Кошка и Токио

Сакура

– К Уэно, пожалуйста! – говорит она и, низко опустив голову, ныряет на заднее сиденье.

Кивнув, я тяну за рычажок под рулем, который автоматически закрывает задние дверцы. В молчании мы трогаемся с места. На ней розовое кимоно с узором в виде цветущей сакуры. Исключительно изысканное и нежное. По старомодной прическе сразу видно, что она из небольшого городка. В Токио женщины таких причесок больше не носят. Причем готов поспорить, что из городка с богатой историей – вроде Киото, к примеру. Богатая, преуспевающая дама. Не хочу и пытаться угадать ее возраст – это как-то не приличествует джентльмену.

Иногда, когда мне скучно, а день тянется невыносимо долго, я развлекаю себя тем, что пытаюсь определить, что представляет собою очередной мой пассажир. Бывает любопытно составить мнение о незнакомых людях, когда они еще только садятся ко мне в такси, постараться угадать, что они собой являют, чем занимаются и куда едут. Хотя у меня нет привычки совать нос в чью-то жизнь. Большей частью я все-таки сосредоточен на дороге и стараюсь не быть излишне любопытным. Чужие дела меня не касаются.

– Какой чудный весенний день, не правда ли? – произносит пассажирка.

– Совершенно верно, – отвечаю я.

– Я столько лет не видела цветения сакуры в Токио! – вздыхает она.

– Издалека приехали?

– Из Канадзавы. Мне не часто доводится бывать в Токио. Для меня это как подарок.

– Ну что же, надеюсь, вы приятно проведете время!

– Спасибо. – В зеркале заднего вида ловлю ее улыбку. – Я приехала повидаться с подругой-американкой. Вообще она из Портленда, штат Орегон, но какое-то время жила в Канадзаве. А сейчас переехала сюда и работает переводчицей.

Я не могу сдержать улыбки. Эти провинциалы всегда меня изумляют! У токийцев не принято много рассказывать о себе при первой встрече.

Некоторое время мы едем в молчании, затем она снова заводит разговор.

– А вы когда-нибудь бывали в Канадзаве?

– Нет, – отвечаю. – Я на самом деле мало куда ездил.

– Наверное, вы очень заняты работой?

– Да, есть такое дело.

– А дети у вас есть?

«Во дает! Такой глубоко личный вопрос!»

– Да, есть дочка.

– А где она живет?

– В Нью-Йорке.

– Как замечательно! Чем же она занимается?

Я вынужден немного притормозить у перекрестка: на светофоре загорается красный.

– Она замужем за американцем по имени Эрик. Он славный парень, не прочь душевно посидеть за стаканчиком. Любит их пиво и наше сётю. Когда они приезжают сюда на Новый год, мы отлично проводим праздники. И всегда очень грустно, когда они уезжают. Она сейчас в приятном ожидании. Кто бы мог подумать? Я – и дедушка!

– Вы совсем не выглядите как дедушка. Сколько вам лет?

– Шестьдесят.

– А вы с женой поедете в Нью-Йорк, когда дитя родится?

Даже не знаю, что и ответить, – не хочется портить настроение.

– Надеюсь, что да.

– Вам там очень понравится!

«Ей-то уж точно бы понравилось».

– Надеюсь, – отвечаю вслух.

Когда мы подъезжаем к парку Уэно, она вытаскивает из кошелька несколько новеньких шуршащих купюр и с благодарностью вручает мне. Я отсчитываю сдачу, передаю ей, после чего тяну за рычажок, открывая заднюю дверь. Какая удобная штука этот автозамок! Уверен, в желтых нью-йоркских такси таких не водится. Женщина склоняет голову на прощанье, и я тоже низко киваю в ответ. На этом, привычно придерживая кимоно, она выбирается из такси.

На улице ее сразу же встречают три молодые дамы, тоже одетые в кимоно с расцветкой в духе благоухающей весны. Вижу и американскую подругу, о которой говорила пассажирка, – блондинку с голубыми глазами. И кимоно ей, надо сказать, очень к лицу. Подруги тут же начинают оживленно разговаривать, причем эта американка изумительно говорит по-японски. Затем они всей стайкой направляются к парку. Я же трогаюсь дальше, и разговор их быстро затихает.

Подвыпивших гуляк сегодня хоть отбавляй. Они сидят под цветущими кронами, пьют пиво, едят каждый свой бэнто и передают по кругу пластиковый контейнер с жареной курицей из магазина. Некоторые мужчины постарше уже упились в зюзю – спят на расстеленных под деревьями кусках синего тарпаулина. Причем рядом с подстилкой аккуратно выстроена снятая обувка. И так по парку – сотни и сотни пар обуви. Большей частью черные ботинки офисных служащих, но попадаются и сандалии, и туфли на шпильках, и кроссовки, разумеется. Интересно, сколько людей теряют свою обувь в этой всеобщей суматохе по случаю ханами[46]?

Жаль, я не могу к ним присоединиться и тоже спокойно выпить под кронами цветущих вишен. Однако мне все же необходимо пообедать и немного вздремнуть. Короткий дневной сон – единственный способ нормально отработать долгую смену: с восьми утра и до четырех ночи. Дома я почти и не бываю, что, собственно, вполне меня устраивает. Признаться, я вообще не люблю бывать там один. Пустые места в доме – самые действенные напоминания о том, что было там раньше. Этакие негативные пространства. Пустота на другой половине постели, пустой стул, пустующее кресло, пара давно не используемых палочек для еды, что стоят в буфете, чашка для риса, что покоится на полке рядом с суповой миской, – обе уже запылившиеся… И вот что любопытно: хоть я и переехал в это новое жилище, покинув наш прежний дом в Накано после ее кончины, но все равно не смог выкинуть ее вещи.

Наконец я останавливаюсь перед круглосуточным магазином Lawson, куда наведываюсь чаще всего, чтобы купить к обеду бэнто и бутылку зеленого чая. Я улыбаюсь и киваю новенькому парнишке на кассе. Штат здесь, похоже, постоянно меняется, сотрудники то и дело приходят и уходят. В последнее время, как я заметил, здесь работает много выходцев из других азиатских стран – Вьетнама, например, или Китая. Должно быть, студенты. Приятно видеть, что они приезжают к нам изучать японский. Все магазинные упаковки еды и напитков сейчас украшены картинками с цветущей сакурой, и яркие розовые узоры на банках с пивом действуют на меня искушающе.

Но что поделаешь – работа!

Обычно я ем свой обед в машине. Заодно могу послушать какую-нибудь музыку. Сейчас у меня в магнитоле стоит компакт-диск Кэта Стивенса. Иногда я включаю музыку во время работы, но некоторые клиенты бывают против. Так что лучше всего слушать ее во время перерывов или когда я езжу один.

Свернув на тихую боковую улочку, нахожу идеальное место для обеденного перерыва – под сакурой, что раскинула свои пышные ветки над дорогой, создавая благодатную тень. И вот я сижу в машине, включаю «Father and Son» Кэта Стивенса, ем свой бэнто, пью чай и любуюсь вишней в цвету. Это мой тихий, уединенный ханами.

Покончив с едой, откидываю назад сиденье и вытягиваюсь на нем, подложив руки под голову и глядя на цветущие кроны. Сильным порывом ветра с веток срывает лепестки, и они, кружась, точно вишнево-розовая вьюга, усыпают лобовое стекло. Закрыв глаза, я чуть ли не физически ощущаю, как нежные лепестки падают мне на лицо.

Я сплю. Точно знаю, что сплю, потому что оказываюсь в отцовском кабинете и сам он еще жив. Я тихонько наблюдаю от двери, как он пишет свои рассказы. Пользуется он своим старым вечным пером, которое отдал мне перед смертью. На квадратных листах рукописи старательно выводит ярко-синими чернилами кандзи – китайские иероглифы. Когда я вхожу в кабинет, он поднимает на меня взгляд и улыбается. Повсюду лежат аккуратные стопки исписанной бумаги, уже подготовленные для отправки редакторам и издателям. Высокими шаткими башнями сложены книги. В нижней угловой секции его книжного шкафа хранится собрание ракуго, которые мой старший брат Итиро перечитывает снова и снова. А вот и сам он – удобно свернулся на полу с книжкой. Он снова юный отрок.

Я по-прежнему храню отцовскую перьевую ручку, только теперь она лежит в шкафу. Ею не пользовались уже многие годы. Я обещал отцу, что напишу еще много стихов, но так и не выполнил обещания. Я не писал стихи с тех пор, как встретил ее. С момента нашего знакомства я просто не испытывал потребности что-либо сочинять. А затем, когда родилась Риоко, единственным моим желанием было побольше трудиться, чтобы заработать денег для семьи. Чтобы они были счастливы.

Когда я снова поднимаю взгляд на отца, у него уже лицо моего брата. Тот сидит в позе сэйдза[47], в кимоно, с красиво сложенными перед собой руками, как будто вот-вот примется исполнять ракуго.

Итиро всегда был отличным рассказчиком, известным ракугокой.

А теперь его тоже нет.

Я не смог даже позвонить ему – сказать, что она умерла.

Из сна меня выдергивает будильник на смартфоне. Солнце вовсю светит в окно машины, так что я даже просыпаюсь в горячем поту. Спина ужасно ноет. Открыв бардачок, нащупываю баночку с таблетками. Непослушными спросонья пальцами открываю крышку, и с немалым трудом мне удается ухватить ими таблетку. Кладу ее на язык, чувствуя знакомую горечь. Запиваю остатками чая. Затем натягиваю чистую пару белых водительских перчаток, ровно надеваю фуражку, гляжу на себя в зеркало – все ли в порядке? – и наконец отправляюсь работать.

Когда я проезжаю мимо станции Уэно, мне голосует странного вида мужик лет эдак за тридцать. Волосы у него длинные и клочковатые, лицо небритое. Судя по одежде и наружности, это, скорее всего, какой-нибудь фабричный рабочий в выходной день. Он молча забирается в салон, и мы трогаемся с места.

– Куда ехать? – спрашиваю.

– В Акихабару, – бросает он, колюче глядя в окно.

Жилые кварталы снаружи то вьются длинными лентами, то обступают дорогу плотным роем. Солнце стоит высоко, и полуденный жар уже раскаляет асфальт. В воздухе кое-где колышется знойное марево. Стеклянные высотки Акихабары, этого «электрического района» Токио, отражают глубокую синеву неба. Окна серых бетонных коробок среди них – точно вкрапления белых облачков. Будь у меня с собой ручка, я бы это записал. Отцу бы наверняка понравилось.

Когда мы проезжаем мимо группки иностранных туристов на тротуаре, парень вдруг со злостью говорит:

– Мне кажется, или наш город и впрямь наводнили гайдзины[48]?

И щелкает костяшками пальцев.

Меня от звука передергивает.

– Ну да, меня наполняет гордостью…

– А мне от них блевать хочется, – перебивает он.

– Что вы говорите!

– Являются сюда, проявляют неуважение к нашей культуре. Они даже не говорят по-японски! – презрительно фыркает он.

– В самом деле?

– Приезжают сюда, попирают наши святыни, оскверняют наши храмы и могилы. Они не уважают ни нашу историю, ни нашу культуру. Они везде! Ходят по кабакам, пьют как не в себя, лапают наших женщин. Обращаются с нами как с недоумками.

– Прошу прощения, кьяку-сама[49]… Возможно, я что-то не так понял. Но мне казалось, они приезжают сюда как раз потому, что интересуются нашей культурой…

– Да ладно! Вы что, серьезно так считаете?! – Он издает горлом какой-то булькающий звук, будто я сейчас сморозил несусветную глупость. – Америкосы сбросили на нас ядерную бомбу, они выхолостили нас, заставили принять навязанный ими мир. Не наш мир, а их мир! И теперь мы просто стоим и тупо смотрим, как китайцы пытаются отжать у нас острова Сэнкаку[50], а корейцы – Такэсима[51]! Мы уже сделались посмешищем всей Азии, поскольку всем и каждому позволяем вытирать об нас ноги! Гайдзины не уважают ни Японию, ни нашу культуру. И меня от них просто тошнит!

«Что за чушь он несет?» – изумляюсь про себя. Но не могу же я высказать это клиенту!

– Понимаю, – единственное, что я могу сказать.

– Спасибо. Здесь я, пожалуй, выйду.

Я останавливаю такси, он расплачивается. Когда отсчитываю сдачу, мужик протягивает мне какую-то карточку:

– Вдруг заинтересуетесь.

Когда он уже уходит прочь, начинаю разглядывать карточку. На дешевой обтрепанной по краям бумажке напечатано: «Не будь одним из муравьев!» Это что еще такое? Может, «Йоку дантай», эта ультранационалистская группа? Гляжу в окно ему вслед и вижу, как парень скрывается в одном из заведений, где предлагают свои услуги девушки-иностранки. Помотав головой, пихаю карточку в маленький пакетик для мусора, что спрятан у меня в нише для ног.

В течение следующих нескольких часов я вожу туда-сюда самых разных пассажиров: компанию старшеклассниц, решивших закатиться в караоке; пару борцов сумо, под которыми машинка моя жалобно скрипнула и чуть даже просела сзади; одного любезного пожилого профессора с целой стопкой подержанной литературы, что он накупил себе по книжным лавкам в Дзимботё[52].

К заходу солнца я оказываюсь в районе Токийского вокзала. Здания бизнес-квартала Маруноути стремительно пустеют, когда рабочий день подходит к концу. Большинство работников посолиднее на этот день взяли отгул, чтобы от души принять на грудь под цветущими кронами. А вот служащие помоложе как раз в это время выбираются из офисов и спешат присоединиться к празднующим ханами.

Со стоянки такси возле Токийского вокзала я везу одного парня в Симбаси. Сдается мне, он хорошо поднабрался уже в поезде. Возможно, ездил на деловую встречу за город.

– Простите, не могли бы вы ехать чуть медленнее? – просит он, кашляя.

– Разумеется, сэр. Прошу извинить.

– Все в порядке, я просто… Я лишь…

– С вами все хорошо? – Я поспешно подруливаю к тротуару.

– Мне надо… – Он испускает рвотный позыв и закрывает рот ладонью.

Я выдергиваю из бокового кармана гигиенический пакет и как можно быстрее передаю ему. Беднягу рвет, я же смотрю пока в другую сторону. Слышу лишь, как жижа с силой разбрызгивается по бумажному днищу пакета. До ноздрей уже дошел запах кислятины, а потому я украдкой закрываю нос и приопускаю стекло на своей дверце.

– Простите, – произносит он наконец.

– Ничего страшного, сэр. Это бывает. Не стоит извиняться. – Я ободряюще улыбаюсь ему, видя, как ниточка липкой слюны тянется от его рта к краю бумажного пакета. Я передаю назад бумажные платочки, которые всегда имеются у меня в кармашке на дверце как раз для таких ситуаций.

– Благодарю вас! – Он утирает лицо.

– Все в порядке? Можно ехать дальше? – спрашиваю я.

– Думаю, да. Только можно немножко помедленнее?

– Разумеется. Вам нравится Кэт Стивенс?

– Очень.

И я включаю CD-плеер.

Ночами по городу катаешься как по маслу. Днем кругом пробки, все едут бампер к бамперу. А вот ночами, когда дороги пустеют, мое такси плавно и беспрепятственно порхает по городу от одного клиента к другому. Проезжая по ровному бетонному покрытию[53], шины тихонько поют свою песню. Как будто весь город держится на шарикоподшипниках и крутится вокруг меня, а я, будучи его центральной осью, удерживаю все это в целостности. Мне нравится такое ощущение! Это очень похоже на то, что я частенько представляю перед сном – причем еще с самого детства. Мой футон как будто превращается в ковер-самолет, и, лежа на нем, я могу летать по улицам города. Прохожие смотрят на меня, летящего, и показывают пальцем. И иногда я к ним спускаюсь поболтать.

Я принимаю еще одну таблетку, поскольку в пояснице снова начинает пульсировать боль. Потом подъезжаю к стоянке такси, чтобы выпить кофе. Возле автомата уже болтаются, покуривая, Вада с Ямадзаки. Вада как будто еще сильнее прибавил в весе, а Ямадзаки сделался еще тоньше. С расстояния они смотрятся как два забавных персонажа из диснеевского мультика про льва, который мы смотрели с Риоко, когда она была маленькой. Как же их там звали? Один, помнится, был кабан-бородавочник, а другой – вечно остроумничающая крыса.

– Ух ты! Неужто Таро-сан? Ну что, как поживаешь?

– Неплохо, Ямадзаки-сан. А ты?

– Да вот работаю как вол. Но вообще не жалуюсь.

Я отправляю в автомат сто двадцать иен и получаю холодную банку черного кофе. С силой тяну за «язычок», чтобы открыть, и наконец вздыхаю с облегчением.

– Что, Таро-сан, сигаретку? – встряхивает он пачку в своей пухлой руке.

– Arigato[54], я твой должник.

Я беру одну сигарету, и Ямадзаки уже протягивает ко мне щуплую руку, щелкая зажигалкой:

– Не бери в голову! Ты всегда угощаешь Ваду сигаретами. Бессовестный попрошайка! – Ямадзаки ехидно улыбается, приоткрывая пожелтевшие зубы.

Вада глядит обиженно.

– Кстати, о попрошайках. Как там твой сынок, Ямадзаки? – справляется он, лукаво подмигивая.

– Ох, лучше не начинай! Хватит того, что мне жена дома плешь проедает. Еще не хватало, чтобы ты тоже об этом напоминал! Если честно, я даже рад, что из-за работы целыми днями не бываю дома – только бы подальше от семейки!

– А как твоя семья, Таро-сан? – поворачивается ко мне Вада.

Ямадзаки делает страшные глаза. Я отворачиваюсь, прикидываясь, будто просто хочу выдохнуть дым в другую сторону. Мне не хочется ставить Ваду в неловкое положение. Возможно, он ничего не слышал насчет моей жены. Так что я поскорее сменяю тему:

– Кто-нибудь знает, как сыграли Giants[55]?

– Думаешь, у нас есть время следить за бейсболом? – фыркает Ямадзаки, однако чувствуется, он тоже рад, что разговор перевели на другое.

– Я даже не хочу знать, какое сейчас время года! Наш Carp[56] только вгоняет меня в уныние. – Вада родом из Хиросимы и очень этим гордится. – Слушай, Таро-сан, а отчего бы тебе как-нибудь не пропустить с нами по стаканчику?

– Ну, даже не знаю…

– Присоединяйся! Будет весело, – обещает Ямадзаки.

– Я знаю классное местечко, где делают отличные окономияки[57]. Моих друзей заведение, – предлагает Вада.

– Послушай, Вада! – заявляет Ямадзаки. – Таро-сан – коренной токиец. Он привык к изысканности. Думаешь, ему захочется есть эту деревенскую фигню?

Вада в ответ шутливо дает приятелю подзатыльник, и мы дружно смеемся. Некоторое время курим и болтаем о том о сем, ребята записывают номер моего сотового, чтобы договориться как-нибудь вскоре посидеть вместе за выпивкой. Затем повисает неловкое молчание: каждый вынужден признать, что, сколько бы ему ни хотелось стоять тут, пить кофе и курить, время – деньги. Я отчаливаю первым. Толстяк Вада, как и всегда, любезно забирает у меня пустую банку. Я на прощание низко киваю друзьям и возвращаюсь к своей машине. Уже отъезжая, замечаю, что они закуривают еще по одной. Меня даже смех разбирает! Когда эта парочка успевает работать?

Уже опускаются сумерки, и беззвездное небо над головой медленно накрывает мраком неоновое разноцветье города. Светящиеся дороги сходятся и расходятся, изгибаются, свиваются в развязки, петляют по мостам и путепроводам, ныряют в тоннели. Все кругом пересекается и переплетается, точно толстые белые нити лапши в миске с удоном. И по мере наступления вечера город начинает покрываться пóтом и скверно пахнуть.

От лотков с якитори[58], стоящих под железнодорожными путями станции Симбаси, вовсю поднимается дымок, проплывая между ярко раскрашенными фонарями и пожелтевшими, отрывающимися от стен афишами «Историй эры Сёва»[59]. Рядом на тротуаре, на перевернутых ящиках из-под пива, пристроенных в качестве табуреток, сидят отдыхающие офисные труженики – курят, разговаривают, едят якитори на палочках, запивая холодным пивом из больших запотевших стаканов.

Чем глубже вечер, тем более буйными становятся городские выпивохи – и все более одинокими.

Вижу компанию офисной молодежи. Обхватив друг друга за плечи, ребята орут песни, поднимая лицо к ночному небу. Вижу парня, что мочится с пешеходного моста на дорогу внизу, а друзья его весело подбадривают. Смех, да и только! Ну да, им всем надо немного спустить пар. Всю неделю день-деньской они прикованы к своим рабочим местам, заперты, словно в тюрьме, в своих прозрачных офисных ячейках. Преданно служат своей компании. Бедолаги! Я бы ни за что так не смог… Вот почему я выбрал работу таксистом. Здесь, по крайней мере, я сам себе хозяин. Никто не говорит, что делать или куда идти. Все полностью в моей власти.

Немного погодя, совсем уже поздним вечером, в Роппонги я сажаю к себе троицу: двоих молодых людей и девушку. Парни в черных костюмах и белых рубашках – явно офисный народ. Девушка же одета несколько иначе. На ней розовый свитерок с воротом поло и почти белые брюки. Ее розовая кофточка сразу напоминает мне о той молодой особе, что я подвозил сегодня к парку Уэно: у той узоры с сакурой на кимоно были такого же розового оттенка. Только эта девушка помоложе, и волосы у нее убраны в высокий хвост. Один из парней и девушка садятся в салон тихо: парень в пиджаке, у него приятный и приличный вид и прическа вполне приличная – не то что эти торчащие шипами космы, которые так любит делать себе нынешняя молодежь! Второй молодой человек садится не сразу, потому как ругается на кого-то впереди на дороге. Наконец он тоже забирается в салон: пиджак снят, рубашка навыпуск, под нагрудным карманом темнеет пятно от соевого соуса. Бедная девчонка оказывается зажата между ними посередине заднего сиденья.

– В Сибую! – командует неряшливый парень.

– Не-не! – протестует второй. – Извини, Рю, но я уже вне игры. На сегодня больше не пью. И домой уже хочется.

– Да брось, Макото! Не будь таким занудой! Киоко, ты-то, надеюсь, хочешь еще выпить, да?

– Вообще мы сегодня и так уже изрядно приняли… – отвечает девушка.

– Глупости! Вечер еще только начался! Водитель, вези нас к Сибуе!

– Слушаюсь.

Я направляюсь к району Сибуя, однако что-то подсказывает мне, что эти клиенты еще доставят хлопот. Когда у тебя в такси трое в подпитии, между ними частенько вспыхивают разногласия.

– Так в какой бар двинем? – настойчиво вопрошает выпивоха по имени Рю.

– У меня кончились наличные, – отвечает другой – тот, что Макото.

– Водитель, вы карты принимаете? – спрашивает меня Рю.

– Принимаю, – отвечаю я. – Но если есть наличные, это предпочтительнее. А то наша компания заставляет меня самого оплачивать комиссию с карты.

– Не проблема. Можете подвезти меня к какому-нибудь банкомату? Мне по-любому нужно снять деньги.

– Разумеется.

Мы останавливаемся недалеко от банкомата, и Рю вылезает из машины с банковской картой в руке. Двое его друзей остаются на заднем сиденье. Они тихонько шепчутся между собой.

– Слушай, как мы теперь от него избавимся? – спрашивает Макото.

– Господи, даже не представляю! – отвечает девица, которая Киоко. – Он, когда выпьет, такой доставучий!

– А что, если нам с тобой выйти пораньше где-нибудь у метро? Тогда мы сможем от него куда-нибудь свинтить. В ту же Тибу, например.

– Идеально!

– Водитель, а не могли бы вы по пути к Сибуе, куда едет наш друг, высадить нас у какой-нибудь станции метро? – уже более громко обращается ко мне Киоко.

– Без проблем.

Мне не избавиться от предчувствия неприятностей. Так и подмывает сказать этим ребятам, что им пора уже стать взрослыми и научиться правильнее, более открыто общаться между собой, яснее выражать свои чувства и желания. Быть может, в Нью-Йорке, где живет Риоко, таксисты могут что-то высказывать и давать пассажиру советы, но у нас, в Японии, клиент – это бог. А как можно указывать богу, что ему делать?

Наконец Рю садится обратно в машину, небрежно запихивая в бумажник небольшую пачку банкнот по десять тысяч иен.

– Все окей! Гуляем!

Подъехав к станции метро, я вопросительно смотрю на парочку в салонное зеркало. Макото шарит в кармане и вытаскивает несколько купюр.

– Держи, это за нас, – вручает он их Рю.

– За что это? – не понимает тот.

– Мы выходим здесь, – говорит Макото.

– В смысле?! Вы куда?

Я останавливаю такси у самой станции метро и открываю дверь со стороны Макото. Он выбирается наружу первым, за ним Киоко. Она стоит с ним рядом, но они никак друг друга не касаются.

– Вы куда это? – повторяет свой вопрос Рю.

– По домам, – отвечает Киоко.

– Я думал, мы вместе собирались посидеть где-нибудь в Сибуе… – плаксивым голосом возмущается Рю.

– Извини, мы уже очень устали. Поезжай туда без нас.

– Так, может, мы здесь где-нибудь выпьем напоследок? И вы поедете. Водитель, спасибо! Я тоже выйду здесь. – И Рю пытается пихнуть мне в руки деньги. Я уже почти протягиваю руку, чтобы их взять, но сразу отворачиваюсь обратно, поскольку Макото твердо говорит ему:

– Нет, Рю. Поезжай домой.

– Ну и ладно! – отвечает тот и сует деньги Макото: – Забери тогда себе. Мне их не надо.

– Не валяй дурака, просто возьми, и все! Можешь заехать в Сибую, еще выпить – и домой.

– Мне не надо. У меня свои есть деньги.

– Ну, как хочешь. – Макото берет деньги назад.

Рю сидит набычившись.

– До завтра! – улыбается ему Киоко и машет рукой.

– Да ну вас… – огрызается Рю.

На этом я закрываю дверцу машины, и мы отправляемся в сторону Сибуи.

– Придурки долбаные! – бормочет Рю на заднем сиденье. – Подлые засранцы!

Я храню молчание. У меня хватает опыта общения с пьяными. Не только на работе, но и дома тоже: приходилось унимать Итиро в самом гадком его состоянии. Так что с этим кадром я, пожалуй, справлюсь.

– Черт бы всех побрал!

Я включаю Кэта Стивенса. Надеюсь, это улучшит ему настроение.

– Выключи это дерьмо!

– Извините, сэр. – Я послушно выключаю магнитолу.

– Гребаные ублюдки! Задолбало уже все!

– Вы по-прежнему желаете ехать в Сибую, сэр?

– Разумеется, желаю! Что за дурацкий вопрос?!

– Прошу прощения, сэр, – касаюсь я фуражки и киваю. – Просто уточнил на всякий случай. Мои извинения!

– Просто делай свою работу. Води себе такси и не лезь не в свое дело!

– Прошу меня извинить, сэр.

Он глядит в окно, недовольно мотая головой. Мы подъезжаем к Сибуйскому диагональному переходу. Уже полночь, и молодежь гуляет по улицам, готовая, похоже, пить до утра.

– Тормозни-ка!

– Да, сэр.

– Вот, – сует он мне кредитку.

– Сэр, вы не против заплатить мне наличными? Просто…

– Ты еще будешь мне указывать, что делать?!

– Нет, сэр. Просто…

– А по-моему, ты как раз собираешься давать мне указания! Как твое имя?

– Если вы посмотрите на мой подголовник сзади, сэр, то сможете увидеть там имя и номер…

– Я не об этом тебя спросил. Я задал простой вопрос. Как твое имя?

– Охаси Таро.

– Так вот слушай, Таро… – Он подается ко мне так близко, что в его дыхании я чувствую запах спиртного. – Ты знаешь, кто я? И что я могу с тобой сделать? И кто мой отец? Я мог бы вообще тебя уволить, чтоб ты знал. Недоумок!

Я же вспоминаю Итиро и те ужасные вещи, что он нам наговорил. В тот черный день, в саду под старой сакурой…

– Я очень извиняюсь, сэр, – тихо говорю я. – Я не хотел проявить к вам неуважение.

– Вот так-то! И запомни на будущее: я здесь клиент, а не ты.

– Да, сэр.

Я как можно скорее провожу его картой по считывающему устройству, затем открываю дверь, чтобы его выпустить.

– А теперь пошел в задницу, Таро! Ты кусок дерьма, а не таксист. Ничтожество!

И он вылезает из машины.

– Спасибо, сэр! Приятного вам вечера. – Я закрываю дверь и сразу отъезжаю.

Когда я езжу по городу по ночам, то иногда гляжу в окно и вижу чье-нибудь лицо, которое движется с той же скоростью, что и я. И в такой момент кажется, будто мы оба стоим на месте – два призрачных лика, зависшие в воздухе. Иногда этот человек смотрит мне в глаза, иногда отводит взгляд в некую далекую точку, словно разглядывая что-то неразличимое вдали. Его лицо лишь ненадолго зависает в темноте, точно мое отражение. Но стоит мне его увидеть, и оно сразу начинает удаляться. Он поднимается на путепровод, я спускаюсь в тоннель. И так мы разделяемся навеки.

Вот и час ночи! Я останавливаюсь перед «Макдоналдсом» в Сибуе, куда заезжаю всегда, если работаю в это время суток. Скажи я кому, что постоянно приезжаю в одно время в одно и то же место, меня бы, пожалуй, сочли чудаком. Мне трудно признаться в этом даже самому себе, но цель моих визитов – увидеть одну из девушек, работающих там в ночную смену. Вот и сегодня она работает! Как обычно. Я встаю в очередь и пропускаю несколько людей вперед, подгадывая так, чтобы меня обслужила именно она.

– О! И снова здравствуйте! Как поживаете? – улыбается она.

– Genki[60], – отвечаю. – Для такого старикана, как я.

Она смеется, ее зеленые глаза весело поблескивают.

– Что желаете?

– Всего лишь черный кофе.

– Что-нибудь к нему?

– Может, каких-нибудь браунхашей?

– Вы имеете в виду хашбрауны[61]? – хихикает девушка.

– Ага, именно.

Я наблюдаю, как она собирает мой скромный заказ. Девушка протягивает мне поднос, и я благодарю и улыбаюсь. В этот момент из-под рукавов на ее вытянутых руках выглядывают татуировки, но я стараюсь на них не пялиться. Вместо этого гляжу на бейджик с ее именем, как делаю всякий раз, рассматривая буквы: Н, А, О, М, И – и отсутствие рядом с ними звездочек. Совершеннолетняя то есть.

Я занимаю местечко недалеко от стойки, но лицом к окну – так, чтобы видеть ее отражение в стекле, не будучи замеченным. Она всегда приветливо мне улыбается. Иной раз спрашивает, как у меня дела. Но в последнее время я начинаю смущаться от того, что она меня узнает. Я все думаю, не вызовет ли у нее отвращение мысль о том, что я заезжаю сюда, только чтобы ее увидеть. У нее острые скулы и ямочки на щеках, когда она улыбается, – точно такие, как были у Соноко, моей племянницы. Соноко уже очень давно умерла, еще ребенком. Но мне приятно думать, что, если бы она все же выросла и ей было бы сейчас двадцать с небольшим, она была бы очень похожа на девушку, что здесь работает.

Я выпиваю кофе, съедаю половину порции оладий, и на прощанье она машет мне рукой. Я тоже машу в ответ. Потом сажусь обратно в свое такси и еду по более тихой сибуйской улочке прочь от питейных заведений. Наконец съезжаю к бордюру и принимаю еще две таблетки обезболивающего, после чего даю себе маленький перерыв на сон.

Передо мной большое вишневое дерево. Это единственное, что здесь цепляет взор. Просто ветвистая сакура – в точности как та, что росла в нашем старом саду. Та самая, под которой Итиро устраивал семейные представления ракуго, пока не начал напиваться до такой степени, что был уже не в состоянии рассказывать свои истории. Однажды мне пришлось силой заталкивать его в дом прямо на глазах Соноко и Риоко, и он со злости плюнул в меня и грязно выругался в мой адрес.

Дерево сейчас в полном цвету, и мне не оторвать глаз от необычной окраски его цветков – белых, с легким кроваво-красным отливом.

И вот лепестки медленно облетают с веток. Друг за другом они плавно падают на землю, точно белые платочки с пятнами крови. Я крепко зажмуриваюсь, а когда смотрю туда опять, на ветвях уже ни одного соцветия. И все, что передо мной осталось, – просто высохшее старое дерево с гниющими под ним блеклыми цветками.

На смартфоне моргает иконка голосовой почты. Номер токийский. Звонок поступил еще в начале вечера. Видимо, Вада или Ямадзаки звонили договориться насчет того, чтобы вместе поужинать. Касаюсь пальцем иконки и слушаю:

Конец сообщения.

Что бы это могло быть? Впрочем, сейчас я слишком устал, чтобы шевелить мозгами. Надо вернуться домой, принять душ и выспаться.

Дороги в этот час пусты, и я прибавляю газа, стремясь к западной оконечности города. Длинный ряд желтых уличных фонарей стремительно проносится мимо. Вдалеке один из них моргает, и по мере приближения к нему у меня начинают слезиться глаза. Я пытаюсь проморгаться, тру веки, но свет от этого не перестает мигать. И он раздражает, отвлекает. Возможно, там надо просто вставить новую лампочку. Я снова потираю глаза – и вдруг замечаю мимолетное движение. Маленькая фигурка выскакивает на дорогу и замирает прямо перед авто. Ее глаза вспыхивают в ярких лучах дальнего света, как будто повисая в воздухе, словно призрачный лик из потустороннего мира. Кошка не двигается с места – и у меня нет времени остановиться. Но почему она застыла как вкопанная? Я с силой торможу, но все равно не успеваю: я вот-вот ее собью. Я не хочу этого делать, не хочу отнимать чью-то жизнь! И потому резко выкручиваю руль. Кошка стоит неподвижно, а у меня заблокировались колеса. Шины отчаянно визжат, и, отвернув от кошки, я лечу прямиком в припаркованное авто. Машина все ближе и ближе, но мне не остановиться – и ничего уже не изменить. Молоко в холодильнике скиснет, а мусор я так и не вынес. Они позвонят в Нью-Йорк Риоко, сообщат ей о случившемся. И я не смогу пойти с Вадой и Ямадзаки поесть хваленые окономияки… Но, может, это все и к лучшему? И я наконец смогу снова увидеться с ней…

Затем треск, скрежет, звон бьющегося стекла. В голове боль – я ударяюсь носом о расширяющийся белый шар, что расцветает у меня на руле. И слышу жуткий хруст сминаемого, рвущегося, корежащегося металла… и… и… Больше ничего: лишь тишина и густой туман. И острая, раздирающая боль в ноге…

– Эй, вы как там?

Я пытаюсь поднять голову от руля, и взгляд останавливается на моих белых водительских перчатках. На тыльной стороне одной из них – большое круглое красное пятно, очень напоминающее хиномару[62]. И единственное, о чем я сейчас способен думать, – это то, что перчатки безнадежно испорчены и теперь мне придется покупать новые. Телефон, разбитый вдрызг, валяется на соседнем сиденье.

– Вы в порядке?

Я все же приподнимаю голову и вижу маячащее в воздухе незнакомое, призрачное лицо. Оно склоняется ко мне так близко, что я читаю на нем и жалость, и тревогу, и заботу, и сострадание – все те эмоции, которые и сам хорошо когда-то знал. И у меня возникает страх, что это лицо и я начнем сейчас медленно отдаляться друг от друга в пространстве. Что оно исчезнет, а я вновь останусь один, уплывая на своем ковре-самолете-футоне вдаль, прочь из города, в бесконечную тьму над заливом. Моргнув пару раз, сквозь кровавую пелену я смутно различаю светловолосую женщину – европейку – с собакой. Может, это и есть ангел? И я уже мертв? Она озабоченно вглядывается в меня сквозь разбитое стекло. Я силюсь что-нибудь сказать, но слова не выходят.

– Не шевелитесь. Я вызову «Скорую», – говорит она по-японски, но с сильным акцентом.

А затем все вокруг становится белым с легким красноватым отливом.