- Да чуток травки-сонника, - созналась рассказчица и продолжала, как и не было отравы: - Ушли усе, прибралась я, навела порядок, прислонила дверь к косяку, припёрла доской, собрала узелок вещей, оделась потеплее, приготовила плат, проверила пашпорт у скрыни юбки, грошей трохи, задула лампу и, сомлев, прилегла, не раздеваясь, на застеленную кровать. Разбудил грохот знов упавшей двери и рёв мужа – якая-то сорока у юбке успела на хвосте принести яму весточку о свиданке, не поленилась, подруга. «Игде ты? Убью, сука!» Руками шарится у темноте, пакуль глаза не привыкли, натыкается на лавку, к кровати ломит. Подхватилась я и, как была простоволосая и без котомки, з другой стороны стола мырзнула у дверной проём и побёгла по вулке. Ужо зорится, прохладно, бежать легко, а куды? Сзади: хрясь! – выстрел, ещё пуще подогнал, народ стал выходить, с интересом наблюдая за соревнованием. Опять: хрясь! И ведаю, што патроны порченые, а усё равно боязно. Соображаю, што у сяле заступы не знайду, выдадут с радостью кату, и побёгла по дороге к шляху, в чащобе за им думала сховаться. Бягу, сердце и лёгкие разрываются, мужик догоняет. Слышу – машина шумит, припустилась из апошных сил, и ты, спасибочки, запынился, спас, слава боженьке.
Она насторожённо замолчала, уставившись на пустынную дорогу и ожидая мужской реакции на не безобидную женскую хитрость ради свободы, готовая ко всему, лишь бы только не возвращаться.
- Куда ты теперь? – спросил Владимир, прерывая тягостное неопределённое молчание.
Беглянка оживилась, улыбнулась, поняв, что если и осуждает, то не высадит, не оставит на дороге среди леса.
- Назад, у Германию.
Опешив от несуразности услышанного, Владимир судорожно вдавил педаль стартёра, мотор верного друга взвыл от незаслуженной обиды и вернул водителю самообладание.
- Куда, куда?
Эмигрантка, удовлетворённая произведённым эффектом, рассмеялась и по-свойски подтвердила:
- Не, не ослышался.
Владимир не знал, что и сказать, о чём спросить, как отреагировать на невероятное сообщение колхозной бабы, сбежавшей от мужа и вольготно разместившейся у него в кабине.
- Ты что, была там?
- А то! – утвердительно с торжеством воскликнула непонятная женщина. – Усю войну пробатрачила на ферме.
Владимир с любопытством оглядел бывшую соотечественницу, стараясь угадать её истинное отношение к вынужденному рабству.
- Неужели понравилось?
Она чуть-чуть усмехнулась, не то с горечью, не то с приятными воспоминаниями.
- Ништо. Лепш, чем у колгоспе. Працы, конечно, богато, но дурной, як у нас, няма. Строго, но справедливо, без самодури. Лодырей не держат, а у нас нахлебников больше, чем работников. Воровства нет зусим, а у нас тащат усё, надо и не надо. Пьянства тож няма, а хочешь выпить – иди апосля працы у пивную, у нас же самая пьянь на работе.
Это она верно подметила, зло, но верно.
- А чистота какая… У животины справней, чем в наших больничках. Дома каменные, под черепичными крышами, на века стоят. Ходят усе у шляпах, при галстуках, здороваются. Кажны день кофе з булочкой, сосиски или колбаса, а то и свинина з овощем на обед, а вечером – пиво з рыбой, а здесь? Бульба да бульба! Самогон и то из бульбы. Опухнуть можно.
Никакой здравомыслящий фермер в голодное военное время не кормил, конечно, прислугу, тем более русскую рабыню, сосисками и не поил пивом. Врёт баба, а слушать приятно. По-женски ляпнула сиюминутную правду-выдумку, которая со временем непременно станет ложью. Насмотрелась, намечталась, самой захотелось стать самостоятельной фермершей без наглеца-председателя и придурка-мужа. Нахваталась бабьего лиха, хочется умотать куда-нибудь подальше, хотя бы в коротких мечтах. Типичное безобидное русское враньё - мечта, выдаваемая за реальность. А, в общем-то, и сама не знает, куда податься, где затеряться, чтобы не сыскали и не вернули председателю и мужу. А ведь так и будет. Ещё и засудят за похищение паспорта.
- Не далеко ли собралась? Чем дальше уедешь, тем дольше возвращаться. Заскучаешь на чужбине, саму домой, на родину потянет.
- Николи, - решительно отрезала беженка, - тильки у кандалах.
«Тому и быть», - опять пришла невесёлая и самая верная мысль. По паспорту сыщут, которого так добивалась. Желанный, он стал для неё сыскной метой.
- Родина всё же, - тянул своё шофёр.
- Ну? – она повернулась к нему в недоумении. – Я и не отрекаюсь. Радзима, она и ёсць радзима. Я там родилась, там жила. Так што?
- Тебе больше не хочется там появляться?
- Не хочется, - опять решительно ответила беглянка.
- А потом, когда-нибудь?
Женщина, убегающая из дома навсегда, надолго задумалась.
- Можа быть. – Она уточнила: - Ради любопытства, да и то у глубокой старости, кали время свободное будет. – И ещё уточнила: - Были б живы матка с батькой, али остались бы добрые подружки, но няма ни тех, ни других, а радзима дорога любимыми людьми, не так?
Владимир не знал для себя точного ответа. В её уточнении он услышал недавние доводы Фёдора, которым внутренне сопротивлялся, не имея на родине ни родственников, ни даже более-менее близких знакомых.
- Остались же какие-то памятные природные места, которые захочется снова увидеть, чтобы вспомнить детство, юность? – повторял он Фёдора.
- Яки-таки места? – неподдельно удивилась она, привыкшая к дикой природе. – Вспомню, кали захочется, зачем бачить-то? Як у зверушек и птах?
- Как?
- Усе торопятся скорее покинуть логовище али гнездо и зажить на новом, на своём месте, и николи не вертаются на старое. Тильки слабые долго остаются с родителями. И у людей так: молодых не удержишь, разбегаются, куды вочи глядят, и редко кто возвертается, даже немощные старики не упросят. Если бы нашим селянам дозволили уехать, в три дни никого бы не осталось, и память о колгоспе вытравили бы. Так устроено у Бога: каждый человек, як зверь али птаха, должен освоить, обжить новое место, и оно очень часто, если жизнь сложится, становится роднее того места, где народился. К нему притягивает, там не памятная природа, а памятные добрые люди и дела.
Простая приземлённая женщина говорила то же, что и образованный, окультуренный городом, Фёдор.
- В опостылевшем родовье слабых удерживает страх перед неведомым, страх и вертает таких на радзиму. Сильному человеку нужны новые места, просторы. А ещё вертается тот, хто, испоганив на новом месте душу безбожной жизнью, страшится потерять её и возвертается в надежде обновиться.
Умная женщина попала точно в цель. Она угадала: его тоже гонит всё усиливающийся страх, что он почти утратил немецкую душу и не приобрёл русскую.
Всевышний экспериментатор довольно потирал пухлые руки, не знавшие ни лопаты, ни молотка, ни топора.
- Неужели и из Германии не захочется вернуться когда-нибудь в родную Белоруссию?
Она опять недоумённо посмотрела на него.
- То – другое, обязательно захочется.
- И вернёшься?
Патриотка рассмеялась, не понимая цели расспросов.
- Ня ведаю.
У неё не было обязательств перед «радзимой», она воспринимала её как нечто данное с рождения, обыденное и не требующее глубокого обсуждения, как «место нарождения». Почему же его мучают обязательства?
Лжепатриотка, смущённая непонятными допытками шофёра, опасаясь скрытых насмешек, замкнулась, широко, всласть зевнула, стыдливо похлопав ладонью по раскрытому рту, и раздумчиво сказала, словно попросив разрешения:
- Чтой-то я утомилась, можа, соснуть десяток-другой хвилин?
- Сосни, если сможешь, - разрешил водитель, спеша к Гродно на предельно возможной тряской скорости.
Пассажирка, не чинясь, припала плечом к дверце кабины и, ненароком закрывши лицо рассыпавшимися волосами, затихла, но, конечно, не спала и даже не дремала, беспрерывно встряхиваемая на бесконечных выбоинах дороги. Наверное, пришла пора ей подумать, куда податься и что делать дальше. Владимира такие мысли больше не мучили. Он беззлобно позавидовал неженскому самообладанию сбежавшей рабыни, у которой нет и тени сомнения, что поступила правильно, хотя и оказалась в результате вне закона. Она, конечно, понимает, но держится, не канючит, надеется избежать расплаты и просто не боится, считая, что лучше так сдвинуть постылую бесправную жизнь, чем тянуть её дальше до очередных случек с председателем, пьянок-дебошей мужа, драк и ругани, бесплатной работы и, в конце концов, рокового выстрела. Вот с ней у него действительно одинаковые судьбы, не то, что с Фёдором. Приятно, что решился, как и она, передвинуть стрелку и съехать с выверенной другими колеи. Лучше самостоятельно, не обращая внимания на предупреждающие светофоры, съехать под откос, чем безвольно тянуться по накатанной колее.
Кажется, он уже съехал: машину резко тряхнуло, качнув с боку на бок, и он обернулся посмотреть, как там прикорнувшая Таня. Выровняв студебеккер и чуть сбавив скорость, невольно покачал головой от непроизвольно возникшей ассоциации, а разобравшись, понял, что она закономерна: обе женщины, непохожие внешне, обладали одинаковой энергетикой и сильным лидерским характером. А ещё: материнской уравновешенностью, женской самоуверенностью и девичьей целеустремлённостью. Да и та же самая дорога помогла увидеть в этой ту, потерянную неожиданно и страшно.
- Ого! – подпрыгнув, откачнулась внутрь кабины неудавшаяся засоня. – Я уже напугалась, что мы едем по нашему колгоспному полю.
- Извини, - повинился шофёр, - проморгал канавищу.
- Ничога, - успокоила спутница, - спать неколи: считай, доехали.
Показались знакомые необжитые пригороды, а справа от дороги незнакомый поднятый полосатый шлагбаум и дощатая будка с окошком. Видимо, заслышав шум мотора подъезжающей машины, из будки вышел военный в распоясанной гимнастёрке, потянулся всем телом, подняв руки за голову, и хотел было направиться к шлагбауму, чтобы закрыть, но его остановил весёлый звонкий окрик женщины, высунувшей голову из окошка машины.
- Эй, красавчик, не потеряй штаны. Приходи на базар, я буду жадать. Ты – мой коханый.
Встречный ветер размётывал длинные красивые волосы, то скрывая, то открывая симпатичное лицо, а ярко-синие глаза озорно блестели, заворожив не до конца проснувшегося стража. Машина проехала мимо, женщина прощально помахала озадаченному служивому рукой, вернула голову в кабину и, возбуждённая, улыбаясь, объяснила:
- Проскочили. Ведаю я этих плюгавых вояк-лодырей: прицепится – не отцепится. Документы проверяет, а сам вочами обшаривает: у тебя курить будет просить, а у меня чего-нибудь пожрать. Для этого, наверно, для экономии у войска и поставили.
- Ты так и через обе границы проскочишь, - подначил Владимир нахалку, тоже довольный, что задержки не произошло. – Едем на базар, ждать коханого?
Она засмеялась.
- Кали у Германию ехать не хочешь, высади там, - не поняв, почему добрый шофёр, услышав безобидную шутку, враз засмурнел, и решив, что не одобряет даже шутливой тяги в неметчину, огорчённо отвернулась и стала смотреть в окно.
В прошлый раз они с Таней проезжали мимо базара, и Владимир знал, куда ехать.
Базары в послевоенное время в голодных городах начинали жить с чуть забрезжившего рассвета, а то и до него. Сплошь работающие женщины спешили до начала смены добыть что-нибудь съестное подешевле и посвежее, потому, что после смены, в шесть-семь часов вечера, и выбор беднее, и цены подрастут, и свободного времени жалко, и сил после работы не остаётся. А ещё надо отоварить карточки, умудриться из ничего сварганить ужин, сварить завтрашний обед, постирать по мелочам, наспех прибраться в комнате или доме, накормить поросят, коз и куриц, если есть – а у большинства были, постараться не рассердить угрюмого уставшего замордованного мужа, повоспитывать утомившихся, голодных и на всё согласных детей, да и с соседкой поболтать – выпустить пар. Утром – самое подходящее время для базара. К тому же милиция, заботясь о благе трудящихся, нещадно сокращала вечернюю торговлю, ещё засветло разгоняя спекулянтов по соседним улочкам и закоулкам, где находишься, налаешься и ничего толком не приобретёшь.
На здешнем базаре-толкучке в пиковую половину восьмого было не густо. Вероятно, город, образованный почти сплошь частным жильём, жил натуральным хозяйством, надеясь в торговле только на приезжих чиновников и военных. На длинных полупустых деревянных прилавках, открытых ветрам и осадкам, сгорбились в дремоте укутанные в старьё торговки с каким-то варевом в кастрюлях, чугунках и мисках, накрытых полотенцами, а большая часть вынужденных завсегдатаев диффузорно слонялись рядом, изредка сталкиваясь парами в коротких переговорах, редко приводящих к взаимно удовлетворяющему согласию.
Остановились.
- Не злобись: грошей няма – не успела прихватить, - зайчиха виновато покраснела и хотела быстренько выскочить.
- Как же ты без грошей-то? – остановил шофёр, лишённый законной платы.
- Руки ёсць – зароблю, - беспечно ответила полуодетая беглянка без вещей и с дыркой в кармане и снова взялась за ручку дверцы.
- Стой, - Владимир придержал её за рукав, - посмотри на меня и хорошенько запомни, - он вынул из кармана деньги и отсчитал 500 рублей. – Возьми, когда встретимся в следующий раз, отдашь.
Она вся зарделась, непривычная к таким деньгам и к тому, что дают в долг без отдачи, да ещё даёт совершенно незнакомый парень. Но взяла – куда деваться! Быстро наклонилась к нему, жарко поцеловала в небритую щеку, прокричала:
- Спасибочки! – и, не оглядываясь, выскочила резвой девушкой и исчезла за машиной.
- 12 –
Можно было по случаю что-нибудь купить поесть – живот основательно подвело, подсасывало так, что не заглушала и ноющая боль в уставшей мокрой спине. Однако сизые драники, синяя картошка и серые пирожки с картошкой не привлекли, и он, не солоно хлебавши, повернул было к студебеккеру, когда подошёл наблюдавший издали за привередливым покупателем базарный ханыга в стильных хромовых сапогах гармошкой и в помпезной восьмиклинке с малюсеньким козырьком, из-под которого свисала жидкая пегая прядь. В углу рта торчала обязательная для шика обслюнявленная до предела «беломорина», а маленькие глазки, утопленные под крупными надбровьями, смотрели нагло и пусто, безразлично к нуждам окружающего мира.
- Чё ищешь? – просипел прокуренно-пропитым голосом, не надеясь на выгодную спекуляцию с затёртым шоферюгой.
- Хлеб и тушёнку, - потребовал работяга на колёсах не дешёвенький по рыночным ценам харч.
Маленькие глазки насторожились, окурок переполз в другой угол рта.
- Буханка и кило-банка – 300, - назвал ханыга для начального торга полумесячную зарплату строителя или заводского рабочего.
Недооценённый шофёр, не торгуясь, согласно сказал:
- Давай.
Насторожённость в пуговичных глазах сменилась сначала испугом, а потом болью и сожалением, что бездарно ошибся в покупателе и продешевил.
- В придачу расскажешь, как выбраться на дорогу на Мосты и Слоним, - добавил шофёр. – Торопись, а то найду другого, - и ушёл к студебеккеру, не сомневаясь, что спекулянт придёт.
Единственную хорошо накатанную полевую дорогу на юго-восток он и сам бы нашёл, тем более что на въезде торчал покосившийся, написанный корявой рукой красной краской, указатель: «На Слоним!». Так что придача оказалась лишней. Дорога устойчиво петляла в широкой долине Немана вдоль железнодорожной одноколейки, но за всё время до Мостов Владимир не встретил ни одного поезда. Проехав с четверть часа, остановился на возвышенном берегу худосочного притока Немана. Пройдя немного вверх по его течению, нашёл стекающий в приток ручеёк, скрытый ярко-зелёной травой, попробовал воду – слегка отдавала болотиной, но пить, за неимением другой, можно. «Подхватить дизентерию, что ли, назло Вайнштейну?» Чуть прогретое утреннее солнце холодно и матово желтело за завесой поднимающегося туманного марева. Кругом было пустынно, голо и неуютно. Купа старых вязов низко склонилась к притоку, о чём-то сговариваясь с тёмной холодной водой, а больше – ни деревца.
Набрав во фляжку воды, Владимир постоял, оглядывая пустынные окрестности, такие же бескрайние, как и тревожные лесные, поёжился от туманной сырости и мизерности своего существования и потопал в обжитую, нагретую и уютную кабину. Кроме неё, у него не осталось надёжного жилья. Он прикончил бы банку, если бы сам себя не притормозил, с усмешкой попеняв, что никаких тысяч не хватит, если привыкнет к таким роскошным завтракам. А деньги нужны, они, собственно, уже не его, и он не вправе их транжирить.
Можно было двигать дальше. Он залил баки бензином из бочки, а радиатор – водой из притока. Друг не будет в претензии, что она слегка припахивает гнилью. Стоит ли торопиться? Финишный судья не торопит, терпеливо ждёт. Подложив под голову телогрейку, Владимир удобно вытянулся уставшей спиной на сиденьи и изнеможённо закрыл глаза. Недолгий раннеутренний отдых дал о себе знать, и он неожиданно заснул. И проспал-то недолго, всего какие-то полчаса, а полегчало, освежило, и сразу заторопился в дорогу, подстёгиваемый въевшейся немецкой привычкой делать порученное дело быстро и основательно.
Машину на мягкой земляной пыльной колее плавно раскачивало как на волнах, не было раздражающей тряски на мелких ямах насыпного шоссе, и мотор студебеккера ровно и удовлетворённо урчал, подгоняя водителя. От далеко и широко открытого горизонта, без сдавливающего леса, на душе стало привольно и даже радостно. Жизнь продолжается, и, может быть, тупик ему только кажется. Посеревшие и пожелтевшие осенние поля вокруг томились под кое-где неубранными свёклой и капустой, протянувшимися длинными полосами зелени разных оттенков, разделёнными подъездными межами. Кое-где на межах сохранились бедными чахлыми семейками, а то и бобылями, клёны, тополя и берёзы, оставленные, очевидно, для затенённого отдыха во время знойных полевых работ.
Освободившееся от тумана солнце тоже повеселело и гнало на землю яркие и жаркие лучи, прогревающие кабину так, что пришлось открыть окно и впустить освежающий ветерок. Даже увядшие травы оживлённо заблестели остатками росы, шлейф пыли за студебеккером распушился, а вода в речушках, которые почти сплошь приходилось преодолевать вброд, побежала быстрее. Нет, внезапно подумал он, ничего с чистого листа начать нельзя, и тем более жизнь. Всегда остаются не выбеленные пятна прошлого – одни потому, что слишком тёмные, другие потому, что жаль уничтожить.
Селение Мосты проскочил, не останавливаясь и не разглядывая, переехал реку по шаткому и скрипучему деревянному мосту, выстланному досками, шевелящимися как клавиши рояля, и дорога стала подниматься, петляя между рощами лиственных деревьев и каких-то высоких кустарников. Впереди за коротким крутым поворотом, в неглубокой распадинке показался полускрытый деревьями хуторок. Когда почти подъехал, из-за избы резво выехала и нахально встала поперёк дороги старенькая полуторка, из кабины вылез офицер с неразличимыми издали погонами, но ясно синеющий тульей фуражки, и застыл в ожидании студебеккера. «Вот», - подумалось, - «сейчас и узнаем, с какого листа предстоит жить дальше. Прорваться не удастся – изрешетят, не задумываясь». Он, слегка побледнев, плавно остановил машину, выключил мотор, достал паспорт, водительское удостоверение, путёвку и пропуск в погранзону и деланно неторопливо вылез из кабины. Подошёл к лейтенанту, одетому строго по форме, и молча подал документы, глядя мимо черноволосого сверстника, хлебнувшего воинского лиха, судя по орденской колодке с шестью разноцветными ленточками. Стали подходить и подчинённые, располагаясь сзади полукругом и поодаль. Вдруг в спину упёрлось что-то твёрдое, и хриплый простуженный голос приказал:
- Хенде хох!
Не прошло и пары секунд, как шутник, схваченный за руку и брошенный через плечо, оказался на земле, а смущённый Владимир подавал руку, помогая подняться донельзя сконфуженному пожилому коробейниковскому старшине.
- Ну и ловок, чертяка! – пробормотал тот, жалко улыбаясь и потирая ушибленное бедро. – Проучил старого дурня. Поделом! – Отряхнувшись, повернулся к лейтенанту, застывшему с рукой на кобуре. – Это Володя Васильев, проверен в бою, крестник ястребков и друг Паши Коробейникова. Отдай документы, не позорь нас.
Лейтенант убрал руку с кобуры, внимательно посмотрел на старшину, прилюдно нарушившего субординацию, помедлил, но документы отдал и, улыбнувшись с азартом, попросил по-мальчишески:
- А ну, покажи ещё разок, - и сам зашёл за спину Владимира, ткнул пальцем в спину и тоже, хоть и ожидал, мгновенно оказался на земле. – Здорово! – вскочил сам, без помощи, будто ничего не случилось, и он специально поддался для наглядности солдатам. – Давай ещё, только помедленнее.
На этот раз Владимир применил другой, более сложный и более неожиданный приём дзюдо с тем же результатом. Солдаты осторожно засмеялись, с уважением поглядывая на достойного крестника, и больше всех радовался его успеху забывший собственный позор старшина.
- Хватит, - решительно остановил он показательные выступления заезжего борца. – Дайте и отдохнуть рабочему человеку. Пойдём, Володя, я тебя свежим чайком напою, - дружески взял парня за плечи и повёл в дом, разгорячённого и обрадованного тем, что удалось размять тело, и тем, что не ударил лицом в грязь перед крёстными, а больше всего тем, что не арестован ими позорно. Он не ошибся, предполагая, что вайнштейновские сети ожидают на южной дороге.
В избе временный хозяин застелил часть стола чистой полотняной скатёркой, поставил две жестяные кружки, обтерев их внутри полотенцем, закрытую тряпочкой и накрытую деревянным кружком пол-литровую банку с тёмно-бордовой заваркой и деревянную миску с колотым сахаром.
- Он – ничего, лейтенант-то. Молодой ещё, сильно старается.
Невидимый из-за печи старшина посетовал на бедность:
- Разносолов заграничных, которыми ты нас потчевал, нет, коньяка – тоже, но свежую разварную картошечку со шкварками и тушёнкой предложить могу.
- Нет, не надо, - поспешно отказался гость, - я недавно завтракал, только чаю, и обязательно с вами.
- Ну и ладно, - удовлетворился, вздохнув, старшина, появляясь у стола с горячим закопчённым чайником. – Чаёк у нас редкостный, краснодарский. А на закуску вот ещё что, - он сходил за печь и принёс мешочек с крупными жёлто-красными яблоками. – Не отказывайся, обижусь.
Владимир взял обеими руками весь мешок, поднёс к лицу, вдохнул, зажмурившись, ароматы позднего лета, замер, удерживая запахи яблочного нектара, и бережно отложил себе, не выбирая, два яблока, а остальные, чтобы не смущали, отодвинул подальше.
- Два возьму, больше не надо – не маленький. Домой отправьте.
Привыкший подчиняться старшина, не возражая, предложил:
- Командуй сам.
Самозваный командир налил из банки заварки побольше, долил крутым кипятком и стал медленно, обжигаясь, смаковать допинг, редко откусывая от маленького кусочка дефицитного голубоватого рафинада. Старшина дождался, когда он начнёт, и присоединился сам, изредка взглядывая на парня и деликатно ожидая инициативы на застольную беседу.
- Расскажите, как погиб Павел.
Старшина осторожно отставил недопитую кружку, повернул лицо к окну, раздумывая, что и как сказать и надо ли говорить, решил, что надо – друг должен знать, и, глубоко вздохнув, сообщил:
- «Пал смертью храбрых при уничтожении фашистских недобитков» - так было написано в нашей ведомственной газете. А на самом деле всё случилось гораздо проще и обиднее. – Он отхлебнул чаю, чтобы смочить запершившее от горечи горло, и продолжал: - Заехали мы как-то в небольшое сельцо с почти нашенским названием «Варёна», а у них – свадьба, танцы. Наших не приглашают, дают понять, что гости – незваные. Только одна молодая деваха, одетая и по-городскому, и по-местному, подошла, назвалась учительницей, объяснила, где найти председателя сельсовета. Назавтра Паши целый день не было, а вечером рассовал по карманам банку сгущёнки да чекушку, говорит, до утра не ждите, и ушёл. Известно, дело молодое, да и не впервой, поэтому никаких тревог не вызвало. Только утром он к подъёму в 6.00 не пришёл. – Старшина дал себе передышку, скрутив и закурив огромную «козью ножку». – Когда мы буквально ворвались в её дом, то было поздно: Паша лежал в одних трусах на полу, весь в крови, истыканный и изрезанный ножами, лица не разобрать. – Рассказчик затянулся так, что из табачного сопла полетели искры, надсадно закашлялся до слёз то ли от табака, то ли от воспоминаний. – В хате ничего не нарушено, и никого нет – ни хозяев, ни учительши. Скорее всего, он и не сопротивлялся, захваченный во сне, или был перед тем одурманен. Так и следователи НКВД рассудили. – Старшина вздохнул, посмотрел на Владимира повлажневшими глазами. – Не пришлось Паше ввести хозяйку в строящийся дом: если б знать, где поскользнёшься.
Оба молча допили чай.
- Нашли их?
- Нет, - сжал обветренные и простуженные губы старшина, - но найдём – мы клятву дали. Пока не найдём, сам не демобилизуюсь. Хватит об этом. Ты-то как живёшь?
- А никак! – вырвалось у Владимира, хотя он и не собирался жаловаться. – Жизнь кончилась.
- Не шуткуй так – ещё не доставало! Что стряслось-то?
Владимир, сам себе надоевший, рассказал историю Сашки и безвинно страдающих соседей. Внимательно выслушав, нахмурившийся старшина, хорошо знающий организацию, в которой служит, тяжело поднялся из-за стола и подошёл к окну, наблюдая за солдатами, весело, как дети, резвящимися в подворье.
- Ничего, - наконец, выдавил он из себя не то, что хотелось, - обмелется.
Владимиру знакома была эта раздражающая русская привычка мириться с любыми неприятностями и трудностями, спуская на тормозах и апатично не прикладывая усилий к преодолению.
- Там не все Вайнштейны, - продолжал неубедительно уговаривать себя и шофёра старшина, - разберутся. В конце концов, нельзя награждать орденами и сразу судить! Вот увидишь – ещё поживём! – сказал деланно бодро, повернувшись к Владимиру.
Чем мог помочь какой-то старшина – мельчайший винтик в туго закрученной болтами репрессивной системе? Владимир поднялся. После его ненужного нытья они оказались по разные стороны внутреннего фронта, усиленно выстраиваемого в стране НКВД-шниками. По одну сторону – всё увеличивающаяся безоружная армия репрессированных - на каторгах, в тюрьмах, в ссылках или под гласным надзором – и подозреваемых, под негласным наблюдением. По другую – тоже безоружные, мнимо-свободные, испуганно-лояльные к власти люди, загнанные в контролируемые партийные, комсомольские и профсоюзные организации – неорганизованным работы нет, а значит, нет и жизни. А позади и со всех сторон, кроме открытого фронта – вооружённые до зубов заградотряды и –организации, караулящие каждое неверное движение и слово, и нет нейтральной зоны. Один робкий шаг, нечаянно, в порыве милосердия, протянутая рука через узкую, но жёсткую границу к тем, к первым - и ты сам среди них без права возвращения. Знал многоопытный старшина, повидавший и услышавший немало, что, протяни он руку шофёру, и тот утянет за собой не только его, но и его семью, согласно новаторской идее бдительных защитников трудящихся, знал и потому молчал, трудно глотая душившие слёзы бессилия и вынужденной лжи. Бездарно и обидно погиб Паша Коробейников, и так же погибает его друг, и ничего нельзя поделать.
- Мне пора, - сказал Владимир.
- Счастливо, - попрощался старшина, но руки не подал.
У крыльца лейтенант, подперев руками голову, корпел в окружении подчинённых над партией в многомудрые русские шашки, явно проигрывая оживлённому сержанту, истекающему победным потом.
- Я поехал, - предупредил Владимир.
Лейтенант, не оборачиваясь, протянул через плечо раскрытую ладонь, вяло ответил на пожатие шофёра и огорчённо пожаловался:
- Вот, понимаешь, в сортир влез.
Солдаты негромко и деликатно рассмеялись, радуясь успеху своего.
- Ты, если встретишь бандюг, всех не колошмать, - весело попросил один из них, обращаясь к шустрому шофёру, - оставь и нам на маленькую медальку.
И опять все рассмеялись, согласные на медаль, благодушно отдавая орден удачливому водителю, давно сидящему в сортире. Владимир улыбнулся в ответ, прощально поднял руку и, стараясь не глядеть на старшину в окне, ушёл к студебеккеру.
Было нестерпимо стыдно и гадко, с каждой жалобой всё больше обволакивало чувство неполноценности и вины, которой нет. Очевидно, хитрый смершевский психолог рассчитывал именно на это, на внутренний слом подопечного, и потому не торопился с арестом. Скорей бы уж оказаться за решёткой, а не раскачиваться в подвешенном состоянии от одного хорошего человека к другому, причиняя всем одни неприятности. Учил ведь оптимист: не лезь со своими болячками и неприятностями, если не хочешь оказаться в изоляции.
Как никогда, он рывками включил зажигание, скорость, газ и, взвыв мотором студебеккера, поехал дальше в свой выбранный тупик.
Испортилось не только настроение, но и дорога. Она превратилась в типичную лесовозную времянку с глубокими шатающими колеями и ямами, коварно заполненными водой, присыпанной сверху жёлтыми листьями. Вряд ли кто здесь в ближайшее время ездил. Но выбора не было, да и молодчага студебеккер подбадривал, сильно, без срывов гудя мотором, осторожно постукивая рессорами и поскрипывая кабиной и кузовом, не допуская сомнений, что они выберутся. Промаявшись с полчаса, и на самом деле выползли у городка Волковыска на нормальную полевую дорогу, резво и облегчённо побежавшую по равнинной луговой местности, заставленной ещё не выцветшими стогами сена. Наконец-то, можно стало и посмотреть, что такое твёрдое давит в кармане при каждом крутом вираже. Вынув, обнаружил быстро забытые красавцы-яблоки, поднёс к носу, глубоко вдохнул яблочный дух и без сожаления, брезгливо, выкинул оба за окно. Даже улыбнулся, ободрившись неожиданным поступком. Скоро переехали речку, потом железную дорогу и запылили плавно, не хуже, чем по асфальту, оставляя слева скошенные луга, стога и кустистые болота с ярко-зелёными островками и теснящимися на них, спасаясь, чахлыми искривлёнными осинами и ольхами.
В Слоним въехал в половине первого, то ли через полчаса после обеда, то ли за полчаса до него. Слабо затронутый войной город, часто уставленный почти сплошь оштукатуренными коттеджами, двухэтажными, с мансардами, с мезонинами, с большими остеклёнными верандами, цветниками в палисадниках и яблонево-грушевыми садами с сохранившимися на ветвях крупными бледно-зелёными и жёлто-зелёно-розовыми плодами поздних сортов, с акациями, сиренью и каштанами вдоль улиц, приятно отличался от виденных ранее белорусских селений. Здесь даже домашняя птица была полна чувства собственного достоинства и священной неприкосновенности. На обочинах дороги, лениво отбегая в сторону, копошились золотисто-оранжевые куры под предводительством задиристых петухов с мясистыми ярко-красными гребешками, семенящие вперевалку утки трусцой, не торопясь, бежали перед машиной, не желая уступать колею, а жирные статные гуси отважно бросались на студебеккер, защищая подруг и исконную территорию. Приходилось, не расслабляя внимания, маневрировать, чтобы кто-либо из хозяев улицы ненароком не попал под неуклюжее колесо. Приостановившись около черноволосой черноглазой стройной женщины, явно не белорусских корней, в простом облегающем платье, Владимир спросил, как найти торговую базу. Она улыбнулась приезжему и сказала, что все торговые организации города расположены в костёле, а он на берегу реки, чуть дальше и налево, на площади, сразу видно. «Здешние фарисеи одолели истинную веру», - подумал Владимир, двинувшись дальше по направлению к торгово-божьему дому.
Костёл, конечно, нельзя было не заметить. Массивное приземистое здание с вздёрнутым аркообразным фронтоном стояло в глубине мощёной булыжной площади и было расцвечено разнокалиберными вывесками оккупировавших храм новейших антихристовых сект: «Загоскот», «Промкооперация», «Потребкооперация», «Торгово-сбытовая контора», «Овощесклад» и ещё не различимыми издали. Территория торговой обители по-советски была ограждена тесовым забором. У распахнутых ворот, ведущих ко всем нечистым, сидела святая баба с дрыном и поминутно вскакивала, отгоняя безрогий молодняк и коз, почему-то упорно стремящихся проникнуть на священную, но, увы, запретную территорию. Подъехав к воротам и распугав агрессоров, Владимир через окно спросил, где ему найти Мрачновского.
- Гэта який? – подумав, спросила стражница, подходя к машине. – Довгий, што ль?
- Начальник торговой базы, - уточнил шофёр.
- Здесь усе начальники, - разъяснила женщина, - усех забороняю. – Подумала ещё и решила: - Та довгий. Няма яго – пошкандыбал на цвыркулях до хаты, на снеданне. Хата по гэтай вулице, - она показала рукой, - пятая али шостая, а можа, и сёмая, та, у якой забор выкрашен у синий колер. Хошь – шукай, а хошь – дремли здесь, а у ворота не пущу.
- Поищу, - успокоил шофёр, не пожелав присоединяться к бычкам и козам. – Слушай, - спросил с замиранием сердца, - к вам вчера или сегодня военные на легковушке не приезжали, не видела?
Баба, пережившая войну и нашествие всяких военных, от которых добра не жди, насторожённо посмотрела на него.
- Не… а зачем?
Или не видела, что маловероятно при её привратной бдительности, или вайнштейновцев здесь действительно не было. Ждут в Барановичах.
- За яблоками, - пошутил невесело и поехал искать синий забор.
Приметы оказалось достаточно. Он остановился у добротного, недавно отремонтированного двухэтажного особняка и длинно посигналил.
Из дома вышел, вернее, выпал очень высокий, очень худой и очень нескладный белобрысый мужчина с заметной пролысиной и длинными висячими усами, закрывающими рот.
- Мне нужен Мрачновский.
- Нужен – бери, вот я, - добродушно ответила басом человеческая оглобля, приветливо улыбаясь глазами.
- Вам ящик от Сосновского.
- Вываливай, если сможешь.
Владимир осторожно, стараясь не запачкаться, открыл задний тент, влез в кузов и в разбросанном за ухабистую дорогу грузе с трудом отыскал небольшой продолговатый ящик с пометкой «С».
- Вот, - он поставил ящик на задний борт.
- Жмотина жидовская! Пся крев! – негромко выругался неблагодарный адресат, взял ящик сильными руками и небрежно бросил к забору. – Ты куда едешь?
- В Брест.
- Возьмёшь с полтонны бочек, я заплачу?
Владимир не сразу сообразил, что директор торговой базы в открытую предлагает ему, шофёру, левый груз. Почему и не взять? Пусть достанется смершевцам, будет ещё одна улика против врага народа. И тут ему на ум пришла неожиданная дельная мысль.
- Возьму, а вы мне устроите телефон с минской автобазой – я должен сообщить, что задерживаюсь в рейсе. Вот и будем в расчёте.
Каланча опять приветливо посветил водянистыми голубыми глазами и согласился, донельзя обрадовав вымогателя.
- Добре, езжай к конторе, я через 10-15 минут буду. Раньше часа звонить бесполезно – там обедают.
Снова разогнав настырный молодняк, Владимир спросил у сторожихи:
- Воюешь? – настроение улучшилось достаточно, чтобы поболтать с алебардницей. – Чего они лезут-то?
- А свалка-помойка там дармовая, чуют скоты.
Владимир заглянул в ворота, но увидел не свалку, а старенький «газик», возможно, со свалки, с откинутыми крышками капота. Положив толстую ногу в грязном кирзаче на крыло, подложив её под себя и выставив из-под задравшейся, видавшей виды, спецовки жирный мощный зад, в моторе копался невидимый спереди хозяин, пожертвовавший ради любимицы обедом. Не удержавшись, как сделал бы любой шофёр, Владимир подошёл полюбопытствовать и поздоровался в зад:
- Привет. Барахлит?
Смолкли хорошо слышимые вблизи сопенье и всхлипы, показался верх ремонтника, и на Владимира неприязненно глянули влажные от слёз голубые девичьи глаза, полузавешенные пшеничной чёлкой, измазанной машинным маслом.
- Сам ты барахлишь, проваливай давай! – Но занять прежнее рабочее положение не спешила, вглядываясь в незнакомого симпатичного парня.
- Твоя? – спросила с завистью, кивнув на студебеккер, тоже заглядывающий в ворота.
- Мой, - гордо подтвердил Владимир, в который раз радуясь железной дружбе. – Давай, твой вместе посмотрим: две головы лучше.
Он не очень надеялся на свой теоретический багаж и мизерную практику, но в преддверии телефонного звонка очень захотелось сделать что-нибудь доброе, чтобы фортуна в ответ повернулась, наконец, лицом. Покопавшись в свечах – счистив нагар и отогнув клеммы, в карбюраторе, загрязнённом и замасленном до предела, в генераторе – зачистив клеммы и тщательно прикрутив винты, в бензонасосе – промыв и продув трубки, подёргав за провода и восстановив оголённый надрыв, ещё раз проверив все соединения и крепления, он влез в тесную кабину-конуру, попросил мысленно: «Боже, дай искру!», и тот не отказал – машина завелась с первого качка стартёра, заколотилась износившимся скелетом. Деваха завизжала, запрыгала, тряся жирными телесами, вырвала кудесника из кабины, насела, расцеловала, измазав не губной помадой, а тавотом, и бросилась к подходившему Мрачновскому.
- Казимирыч, завелась!
Тот понял, кто виновник девичьих и газиковых восторгов, улыбнулся, чуть приподняв усы, и пообещал:
- Ещё побегает старушка. Пошли, мастер, - обратился к имениннику.
Внутри костёл был разгорожен на множество чиновничьих келий. Пройдя в одну из них и шагнув к столу прямо с порога, Казимирыч поднял телефонную трубку и попросил в неё:
- Марыся, дай мне Минск по срочному, - он подвинул карандаш и листок бумаги Владимиру, и тот, поняв, написал крупными цифрами телефонный номер подполковника. Мрачновский продиктовал номер и положил трубку на место, сказав: - Жди, вызовут, а я пойду пока насчёт бочек.
Телефон громко и настойчиво заверещал минут через пять, заставив вздрогнуть. Владимир поспешно снял трубку:
- Да!
- Говорите: Минск на связи.
- Алё, - заторопился Владимир, - Ирина?
- Слушаю, - глухо донеслось из-за тридевять земель, - кто это?
- Это я, - по-дурацки ответил растерявшийся абонент и исправился: - Васильев.
- Володя? – слегка ожил далёкий загробный голос, нисколько не похожий на Иринин. – Где ты? Что с тобой? – заволновалась далёкая подруга по поцелуям.
- Я в Слониме, - Владимир убавил голос, сообразив, что кричать ни к чему, - скажи моему начальнику, что задержусь. Пришлось менять два колеса. Поняла? Слышишь?
- Скажу, - пообещала исполнительная секретарша.
Чуть выждав и ощутив биение сердца в висках, он бросился в омут:
- Меня никто не спрашивал, не искал?
- Нет, - без задержки ответила она, и это больше, чем слова, убедило, что так оно и есть: не искали. – Стой! Подожди, - сердце упало, виски похолодели, - тут какой-то чокнутый просил обязательно передать тебе, что почтовый ящик пустой, а себя не назвал, идиот.
- Ириша, - он впервые назвал её уменьшительно-ласково, потому что в душе ширилась и рвалась наружу безудержная радость и любовь ко всем, и, чтобы не разорвалось сердце, надо было излить на кого-нибудь часть её. – Свадьба была?
- Какая свадьба, – огорчилась будущая подполковница, – когда нет подходящих колец!
- Не торопись, - пел Владимир, - приеду, в последний раз расцелую и кольца найду.
- Не обманешь?
- Разве на меня это похоже?
- Ой, сам вызывает. Всё у тебя? Приезжай скорее.
Щёлкнула положенная трубка, наступила шуршащая далёкой далью тишина, и близкий голос, напугав, сухо оповестил:
- Разговор окончен, - и, не удержавшись, добавил: - Зачем дуришь голову невесте? – и отключился.
- Ну, что, сообщил? – спросил вошедший Мрачновский, усаживаясь за столом так, что колени остались на стороне.
- Ага, - глупо улыбаясь, ответил счастливый Владимир, возвращаясь из тупика.
- Я тебе дам накладную, одну, - не обращая внимания на младенческую радость, разлитую по лицу шофёра, сказал нескладный директор, что-то быстро заполняя на бланке, - на случай, если будет дорожная проверка. - «Ага», - подумал Владимир, возвращаясь к естественному состоянию, - «и чтобы я ничего не спустил на сторону и не заначил, как здесь говорится». - Но ты её отдашь только в руки Обидчука, тамошнего директора, и никому больше, договорились?
- Ага, - опять возвратился к затихающей радости Владимир.
- Там, у ворот, ждёт кладовщица. Поезжай и загружайся на накладную и – с богом! В следующий раз привози ящики побольше, - Казимирыч улыбнулся на прощанье, провожая оценивающим взглядом нового подельника в мафиозной кооперации, и уткнулся в бумаги.
На выезде встречала умытая и причёсанная, сияющая молодостью и радостью коллега. Когда он остановился, она открыла дверцу со стороны пассажира и с трудом подняла на сиденье внушительную корзину, переполненную теми самыми, жёлто-красными, крупными яблоками.
- Вось, трымай.
Встала на ступеньку и добавила большую стеклянную банку с каким-то тёмно-коричневым варевом.
- А гэта ад Казимирыча – джэм земляничны, - сунула руку в карман объёмных штанов и протянула бумажный свёрток, - и гэта ад яго.
Владимир покраснел как яблоко, поняв, что в свёртке деньги.
- Вот что, - сказал он решительно, - за яблоки огромнейшее спасибо, и джем возьму, а это тебе, - и отдал свёрток обратно в руки растерявшейся девушки, отступившей с подножки на землю, закрыл дверцу, посигналил прощально и укатил, довольный своим спонтанным поступком.
По хорошей дороге ехать было одно удовольствие, и через полчаса он выбрался на магистральное шоссе и повернул по указателю на Барановичи. Что-то ждёт там? Пора подумать, убавив русской эйфории и добавив немецкого скепсиса. Ясно одно: если в Барановичах не ухватят за шкирку, значит, вайнштейновская система на самом деле дала какой-то непонятный сбой. Спросить бы у молодчаги Марлена, но придётся маяться в неопределённости до возвращения. Ничего, перетерпим, это он умеет, научен жизнью.
В принципе, ничего существенного пока не произошло, и радоваться рано: волею всевышнего он оказался в раскрытых ножницах судьбы, и они не убраны. Нижнее лезвие, пусть будет американское, замерло в ожидании реставрации последнего агента, верхнее, Вайнштейновское, приостановилось по неизвестной причине, и надо так извернуться, чтобы потерять минимальный клок шерсти, а не голову, не дай бог. Пока едем дальше.
К Барановичам подъехал около двух. Большой, широко разбросанный, неуютный город потребовал долгих поисков торговой базы, которая оказалась затиснутой за территорию железнодорожного вокзала. После долгих и нудных переговоров с вахтёром, появился пузатый начальник. Владимир, не вдаваясь в разговоры, с трудом вытянул предназначенный ему ящик, поставил у ног пузача и сел за руль, коротко отказавшись от дополнительного груза и не слушая угроз «показать кузькину мать». Он хотел успеть в Брест до конца рабочего дня, чтобы разгрузиться и иметь свободный вечер для встречи с агентом. И вообще он торопился в Минск. Время стало дорого: назрела необходимость не тянуть его, а торопить.
Итак, Барановичи он проехал. Чем-то крепко заело вайнштейновскую половину ножниц, а в далёком Бресте вряд ли следует ждать ареста. Он неожиданно поймал себя на тлеющей мысли о том, что жалеет, что этого не случилось здесь. Люди, избежав беды, часто хорохорятся, вслух отважно жалея, что не пришлось с ней встретиться. Избави бог! Владимир даже замурлыкал наиболее понравившуюся русскую песню про синий платочек, хотя ни одного куплета толком не знал, но для выражения хорошего настроения достаточно и незатейливого сентиментального мотива. Правда, особо отвлекаться не следовало: на стратегической магистрали наблюдалось непривычное интенсивное движение, и приходилось быть предельно внимательным, чтобы избежать столкновения. Некоторые нетерпеливые лихачи пытались обогнать студебеккер, но Владимир никому не позволял этого, удерживая стрелку спидометра на отметке не ниже 70 км/час. А навстречу, мешая обгону, торопливым потоком бежал авто-интернационал, образованный русскими, немецкими, чешскими, итальянскими и даже шведскими грузовыми и легковыми автомобилями. Такой же интернационал густо громоздился по обочинам дороги, выставляя то развороченные башни и гусеницы танков, то обгоревшие остовы машин, то днища опрокинутых броневиков, то торчащие обрубленные или изогнутые дула пушек, а то и взывающие к потерянному небу крылья и хвосты самолётов с крестами или звёздами. Русским надолго хватит железного лома войны вместо железной руды.
Два часа пролетели напряжённо и незаметно. Сразу за Кобрином он нагнал воинскую колонну и сообразил, что под её прикрытием сможет без проверки миновать вероятный въездной патрульный пост. Это была перестраховка на случай, если Вайнштейн всё же дал сюда сигнал на него. Лучше поостеречься. Не зря говорят, что у страха глаза велики. Он остановился, обрызгал задние номера водой из фляжки и густо закидал пылью, потом догнал колонну и, выдерживая дистанцию, чтобы быть надёжно прикрытым пылью от идущего впереди грузовика, двинулся последним. Потребовалось плотно закрыть окна, и всё равно в кабине удушливо запахло едкой пылью. Надо терпеть. На самом въезде в город сзади пристроился, приняв Владимира за своего, замыкающий русский джип – карикатурная копия на виллис, - прозванный в армии за невероятную тряску или неожиданные подскоки «козлом» или, уменьшительно, «козликом».
Когда пропылили мимо равнодушно глазеющих патрульных, Владимир резко свернул на боковую улицу, увидел в зеркало, как озадаченно приостановился «козлик», но следом не поехал. Можно приступать к любимому занятию в этой стране – поискам торговой базы. Использовав внушительный наработанный опыт и умело отсекая неизбежные ложные и запутанные наводки аборигенов, он нашёл её, изрядно поплутав по сильно разрушенному городу, медленно и нехотя восстанавливаемому энтузиастами удвоения пятилетних заданий. И здесь им помогали немцы, хорошо заметные по обветшалым мундирам.
Обновлённая и хорошо обустроенная кирпичная торгбаза с трёхэтажной конторой свидетельствовала о понимании властями, что есть главное в городской инфраструктуре. Ничего удивительного: положение пограничного города на основных автомобильной и железнодорожной магистралях, связывающих интенсивно обираемую Германию, а заодно и остальную оккупированную Европу, с Москвой и центральной Россией, обязывало крутиться всех в городе, чтобы не сдерживать грузопотоки с Запада, в которых заинтересованы не только Союзные власти, но и всесильные Органы. От них не отговоришься, не сошлёшься на дядю и бога, они за своё глотку вырвут. Здесь шла колоссальная, ответственная, безалаберная и мафиозная сортировка награбленного и переадресовка его в соответствии с запросами авторитетных государственных личностей и учреждений. Всем было известно, что директору торгбазы легально отведён трёхлетний срок свободы и бесконтрольной деятельности, после которого следовал обязательный пятилетний срок лёгкого заключения с возможной реабилитацией до истечения срока отсидки.
Вахтёрша, шевеля посиневшими губами, внимательно со всех сторон изучила путёвку и накладные, подозрительно оглядела водителя и, вздохнув, с лязгом отворила металлические ворота. Директор базы демократично разместился, в полном смысле слова, внутри коллектива – его кабинет был на втором этаже по центру здания. В небольшой приёмной очень красивая, с очень пышной и замысловато уложенной причёской, сверхнедоступная смертному секретарша, когда Владимир попросился к шефу по делу, сухо порекомендовала явиться завтра, а когда узнала, что лично для директора есть бумага и груз, протянула руку, чтобы самой отнести документ, когда же и это сорвалось, и нахал стал грубо настаивать на немедленном личном рандеву, зло вспыхнула, став сказочно прекрасной злой феей, и фурией промчалась в кабинет начальника, обдав еле уловимым тонким ароматом духов.
Обидчук не заставил себя ждать. Он оказался плотным мужчиной с абсолютно голой головой, выбритой повсюду, исключая кустистые брови, по которым можно было отнести его к русичам. Не здороваясь, что уже стало привычно, он взял у Владимира накладную и пошёл на выход, буркнув невнятно: «Пошли». Дальнейшее показало, что украинский дядька на месте: Владимир и оглянуться не успел, как был разгружен и освобождён. Может быть, потому, что практичный хозяин базы держал в грузчиках непьющих и покладистых женщин, а кладовщиком – расторопного молодого парня-инвалида, припадающего на левую ногу.
- Утром к восьми подкатишь сюда же под загрузку. Не опаздывай, - предупредил напоследок не склонный к лишним разговорам кладовщик.
- Не подскажешь, где найти ночлег? – на всякий случай обратился к нему Владимир и не напрасно.
- У нас на первом этаже есть комнаты для приезжих, обратись, может, повезёт, - и окончательно ушёл по эстакаде в дальний склад.
Везение продолжалось, и Владимиру досталось местечко в опрятной комнатке с тесно поставленными четырьмя никелированными кроватями, по-солдатски застеленными новым бельём и шерстяными одеялами, поверх которых возвышались остроугольными пирамидами подушки, уложенные на ребро. На выбеленных стенах висели красочные литографии с картин русских художников и непременный портрет генералиссимуса. У стола испуганно толпились четыре венских стула, эмигрировавшие, очевидно, не по доброй воле с недалёкого Запада, а на подоконнике полыхала революционным цветом мещанская герань, балдеющая в двухлитровой банке из-под свиной тушёнки. Оформившись и выслушав от дежурной обязательные наставления о том, что мусорить, валяться на кровати в верхней одежде и пить водку в номере нельзя, Владимир забросил мешок под кровать, так как для шкафа места в комнатке не осталось, и облегчённо вышел наружу с огромным желанием где-нибудь и чем-нибудь подзаправиться.
Здесь говорят: «язык до Киева доведёт», ему надо было ближе, и скоро он добрался до столовки, пропитавшей запахами горелого жира, лука и капусты тесовое общепитовское строение с беспрерывно хлопающей дверью, впускающей и выпускающей потребителей нехитрой послевоенной снеди с резко ограниченным меню, стандартным, пожалуй, для всех русских забегаловок: борщ или щи с пятном нефтяного жира и без мяса, или рассольник с не проваренной перловкой и разлезшимися огурцами, водянистое картофельное пюре или пшёнка, разваливающиеся котлеты с запахом мяса, недоваренная треска, пойло под названием чай или компот из стратегических запасов сухофруктов – говорят, совестливые повара отчерпывали из навара всплывших червей, а нормальные давали им благополучно утонуть, – бывали ещё винегрет или селёдка со вкусом проржавевшего железа. Все кулинарные недостатки и скудость рациона покрывала водка. Она, дешёвая и доступная, и утоляла голод, и разнообразила рацион, и отвлекала от радостей трудовых будней, и устанавливала равноправие. Из-за неё частили посетители, и на ней наживались столовские, и все были довольны. Однако, и голодные по-настоящему, вроде Владимира, тоже уходили довольные, временно обманув желудок.
Тылы обеспечены, пора и на схватку с последним агентом.
Владимир помнил о нём очень мало: кличка Пономарь, средний рост, средний возраст, среднее телосложение, усреднённая внешность без примет, разве только убегающий взгляд – даже на фото смазан, страдает скрытым ревматизмом ног, полученным в лагерях, и – всё. Забрасывался руководителем небольших диверсионных групп и всегда удачно. Очень ценился Гевисманом. Законсервирован одним из первых, ещё до полного освобождения Белоруссии.
Улицу Локомотивную нашёл там, где ей и должно быть – вблизи вокзала и недалеко от торговой базы и столовки, и плутать в сумерках по городу почти не пришлось. Неприметный деревянный дом, подстать хозяину, был запрятан за плотно пригнанными тесовыми воротами и высокой глухой калиткой. Только фасад за палисадником из частого штакетника насторожённо глядел двумя слабо освещёнными окнами на незваного гостя, вором прокравшегося по незнакомому городу и незнакомой улице к незнакомому дому с незнакомым хозяином, для которого пришелец явно был хуже татарина. Владимир не очень громко постучал в калитку, потом погромче, пока из-за откинутой занавески в окне не показалась физиономия сталинского облика – с широкими тёмными бровями и густыми усами, не принадлежащими бесприметному агенту. Скоро послышался скрип входной двери, грузные шаги по скрипучему крыльцу и глухой неприветливый голос:
- Чё надо?
- Здесь живёт Дьяков? – приблизив лицо к калитке, громко спросил Владимир.
- Жил.
Незваный гость предполагал такой ответ и сразу задал новый вопрос:
- Не знаете, куда переехал?
- Милиция тоже хотела бы это знать.
Щёлкнула задвижка, калитка открылась вовнутрь, и в проёме, не выходя, показался широкоплечий шатен с милицейским кителем внакидку. «Старшина!» - увидел Владимир мятые погоны. – «Вот влип!»
- Тебе он зачем? – запоздало поинтересовался новый хозяин дома.
- Должок взять, - ляпнул первое, пришедшее в голову, Владимир, не чаявший как уйти по-хорошему.
Милиционер сытно рыгнул, испустив почти ипритовую волну удушливого запаха самогона, и довольный, что облапошили не его, самодовольно посоветовал:
- Пиши в расход. Когда он тебя уделал?
Вопрос был остро опасным. Для ответа на него надо было знать, когда взяли Пономаря. Владимир, нащупывая, сказал осторожно, с запасом времени, оставляя пути для отступления:
- Я был здесь в середине мая, - и попал в точку.
- Ага, перед тем как его повязали, субчика.
- Вы же говорите, что милиция ищет его? – встречным вопросом отвлёк от себя внимание Владимир.
- А он, гад, шмыганул с пересылки, - старшина в сердцах смачно сплюнул под ноги. – Так что – ищи, может, и воротишь должок, - он загоготал, довольный собственной остротой. – Не забудь нам сообщить. Бывай, у меня гости, - с треском захлопнул калитку, защёлкнул задвижку и ушёл в дом к более интересному занятию, чем пустые разговоры с объегоренным простаком.
Ещё до того, как захлопнулась входная дверь в дом, Владимир шагал далеко от него, опасаясь, как бы стража порядка не одолела профессиональная подозрительность, и он не захотел бы поближе познакомиться с непрошеным татарином. Если бы не самогон и гости, возможно, так бы и было. Гимнастёрка неприятно липла к мокрой спине, а ноги в ускоренном темпе несли к спасительной опрятной комнатке, где ждала успокоительная чистая постель.
Итак: последнего агента, слава богу, нет. Как бы то ни было, а Владимир своё дело сделал, осталось отослать последнее сообщение и ждать обещанной награды или… пули в спину. В последнее не хотелось верить. Почему Пономаря арестовала милиция, а не СМЕРШ? Не имеет значения – Васильев выполнил свою работу, пора ему снова стать Кремером. И тот, и другой неимоверно устали и пока мечтали только об одном: завалиться на чистую простыню под чистое одеяло, положить голову на мягкую подушку и забыться, наконец, праведным сном, навёрстывая две бессонные ночи.
Однако не удалось. В опрятной комнатке на противоположной кровати у окна, тщетно пытаясь защититься подушкой от шума и запахов, ворочался под одеялом один из постояльцев, мелькая седой шевелюрой и младенчески розовой тонзурой, а за столом, вольготно развалясь на изящных хрупких стульях, неопрятно гужевали двое других. Заводилой был рыжий, патлатый и конопатый, а второй, мышевидный и пригнутый к столу, подыгрывал, очевидно, старшему в паре. На мятой газете поверх белой скатерти лежали надкусанные куски раскрошенного чёрного хлеба, крупно нарезанная не вычищенная селёдка, небрежно искромсанная большая луковица в шелухе, несколько крупных яблок, и стояли пустая чекушка и початая поллитровка.
- Дербалызнешь? – предложил рыжий Владимиру угрюмо, не отвечая на приветствие.
- Не пью, - коротко ответил тот, с трудом протискиваясь к своей койке.
- Больной, что ли?
- Просто не пью.
Рыжий поиграл желваками, пошатал из стороны в сторону узкой спиной.
- Учти: два раза не предлагаю.
- Учёл, - опять коротко и отчётливо неприязненно ответил Владимир, не желая ссоры.
Рыжий засопел, зашатался теперь взад-вперёд.
- Во, Митюха, влипли. Один без причины не хочет – а хорошая компания не причина? Другой - больной, как будто я не предлагаю подлечиться.
Мышевидный подлипала захихикал, вытирая тыльной стороной грязной руки селёдочный жир с небритого подбородка.
- Не уважаешь, - начал заводиться рыжий, - не надо. Взаимно, и – срака об сраку. А мы будем! – повысил голос. – И петь будем, и бухарить будем, а смерть придёт – подыхать будем! – он грохнул жилистым кулаком с чистыми конторскими пальцами так, что жалобно звякнула подпрыгнувшая пробка графина, и запел-заорал, юродствуя: - Папаня – пьяница, за рюмкой тянется, а мать – уборщица: какой позор!
Постучав в дверь, вошла дежурная.
- Я предупреждала… - начала она.
- Да пошла ты… - грубо оборвал рыжий. – У меня дома осталась такая предупреждала… Закрой дверь с другой стороны и не вякай, когда не просят. Наливай, Митюха, засосём за милых дам, чтоб им…
Окончания Владимир не слышал, выйдя вместе с дежурной, спросил, где можно умыться и вымыть ноги, долго плескался под краном, а когда вернулся, застал милицейский патруль из трёх милиционеров.
- Пошли, красавчик, - предложил рыжему пожилой лейтенант.
- Мне и здесь лафа, - отказался тот, ухватившись для верности обеими руками за стол.
Лейтенант кивнул сопровождавшему молодому сержанту, они вдвоём умело завернули строптивцу руки и, наклонив вперёд, поволокли на выход.
- У-у, суки! – захрипел рыжий. – Не дают рабочему человеку как следует отдохнуть.
- Это ты-то рабочий? – усмехнулся лейтенант. – Гнида спекулянтская! Топай, не задерживайся.
- Да вы без меня все сдохнете! – ещё хрипел, не сдаваясь, рыжий. – Митяй, за мной!
- Не-е, - бодро отказался от завидной роли напарника в кутузку собутыльник, уже успевший раздеться и влезть в постель, укрывшись с головой одеялом. – Я – спать.
- Скотина! – последнее, что услышали оставшиеся в комнате.
Дежурная, поморщившись, окинула опытным взглядом поле сражения, толкнула рукой съёжившегося дезертира и непреклонно, на правах победителя, приказала:
- Вставай, убери за собой, тогда и дрыхни.
Тот молча и послушно выполнил приказание и снова затих под одеялом.
Поднялся тонзурный, попил воды из графина, предварительно обнюхав стаканы и выбрав сухой, перезаправил скомканную постель и улёгся на спину, покойно вытянув волосатые руки поверх одеяла. Не понимая рыжего, Владимир спросил старшего русского, глядящего в потолок:
- Зачем он так? Неужели не понимал, чем кончится?
- Расе-е-я, - непонятно протянул сосед, не поворачивая головы. – У нас всегда больше всех почитали юродивых: чем дурнее, наглее и безобразнее себя ведут, тем святее. Вот пьяный и копирует богу и народу угодных мучеников, изображая святого борца за собственную веру под названием дурость. На костёр пойдёт, кол на голове теши, а будет, злобясь, переть своё, даже заходясь в смертной кровавой пене, убеждённый, что так надо. Чем круче нагрешишь, тем сладостнее потом каяться, вываливаясь в грязи и предвкушая новое прегрешение. От привычки бесстыдно каяться идёт и постоянное привычное самоуничижение. Не пьянство русских губит, а оно – самоуничижение, неверие в свои силы и способности. От этого и пьянство. – Он повернулся набок, приподнялся на локте, чтобы лучше видеть молодого. – Ты воевал, вижу?
- Да, - уже не смущаясь, ответил Владимир.
- Тогда помнишь, как в атаки шли: до последнего. Чего жалеть-то – народу дурного много, чего думать-то? Так и победили: не умом, а скопом. В бога верим, а в душе бога нет.
Сосед замолчал, опять перевернулся на спину и печально уставился в потолок. «Хочу домой, в Германию», - истомно подумал Владимир и мгновенно заснул.
- 13 –
- Мы тебя загрузим ящиками с тушёнкой под завязку, - сообщил утром вчерашний кладовщик, - сопровождающего дать?
Владимир не придал значения серьёзности скрытого предостережения и шутливо согласился:
- Дай, только – автомат.
Улыбнулся в ответ и заботливый отправитель, отрицательно покачав головой.
- В штате не держим. Винтовку в придачу к солдату могу.
- Не надо, - отказался Владимир. – Наверное, старичка?
- А тебе – солдатку с двустволкой?
Оба посмеялись, но кладовщик предупредил:
- На Минском шоссе редко, но случаются нападения на ценный груз, а ты повезёшь такой, что поважнее боеприпасов на фронте – вся ответственность ложится на тебя. Держи, - он протянул небольшой чёрный чемоданчик с металлическими уголками и замком, - это Сосновскому. А это тебе, - и подал вслед килограммовую банку говядины, баночку сгущёнки и белый батон, - хозяин распорядился. – Старайся идти в колонне или хотя бы напару с кем-нибудь.
- Ладно, - пообещал Владимир, нисколько не обеспокоенный предупреждением.
Пока женщины, смеясь и переговариваясь, с одышкой от тяжёлых ящиков, плотно укладывали их в кузов, не забывая постреливать глазами на молодого симпатичного шофёра, он внимательно осмотрел друга, подкрутил гайки на колёсах, дозаправил баки, долил масла и воды, вычистил стёкла и кабину. Лихим грузчикам как раз хватило времени, чтобы кончить и подступить, улыбаясь, к завидному жениху:
- Какую возьмёшь? Место у тебя есть.
- Боюсь остальных обидеть: побьёте, - отшутился Владимир, забрал у кладовщика накладную, услышал напутственное: «Счастливого пути!», забрался в родную кабину, прощально посигналил и тронулся, наконец, восвояси, туда, где должна решиться его русская судьба.
Небо некстати захмурилось, упало на землю, перемешав воздух с водяной пылью, стало зябко и неуютно, как будто всевышний темнил радужные надежды, настраивая на худшее. В мутной пелене за 100 метров ничего не было видно – пришлось включить ближний свет и продвигаться на низкой скорости, сдерживая нетерпение. Он так и не увидел города. Патрульные, запрятавшись в караулку, и не думали кого-либо досматривать, сберегая здоровье и отогреваясь у чадно дымящей буржуйки. Было 9 утра и почти четыреста километров впереди. Изредка в мутной дисперсно-влажной мгле нарождались смутные встречные тени, которые с приближением прорисовывались во встречные машины, блестевшие от стекающей с них влаги. Стеклоочистители, как ни торопились, не успевали очищать стёкла от водяной плёнки, периодически открывая осунувшиеся мрачные лица затосковавших водителей. Очень редко теням предшествовали прыгающие размытые огни фар, но большинство шоферов пренебрегало этой несолидной трусливой мерой предосторожности, больше полагаясь на свои утомлённые глаза. Вода была сверху, вокруг и снизу: то и дело приходилось проскакивать через мосты и мосточки, оседлавшие бесчисленные речки и речушки, не видимые в густом туманном смоге. Так пришлось плыть целых два часа до городка с настоящим русским названием Берёза. Правда, на улице, по которой Владимир пересекал вымокший до последней доски город, берёз не было. Возможно, когда-то и росла одна, по которой назвали город, но со временем за ненадобностью срубили.
За Берёзой шоссе приблизилось к железной дороге, и стали слышны заполошные гудки паровозов, заплутавшихся в тумане. А он стал светлеть, разрежаясь в белые клочья, уходящие с дороги на окрестные болотисто-луговые низины. Небо, темнея, потянуло на себя мокрое кисейное покрывало, открывая насквозь промокшую землю, и сразу пошёл дождь. Сначала пробный. Крупные редкие капли гулко ударили по капоту и по крыше кабины, потом заколотило по-настоящему, часто и беспорядочно, добавочно заливая и без того ослепшие окна, подул слабый ветерок, быстро перешедший в резкие порывы, сносившие водяные струи, которые с маху ударили в лобовое стекло, заставив захлебнуться бедных «дворников» - пришлось проворачивать их вручную. Колёса встречных машин добавляли струи снизу, выбрызгивая грязную воду, скопившуюся в дорожных канавах. И всё равно настроение выправлялось, предчувствуя улучшение погоды.
В Барановичи привёз солнце. Промытое, оно ослепило и вызвало добрую улыбку, и не столько само, сколько его осколки в лужах. Дорога вывела к вокзалу. Рядом оказалась непременная принадлежность привокзальной площади – чайная с широкой лужей перед входом, которую некоторые обходили, а большинство старались преодолеть подобно Иисусу. Владимир подъехал к забегаловке, заглушил мотор, взял флягу и, обойдя лужу, отважно вступил в сивушно-щёвый смрад, сдобренный прогорклым чадом. По низкому залу плавали в несколько этажей, сталкиваясь, табачные дымы и носились стаи ошалевших злых осенних мух, ожесточённо стукавшихся о запылённые окна и головы посетителей. Подойдя к сидящей официантке, Владимир отдал десятку и попросил налить во флягу чаю. Та, поморщившись, сделала. Больше ему здесь ничего не требовалось. Уже на выходе увидел, как типичный урка в блатной униформе старается отогнуть задний полог студебеккера и разглядеть внутренность кузова.
- Ты что-то там потерял? – издали спросил Владимир.
Урка оставил полог, обернулся, осклабившись, и тоже спросил, не отвечая на ехидный вопрос:
- Один едешь?
- Попутчиков не беру, - сухо отрезал Владимир, идя прямо на него.
Парень демонстративно цыкнул тонким плевком через плечо, повернулся и, глубоко засунув руки в карманы, вихляя задом, не торопясь, пошёл к вокзалу. Эта русская шваль, густо облепившая базары, вокзалы, поезда, напоминала только что виденные стаи столовских липких и злых мух: и те, и другие – отвратительны и привычны.
Он по-русски разложил на сидении «Правду», вскрыл ножом тушёнку, нарезал половину батона, подержал в руках сгущёнку и положил обратно в мешок. Бездумно наблюдая за хаотичными перемещениями привокзального слоняющегося люда, незаметно для себя опорожнил всю банку мяса и съел полбатона, умял бы и ещё, но умерил себя, напился тёпленького пойла из фляги, взял пару яблок из подаренной корзины, полюбовался ими, тщательно обтёр носовым платком, надкусил одно, посмаковал скопившийся во рту кисло-сладкий сок, завёл мотор и поехал дальше, жуя яблоки на ходу.
На выезде из города дорога сразу пошла пологими волнами на подъём. Простучали колёсами по короткому мосту и стали подниматься на взгорок с крутым внешним скатом, внизу которого сгрудились, навалившись друг на друга и сцепившись гусеницами и пушками, сгоревшие танки. Мотор работал ровно, внатяг, Владимир не форсировал его, жалея. Бедному железному другу и так вчера досталось сверх меры! Сам он расслабленно смотрел вперёд, обдумывая, что и как сделать в Минске в первую очередь.
Неожиданно слева, обгоняя, показалась русская полуторка, и сидящий в кабине типичный блатарь, улыбаясь, показывал высунутой рукой с зажатым в ладони пистолетом, чтобы Владимир остановился. Из кузова свешивались такие же, заглядывая в окно студебеккера, раззявив мокрые рты с золотыми коронками в неслышном крике. Мгновенная злость и ярость пронизали мозг. Что за страна! С самого въезда он только тем и занимается, что счищает с неё бандитскую плесень. Правая рука сама нашла вальтер между сиденьем и спинкой, и Владимир, не раздумывая, дважды выстрелил через левую руку в открытое, слава богу, окно. Продолжая в недоумении улыбаться, блатарь нелепо взмахнул рукой, выбросив пистолет вверх, и завалился в кабину на водителя. А Владимир, не медля, чуть отвернул направо и сразу круто налево, саданув высоким мощным бампером студебеккера в верхнюю часть переднего колеса и хилое крыло полуторки. Лёгкий газик, не выдержав натиска, заелозил к опасной обочине и, не удержавшись, ринулся вниз, одновременно переворачиваясь и подминая под себя людей в кузове. Затормозив, Владимир видел, как он, разбросав нападавших, врезался мотором в танк, приподнял задний мост и со скрежетом и грохотом добавленного металлолома застыл, только переднее колесо отчаянно вертелось. Виновник катастрофы с дрожащими руками и ногами вылез из кабины, слыша крики боли и видя, как из-под машины выползал раненый, а другой, зажимая левое плечо и шатаясь, поднимался с пистолетом по откосу, надеясь на отмщение. Но Владимир не дал ему этой радости, выстрелив, не целясь, ещё дважды, и мститель, соскальзывая, побежал назад к груде тел и металлолома. С трудом унимая противную нервную дрожь, Владимир обошёл студебеккер, увидел слегка помятые и оцарапанные бампер и крыло, серую полосу, прочерченную углом кузова полуторки по борту студебеккера, трижды глубоко вздохнул, не обращая внимания на крики о помощи, поднялся в кабину, поднял стекло и сосредоточенно тронулся дальше, снова и снова переживая недавнюю автосхватку, в которой одержал лёгкую победу, но от этого не было ни радости, ни печали, а только тянущее отвращение.
С памятного отныне взгорка дорога покатилась вниз, он хорошенько разогнался и отвлёкся от стычки, удерживая приличную скорость до самого Немана. А после него – опять вверх, на возвышенность, и всё глубже в глухой хвойный массив. Как ни странно, но больше до Минска с ним ничего не случилось, несмотря на удобные для засады мрачные дебри. Так, отгоняя гнусные воспоминания скоростью, нигде не останавливаясь, он в половине шестого въехал в столицу. Только здесь, в знакомом и обжитом городе, душу заметно отпустило, и Владимир смог спокойно наблюдать городскую жизнь, привычно выруливая по объезженным улицам к торговой базе. Избежав бандитской расправы, он направлялся к не менее отвратным спекулянтско-воровским мафиози, обсевшим народную кормушку.
Рабинович в шкуре Сосновского рад был возвращению Кремера в шкуре Васильева и, особенно, - чёрному чемоданчику, который без промедления поместил на стол, открыл ключом, извлечённым из внутреннего кармана пиджака, заглянул в приоткрытую щель, ещё больше обрадовался и, захлопнув тайник, похвалил:
- Молодец! Мало того, что без проблем доставил ценный груз, так ещё и порадовал меня, старика.
- Порадуйте и вы меня, - обратился Владимир вслед.
- Чем? – насторожился Яков Самуилович, ожидая настырной просьбы об оплате услуги.
- Мне нужны кольца.
- Те, что отдал?
- Нет, обручальные.
Рабинович-Сосновский облегчённо вздохнул и, улыбнувшись, заговорщицки подмигнул:
- Влип? Женишься?
Владимир не стал разубеждать, поскольку обоим была безразлична личная жизнь партнёра по мошенничеству. Директор с лязгом отпер сейф, достал аккуратную картонную коробочку, открыл и поставил перед шофёром.
- Выбирай, вовремя успел: завтра должен отдать.
В коробочке лежали навалом самые разнообразные кольца и перстни, в том числе и те, что перешли от Владимира. Он мысленно представил себе тоненькие пальчики Ирины и выбрал одно из наименьших, но массивное. Потом, сомневаясь, прибавил похожее для подполковника.
- Эти, - положил перед владельцем.
Тот взял оба, повертел, рассматривая, и неожиданно бросил назад, в коробочку.
- Не советую: подделка – дутыши. Возьми эти: своих не дурим, - и подал, порывшись в коробочке, тоньше и изящнее, к тому же с непонятной гравировкой, явно старинные и благородные.
Владимир, уличённый в дурном вкусе, слегка покраснел, спросил, доставая рабиновичевы деньги:
- Сколько?
Тот, не церемонясь, назвал приличную сумму, Владимир отсчитал, положил на стол мятый шевелящийся эквивалент золота, опустил кольца в карман гимнастёрки и, не поблагодарив, ушёл.
К родному шлагбауму подъезжал в самом конце рабочего дня. Посигналил, оповещая нерасторопного вахтёра о радостном событии, но тот и сам не замедлил появиться, но, вместо того, чтобы поднять преграду, направился к Владимиру. В ожидании очередной неприятности, которыми по хилософии Серёги-оптимиста, не следует делиться ни с кем, по спине пробежал холодок, а бедное сердечко участило ритм.
- Здравствуй, - вахтёр протянул узкий газетный оборвыш с написанным карандашом номером телефона. – Просил, как приедешь, немедля позвонить, хоть днём, хоть ночью. – Отошёл, открыл шлагбаум и приглашающе махнул рукой.
Владимир рывком въехал и резко затормозил у конторы. Сейчас всё разъяснится: до какой степени пуст почтовый ящик и надолго ли. Навстречу спешили, торопясь к магазинно-домашним хлопотам, конторские дамы, приветливо улыбаясь загадочному и потому привлекательному шофёру, на которого положила глаз сияющая рубинами невеста директора. Он, предупредительно здороваясь, бочком, по стенке пробрался к рабочей обители новобрачных, открыл дверь и, увидев предостерегающе прижатый к ярко накрашенным губам миниатюрный наманикюренный пальчик, подумал, что, выбирая кольца, преувеличил его толщину, на цыпочках подступил к столу Ирины, достал и положил перед ней кольца и спросил громким шёпотом:
- Можно, я позвоню?
Она не слышала, примеряя и любуясь своим кольцом, которое, слава богу, оказалось впору.
- Слушаю, - немедленно ответила телефонная трубка, едва он набрал номер, как будто там давно ждали звонка.
Владимир не подготовился к разговору и не знал, как начать и что сказать, опасаясь, что смершевские телефоны прослушиваются, как это было с телефонами в Абвере, и можно неосторожным словом навредить абоненту.
- Меня просили позвонить, как только приеду, - глухо сказал, изменив голос.
Там мгновенно поняли.
- Жди, через полчаса буду, - и телефон, щёлкнув, отключился.
Владимир аккуратно положил на рычаг трубку, повлажневшую от вспотевшей ладони, и замедленно вернулся к сияющей невесте.
- Ну, как?
- Теперь не отвертится, - пообещала невеста, всё ещё любуясь мечтой многих послевоенных женщин.
- А он ещё вертится? – вознегодовал добровольный сват.
- Говорит, что партийным неудобно ходить с кольцом.
Сводня фыркнул и иронично посоветовал:
- Скажи ему, что неприлично зачерствелому солдафону жениться на молодой и очень красивой девушке и ещё неприличнее жалеть для неё приличные украшения.
У приличной девушки расширились неумеренно подведённые глаза, и приоткрылся кровавый ротик, а на бледном припудренном лице проступили чуть розовые пятна возбуждённого румянца.
- Я не могу тебя чмокнуть, - осторожно указала оттопыренным мизинцем-шилом на помаду, - завтра утром приду.
Искуситель чуть слышно рассмеялся, с любопытством разглядывая ребёнка, неведомо как собирающегося жить по-взрослому.
- Учти: если ты будешь ему изменять, я перестану с тобой встречаться.
Она ещё больше округлила глаза и раскрыла рот, пытаясь освоить непостижимую мысль о совмещении несовместимого, и, наконец, сообразив, что он шутит, задорно рассмеялась, прикрыв рот узкой ладошкой и ощущая себя матёрой, развратной и привлекательной.
- Что там? – спросил Владимир, указывая на дверь директора, чтобы отвлечь её от скользкой темы, для которой не было вдохновения.
Она сразу сделалась секретаршей и вполголоса выдала административную тайну:
- Вместе с Поперечкой и Филоновым готовят списки передовиков и награждённых премиями к празднику, - и, не удержавшись, выдала самый важнейший секрет: - Ты там тоже есть.
Потенциальный передовик не ожидал, что ему будет приятно об этом услышать, и мысленно посмеялся над собственным дегенеративным честолюбием, зародившимся вдруг непонятно из чего, а Ирине, выдавшей тайну, пообещал:
- Пожертвую на свадьбу.
Ему не удалось услышать бурного ликования и потока благодарности, так как дверь тайного кабинета приотворилась, и в щель выставилась голая голова Емели, подозрительно оглядела парочку водянисто-голубыми глазами и небрежно кивнула везде и всюду сующемуся не к месту шофёру. Затем над головой просунулась рука с бумагами, рассыпавшимися веером, и строгий начальник ОК распорядился, прекратив неуместный адюльтер в приёмной директора, решающего с помощниками важнейшую задачу обновления клока сена, повешенного впереди напрягающейся упряжки трудящихся:
- Срочно, в трёх экземплярах. Посторонним делать нечего.
Сообразительный шофёр понял намёк и, попрощавшись с невестой, вышел. Бедный одурманенный директор! Если бы он догадывался, какой обманчиво красивый и ядовитый сорняк собрался пригреть. Таня обязательно отговорила бы, а больше некому. Два взрослых ребёнка. Интересно, кто первым разобьёт хрупкую игрушку под некрасивым названием «брак».
Пора было отметиться у майора. Тот не считал для себя возможным оставить рабочее место раньше руководителя предприятия и, конечно был на месте, в бывшей фирсовской каморке.
- Здравия желаю, - бодро поздоровался Владимир.
Начальник был явно не в духе – вероятно, не попал в тайный список. Кивнув – везёт сегодня Владимиру на кивки – сухо похвалил:
- Хорошо, что сообщил о задержке: дисциплина - прежде всего, - протянул руку, требуя путёвку.
Поощрённый водитель подал документ, отмеченный Сосновским.
- Туда-сюда под завязку. Прекрасно, - снова похвалил начальник. – Сосновский не зря тебя нахваливает… или не даром? – угадывающе исподлобья посмотрел на расторопного и умного шофёра, может быть, подозревая, что не всё чисто в успешном альянсе торгового директора и рядового перевозчика. Но успокаивали, умиротворяли весомые тонно-километры, одинаково нужные и шофёру, и майору, и бригаде, и автобазе в целом.
- Однако придётся вас разлучить. – Он откинулся на спинку расшатанного стула, устремил строгий взгляд на подчинённого. – Организуется колонна из 15-ти машин за мукой в Харьков. От нас пойдут пять машин, ты – старшим. Столичному городу нужен хлеб, чтобы в праздничные дни не было очередей, драк и слёз. Задание чрезвычайное, срочное. Невыполнение в срок приравнивается к преступлениям против советского государства и грозит самым суровым наказанием всем, включая директора. Выезд завтра в 12.00. До этого времени – самая тщательная подготовка. Вопросы тоже завтра. Свободен.
Владимир вышел. То, чем пугал начальник, мало волновало. Больше всего тревожила непонятная заминка с арестом. Что-то скажет Марлен? Запросто может отменить участие передовика производства в чрезвычайном государственном мероприятии по причине перевода в разряд врагов государства. Придётся тогда подполковнику с майором снова уходить в отставку, а то и куда подальше.
Марлен застал Владимира за выправлением крыла и бампера. Был он в новенькой, ладно подогнанной к фигуре форме, длинной шинели и гладких сверкающих сапогах, на каблуки которых так и напрашивались серебряные шпоры. Прыщавое лицо под пугающей сине-малиновой форменной фуражкой излучало самоуважение и уверенность в значимости обладателя почти гвардейской формы элитных войск. Они молча поздоровались за руку, и Владимир ощутил несолидность ладони щуплого народоохранителя, решившего противостоять московскому следовательскому молоху.
- Залезем, чтобы не маячить, - предложил слишком яркий смершевец, и первым влез в кабину студебеккера, тщательно расправляя шинель, чтобы не помять.
Уселись.
- Дело против вас с хозяином закрыто, ты – чист, - обыденно сообщил защитник о том, что занимало дни и ночи, бросало в холод и в жар, в панику и в прострацию.
И говорить больше было не о чем.
- Как это тебе удалось? – выдавил из себя Владимир ненужный вопрос вместе с жалкой улыбкой, а в душе нарастало, ширясь и заполняя всего, великое чувство освобождения и возрождения, хотелось затормошить доброго вестника, но… останавливала форма и спокойное отвлечённое лицо соседа.
- До генерала допёр, до начальника Управления, - не удержался от хвастовства прежний друг. – Дал неопровержимые доказательства. – Последние два новых для себя слова произнёс с явным удовольствием, наверное, хранил всю дорогу до базы, стараясь не забыть, и дотерпел.
Выходит, Владимир недооценил новоиспечённого стажёра-следователя.
- Ты спас меня, спас мне, может быть, жизнь, понимаешь? – сказал он чуть дрогнувшим от волнения и благодарности голосом.
На строгом лице Марлена ничего не отразилось.
- Ты – меня, я – тебя: квиты, - как будто подытожил их прежние взаимоотношения.
И добавить, и возразить было нечего.
- А что Вайнштейн? – чуть не забыл поинтересоваться Владимир судьбой главного режиссёра в его драме, едва не кончившейся трагедией.
- Хана Вайнштейну! – и опять нечистое лицо то ли знакомого, то ли ещё друга стало прежним – мальчишеским, задорным и нагловато-жестоким. – Який-то жмурик мастацки продырявил яму печёнку, - от волнения он стал вставлять родные слова. – Гэта цябе не Москва! – похвастался своей малой столицей, не удержался и удовлетворённо хохотнул, ничуть не жалея о нелепой и безвременной кончине наставника. – Больно был вумный, но нашлись и вумнее.
Так вот почему прекращено дело, а не потому, что прыщавый хвастун убедил генерала неопровержимыми доказательствами. Не верилось сразу, что недоучке, не осилившему средней школы и чуть не свихнувшемуся на стрельбе по живым мишеням, удалось облапошить профессионала.
- Слухай, нам нельзя больше ручкаться на людях, - огорошил вдруг старый друг. – И вообще лучше стать незнакомыми, - ещё больше удивил странным пожеланием. – Я теперь следователь.
И опять Владимир недооценил следовательского самородка, практично отказавшегося от дружбы с недавним подследственным. Так просто следователями в любых контрразведках не назначают. Что-то там у них случилось экстраординарное, о чём новоиспечённый следователь распространяться не хочет. И не надо, главное он сделал, и за это ему огромное спасибо.
- Понятно, - коротко согласился Владимир.
- Бывай, - сразу заторопился бывший друг, ставший незнакомцем, открыл дверцу, и руки на прощание не подал.
- Бумагу отдай, - попросил вслед униженный шофёр.
Осторожно поставив блестящий сапог на подножку, смершевец обернулся:
- Какую такую бумагу? – но было хорошо видно по лицу, что знает, о чём речь. – А-а, эту? – улыбнулся, широко растянув лягушачий рот и глядя прямо в глаза шофёра. – Так она уже проштемпелёвана и подшита. – Он аккуратно опустился на землю обеими ногами и прежде, чем захлопнуть за собой дверцу, приказал, чувствуя неизмеримую силу за узкой спиной: - Будешь раз в месяц присылать донесения о контриках в вашей организации, - резко хлопнул дверцей и пошёл, прямой и почти не хромающий.
«Вот так», - горько подумал Владимир, провожая его глазами, - «мало того, что сижу на американском крючке, так ещё и на русский попал».
- А что с Сашкой, то есть, со Слободюком? – крикнул он вслед, высунувшись в окно, спросив, наконец, занятый своей судьбой, о ком обязан был узнать с самого начала разговора.
Остановившийся Марлен повернулся вполоборота и внушительно ответил:
- Понесёт заслуженное наказание.
- Так он невиновен.
- Невинных не держим, - авторитетно просветил невежду опытный юрист, - ты сам убедился, - и пошёл дальше, ускорив шаг и дав понять, что разговаривать больше не о чем.
От разговора, ожидавшегося с таким нетерпением и надеждой, остался постыдный, мерзкий осадок. Впрочем, он получил, что хотел – свободу, и если бы не Сашка… не обязательство в стукачестве… не уклончиво-обманчивое поведение теперь окончательно бывшего друга, не позволяющее надеяться на полную реабилитацию…
Ничего делать не хотелось, и он не стал, попросив прощения у самого верного железного друга и впервые оставив его неухоженным на ночь. «Утро вечера мудренее» - оправдывают русские вечернюю физическую и умственную лень. Последовав их удобному примеру, он захватил тяжёлую корзину с дарами, прикрытыми от чужих завистливых глаз газетой, и тоже пошёл на выход.
Пошёл для начала к Марине, решив не мешать жизни старичков и временно обосноваться у старой подруги, вернее, в доме тёти Маши с дядей Лёшей и, по возможности, отдельно от подруги.
- Няма, усе уехали, - встретила хозяйка у калитки.
- Кто усе? – не сдавался поздний гость.
- Яна з им и Жанка тож. На эмке, - разъяснила тётя Маша.
- Ничего не понимаю, - начал раздражаться усталый Владимир, обманутый в ожиданиях. – Кто ён-то?
- Так Маринка замуж выскочила! – оглушила тётя Маша радостно.
- Когда успела-то? – не придал значения новости Владимир, решив, что старая практичная подруга нашла нового благодетеля.
- Сённи и порешили, - ябедничала хозяйка, взбудораженная невероятным событием больше, чем счастливая постоялица. – Завтра у Москву уезжают.
- Куда-а-а? – недоверчиво протянул Фома неверующий.
- Ён там працует, - продолжала выдавать тайны тётя Маша, - помощником самого министра. Сам важный такой, у бурках с коричневой облицовкой, у кожаной пальте и кубанке з ягнятки с синим верхом, - она быстро утёрла концом платка слюну, выступившую от торопливости изложения и усердия. – Убачил учора у рестаране, гаварит ей: али сама поедешь со мной, альбо я цябе силком увязу. Вось яка любовь! Делать нечего – согласилась она. Вокруг яго так и вьётся, так и ластится, и Жанке машина нравится.
Рваный, короткими фразами, эмоциональный разговор утомил. Ясно стало, что места ему в этом доме нет, и что Марина, наконец-то, нашла удовлетворяющего её сильного мужчину, и дай им бог трудного семейного счастья.
- Ладно, тётя Маша, передавай привет дяде Лёше.
И эта ниточка жизни оборвалась. Он не жалел о ней, подгнившей, как не жалел и о Марине, но всё равно стало тоскливо и одиноко. Хотел оставить немного фруктов для Жанны, но передумал, решив не напоминать о себе.
Куда теперь свободному и неприкаянному? Пойти, что ли, к Лиде, а вдруг зря он грешит на комиссара, и она у себя дома? Правда, там Зося, но он только узнает, и не обязательно рыжей быть в доме.
Однако, не повезло: Зося была дома.
- Здравствуй…те, я – к Лиде, - смущаясь, объяснил свой неожиданный приход, да ещё с дурацкой корзиной.
- А она у Сергея Ивановича, - увеличила невезение Зося.
- Извините, - совсем растерялся Владимир и повернулся, чтобы уйти не солоно хлебавши.
- Постойте, - окликнула Зося, - я пойду с вами: Лидия Николаевна просила под вечер зайти, чтобы возвращаться вдвоём: хулиганья развелось много.
Вот и снова они идут рядом, а не вместе, разделённые стеной непонимания.
Ломать стену пришлось слабой девушке. Она решительно крепко взяла парня под руку и, прижавшись плечом, пошла рядом, впервые соразмеряя девичий шаг с мужским, а он вдруг ощутил такую нестерпимую нежность и такое сильное душевное влечение к ней, что выступили слёзы на глазах. Чтобы немного опомниться, освоиться обоим с новым состоянием, она глухо спросила:
- Как съездил? – она сама перешла на «ты».
- Нормально, - по-мужски ответил он, мысленно поблагодарив за отвлекающий вопрос. – Правда, опять нарвался на бандитов, везёт мне, - и, не вдаваясь в кровавые подробности, скупо рассказал о несчастной полуторке.
Она ещё теснее прижалась к нему так, что идти стало труднее, да ещё мешала корзина, но он терпел и готов был идти так хоть до утра.
- Я очень боюсь за тебя, когда ты уезжаешь, мне почему-то кажется, что с тобой должно случиться что-то ужасное, и некому будет помочь. – Она тихо рассмеялась. – Знаю, что страхи глупые, а ничего с собой не могу поделать.
«Уже почти случилось», - хотел сказать он, но промолчал, побоявшись вызвать кучу нелёгких вопросов, на которые правдиво ответить будет трудно.
- Я долго размышляла после конференции, всю ночь, - начала Зося о другом, тоже волнующем, - и, в конце концов, поняла, что ты был прав, когда, невзирая на общее неприятие, отстаивал свою точку зрения, - она слегка отстранилась, заглядывая в его лицо, затенённое сумерками. – Ты поступил как настоящий борец, революционер. Секретарь понял это и потому пригласил в горком. Я была не права, извини, - и снова прижалась к устойчивому плечу.
До чего же, на самом деле, она беззащитна и слаба с цельной природной душой, изъязвлённой идеологической ржавчиной, как бы он хотел заменить жестокие героические идеалы, которым она поклонялась, на духовные романтические. Но не успеть. И надо ли?
- Не за что, Зосенька. Ты не притворялась, и это самое главное. Труднее всего всегда оставаться самим собой, не оглядываясь на то, как к тебе относятся товарищи и друзья. Поддаваясь чужому влиянию, особенно коллективному, легко сломаться, стать игрушкой обстоятельств. – «Если бы наши мысли и слова сочетались с делами», - с горечью подумал Владимир. – Вспомни: настоящие герои за свои идеалы идут на смерть, но никогда не используют их для уничтожения врагов. Быть человечным и милосердным намного сложнее, чем жестокостью внедрять среди людей добро. Стать примером – не это ли судьба героев? Для этого не обязательно быть вождём.
- Ты говоришь, я заслушиваюсь, забывая обо всём прочитанном, и почему-то мне кажется, что ты страшно одинок. Я не права? Тяжело быть одному, ведь не зря говорят, что на миру и смерть красна. – «Мне и этого не дано», - тоскливо подумал Владимир. – В тебе совсем нет коллективизма.
- Да, пожалуй, ты права: стадное чувство во мне угасло. Мои ошибки мне дороже успехов, достигнутых с чужой помощью. Такой уж уродился, что делать.
Она засмеялась, радуясь и такому.
- Человеческое притворство хитро и многогранно, - дополнил он, - но кто сумеет избавиться от него, тот станет истинно свободным. Я очень стараюсь быть таким.
- Ты хочешь быть свободным в коллективе? Разве это возможно? Не лучше ли, когда твоя маленькая мечта совпадает с огромной, величавой целью всего общества?
Они опять начали спорить, воздвигая стену.
- По мне, - продолжала каменщица, - удобнее шагать вместе со всеми, единой колонной, шаг в шаг…
- Даже если ведут в пропасть? – не удержавшись, подкузьмил он, огорчённо недоумевая, почему часто два нормальных человека, более чем симпатизирующих друг другу, вынуждены спорить и расходиться, недовольные больше всего собой. Он не понимал, что так, высекая искры, сильные характеры обтачиваются, чтобы теснее слиться в одно целое, не подверженное никаким внешним испытаниям.
Обидчиво помолчав, она невыразительно уронила в темноту:
- Не каждому дано знать об этом.
- Потому и надо всегда и во всём иметь собственную, обдуманную точку зрения, - не уступал он, проклиная несдержанность, постыдную по отношению к неопытной девушке.
Она тяжело вздохнула, чуть сбилась с шага не колонны, а двоих, и, выправившись, миролюбиво, как он хотел, попеняла:
- Нет, ты всё же очень трудный человек.
- А ты путаешь понятия мечты и цели, - понесло философа на стену. – По мне мечта – чувство сугубо личное, потаённое и неопределённое, романтическое и духовное, никогда не знаешь, свершится ли оно, и тем привлекательно и дорого. А цель – категория коллективная и приземлённая, материальная и прагматичная. Правда, существуют личные цели, но они недостижимы без коллективных усилий, все о них знают, и их нередко специально выпячивают, чтобы выглядеть успешным и перспективным. Цель – всего лишь материальная веха на пути достижения мечты. Мечта уводит за цель и, по сути дела, недостижима. А если они совпадают, то это тупик жизни. Например, мечтой может быть счастье и благоденствие близких, а целями-вехами для этого – устройство близких на хорошую работу, приобретение для них приличного жилья и т.д. Когда говорят, что нашей целью является построение коммунистического общества равных и всем довольных, то намеренно подменяют понятия: неопределённую мечту выдают за реально достижимую цель.
Запутавшись в собственном словоблудии, Владимир разозлился и на себя, и на неё за то, что почему-то обязан так говорить. Чутко уловив его раздражение, Зося перебила:
- Володя, зачем ты разговариваешь со мной, как с девчонкой-несмышлёнышем? Сам-то далеко от меня ушёл?
Опомнившись, он примирительно покаялся:
- Отстал, Зося, безнадёжно отстал.
- Давай тогда пройдёмся молча.
Но молча не получилось. Они опять говорили много и горячо, стараясь не касаться болезненных тем его индивидуализма и её коллективизма, привыкая друг к другу, и учась быть терпимыми, особенно пылкая и категоричная Зося. Это была встреча сближения, а не разлада, как прежние.
- Мы будем дружить? – снова отстранившись и заглянув ему в лицо, спросила Зося, постеснявшись просить большего.
- Обязательно, - а ведь он не хотел обнадёживать.
Показались до боли знакомые затемнённые забор, калитка и дом с ярко освещёнными, живущими окнами.
- Ой! – по-девчоночьи вскрикнула она, с сожалением отпуская руку Владимира. – Уже пришли. Так ско-о-ро!
Ему-то не показалось, что уже и так скоро: обе руки отваливались от напряжения, и он с облегчением опустил корзину на землю и пошевелил затёкшими плечами и пальцами.
- Я провожу вас с Лидой обратно, - благородно пообещал он огорчённой девушке.
Как не хотел, а всё-таки вернулся. Вернулся не только из дорожной командировки, но и из душевно-нравственной. Как-то его встретят? Отметят командировку или выставят вон?
- 14 –
В кухне, почти соприкасаясь головами, сидели над выставленным ведром и чистили картошку Сергей Иванович и Лида. По ясным и спокойным лицам было видно, что им всегда хорошо вдвоём, даже за таким прозаическим занятием, и ничто и никто не смогут помешать обретённому покою. Вайнштейн для них – всего лишь досадная временная помеха.
Владимир с Зосей встали в проёме двери и смущённо, каждый по своей причине, поздоровались.
- Наконец-то, - выпрямился Сергей Иванович, доброжелательно глядя на красивую пару и дольше всего на чуть не потерянного постояльца, - некоторые тебя совсем заждались.
Мягко поднялась Лида, всплеснула полными руками, по-домашнему оголёнными по локоть:
- Совсем измученный и, конечно, голодный. Зосенька, поставь, голубушка, чайник на керосинку, а я приготовлю на скорую руку что-нибудь вкусненькое.
- Да вы не беспокойтесь, - ещё больше засмущался Владимир, не ожидавший такого радушия, отступил в коридор, взял оставленную там корзину, перенёс на середину кухни, снял газету и опять отступил к двери.
- Какая прелесть! – снова всплеснула руками впечатлительная учительница младших классов.
- Пахнет так, как будто вернулось лето, - улыбаясь, высказал и комиссар своё восхищение. – А это что? – он вытянул из корзины банку с джемом.
- Земляничный джем, - с гордостью пояснил фруктовый джинн.
- Правда? – округлились от удивления глаза Лиды. – Как хорошо! У нас есть мука, сделаем сладкие пирожки. Зосенька, вы поможете?
Та, не любившая кухню, унижающую женщину, неопределённо кивнула и независимо встала у стены, равнодушно глядя на покрасневшие здоровым румянцем яблоки.
- А кто меня заждался-то? – осторожно спросил кудесник, которого абсолютно некому было ждать – не мог же открыто явиться связник?
- Мы, - послышалось за спиной.
Владимир резко повернулся и замер, не веря собственным глазам: из двери его комнаты вышел… Фёдор, а на руках у него слева и справа сидели… Витя и Алёнушка.
- Этого не может быть, - прохрипел мгновенно севшим голосом не ожидавший такого чуда Владимир. – Сон! Счастливый сон! Сейчас упаду. – Он, не спуская глаз с невозможного видения, бессильно прислонился на ослабевших ногах спиной к стояку, тяжело дыша и обливаясь жарким потом. – Я, кажется, схожу с ума. – Повернулся, обхватил стояк руками и в изнеможении стал биться об него головой, издавая глухие жуткие стоны. С ним случилась давно нараставшая нервная истерика, прорвавшаяся сквозь вскрытую радостью рану.
Первой опомнилась Зося. Стремительно рванувшись к страдальцу, она опрокинула и разбила чашку, звякнувшую тревожным набатом, наткнулась на корзину и высыпала часть яблок, замелькавших тревожным красным цветом, подбежала и повисла у Владимира на плече, отдирая от стояка, стараясь повернуть к себе лицом и причитая со страхом и слезами: «Володя, не надо… Володя!». С другой стороны то же делал Фёдор, спустивший детей на пол и уговаривавший брата: «Кончай, брат, возьми себя в руки». Наконец, двое справились с одним. Открывшееся лицо Владимира было искажено гримасой внутренней боли, на глазах выступили слёзы.
- Если бы вы знали, как я вас всех люблю! – сказал он с надрывом, невидяще глядя в расплывшееся кухонное пространство и думая о том, что никакая Германия ему не нужна. – И как я подл перед вами, - и опять попытался отвернуться, чтобы спрятать глаза, но друзья не дали, сильно и надёжно сжав с боков.
- Успокойся, мужик, - намеренно грубовато уговаривал Фёдор, не ожидавший такой реакции Владимира на появление детей, иначе не устроил бы ненужного спектакля, и догадываясь, что причина не только в этом, а в общем разладе жизни названого брата. – Посмотри: здесь все свои, всё будет хорошо.
«Очень хотелось бы верить», - успокаиваясь, подумал неврастеник, с трудом выдавливая стыдливую улыбку и по-мальчишески вытирая слёзы рукавом.
- Радоваться должен, - продолжал Немчин, воодушевлённый просветлением Владимира. – Говорил, что один в мире, а у самого вон сколько родственников: двое прекрасных детей, два брата, - он выдвинул из-за себя скромно таящегося в темноте коридора настоящего героя массовой сцены – Шныря, - замечательные родители, - заставив улыбнуться Лиду и одобрительно кхекнуть Сергея Ивановича, - и красавица девушка, - метнул восхищённый взгляд на вспыхнувшую от похвалы и приятного намёка Зосю.
Совсем освоившийся с новым положением многодетного отца, счастливого родственника и любимого сына Владимир отступил в коридор, сел на корточки перед забытыми и прижавшимися в испуге к стене детьми и, протянув руки, позвал:
- Витя, ты помнишь меня? Иди сюда.
Мальчик выкрикнул: «Нет, не хочу в детдом!» и, оттолкнув призывно протянутые руки, вбежал в кухню, бросился к Сергею Ивановичу и прижался к боку, надёжно защищённый широкой ладонью комиссара, прикрывшей остриженную голову мальчика. Алёнушка, как и подобает женщине, последовала за ним, но укрылась от страшного дяди, кричащего и плачущего, в коленях Лиды, обнявшей девчушку тёплыми материнскими руками.
Побледнев от неожиданной пощёчины, отвергнутый отец медленно поднялся, подумав, что не всё будет хорошо.
- Не переживай, - обнадёжил мудрый полит-целитель атрофированных душ с собственным больным сердцем, мягко поглаживая мальчугана по отросшему пушистому ёршику слабых беленьких волос, - подзабыл парень. Боится дядей в военной форме, а ты в ней. Со временем привыкнет. Правда, Витёк?
- Да, - согласно ответил из-под укрытия беляш.
- А ты, - обратился названый отец к Владимиру, - присаживайся, наконец, к столу, попей чайку в охотку и расскажи нам между делом, не торопясь, откуда такое богатство, и почему скрывал, словно мы чужие.
- А вот и оладушки, - встрепенулась Лида, осторожно отставляя Алёнушку, и поставила на тарелке на стол горку аппетитных серых оладий. – Правда, холодные, но с горячим чаем хорошо пойдут. – Она налила и добавила к оладьям стакан горячущего чая. – Он у нас с мятой, заваристый и душистый, веселит и успокаивает. Пейте, Володя, кушайте на здоровье. Ой! – приятно было смотреть, как она всплёскивает полными руками, округляя при этом выразительные добрые глаза, - а джем? Совсем забыла.
- Не надо, - отказался великовозрастный сынок, с удовольствием наблюдая за хлопотами очень молодой матери, - я люблю его только в пирожках.
Лида звонко рассмеялась, и все, даже дети, заулыбались, счастливые тем, что родственнику полегчало. Но прежде, чем подойти к столу, он подошёл к Шнырю, скромно у порога отиравшему спиной стену, взял за плечи, вгляделся любовно, обнял, прижал к себе впалую грудь, сызмальства прогнутую несоразмерными взрослыми мужскими заботами, горячо и искренне поблагодарил:
- Спасибо тебе, брат Пётр. Век не забуду, до конца жизни должник.
- Да ладно, чё ты? – уклонялся парень, не привычный к телячьим нежностям. – Пацанов жалко стало. А Шатрова окочурилась от тифа, - разом объяснил быстрое и неожиданное появление втроём.
- Хватит вам, - опять вмешался старший, - ещё успеете выяснить отношения.
- Остаёшься? – радостно догадался Владимир.
- Уже уговорились, - подтвердил хозяин.
Можно было и приняться за чай. Он привычно уселся на привычное место за знакомым столом, будто и не было панического бегства, отхлебнул чаю, откусил оладушка, глубоко и освобождённо вздохнул. Улыбнулся, оглядывая всех. Так приятно быть в центре внимания, он и не помнит, когда такое было раньше, пожалуй - у Марины, но не то и не так.
Немчин принёс из комнат два стула – один для Зоси, другой для себя, Шнырь устроился на пороге, подперев несчастный стояк, все уселись и притихли, тактично не обращая внимания на хлюпающего чаем героя: внимающий зал подготовился и замер в ожидании повествования. А рассказчик лихорадочно собирался с прыгающими из одного времени в другое мыслями, не зная, с чего начать и что сказать, чтобы не выглядеть чересчур жалким и сентиментальным. Однако, начал, и пошло на удивление легко и гладко, словно оживая, самому стало интересно и даже не верилось, что это было. Рассказывал о том, как встретились немец Виктор и русская Варя, как родился мальчик Витя, и мать с сыном стали изгоями, как забрали Варю, и он нашёл Витю у трупа бабушки, узнал об убийстве Вари. Рассказал о встрече с Шатровыми и предательстве Кулика…
- Тот самый? – жёстко перебил комиссар.
- Тот, - подтвердил Владимир.
Рассказал о подвиге Горбовой, узнавшей новые имена и адрес увезённых малышей, о её трагической смерти… Ещё многое не рассказал, не разрешая себе останавливаться на деталях и оценке событий, но и без того лица слушателей стали сумрачными и сосредоточенными, а жалостливая Лида откровенно плакала, роняя крупные слёзы на руки, безвольно опущенные на колени. Даже Зося, не по-девичьи жёсткая и волевая, без бабских, как она считала, сантиментов, сидела с покрасневшими от боли и печали глазами, пристально и страстно вглядываясь в того, кого считала мямлей, недостойным шеренги героев-революционеров.
- Несчастные сиротки, - почти простонала Лида, утирая слёзы и тяжело, с надрывом, вздыхая.
- Да-а-а, доста-а-а-лось, - согласился Немчин. – Ничего, у новых родителей оживут, возьмут своё.
А те, которых жалели, не ведая взрослых переживаний, уселись на пол у щедрой корзины, усердно грызли молочными зубами красивые и вкусные шары и, радуясь забаве, катали их друг другу. На фоне раскиданных райских яблок они, беленькие и воздушные, казались ангелами с мещанской лубочной картины, принёсшими безмятежность, согласие и любовь в настрадавшийся дом.
- Это невозмо-о-жно! – голос железной Зоси дрогнул, а расширенные глаза неотрывно и недоверчиво глядели на развеселившихся малышей. – Такого даже в книгах нет.
- В книгах много чего нет из того, что есть в жизни, - глухо обронил потрёпанный жизнью комиссар, и его голубые девичьи глаза потемнели от тяжких воспоминаний о человечьей подлости. – Сироткин – твой родственник? – вдруг спросил, казалось бы, ни к селу, ни к городу.
Зося вся вспыхнула, сразу вспомнив подзабытые не книжные истории дяди и тёти, отвернулась и ничего не ответила.
А комиссар и не ждал ответа: он давно привык не получать их, внятных и правдивых, на свои ясные и прямые вопросы, заданные бывшим товарищам по партии.
Начавшую было сгущаться атмосферу разрядил Шнырь. Он встал с порога и задумчиво, разгладив мальчишеские черты лица, огрубевшие от уголовщины, табака и пьянства, произнёс мечтательным голосом, заставив всех обернуться:
- Может, и у меня не своя фамилия… я тоже из детского дома…может, и меня родственники ищут, а новой фамилии не знают…
Владимир быстро поднялся, подошёл к нему, осторожно минуя детей, положил братскую руку на плечо.
- Мы обязательно узнаем твою настоящую фамилию и обязательно найдём родственников, верь мне, брат Петька.
Шнырь смущённо шмыгнул носом, опустил голову.
- Да я – так…
- Вот что, - взял инициативу в свои руки комиссар, не дав никому расхлюпиться, - детишки сильно ослаблены и запуганы, того и гляди занедужат. – Он обращался к Владимиру, и тот понял, о чём пойдёт речь. – Им нужен постоянный материнский уход, и никто, кроме Лидуши, его не даст. Да и я, - Сергей Иванович невесело усмехнулся, - с некоторых пор перешёл в разряд наблюдателей жизни, так что постоянно буду на подхвате. Куда тебе с ними, неустроенному, с длительными командировками и без женщины? Загубишь! Короче, - он повысил голос, перейдя к самому существенному, - мы забираем детей себе, и не спорь! – остановил поднятой рукой встрепенувшегося в протесте несостоятельного отца. – У тебя ещё будут, а мы малость припозднились с Лидой, нам они в самый срок. Ну, а если у нас свои родятся, дай бог, - Лида стыдливо отошла к кухонному столику, - то, слово коммуниста, все будут одинаково родными. Не беспокойся, - остановил рукой Владимира, хотевшего сказать, что им будет трудно, что он обязательно будет помогать материально, - вырастим и воспитаем как надо, стыда за них не будет. Я всё это говорю для случая, если ты вдруг захочешь уйти от нас – жениться, - комиссар стрельнул быстрым взглядом в порозовевшую, внимательно слушающую, Зосю, - или надоедим. А лучше нам вместе, одной семьёй, так, Лидушка?
- Господи! – тихо воскликнула Лида. – Да я всей душой!
Комиссар прав – лучшего варианта для детей не придумать. Владимир и сам совсем недавно мечтал о нём. И самому, напоминая, кто они и как появились, рядом быть ни к чему. Старички добры, и не следует эгоистично использовать бескорыстную доброту. Но сразу согласиться на очевидное предложение как-то неудобно, могут подумать, что он спешит избавиться от обузы.
- Поживём – увидим, - пробормотал неопределённо, не показывая глаз.
- Вот и прекрасно, - заключил настоящий, достойный отец детей, - время всё расставит по своим местам, ты прав.
- Лидия Николаевна, что делать-то? – поднялась со стула противница кухни, подходя к новоиспечённой матери.
Та тихо плакала, не в силах сдержать радостных слёз.
- Сначала мы с тобой накормим и уложим спать ребятишек, - еле выговорила она. – Если бы ты знала, какая я счастливая! – и, не сдержавшись, поцеловала девушку в щёку, а та, смягчаясь, улыбнулась неприхотливому женскому счастью.
Поднялся и Фёдор.
- Надо бы по русскому обычаю отметить знаменательное событие. Как предложение?
- Организуй, - разрешил Сергей Иванович.
- Я смотаюсь, - обрадовался Шнырь, чувствующий себя неприкаянно в непривычной сдерживающей обстановке домашнего уюта.
- Не лезь поперёд батьки, - отрезал организатор, - я сам. Ты принесёшь не то, что надо, а у нас дамы, - взял лишние стулья и ушёл собираться, а за ним и Шнырь, надеясь составить компанию.
Четвёрка взрослых затихла: женщины возились за кухонным столиком, а мужчины наблюдали за детьми, продолжающими игру с яблоками.
За всё время не было сказано ни слова о Сашке, словно и Владимир, и Сергей Иванович уговорились не бередить ещё одну рану, откладывая консилиум на потом, когда останутся вдвоём.
- Пойду, вымоюсь хорошенько после поездки, - поднялся Владимир. – Петька, поможешь? – предложил развлечение отвергнутому Немчиным парню.
Окончательно стемнело. На небе высветились первые немигающие бледные звёзды, ночь обещала быть прохладной и ясной. Он разделся до пояса, набрал ведро холодной колодезной воды, вылил в таз, отнёс на лавку поодаль, где обычно взбадривал себя утром и вечером, вымыл с обильным мылом лицо, шею, руки, сполоснулся, покрякивая и разогреваясь, потом принёс ещё ведро воды, попросил ёжащегося от чужой процедуры парня:
- Слей, - и наклонился, подставив покрытую пупырышками спину.
Когда перехватило дыхание, а следом от тела к голове поднялась волна жара и бодрости, понял, что окончательно пришёл в себя, и может быть, всё и на самом деле будет хорошо. Не вытираясь, надел нательную рубаху, гимнастёрку, расчесал мокрые волосы, облегчённо вздохнул, улыбнулся посеревшему от холода Петьке и спросил:
- Трудно было?
- Не, - соврал тот искренне, - пацанята молотки, не рюмили.
- Расскажи всё, - попросил Владимир, присаживаясь на лавку.
Шнырь потоптался, пока нашёл устойчивое положение у колодезного ворота, закурил. Рассказчиком он был никудышным. Из всех частей речи он признавал существительные да глаголы, сдабривая их вспомогательными частицами. Воровской сленг приходилось переводить и додумывать, что там случилось в Оренбурге.
- Ну, прикатил в Оренбург. На вокзале надыбал шпану. Сказали про улицу Шатровой и детдом. Холодно, солнце садилось в степь. Хозяйка накричала, чтоб все сдохли, как поселенка от тифа. Посидел, покурил. Пацанят стало жалко. Знаю я эти детприёмники. Нашёл детдом. Деревянный забор с колючкой поверху и длинные бараки. Походил вдоль, подёргал доски, нашёл лаз. Сижу, жду. В сумерках вылезли двое. Дал в зубы, чтоб дым пошёл. Столковались за двести. Жду. Приволокли пацанят. Понимают, молчат. Руки в ноги и на вокзал. Боялся погони и шухера на вокзале. Забрались в товарняк с паровозом, что на север. Поехали. В Магнитогорске обходчик дал молока и хлеба, не тронул. В Челябинске фраерами сели на поезд, лафа. Бабы уступили полку, кормили, жалели. В Москве всё знакомое, почти дома. Утром были в Минске. А тебя нет. Старики фартовые.
Такого подвига от урки Владимир никак не ожидал. И что его подвигло? Наверное, недобрая память о собственном детдомовском детстве.
- Я бы не смог, - искренне сказал он. – Ты просто молодчина! Теперь заживём вместе.
- Не-е, - лениво процедил Шнырь.
- Что «не»?
- Не хочу кантоваться по-вашему, - он пренебрежительно цыкнул через плечо. – Ещё вкалывать заставите, а то и учиться. Воспитывать будете. Я волю люблю, когда сам по себе – что хочу, то и ворочу. Не, - решительно отверг притязания на свободу, - не останусь, - и без задержки: - Денег дашь? Поиздержался. И на зиму одёжку надо. Есть, пить тоже, пока не возьму где.
Владимир подошёл к нему, чтобы лучше видеть лицо.
- Дам, обязательно дам, дам, сколько возьмёшь. Бросай своё подлое занятие, бери только у меня. Всегда, когда надо, приходи: всё, что у меня есть – твоё. Ночёвка – в любое время. Ты – брат мой.
Шнырь ловко сплюнул окурок.
- Приду… когда-нибудь, пацанов поглядеть.
- А то – оставайся? – с надеждой ещё раз попросил Владимир.
Шнырь отлепился от ворота, словно намереваясь уйти сейчас.
- К Пономарю подамся, он звал.
- К кому? – Владимира как током ударило: он вспомнил, как, уезжая, Бунчук наказывал своим временно податься к конкурирующему на толчке воровскому авторитету Пономарю. А сам Владимир перед этим слушал ночную исповедь сторожа торговой базы, бывшего дьячка или пономаря, укравшего стразы с церковной иконы, и удивился совпадению клички уголовника с кличкой, которую сам дал сторожу. Совпадение больше насмешило, чем удивило, и сразу забылось потому, что был сильно пьян, да и занят другими агентами и о пятом не вспоминал. Теперь вспомнил. Удивительным образом оказалось, что одинаковые клички носят трое: сторож, уголовник и агент. – К тому, что сторожем на торговой базе работает?
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги