикосновение льющейся влаги и сплошь покрылось защитными пупырышками, он слегка промокнул его мягким полотенцем и вернулся на кухню, где уже ожидали готовый стол и приветливая улыбка хозяина.

- Ну и здоров же ты, парень, - одобрительно сказал Сергей Иванович, разглядывая мускулистое тело постояльца. – А ну, давай! – Он сел за стол, крепко ухватился левой рукой за край столешницы, а правую поставил на локоть с поднятой и раскрытой ладонью.

Владимир понял и, разместившись напротив, вложил свою ладонь в ладонь противника, крепко обхватив её.

- Начнём на счёт три, - объявил играющий судья. – Раз, два… три! – и резким нажимом попытался прижать руку и ладонь парня к столу.

Но не тут-то было. Рука молодого не поддавалась, но и сама не стремилась к активным действиям, непоколебимо удерживая вертикальное положение. Как ни пытался Сергей Иванович, но сколько-нибудь сдвинуть её не удалось, и он прекратил соревнование.

- Ты всегда борешься за ничью? – с упрёком спросил пассивного победителя.

- По мере возможностей, - не смутился тот. – Не люблю чем-нибудь выделяться без надобности. Это неприлично для настоящего мужчины.

- Вишь ты! – Сергей Иванович с интересом посмотрел на скромника. – Наши удалые молодцы, особенно – деревенские, тебя не поймут: их водкой не пои, а дай покуражиться и поизмываться над слабым, себя выхвалить и девкам на заметку.

- Да ладно, дядя Серёжа, - Владимир положил свою ладонь на непобеждённую ладонь хозяина, одновременно пытливо вглядываясь в потемневшее со вчерашнего вечера лицо с резко углубившимися морщинами. – Не выспались?

- С чего ты взял? – вялым голосом возразил Сергей Иванович, а в отведённых в сторону глазах была суровая печаль.

- Я ночью вставал – вас не было, и постель была неразобранной.

- Ну и что? По нужде выходил.

«А зачем дверь запирали на ключ?» - хотел спросить, но не спросил Владимир, сообразив, что у дяди Серёжи были причины для бессонницы, до которой ему нет дела.

- Я побегу, - сменил он тему, - в половине восьмого раскомандировка. – Помолчав, неуверенно спросил, имея в виду Воньковского. – Помощь моя нужна?

Сергей Иванович понял и почему-то вспылил:

- Ничего не надо. Кроме одного: молчать. Ты его никогда не видел, никогда с ним не встречался и не разговаривал, и не знал, что он ошивается у Сашки. Понял?

- Конечно, - смиренно подтвердил понятливый постоялец, не поняв раздражения хозяина.

- Домой вечером вернёшься? – помягчел и Сергей Иванович, стараясь бытовым вопросом сгладить вырвавшуюся озлобленность. – Ни о чём не беспокойся: тебе и так досталось. – Он легонько хлопнул шофёра по плечу, провожая на работу.

- Скорее всего, придётся снова мотаться по городу, значит – вернусь, - ответил Владимир и ушёл, сосредоточившись на одном: как вырваться из цепких лап еврея?

- 8 –

На раскомандировке ему как чужаку досталась самая муторная и дешёвая работа в стройуправлении, строящем жильё в городе: много коротких рейсов, много порожних поездок, частые загрузки и разгрузки с потерей времени, а в результате при постоянной занятости – мизерная выработка, не тянущая не только на премию, но и на дневной план. Обычно такие командировки распределяются в бригаде по очереди между всеми, но Владимир не был уверен, что с его незваным приходом такой порядок сохранится. Ну и пусть! В сквалыжной бригаде Поперечки у него нет и не будет равенства, придётся быть отщепенцем. Не страшно: он с молодости привык стоять за себя.

Только собрались расходиться по машинам, прибежала секретарша и объявила злым голосом, чтобы шли на собрание.

В красном уголке было тесно на задних рядах и пусто – на передних. На сцене, в президиуме, за столом, покрытым неизменным красным сатином, в центре сидел председатель профсоюза, который редко появлялся на людях, предпочитая, в ожидании указаний от директора и партсекретаря, распределять в тиши кабинета талоны на одежду и обувь и подводить промежуточные итоги соцсоревнований с выдачей красного флажка и клочка сена перед мордой в виде мизерной премии и всё тех же дополнительных талонов. Распределением более солидных привилегий в виде жилья, мелких должностей и повышенных разрядов, в соответствии с загруженностью кандидатов общественной работой, а потом и с их производственными успехами, занимался сидящий слева от профпредседателя парторг Филонов вместе с Шендеровичем. Они же устанавливали и окончательную иерархию соревнующихся. Справа от профлидера в полувоенном френче стального цвета, сшитом на заказ из министерского коверкота, расположился неуловимый директор. Из-под кумача по-хозяйски торчали ноги, обтянутые глянцевыми голенищами сапог, на каблуки которых так и просились серебряные шпоры. Авто-царь и авто-бог угрюмо смотрел глазами, глубоко спрятанными под низко нависшими, выступающими вперёд, надбровьями орангутанга на медленно собирающийся и теснящийся у дальней стены подчинённый народ, не смеющий приблизиться к божеству. Наконец, оно открыло пасть и рявкнуло: