Королевская аллея

Глава 20

«И была ночь, и еще один день…»

Вот уже четыре года, как я живу затворницею в Сен-Сире, однако последние три месяца меня исподволь мучит лихорадка, которая скоро избавит меня от жизненных тягот. Меня пользуют маковым отваром, хинным настоем и бордосским вином: несмотря на все эти заботы, а, может, и благодаря им, голова моя постоянно кружится, и перо выпадает из рук. Последний врач, который осматривал меня, нашел, что мне стало лучше. «Мне стало лучше, — сказала я своему племяннику, герцогу де Ноаю, в ответ на его расспросы о моем здоровье, — мне лучше, но я ухожу от вас».

Я уже так давно желаю смерти, что ничуть не страшусь болезни. Мне страшен только холод, пронизывающий все тело до костей, — он сковывает мне пальцы, затуманивает рассудок, и нет от него избавления, даже в постели под одеялом.

Мне было холодно всю жизнь. Иных детей отдают, в день их рождения, под покровительство Богородицы или какого-нибудь святого; меня же отдали, студеным ноябрьским днем, в тюремной камере Ниорской тюрьмы, Холоду, и этот покровитель цепко держит меня в своих объятиях. Он последовал за мною в Мюрсэ, в тесную каморку, которую никогда не топили, чтобы не приучать меня к излишествам; нагнал в Ларошели, той дождливой осенью, когда я босиком бежала по улицам за подаянием; сковал тем зимним вечером, когда в землю опускали гроб моего брата; насквозь пронизал в Париже, где я, обутая в дырявые башмаки, пыталась все же не скатиться в грязь, не ступить на скользкую дорожку; и вконец завладел мною в Версале, под вой ветра, врывавшегося в широко распахнутые окна моей комнаты.

Я зябла в тоненьких кургузых кисейных платьицах; зябла в парадных робах, под золотым, расшитым каменьями панцирем; зябну и теперь, когда кутаюсь в плотный черный плащ или прячусь в своем алькове. Мне кажется, что самые теплые плащи, самые раскаленные жаровни на свете не в силах победить этот неодолимый холод. Я еще могу кое-как согреть оболочку, но душа оледенела навеки, и мне с великим трудом удается сохранять теплым для вас, дитя мое, один-единственный ее уголок.

Однако я не хотела бы бросить этот труд, написанный вам в назидание, не рассказав, хотя бы в общих чертах, как это положено в конце романа, о судьбах еще живых героев моей повести и не выведя из нее морали для вас.

Разумеется, можно было бы просто сказать о персонажах моих записок, что все они умрут, но вы находитесь в том возрасте, когда еще интересно смотреть пантомиму, исполняемую перед концом спектакля; делать нечего, придется доставить вам это удовольствие.

Маршал Виллеруа по-прежнему служит гувернером молодого короля. Этот старик-придворный так серьезно относится к своей миссии защитника монарха, что ему повсюду чудятся заговоры, грозящие жизни его царственного воспитанника, и он вечно ходит мрачный, как все трагедии Мольера вместе взятые. Когда он, невзирая на запрет, является ко мне, то ведет речь лишь об одном: короля хотят отравить, короля хотят убить, короля хотят извести.

И, однако, нашему Королю пошел уже шестой год, и он так здоров и весел, что ему, при всех этих ужасах, уже подыскивают невесту.

Герцог дю Мен далеко не так счастлив. Отняв у него полномочия, данные покойным королем, Регент постепенно лишил его и прочих привилегий и титулов. Я призвала бедного моего любимца к смирению, и он, вняв моим советам, принялся за перевод Лукреция; к несчастью, его супруга, маленькая герцогиня, не так покорно приняла капризы фортуны и, не соблазнившись латинской поэзией, завела какую-то политическую интригу, чуть ли не заговор, с испанским послом. Регент приказал арестовать все семейство, включая слуг, и мой несчастный принц ныне томится в заточении, разоренный и уничтоженный.

Госпожа де Кейлюс пытается излечить меня от меланхолии рассказами о своих безумствах. Овдовев, она стала жить с герцогом де Виллеруа: они едят, пьют и роскошествуют вдвоем; увы, здоровье ее весьма дурно, и я боюсь, что она не доживет до старости. Однако веселость не покидает ее. И только сын доставляет ей множество забот: он бредит поэзией и путешествиями, тогда как из него хотели сделать примерного офицера; поскольку нрава он весьма беспечного, то играет напропалую, проигрывает и входит в долги, которые приходится выплачивать его матери. В настоящее время он собирается искать счастья в Константинополе. О, как мне знакома эта страсть к переменам: в нашем юном рыцаре заговорила кровь предков, он настоящий д'Обинье.

Господин де Ноай — единственный из моих родных, от кого не отвернулась фортуна. Регент признал его заслуги и назначил председателем Финансового совета. К счастью, труды на этом поприще не мешают ему делать детей своей жене, а поскольку это лучшее, на что она способна, число их приближается к дюжине.

Госпожа де Виллет, моя кузина, судя по сплетням, стала любовницею знатного английского вельможи, лорда Болингброка; другая кузина, госпожа де Майи, ныне считается одною из самых модных дам нового Парижа. В ней не осталось ничего от прежних кальвинистских принципов, да и от моральных также.

Аббат Шуази, почти столетний старец, наконец избран в Академию, где до него долгополых одежд еще не видывали. Я полагала, что он напишет Мемуары царствования Людовика XIV, но за сей труд взялся не он, а господин де Данжо. Перед тем, как отдать рукопись типографу, он принес ее мне; я прочла все восемьдесят тетрадей в три недели. Принцы, министры, фавориты, дворцы, охоты, празднества, сражения… в последний раз я испила этой сладкой отравы, позабыв уже, как сильно она дурманит.

Однако, осушив кубок до дна, нужно уметь так же смело пить и осадок. Моя старинная подруга, княгиня дез Юрсен, низвергнута с вершины славы в пропасть опалы. Она управляла королевою Испании, которая управляла королем; но королева тоже была смертной и умерла. Возраст княгини не позволял ей самой надеяться на корону. Пришлось искать новую королеву, но тут мою подругу сгубила именно та восторженность, которая прежде так часто спасала ее: она доверилась некоему итальянскому аббатишке по имени Альберони. Я знала его как заядлого интригана, долгое время жившего в Анэ на иждивении герцога Вандомского, чьим «миньоном» он сделался при обстоятельствах, вполне достойных и того, и другого: их близость родилась на поле битвы, но, в отличие от древних греков, отнюдь не в бою; аббат устроил свою судьбу иначе, бросившись к Вандому в тот самый миг, когда герцог вставал со стульчака, и при всем честном народе облобызав самое выдающееся место будущего своего покровителя. Тщетно предостерегала я княгиню дез Юрсен от этого скользкого человечишки, — она не послушала меня и доверилась ему всецело, как доверялась всем и всему, кроме разве морали. Сделавшись полномочным представителем «camerera-mayor», Альберони выбрал невесту для короля у себя на родине и вез ее из Италии достаточно медленно, чтобы приручить по дороге. Едва лишь княгиня, выехавшая навстречу новой государыне, склонилась перед нею в реверансе, как та приказала арестовать ее, бросить в карету и без всяких объяснений препроводить на границу. Я увиделась с госпожою дез Юрсен по ее приезде в Париж; она сносила крушение своего могущества, потерю состояния и королевскую неблагодарность со своим всегдашним здоровым оптимизмом. В самой же Испании мало что переменилось: нынче, как и прежде, королева вертит королем, вот только королевою вертит теперь кардинал Альберони. Как подумаешь, чего стоит величие, ежели таким королевством распоряжается какой-то жалкий Альберони?!

Все это внушает мне отвращение к закулисным интригам политики; и как же я радуюсь тому, что нынче уже не занимаюсь делами. Нельзя безнаказанно пережить свой век: мир удаляется прочь от меня большими шагами, и все былое меркнет, стирается, тает в моей ослабевшей памяти. Я считала бы себя забытою всеми живущими вне этих стен, как я сама позабыла и Двор и политику, если бы изредка кто-нибудь не вспоминал, что госпожа де Ментенон жила на этом свете, не зная, что я жива до сих пор. Недавно меня пожелал увидеть царь Московии Петр I, — верно, в числе других памятников старины.

Он прибыл в Сен-Сир к семи часам вечера, взбаламутив весь дом; я лежала в постели. Из учтивости я попыталась было завязать с ним беседу, но вскоре поняла, что его толмач меня не слышит; тогда монарх встал и в мертвой тишине внезапно сорвал занавеси моего алькова, чтобы лучше разглядеть меня; миг спустя он повернулся и вышел, не оборачиваясь, — да и на кого ему было смотреть?! В самом деле, что общего между женщиною, сумевшей понравиться королю Франции, и мешком костей, покоящихся на кровати, — разве только длинные черные волосы, в которых, к великому моему стыду, до сих пор нет ни единого седого волоса. И что роднит прежнюю маленькую Франсуазу с дряхлой маркизою де Ментенон, если не та угасшая жажда счастья, жажда любви, которую ничто не смогло утолить?!

«Если вы не знаете, чего хотите, — говаривала моя добрая тетушка де Виллет, — то вы наверняка этого не получите». Надо думать, я и впрямь не знала, чего хочу, коли я этого не получила.

Еще в детстве я решила не искать счастья: уже тогда мне казалось, что неразумно иметь то, что война, болезнь или смерть могут отнять в один миг. Я выбрала своей целью славу по моему разумению, вещь незыблемую. К сорока годам я получила ее, но жизнь моя, дотоле вся направленная к достижению этой цели, начала давать трещину: я с изумлением увидела, что все мои победы не удовлетворяют меня; душа томилась неясным беспокойством, которое мог развеять лишь бег к новой цели. Но к какой? Я поочередно испробовала любовь, власть, набожность и, боясь лишиться, в оставшееся короткое время, хоть одной из них, погналась сразу за тремя — и упустила все.

Я упустила Короля, ибо не сумела любить его и научить любить меня так, как мне хотелось. В последние годы его жизни мне случалось, почитая героя, так ненавидеть человека, что я страстно призывала к себе смерть — или вдовство. Сегодня, когда моего супруга уже нет на свете, я с нежностью смотрю на его подарок — четки, я прошу мадемуазель д'Омаль играть его любимые пьесы для клавесина и читаю с интересом лишь те книги, где говорится о нем. Словом, нынче я так же страстно люблю все, что сближает меня с ним, как прежде любила то, что нас разъединяло; увы, былого уже не исправить.

Куда менее сожалею я о потере власти. Я искала ее лишь в подражание другим. Нужно обладать более сильным характером, нежели мой, или меньшим аппетитом, чтобы не кидаться за добычею вслед за остальными; каждый спешит ухватить свою долю, хотя, быть может, и не нуждается в ней. Я была недостаточно алчной и потому выиграла в этом состязании лишь тень могущества, — притом, так поздно, что труд не стоил награды. И эта полупобеда внушает мне лишь полусожаление.

Но зато я сильнее горюю о потере Бога, хотя, по правде сказать, не ушла от Него слишком далеко: я всегда слушала Его и, что гораздо важнее, слышала и понимала. Однако вере моей мешали иные заботы, иные желания, и, честно признаться, я нередко предпочитала добродетель святости другим, чисто человеческим. «Господь призывает вас в иное царствие, нежели то, где вы властвуете ныне, — писал мне мой духовник, — не забывайте же, куда вам предстоит уйти; король ждет вас там». Вот из-за этих-то блужданий между царством земным и небесным я и застряла на полдороге, подобно тем сказочным принцессам, что в один прекрасный день остаются без королевства, без платья и без памяти, ибо, достигнув заветной цели, выбрали не тот ключ или забыли волшебное слово, вот и мое добро, мои надежды растаяли, точно снег на солнце.

Но поздно жалеть об этом, — жизнь дважды не дается, и я пишу все это лишь для того, чтобы вы учились на моих ошибках. И ежели вы согласитесь поверить той, что вкусила от всех плодов этого обманчивого мира, то не покинете Сен-Сир ради суетных утех и призрачных целей. Когда вам исполнится двадцать лет и вы в несколько дней прочтете повесть всей моей жизни, вы сожжете, вместе с этими мемуарами, память обо мне и, не глядя в сторону железной ограды, отделяющей наш Дом от королевских дворцов, покроете голову черным покрывалом наставниц Сен-Сира. Счастлив тот, кто совершает кругосветное путешествие в воображении, слушая рассказы странников у себя дома, в удобном кресле.

Если же вы не послушаете меня, я утешусь иначе, представив себе, как вы будете прелестны в розовых платьях, с жемчугами в белокурых косах, с браслетами на руках, в изящных атласных башмачках на маленьких ножках. Я и впрямь затрудняюсь сказать, чего больше желаю вам; по крайней мере, каких бы глупостей вы ни натворили, они меня уже не огорчат, — я буду далеко от вас.

Когда-то в Мюрсэ я нашла среди бумаг письмо, адресованное госпоже де Виллет, где рассказывалось о последних минутах жизни моего деда д'Обинье. Если верить этому письму, мой дед, в последний раз увидев солнце, сказал окружающим: «Вот благословенный день, что Господь даровал нам от всего сердца; восславим же его доброту и насладимся тем, что нам отпущено!» Агриппа д'Обинье был поэтом да, к тому же, неисправимым гасконцем, а, значит, большим жизнелюбом; не думаю, что мой последний день доставит мне столько же радости. Это не значит, что мне страшно умирать, — я с детства сохранила в душе довольно любви к приключениям, чтобы чувствовать на пороге вечности скорее любопытство, нежели боязнь; согласитесь, это не так уж плохо надеяться через неделю, день или минуту узнать на сей счет все до конца. Господь милосердный, поддержите же старую женщину, которая отреклась от суетных помыслов и готова покинуть сей мир, никого не беспокоя; помогите этой гордячке, которой уже не поможет гордость, обрести вечное упокоение так же просто и достойно, как ушел ее супруг. Но только оставьте мне еще хоть несколько дней, дабы мои иссохшие пальцы согрелись нежным теплом детской ручки, а слух еще немного порадовали звонкие детские песенки, что звучат для меня слаще пения ангелов:

«Мы красненькие ленточки, мы красненькие ленточки, Зелененькие ленточки, идите к нам в подружки!..»

Бедняжка Мари, стоит вам подать голос, как мадемуазель д'Омаль пли госпожа де Глапьон выставляют вас прочь из моей комнаты. Они говорят, что вы меня утомляете. Они знают, что я умираю, а вам это неизвестно, но мне дорого это неведение, а легкий поцелуй ваших свежих губок, на миг коснувшихся моей руки, сладок не меньше, чем молитвы за мое здоровье ваших старших подруг.

Мне грустно только, что я не смогу отплатить вам тем же. В ваш последний час я, быть может, и буду рядом с вами, но вряд ли смогу, в новой моей ипостаси, протянуть вам руку или дать поцелуй.

В благодарность за утешение, что вы приносите мне, я поделюсь с вами давно забытой молитвою, которая вот уже несколько дней не выходит у меня из памяти, — это гимн, что я пела девочкою, вместе с гугенотами Пуату, в Ниорском храме. Если и вы повторите его в свой смертный час, то, может быть, не вовсе будете одиноки: «Господь, останься с нами! День меркнет, ночь приходит, грозя нам вечным мраком. Господь, останься с нами!»