Корниловъ. Книга первая: 1917

Глава 28 Москва

После слов Верховного в зале Большого театра начался сущий кошмар. Левая часть зала затопала ногами и засвистела, правая часть поднялась со своих мест, до красноты отбивая ладони в продолжительных и бурных аплодисментах. Журналисты фотографировали, зарисовывали и записывали, кто-то наверняка убежал искать телефонный аппарат или телеграф, чтобы передать сенсацию самым первым.

Несколько секунд Керенский сидел на своём месте, не веря собственным ушам, сидел, как оплёванный, но быстро опомнился и, натянув фальшивую улыбку, присоединился к овациям.

Встал даже президиум. Даже несколько человек с левой стороны зала присоединились к аплодисментам, хотя в большинстве своём совдеп продолжал сидеть и кричать про диктатуру.

— Браво! Ура! Слава народному герою! Да здравствует генерал Корнилов! — доносились выкрики из зала.

Корнилов сошёл с трибуны, удовлетворённо улыбаясь в усы. Он прекрасно осознавал, что многим попортил планы, и за это его могут просто убить, но такова работа политика. Верховный прошёл в свою ложу, чувствуя на себе восторженные и враждебные взгляды тысяч глаз. Толпа никак не могла успокоиться, сколько бы распорядитель ни призывал её к порядку, звеня в звоночек. Наконец, люди просто устали аплодировать, и порядок удалось восстановить.

— Господа! — трезвоня в свой звоночек председателя, выкрикивал Керенский из президиума. — Господа, позвольте взять слово!

Публика немного утихла, ожидая реакции министра.

— Господа! Правительство созывало Государственное совещание вовсе не для того, чтобы кто-то обращался к нему с какими-либо требованиями! — громко произнёс Керенский, и шум начался снова.

Министр-председатель явно противопоставил себя Верховному, и как раз на это рассчитывал генерал. Весть об этом разлетится по всей стране, во всех газетах, и Керенский, стремительно теряющий популярность, начнёт терять сторонников ещё быстрее. Падающего — подтолкни.

Следующим от лица казачества выступал генерал Каледин, хотя Верховный предпочёл бы, чтобы тот находился сейчас в штабе Северного фронта, а не занимался политикой. Рига и в самом деле держалась буквально на волоске, и генерал Парский, довольно посредственный вояка, не мог её защитить просто физически. 12-я армия, наиболее развалившаяся из всех, порой бежала с поля боя только при звуках стрельбы. По крайней мере, так было до повсеместного введения заградотрядов и восстановления военно-полевых судов.

Но Каледин сейчас был здесь, на совещании, а не на поле боя. С одной стороны это создавало угрозу в военном отношении, с другой — могло качнуть общественное мнение в сторону генерала Корнилова.

Войсковой атаман Каледин в целом повторял и дополнял тезисы Верховного, отмечая развал фронта и предлагая меры борьбы с его развалом, ещё более радикальные, включая полный запрет любых митингов и упразднение советов. Речь его вышла несколько короче, чем речь Корнилова, и восторженных аплодисментов собрала гораздо меньше, но в целом реакция на неё оказалась примерно похожая, и зал удалось утихомирить с большим трудом.

— Каледин не имеет права говорить от всего казачества! — орал какой-то казак с левого фланга. — Казачество за Советы!

— Ещё один получатель германских марок! — крикнули офицеры справа.

— Тихо! Пусть говорит! — кричали другие.

— Господа, успокойтесь!

Министр-председатель явно терял управление не то что государством, а даже этим совещанием, продолжая трезвонить в свой несчастный звоночек и призывая всех к порядку. По распорядку следующим выступал генерал Алексеев, и седой бывший главковерх, достаточно сильно обиженный на Керенского за то, что тот снял его с должности за то, что он предложил сделать то, что сделал на этом посту Корнилов, поднялся на трибуну. Тонкие металлические очки на кончике носа выглядели несколько комично, но сам генерал был предельно серьёзен.

Говорил Алексеев твёрдым уверенным голосом, примерно в том же духе, что и два предыдущих оратора, рассказывая залу о военных неудачах и их причинах, о братаниях и разрушенной дисциплине, без стеснения рассказывая о том, что храбрейшие из солдат и офицеров погибли или стали инвалидами в кампаниях прежних годов, а на смену им приходят сущие младенцы. Он прямо называл причину разложения — приказ № 1, противопоставляющий солдатскую и офицерскую массу друг другу, политизированность армии и повсеместную агитацию.

Генерал Корнилов внимательно слушал, сидя в театральной ложе. Он, конечно, достиг своей цели и мог уже покинуть театр, чтобы как можно скорее вернуться в Ставку, но всё-таки решил остаться и выслушать всех. Общественное мнение нужно было знать, да и посмотреть на местную элиту всё же хотелось. Нужно было понять их чаяния и мысли, и Верховный наблюдал, изредка прикладывая к глазам театральный бинокль. Наблюдал не только за ораторами, но и за реакцией зала на те или иные слова.

Алексеева проводили жиденькими аплодисментами. Корнилов понимал, что той бури эмоций уже не вызовет никакая речь, разве что инопланетяне спустятся с неба и объявят, что война выиграна, земля поделена, а каждому гражданину будет выдано по бочке варенья и ящику печенья, и делать никому ничего уже не надо.

Из левых кругов выступал меньшевик Чхеидзе, председатель Петросовета и Всероссийского центрального исполнительного комитета. Ещё один масон и профессиональный революционер-марксист. Этот больше упирал на социальные реформы в тылу и увеличение роли Советов в руководстве страной, причём многие тезисы напоминали Корнилову о будущем времени НЭПа.

На этот раз левая сторона дружно рукоплескала своему вождю, хотя правая оставалась почти равнодушной. Корнилов же внимательно слушал доклады и тех, и других, мысленно подмечая для себя, что можно утащить для своей партийной программы. Социальные реформы однозначно были нужны, но не такие радикальные. Отнять и поделить уже не получится. Простые решения здесь не сработают.

Выступали и многие другие, ораторы шли к трибуне один за другим. Кадеты, эсдеки, эсеры, представители различных союзов, общественных организаций и объединений. Некоторые, как Павел Рябушинский, всё только портили своими речами. Московский коммерсант, один из самых богатых людей России, оратором был посредственным, но всё равно выступал наравне со всеми.

— …поражение в войне будет значить, что чужие, германские капиталы будут эксплуатировать русский рабочий труд, а не мы, — сказал он, и левая часть зала буквально взорвалась от негодования, снова топая ногами и выкрикивая оскорбления пополам с угрозами и лозунгами.

Выступали Кропоткин, Плеханов, Церетели. Последним, уже за полночь, на трибуну снова поднялся Керенский, чтобы «кратко подвести итоги совещания». Краткая речь снова превратилась в длинное пространное театральное представление, Керенский распалялся, словно под действием наркотиков, заводил сам себя, бросал пустые высокопарные фразы в толпу.

— Пусть сердце станет каменным! Пусть замрут все струны веры в человека, пусть засохнут все цветы и грёзы о человеке, над которыми сегодня с этой кафедры говорили презрительно и их топтали. Так сам затопчу! — кричал он с трибуны. — Я брошу далеко ключи от сердца, любящего людей, и буду думать только о государстве!

— Не надо! — раздался с галёрки испуганный возглас какой-то барышни, и по залу поползли сдавленные смешки.

Керенский токовал, генерируя тонны бессвязного бреда, сначала чрезвычайно возбуждённый и активный, он постепенно терял запал, будто действие какого-то допинга проходило быстрее, чем он заканчивал речь. Он говорил и никак не мог остановиться, а усталая публика не смела его прервать, да и не смогла бы при всём желании, разве что охрана насильно увела бы его со сцены. Наконец, Керенский закончил и обессиленно рухнул в председательское кресло. Государственное совещание закончилось. На часах была половина второго ночи.