Корниловъ. Книга вторая: Диктатор

На улицах Петрограда

Тиха петроградская ночь. Тёмное, затянутое свинцовыми тучами небо так и грозит разродиться мелким беспокоящим дождиком. Где-то в темноте, в глубине дворов-колодцев брешут голодные облезлые собаки, ветер завывает над крышами. Изредка можно услышать далёкие выстрелы, облавы на бандитские малины проходят чуть ли не каждую ночь, так что к пальбе все привыкли.

Василий Ерохин, рабочий-металлист, ждал в подворотне своих товарищей, кутаясь от холода в старую шинель. Руку в кармане холодила рукоять нагана, из которого он выпустил всего шесть пуль по жестяным банкам. В людей он прежде не стрелял, да и не думал, что вообще придётся. Но партия сказала «надо», а большевик ответил «есть». Если это и правда поможет сделать жизнь всех рабочих лучше и счастливее, то значит, оно того стоит. Партии он верил, лично ему партия делала только хорошее.

В подворотне послышались шаги, и Ерохин машинально стиснул револьвер в кармане.

— Кто? — хрипло спросил он.

— Свои, — ответил другой рабочий, слесарь из соседнего цеха, Квашнин. — А ты чего один? Где остальные?

— Знать не знаю, — буркнул Ерохин, выпуская револьвер и вытирая вспотевшую ладонь о полу шинели. — Должны были подойти. В цеху говорили, что придут.

Но пока всё выглядело так, словно их товарищи резко передумали, хотя накануне клятвенно заверяли, что обязательно придут. Казались надёжными.

Могло, конечно, случиться так, что их всех разом повязали опричники. Или прорвало трубу в доме, или внезапно заболел ребёнок, или сломался дверной замок, или что-нибудь ещё. Но не у всех же одновременно. Куда более реальным казался вариант, что эти товарищи оказались несознательными и побоялись идти.

— Сколько время-то хоть? — спросил Квашнин.

— Не знаю, — сказал Ерохин.

Часов не было ни у того, ни у другого, но навскидку — время приближалось к четырём часам утра, когда они и должны были выдвинуться одновременно со всеми остальными товарищами.

— Красная, мать её, гвардия, — недовольно буркнул Квашнин. — Где они все?

Вскоре разрозненной дробью послышался топот, и в подворотню влетели ещё двое рабочих.

— Фух, успели, — выдохнул один из них.

— Прощенья просим, — сказал другой.

Ерохин хмуро поглядел на обоих. Никакой дисциплины.

— Это все? А остальные где? — спросил он.

— Все, остальных не будет, — ответили оба, перебивая друг друга.

Квашнин сплюнул в ближайшую лужу. Вместо десяти человек собралось всего четверо. И те — с трудом.

Но нет таких крепостей, которые не смогли бы взять большевики, и нет таких трудностей, какие они не смогли бы преодолеть. Все они верили в свою правоту и ждали, что едва они поднимут знамя борьбы, то весь остальной народ их сразу же поддержит. Так говорили лидеры партии, и так всё выглядело в жизни, они часто встречали сочувствующих делу партии в своём окружении. Среди пролетариата.

В темноте защёлкали выстрелы, сначала с одной стороны, а затем с другой, короткими хлопками бахали револьверы, громко, с долгим эхом, звучали винтовки.

— Твою мать! — воскликнул Ерохин. — Начали уже!

— Пошли, пошли! — рыкнул Квашнин, и все четверо, неловко извлекая из карманов оружие, побежали к своей цели.

Их задачей было занять одну из телеграфных станций Петергофского района, арестовать тамошнюю охрану и не позволить ни одному сообщению уйти за пределы города. Точно такие же команды рабочих-красногвардейцев собирались занять другие станции, вокзалы, почту и мосты. А отдельная группа из матросов-балтийцев и солдат гарнизона должны были войти в Михайловский замок и схватить узурпатора.

План звучал довольно просто, но на деле всё оказалось гораздо сложнее. Во-первых, им оказали ожесточённое сопротивление, гораздо более ожесточённое, чем они предполагали. Караулы на всех ключевых точках вдруг оказались усилены и не стеснялись применять оружие. Во-вторых, юнкера, ударники и гэбэшники их будто бы ждали. И в этом свете неявка некоторых товарищей смотрелась совсем иначе.

Предательство, не иначе.

Красногвардейцы побежали через улицу к телеграфной станции, слыша, как гремят выстрелы где-то далеко в темноте. На четверых у них имелось три револьвера и один обрез, и они бежали по лужам, искренне надеясь на успех.

В окнах телеграфной станции горел свет, но это было ожидаемо, работа не останавливалась там ни на минуту, связисты оставались на посту днём и ночью.

Как говорили старшие товарищи, нужно просто вломиться на станцию и никого не впускать и не выпускать. И даже убивать никого не надо. Только припугнуть.

Но едва только молодые рабочие выбежали из подворотни, как одно из окон распахнулось, оттуда высунулся винтовочный ствол и неизвестный защитник нажал на спуск. Выстрел мосинки дал по ушам, Квашнин на бегу споткнулся, припадая на одну ногу.

— Братцы, подстрелили меня! — сипло заорал он.

Красногвардейцы открыли ответный огонь, стреляя скорее «в ту сторону», чем реально пытаясь хоть в кого-то попасть, но Ерохин ограничился одним выстрелом. Сердце его бешено стучало, все чувства вопили о том, что он зря отправился сюда.

Выстрелы гремели над головой, Ерохин мчался к станции, петляя, как заяц. Наган, крепко зажатый в ладони, казался неимоверно тяжёлым, ноги стали ватными, а все звуки доносились будто сквозь какую-то пелену. Всё должно было пройти совсем иначе. Совсем иначе.

— Вали их! Предатели! — раздался чей-то крик. — Вон он, за крыльцом!

Прозвучало ещё несколько выстрелов. Ерохину удалось добраться до здания и юркнуть за угол, уходя с линии прицела, а вот его товарищам повезло меньше. Квашнина, который так и не успел дохромать за ними, пристрелили прямо там же, на месте, другого рабочего тоже убили, третьего Ерохин пока не видел, но, судя по звукам, он отстреливался из какого-то укрытия. Темнота несколько помогала, юнкера, сидевшие в светлом помещении телеграфа, подслеповато вглядывались в ночную тьму, а вот красногвардеец мог их видеть гораздо лучше.

— Их четверо было! Я видел! Где-то ещё один! — послышалось из-за угла, когда стихло эхо последнего выстрела.

Ерохин понял, что остался один, и судорожно вдохнул колючий сырой воздух. Всё закончилось так… Быстро. И так нелепо.

— Раненые есть? — другой голос. — Убитые?

— Никак нет, все целы, вашбродь, — ответили в темноте.

Красногвардеец прикрыл глаза. Они не сумели даже ранить охрану, на что они вообще рассчитыва ли? Нет, лучше бы он остался дома. Как и другие товарищи, менее сознательные. Ерохин прижался спиной к холодной кирпичной стене, понимая, что его застрелят точно так же, как и всех остальных, стоит ему только показаться на свет. Просто на всякий случай.

Где-то в темноте, в других кварталах, продолжалась пальба, откуда-то со стороны реки даже застрекотал пулемёт, и Ерохин похолодел. У красногвардейцев никаких пулемётов точно не было. Оставался шанс, что это балтийцы, но чуйка подсказывала ему, что всё наоборот. Пулемёты стреляют по его товарищам.

— Выходи, не тронем! — окликнули из темноты, но Ерохин верить на слово не спешил.

Он продолжал прятаться в тени, стараясь почти не дышать, хотя в ушах гулко барабанил пульс, и ему казалось, что это слышат все вокруг. Ерохин облизнул пересохшие губы.

Никаких сомнений и быть не могло, вся операция, подробно расписанная товарищем Андреем, и которая должна была пройти как по нотам, полностью провалилась. Полностью. Но и сдаваться на милость юнкеров, которые с удовольствием отведут душу на простом рабочем, Василий Ерохин не желал.

Рабочий посмотрел по сторонам, осторожно выглянул из-за угла, взглянул на револьвер, который он так и продолжал сжимать побелевшими пальцами.

— Сидоренко, ты везде посмотрел?

— Никак нет, вашбродь, гляну сейчас.

Ерохин понял, что его сейчас найдут. Героем он не был и на самоубийство во славу рабочей партии точно не пошёл бы. Может быть, товарищи заклеймили бы его трусом, но вся эта кровь… Он вздрогнул от очередного далёкого выстрела в темноте и тут же всё понял.

Револьвер отправился в ближайшую кучу мусора, а сам Василий Ерохин побежал прочь по закоулкам и подворотням, куда глаза глядят, лишь бы подальше от кровопролития и пальбы.