Корниловъ. Книга первая: 1917

Глава 27 Москва

Тайная вечеря эта продлилась ещё около двух часов, после чего заговорщики начали расходиться, а к Верховному присоединились Голицын и Завойко. Выступление Верховного назначено было на утро, и Корнилов мог бы выступить экспромтом, в привычном амплуа ястреба обрушиваясь с жёсткой критикой на правительство и нынешнюю ситуацию, но подготовиться стоило. Мероприятие слишком важное, чтобы относиться к нему безалаберно.

Корнилов диктовал, Завойко облекал его мысли в литературную форму, Голицын записывал. Речь выходила длинной, посвящённой не только положению на фронте и в тылу, но и политическим моментам, которые требовали скорейшего решения. Во многом приходилось повторять тот доклад Временному правительству, едва ли не выдирая оттуда прямые цитаты. У генерала мелькнула шальная мысль озвучить пятнадцать пунктов программы НРПР, но он тут же отбросил её. Это бы только повредило делу, но некоторые тезисы оттуда всё же перекочевали в будущую речь, разумеется, в дополненном и изменённом виде, чтобы потом никто не мог сопоставить и установить авторство программы.

Закончили с речью они только глубокой ночью, и Корнилов дважды перечитал её содержимое, прежде, чем дать добро. Керенский пытался поставить условие о том, чтобы Корнилов говорил исключительно о военных вопросах и не касался политики, и для вида генерал согласился, но политическая часть речи всё равно получилась довольно обширной, и Корнилов не желал упускать такую возможность.

Само Государственное совещание проходило в Большом театре, и утром Верховный в сопровождении адъютантов и охраны отправился на автомобиле к Театральной площади. Генерала снова встречала толпа с цветами и бурными овациями, и ему приходилось махать фуражкой в знак приветствия, хотя на самом деле он хотел поскорее пробраться в свою ложу и занять место. Туркменам пришлось взять его в коробочку и прикрывать собственными телами до самого входа в театр.

Здесь ещё не принято было покушаться на убийство в таких скоплениях народа, но бережёного Бог бережёт, как говорится, и Хан свою службу нёс добросовестно. Ещё свежи были в памяти убийство Столыпина в киевском театре и убийство эсерами великого князя Сергея Александровича.

Появление Верховного в ложе снова встретили аплодисментами и овациями, молчала только левая часть зала, занятая представителями совдепа. Солдаты продолжали сидеть в нарочито небрежных позах, в фуражках, с папиросами в зубах, явно проявляя неуважение не просто к боевому генералу, но и к своему Главнокомандующему.

— Встать, хамы! Позор! — донеслось с правой стороны зала.

— Холопы! — выкрикнул кто-то из солдат.

— Да здравствует народный герой! Да здравствует патриот генерал Корнилов! — кричали справа и с балкона.

Шум нарастал. Керенский, сидящий в президиуме, трезвонил в колокольчик, пытаясь успокоить публику, но тщетно. Позади Керенского стояли два адъютанта, моряк в белоснежном кителе и армейский офицер, и Корнилов, глядя на эту комедию, тихо усмехнулся.

— Передайте Керенскому, что парные часовые по уставу возможны только у гроба, — наклонившись к полковнику Голицыну, вполголоса произнёс Верховный.

Голицын кивнул, посмеялся, черкнул какую-то записку и через адъютанта передал в президиум. Там тоже началась суматоха, Керенский развернул записку, быстро прочитал, покрываясь пятнами, и тут же отослал обоих прочь. Эта сцена привлекла внимание зала, и тишину кое-как удалось восстановить.

Распорядитель, министр почты и телеграфа Никитин, объявил, что открывать совещание будет министр-председатель Керенский, и на этот раз левая часть зала разразилась вялыми аплодисментами. Правая демонстративно молчала.

Керенский, театрально раскланиваясь, вышел к трибуне с пафосным и гордым видом, наверняка страшно довольный тем, что ему приходится выступать на сцене Большого театра.

Все ждали, что первым будет выступать Верховный Главнокомандующий, но вместо этого Керенский снова начал пространно вещать с трибуны о судьбе России. Публика откровенно скучала. От высокопарных речей Керенского многие успели устать ещё вчера. Он умудрился приехать на сутки раньше Корнилова, и только и занимался тем, что работал над своим имиджем оратора, зарабатывая скорее репутацию болтуна. Многие делегаты из Москвы и других губерний видели «героя русской революции» впервые, и впечатление он производил скорее негативное, но политическим трупом ещё не был, несмотря на все старания его противников. Многие продолжали верить в то, что Керенский способен управлять страной и разруливать конфликты в расколотом обществе, но стране нужен был арбитр, суровый и беспристрастный, а не политическая проститутка, пытающаяся угодить и нашим, и вашим.

Собравшимся повезло, что на этот раз Керенский не планировал долгую речь и ограничился парой десятков минут вступления. Вслед за ним к трибуне вышел профессор МГУ Алексинский, после него друг за другом выступили кадеты Набоков и Родичев. Только после них предстояло выступить и Корнилову.

Появление Верховного на сцене вновь вызвало бурные продолжительные овации, делегаты поднялись со своих мест, все, кроме левой половины зала. Ситуация вновь повторилась. Для одних Корнилов был спасителем нации, для других — палачом и сатрапом, и обе стороны вновь схлестнулись в словесной перепалке, доходящей едва ли не до прямых оскорблений.

Керенский и Никитин пытались успокоить собравшихся, звенели в этот несчастный звоночек, чей тонкий голосок тонул в гуле раздражённого улья.

— Господа! Господа! Товарищи! Предлагаю собравшимся сохранять спокойствие и выслушать первого солдата с долженствующим ему почтением и уважением к правительству! — улучив момент, громко и настойчиво произнёс Керенский.

Гул постепенно начал затихать, Корнилов ждал, пока публика успокоится, прежде, чем начать свою речь. Она была заготовлена на бумаге, на нескольких листах, и генерал положил их на трибуне, хотя читать ему не требовалось, всё содержимое он знал наизусть.

Опыт работы на публику имелся богатый, но сердце всё равно пропустило удар, а в животе поселилось неприятное ощущение, хотя генерал знал, что это пройдёт, стоит только начать. Перед такой публикой ему выступать ещё не приходилось. Корнилов отпил воды из стакана, дожидаясь полной тишины.

— Как Верховный Главнокомандующий я приветствую Временное правительство и всё Государственное совещание от лица действующих армий, — начал генерал. — И я был бы счастлив добавить, что приветствую вас от лица тех армий, которые стоят на границах твёрдой и непоколебимой стеной, защищая русскую территорию, достоинство и честь России. Но с глубокой скорбью я должен добавить и открыто заявить, что у меня нет уверенности, чтобы русская армия исполнила без колебания свой долг перед Родиной.

Делегаты слушали речь генерала, затаив дыхание. Тишина висела почти гробовая.

— Моя телеграмма от девятого июля о восстановлении смертной казни против изменников и предателей всем известна, — продолжил Корнилов. — Причина, вызвавшая эту телеграмму — это позор тарнопольского прорыва. Это прямое следствие того неслыханного развала, до которого довели нашу армию, когда-то славную и победоносную, влияние извне и неосторожные меры, принятые для её реорганизации. Меры, принятые правительством после моей телеграммы, внесли некоторое оздоровление в армию, но разрушительная пропаганда до сих пор продолжается, и я приведу вам факты.

Манеру сыпать фактами он перенял у Владимира Владимировича, несведущих людей всегда завораживает свободное оперирование фактами и цифрами, и это неплохой способ усыпить бдительность, чтобы затем внезапно огорошить слушателя каким-нибудь неожиданным тезисом, который резко выбьется из череды процентов и промилле и наверняка запомнится.

— За это короткое время, с начала августа, озверевшими, потерявшими всякий образ воина, солдатами убиты командиры: командир стрелкового гвардии полка полковник Быков…

— Почтим память вставанием! — раздался возглас из зала.

Корнилов невозмутимо продолжил зачитывать по памяти.

— …того же полка капитан Колобов. Тяжело избиты и ранены командиры полков 437-го и 43 Сибирского, поднят на штыки своими солдатами командир Дубненского полка Пургасов…

— Повешены ли виновные? — снова выкрикнули из зала.

— Но когда отказавшийся выдать зачинщиков и преступников полк был окружён сводным отрядом и комиссар, под угрозой обстрела всего полка, обратился к ним с требованием их выдать, то пронёсся плач мольбы о пощаде, — продолжил Верховный.

— Позор! — крикнули в зале.

Генерал не обращал внимания на эти выкрики, прекрасно понимая, что людей переполняют эмоции, и тему он затронул крайне горячую и неприятную.

— Преступники были выданы, преданы революционному суду и ждут своей неминуемой участи, — успокоил публику Верховный. — Полки после этого поклялись смыть позор своей измены.

Он пригубил воды из стакана, снова дождался тишины, чтобы продолжить выступление.

— Несколько дней тому назад, когда обозначилось наступление немцев против Риги, 56-й Сибирский полк, столь прославленный в прежних боях, самовольно оставил позиции и, побросав оружие и снаряжение, бежал, — окидывая зал холодным колючим взглядом, произнёс Корнилов. — Только под давлением оружия, после того, когда по телеграфу я приказал истребить полк, он вернулся на позиции.

Делегаты от совдепа враждебно загудели, осуждая подобные меры, с правой стороны зала, наоборот, прозвучали одобрительные возгласы.

— Положение на фронтах таково, что вследствие развала армии мы потеряли всю Галицию, Буковину и все плоды наших побед прошлого и нынешнего года, — произнёс генерал. — Враг уже стучится в ворота Риги, и если наша армия не удержится на побережье Рижского залива, дорога на Петроград будет открыта.

Публика молчала, встревоженная этим напоминанием.

— Были примеры, когда отдельные полки выражали желание заключить мир с немцами и готовы были отдать врагу завоёванные губернии и уплатить контрибуцию, считая по двести рублей на брата, — каждое слово Верховного падало и грохотало, словно мельничные жернова. — Армия должна быть восстановлена во что бы то ни стало. А для восстановления армии необходимо принятие тех мер, которые я доложил правительству и под которыми без всяких оговорок подписались управляющий военным министерством Савинков и комиссар при Ставке Филоненко.

Генерал кратко изложил тезисы той самой записки. В её первоначальном, более жёстком варианте, внимательно наблюдая за реакцией толпы. Правая часть зала кивала при каждом слове, соглашаясь почти со всем, зато представители совдепа хмуро зыркали на Верховного, понимая, что для них реализация этих мер будет началом конца.

Он прошёлся по проблемам снабжения, упомянул об угрозе голода на фронте, и продовольственного, и снарядного, снова оперируя фактами и цифрами, сравнивая производительность военных заводов с дореволюционными показателями. По этим цифрам выходило, что за полгода революции производительность упала больше, чем вдвое, и Корнилов знал, что это не предел.

Настало время перейти к самому вкусному, десерту, оставленному напоследок. К политическим моментам, о которых он обещал не упоминать, но как известно, джентльмен своему слову хозяин, захотел — слово дал, захотел — взял обратно, и Корнилов просто принимал правила игры своих соперников, которые действовали именно таким образом.

— К тому, что я считал долгом доложить вам, я присоединю то, во что я сердцем верил всегда и сейчас теперь наблюдаю: страна хочет жить, — произнёс генерал. — Несмотря на то, что безответственные лозунги, брошенные в тёмную невежественную массу для растления армии и для того, чтобы разрушить крепкую вертикаль власти, продолжают действовать даже сейчас.

Делегаты вновь затаили дыхание, понимая, что сейчас начнётся самая интересная часть.

— Я не противник Революции, всем сердцем я республиканец, но ядовитое, разрушительное действие мер, принимаемых Временным правительством и советами может пошатнуть не только самодержавие, но и саму нашу страну, — продолжил Верховный. — Но их отрезвляет лишь одно. Восстановить дисциплину на фронте пришлось после утраты Галиции. Нельзя допустить, чтобы порядок в тылу был последствием потери Риги, а порядок на железных дорогах был восстановлен ценой уступки врагу Молдавии.

Президиум зашевелился, Керенский принялся что-то горячо нашёптывать одному из своих помощников. Из-за кулисы Корнилову принялись махать руками, мол, время выступления подходит к концу. Генерал не сомневался — будь здесь микрофоны, ему бы их тотчас же выключили, а вместо телетрансляции его речи спешно поставили бы «Лебединое озеро».

— Двоевластие должно быть прекращено, — продолжил генерал.

— Правильно! Вся власть Советам! — выкрикнули слева.

— Этот вопрос должно решать Учредительное собрание, — повернувшись к кричавшему солдату, сказал Корнилов. — Но созыв Учредительного собрания невозможен, пока территория России оккупирована врагом, а её жители физически не могут отправить туда своих представителей. Это противоречит тем принципам демократии, которые я исповедую. Каждый голос должен быть услышан.

— Верно! — крикнули из зала.

— А до тех пор, пока идёт война, я требую, — Корнилов прокашлялся. — Повторяю, я требую возвращения дисциплины и единоначалия в армии и в тылу. Я требую расширения полномочий Верховного Главнокомандующего, сознавая свою ответственность перед Богом, собственной совестью и перед народом России. Да здравствует Россия, единая и неделимая!