Коврижка

Косивон… я не знаю, осталось ли это архаичное общежитие на том месте

Конечно, как и все прочее в этом мире, думаю я, это общежитие могло как сохраниться, так и не сохраниться. И то и другое — к лучшему. Допустим, что оно исчезло, тогда, опять же, в этом никто не виноват. Ведь утекло десять лет. Всяко-разно уходят люди, уходят косивоны…

Это, понимаете ли, жизнь.

Есть он или нет его — не суть дело, а вспомнил я свою каморочку в том косивоне, когда смотрел новостной репортаж о МЫШИ, НА ТЕЛЕ КОТОРОЙ ВЫРОСЛО ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ УХО. Не знаю почему, но, когда я смотрел на МЫШЬ С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ УХОМ, в моей памяти вдруг всплыло все, что случилось со мной в том косивоне. Прям как человеческое ухо выросло у мыши — нелепо, брык и все.

Как улитка в раковине в том ухе, я в полном покое некоторое время предавался воспоминаниям. Да. Определенно я, как улитка в раковине человеческого уха, выросшего у мыши, некогда жил в комнатушке, что в конце коридора в том косивоне. Пусть это было очень давно, но, определенно, это — факт. И если вам не доводилось жить в подобном косивоне, тогда воздержитесь, прошу я, от упреков в мой адрес: дескать, В УШНОЙ РАКОВИНЕ НЕТ УЛИТКИ. Земных дел, я клянусь, не дано знать никому.

Хорошенько оглянитесь, и…

Вы обнаружите: подобно тому, как в комнатушке в конце коридора в косивоне живет человек, в раковине уха может жить улитка. То есть я хочу сказать, что одно ничем не отличается от другого. И вот перед вами она, история человека, который жил в похожей на ушную раковину комнате в конце коридора в косивоне. Пусть это дело десятилетней давности — в меня, определенно, вживился ген того косивона. И кто знает, вполне возможно, что на моей спине уже выросло огромное КОСИВОННОЕ УХО. Допустим, что так оно и есть, но и в этом случае — думается мне — не надо никого винить. Ведь пока росло ухо, уходили люди, уходили мыши, уходили улитки… То есть…

Это, понимаете ли, жизнь.

Весной 1991 года было несколько событий

В жизни случаются разные вёсны, но такая весна — клянусь — была впервые. Начать хотя бы с того, что зимой, незадолго до прихода той весны, папин бизнес постигло банкротство. Всюду по нашему дому были расклеены ярлыки об аресте имущества, и сновали кредиторы. Мало того что банкротство носило характер грандиозной аферы, так еще главным лицедеем, провернувшим эту убийственную махинацию, был родной брат отца. Да, это был мой дядя, но разве можно назвать такого подлеца дядей? Дом пошел с молотка, а семья рассыпалась. Родители подались в деревню, старший брат — на стройку, а я набивался на ночлег то к одним друзьям, то к другим. Все случилось в мгновение ока.

И пришла весна.

С наступлением весны мои гостевания исчерпали свой лимит. Одним прекрасным утром меня вместе с домочадцами моего друга пригласили к столу, однако только в моей тарелке не было яичницы. «А где его яичница?» — спросил друг, а мать ответила ему: «М-м. Яйца закончились». Я с аппетитом съел свой завтрак, поблагодарил хозяйку и, поднимаясь из-за стола, на холодильнике заметил два полных лотка яиц. Сзади… громче обычного доносился стук столовых приборов.

Вернувшись в спальную комнату, я заявил другу, что скоро соберу свои вещи. «В чем дело?» Другу, который так ни о чем и не догадался, я сказал, что у меня появилась своя крыша над головой, однако в действительности мне хотелось закупорить глаза и уши и стать хотя бы столбом или дверным косяком в его доме. В общей сложности на первом и на втором этаже у них было три кондиционера, а также у них было водяное отопление пола с бронзовыми трубами. Первым делом я отправился к своему старшему брату. «Извини. Это все», — протянул мне брат 300 тысяч вон перед контейнерным домиком, внимательно выслушав мою историю от начала до конца. Вокруг пышно цвела форзиция.

Арест, наложенный на зарплату, заставил моего брата распрощаться с его тепленьким местечком. Узнав, что арест скоро коснется его зарплаты, брат сразу же написал заявление об уходе по собственному желанию. Его выходное пособие было полностью потрачено на содержание родителей и на оплату моей учебы. Благодаря брату я стал второкурсником, пусть этот заурядный техникум и не делал мне никакой чести. Единственным реальным убежищем могла стать армия, однако меня продинамили и мимо этой кормушки: спасибо зрению, я был определен в глубокий резерв. Взяв несколько газет с бесплатными объявлениями, я отправился в читальный зал. Перед входом в библиотеку порхала пара капустниц.

В читальном зале на освещенном солнцем столе я медленной и слизкой улиткой ползал по страницам газеты. За шестиместным столом без перегородок кроме меня сидели две школьницы: одна читала ШЕКСПИРА, другая — «ПОСТИЖЕНИЕ ФОТОГРАФИЧЕСКОГО ИСКУССТВА». Я ощутил приземленность, неудобство и стыд, но… прочь и приземленность, и неудобство, и стыд! — ведь я первый человек-столб и человек-дверной-косяк. Весеннее солнце было теплым, как кофе со сливками из кофейного автомата.

Девяносто тысяч вон в месяц. С питанием.

У меня не было вариантов. В этой стране не существовало другого жилья, которое я мог бы снять за триста тысяч вон, и лишь косивон — и название-то это «КОСИВОН» я услышал впервые — был единственным местом, где я мог найти приют. Мой косивон был самым дешевым из всех, объявление о нем располагалось в самом верху раздела о косивонах. Это был луч света, без копейки залога[21] озаривший мой темный мир.

На следующее утро я съехал от друга. За исключением компьютера мой скарб был очень прост, поэтому это был скорее не ПЕРЕЕЗД, а ПЕРЕМЕЩЕНИЕ. И даже это ПЕРЕМЕЩЕНИЕ благодаря машине друга свелось — чувствовал я — к пустяковой РАЗМИНОЧКЕ. «Если будет трудно, наши двери всегда для тебя открыты», — сказала мне мать друга, когда я попрощался с ней.

Мой косивон располагался на отшибе, в укромном неприметном месте в пятистах метрах от моего техникума. Всего несколько крутых поворотов узенькими петляющими улочками — и вот оно, старенькое обшарпанное трехэтажное строение. Однако за ним был холм, поросший лесом, поэтому воздух там был несказанно свежий. Несколько вишневых деревьев у въезда со стороны холма дрожали на ветру.

«Косивон? Это же общежитие для тех, кто готовится к экзамену на государственную службу». — Выйдя из машины, мой друг состряпал обескураженную мину. Меня тоже охватило беспокойство, однако у меня был тонкий расчет на то, что все сойдет, если я выдам себя за кандидата на государственный чин. Однако мы не знали одного важного факта: к тому моменту корейские косивоны начали играть роль низкопробных ночлежек. То есть…

Я зря беспокоился. В общем, 1991 год — это год, когда косивоны стали использоваться в качестве ночлежек для гастарбайтеров и официанток, и вместе с тем год, когда в косивонах оставались последние добровольные затворники, готовящиеся к государственной службе. Таким образом, выходило, что для постояльцев… и для самого КОСИВОНА это был несколько конфузный и сумбурный период. Так или иначе…

Тогда мы, не зная всего этого, робея, пошагали вверх по лестнице. В этом никто не виноват. В восемнадцать лет любой судит мир по имени и обличию, нам как раз было по восемнадцать, и, кстати, над входом висела вывеска «Косивон». Вскоре мы поднялись на третий этаж и, переведя дыхание, осторожно приоткрыли дверь. Прямо на входе плотными рядами, так, что некуда было ступить, стояло тринадцать пар кроссовок, четыре пары ботинок, пять пар женских туфель на высоком каблуке, три пары тапочек и пара белых ботинок, по которым совершенно нельзя было догадаться, кто их хозяин.

И ти-ши-на…

На всякого вошедшего в вестибюль давила большая вывеска. Крупная надпись на ней была намалевана кистью (и вы бы смогли так написать) и определена в вульгарную рамку (вы бы не повесили у себя такую). Под вывеской мы увидели малюсенькое, с пятачок, окошечко коменданта. Заправляла там женщина лет пятидесяти. «А это вы звонили?» — «Да», — почти беззвучно ответил я.

Нас сразу повели в комнату. Мы втиснулись в несуразно длинный, узкий, темный — шириной не более, а то и менее сорока сантиметров — коридор. Естественным образом мы выстроились в один ряд, словно играли в паровозик. Беззвучно… поезд въехал в тоннель. И тут посреди тоннеля распахнулась дверь, и из нее кто-то выскочил. Катастрофа! — был готов крикнуть я, однако этот некто, продемонстрировав превосходную реакцию, ловко извернулся и вжался в стену. Его движения были поразительно отточены и быстры. И к тому же — беззвучны. Вот это да! — вслед за головой поезда, таким же движением проскочившей мимо незнакомца, мы тоже, извернувшись бочком, благополучно избежали столкновения. Я сглотнул слюну: к тому времени я уже шел на цыпочках. Комната была в самом конце коридора.

«Из свободных осталась только эта, — отпирая замок, шептала распорядительница. — Завтра, как мне сказали, еще кто-то хотел посмотреть, однако из-за вас я сказала, что у меня уже договорено. Ах да, комната принадлежит отдельному собственнику…» И в тот момент, когда внезапно зачастившая скороговоркой женщина открыла дверь, мы — клянусь — оторопели. Ведь наш взгляд уперся в пространство, которое скорее походило на гроб, нежели на жилую комнату. Обалдев, я плюхнулся пятками на пол.

Короче, в пространстве, не позволяющем вытянуть ноги, располагается письменный стол и стул. Ни дать ни взять — чулан. Там грызут гранит науки. Подкрадывается дрема. Надо спать! Тогда стул убирается с пола и ставится на стол. Аса! — а под столом такие просторы (учитывая площадь комнаты, пространство под столом вполне можно назвать просторами)! Ложишься на пол и вытягиваешь ноги под стол. Спишь. Вот что это было.

Лежа на полу в такой позе, вы могли видеть две бельевые веревки, пересекающие потолок, и маленький стенной шкафчик над столом. В центре потолка мерцали дистрофические, похожие на белесые кости на рентгеновском снимке люминесцентные лампы. Изливаемый ими свет был ущербным, как сломанная ключица, и неверным, как фотопроекция организма. Этот свет совершенно не радовал глаз, однако его, за исключением часов сна, все время приходилось держать включенным. Ведь окна-то не было. «А питание?»

«А, идите за мной». Мы снова выстроились паровозиком и отправились на крышу. Там была терраса и небольшая надстройка, в которой был четырехместный обеденный стол и электрическая рисоварка. Распорядительница с демонстративной гордостью откинула крышку рисоварки. Несвежий на вид рис — но в большом количестве — был внутри. «Можно кушать в любое время, только закуски каждый приносит свои. Рис есть всегда».

Еще там были общественные — настолько узкие и тесные, что их скорее следовало считать личными — туалет с умывальником и комната отдыха, где располагались, опять же общественные, стиральная машина и допотопный телевизор. «Ах да. Что касается туалетной бумаги, каждый пользуется своей. Вообще, конечно, я должна обеспечивать, однако стоит только поставить в туалет, как кто-то уносит. На всех разве напасешься? Поэтому как-то так. Рассчитываю на ваше понимание».

— Я заезжаю, — сказал я — как бы это выразить? — с неожиданным спокойствием. Заплатив за первый месяц, внеся личные данные в журнал и получив ключ, я… в тот момент ощутил себя взрослым. Почему-то у меня возникло чувство, что я малость… узнал этот мир. Молча, в точности как тогда, когда наше разоренное семейство, шушукаясь, прятало их от судебных приставов, я начал перетаскивать пять сумок и один персональный компьютер из машины друга в свою комнату. Неся монитор по узкому, едва ли не одинаковой с ним ширины, коридору, мой друг прошептал мне:

— Разве человек может здесь жить?

Его тон говорил, что соглашаться жить в таком месте без минуты раздумий, то бишь наобум — это как-то не по-человечески. Кого-нибудь другого, в зависимости от умения улавливать потайной смысл, эти слова вполне могли бы задеть, обидеть или даже привести в ярость. Однако в тот момент, когда я услышал этот вопрос, меня захлестнула другая, совершенно неожиданная эмоция. Это было странно. Я не расстроился, не обиделся и даже не разозлился — я захлебнулся одиночеством.

Так закончился мой переезд. Закрыв дверь на замок, я спустился на улицу, чтобы проводить друга. «Тебе действительно нормально?» — спросил друг, выпустив длиннющую струю табачного дыма. Почему-то его лицо пожелтело, как будто он подхватил здесь желтуху. «Нормалек», — ответил я. Друг полюбовался небом и молча завел машину. «Спасибо, что подвез. Пока». — Кивок.

Когда красный спорткар спустился с холма и скрылся за поворотом, откуда-то налетел задорный весенний ветерок. Я закурил еще одну сигарету. Мир безмолвствовал, а несколько вишневых деревьев у подъезда со стороны холма по-прежнему дрожали на ветру. Это была она — весна 1991 года с ее незначительными с виду событиями. Отчего же в моей памяти… эта весна была такой ласковой?!

В первую ночь в мою дверь постучал прокурор Ким

Проблема была в компьютере: если монитор поставить на стол, то там не остается места для стула. То есть я пришел к заключению, что я не смогу лежать на полу. Однако теснота не оставляла мне возможности выбора, поэтому я быстро нашел ответ. Я решил не вытягивать ноги. Когда я принял это решение, у меня в голове мелькнуло, что я даже вроде бы где-то слышал, что сон в позе креветки полезен для здоровья. Ведь может быть…

Итак. Пока я утешал себя, наступила ночь. Первая ночь в косивоне до сих пор жива в моей памяти. В безмятежности своей она прекрасно подошла бы для второго рождения Иисуса; в непритязательности и смиренности своей она была несказанно праведной. Поскольку мне не спалось, я тихонько порылся в сумках и в боковом кармане третьей из них нашел уокмэн. Но наушники куда-то подевались. Затаив дыхание, я поймал радио и стал слушать музыку на минимальной, едва слышной, громкости. Если вы спросите, насколько тих был звук, то я отвечу: слов песни было не разобрать, динамики пищали — дзинь-дзинь-дзинь, и только по этому писку можно было догадаться: о, играет музыка! Странно, но от этого дзинь-дзинь-дзинь у меня брызнули слезы. Это дзинь-дзинь-дзинь с неизвестным названием было весьма популярной мелодией.

Тук-тук-тук.

Перед тем как раздался этот стук, я слышал, как открылась дверь соседней комнаты, поэтому я запросто мог догадаться, что хозяин этого стука — мой ближайший сосед. Я был не прочь познакомиться, но, открыв дверь, я увидел перекошенное от злости лицо, которое отбило у меня всякое желание представляться. Подперев руками бока, меня сверлил взглядом коротко стриженый мужчина, низенький, коренастый, с виду старше меня лет на десять. Его глазенки под очками в позолоченной оправе были налиты кровью.

— Тише будь.

Изрыгнув одну лишь фразу, мужчина вернулся к себе. Я тихонько прикрыл дверь и с мыслью, что чем-то сильно провинился перед соседом, выключил свет, лег, свернулся калачиком. Сон, естественно, не шел, но я усердно думал, что надо уснуть. Я старался.

На следующее утро меня позвала распорядительница. Зная уже все подробности вчерашнего происшествия, она снабдила меня всяческими советами и попросила войти в положение. Короче, мой проблемный сосед был последним настоящим кандидатом на чин, готовящимся к сдаче экзамена в этом косивоне, в связи с чем и требовалось всячески радеть за сохранение тишины. Женщина назвала моего соседа ПРОКУРОРОМ КИМОМ.

— Обещаю проявлять осторожность, — сказал я, потому что чувствовал, что должен что-то сказать. В общем, став заложником этой необычной ситуации, я решил принять ее за реальность. У меня не было другого выхода, и, как бы это сказать, в общем, у меня был такой характер. «Ты весь в отца», — частенько говорила мне мать.

С того дня… началось мое сожительство с ПРОКУРОРОМ КИМОМ. Я действительно думал, что это сожительство, ведь нас разделял лишь фанерный лист сантиметровой толщины. Я слишком живо мог слышать жизнедеятельность моего сожителя: вот по его столу покатилась ручка, вот он сморкается. Порой меня сводила с ума тоска по ДЗИНЬ-ДЗИНЬ-ДЗИНЬ, но я молча сглатывал слюну, вспоминая ужасные, налитые кровью глазенки. Постепенно я становился человеком-тишиной.

Кто внимательно прислушивался к себе, тот знает, что человеческий организм издает разные шумы. Одним словом, человек — весьма шумное животное. Прокурор Ким был похож на оголенный нерв, поэтому, стоило мне, нет, моему организму, произвести малейший шум, и сосед непременно выказывал свое недовольство. К примеру, он стучал в стену или щелкал языком. В такие моменты я непременно цепенел и начинал дрожать тревожным мерцанием люминесцентной лампы с плохим контактом.

В конце концов я стал человеком-бесшумностью. Постепенно такая способность выработалась у меня сама собой. Хождение на цыпочках прочно вошло в мой быт; я привил себе привычку не высмаркивать сопли, а тихонько выдаивать, сжав нос; также я освоил технику практически бесшумного газоиспускания: я ложился на бок и потом изо всех сил рукой оттягивал вверх одну ягодицу.

Фы-ы… ши-и…

Осторожно стравливая в тесной комнатушке, до предела оттянув ягодицу вверх, подобный кроткой тропической рыбешке газ, я… тосковал по семье или тихонько прокручивал в голове какую-нибудь песню вроде «Тоски по Алмазным горам».

Первый месяц был самым трудным и одиноким. Поскольку была весна, отопление не включали даже ночью и в комнате было ощутимо холодно. И я всегда был один. В тесной, наглухо закупоренной, тихой, принуждающей к тишине комнате я сворачивался калачиком, терпел, сносил, молчал и однажды…

Пронзительной болью осознал, что, в конце концов, человек — одинок и вместе с тем что он не один живет в этом мире. Это похоже на противоречие, но я до сих пор верю, что так оно и есть. То есть разве не оттого одинок человек, что не один живет в этом мире?

Так или иначе.

Спустя месяц я с горем пополам начал привыкать к косивонному быту. К примеру, чистя зубы, я не смущался, когда в туалетной кабинке за моей спиной раздавалось громкое журчание мочи, и не удивлялся, даже если из распахнувшейся двери выскакивала особа женского пола. И наоборот, я, не краснея, сидел в туалете, даже если слышал, что за дверью кто-то умывается, и даже если это была женщина, выйдя из туалета, я не прошмыгивал, а с достоинством проходил мимо нее.

А так почти всегда оно и было. Я усвоил хитрость, что свою зубную пасту, щетку, мыло и полотенце надо носить с собой, а после того, как одним утром намучался из-за кончившейся туалетной бумаги, стал уделять самое пристальное внимание тому, чтобы она никогда не заканчивалась; я овладел техникой развешивания белья, чтобы мое не смешивалось с чужим; научился есть давнишний рис; разузнал, где находится ближайший телефон-автомат и где продаются самые вкусные салаты и закуски.

В моем учебном быту тоже произошли большие перемены. Я, чтобы получить стипендию, учился с истинным прилежанием, хватался за любые подработки, а один раз от куратора группы даже услышал следующее: «Тебя не видно, не слышно», от ассистента кафедры я услышал: «Ты похож на младостарца», а от девочки на курс младше меня я услышал: «У тебя грациозная походка». Вполне возможно, что…

Так оно и было. Я кивал головой. Между тем наступило раннее лето. Свежий ветер больше не дул, а моя жизнь перестала быть праздной. Дзинь-дзинь-дзинь — затрещали цикады. ДЗИНЬ-ДЗИНЬ-ДЗИНЬ — лишь цикадам позволялось надсаживать горло.

Прошло время, и я познакомился с обитателями косивона. Однако даже столкнувшись нос к носу, мы, не приведи Господь, не беседовали и даже не жали друг другу руки — все ограничивалось мимолетным приветственным взглядом. Большинство постояльцев — этот факт я осознал, конечно, позже — стеснялось своего положения. Именно по этой причине здесь и повелось по возможности избегать друг друга.

Исключение составляли женщины. Они излучали позитив. В туалетной комнате, совмещенной с умывальником, они горделиво делали свои дела даже в присутствии мужчин, ходили друг к другу в гости, шептались, приятельски беседовали, вместе ходили за покупками, собирались в тесной надстройке, дружно и весело ели за одним столом и даже смеялись. Представляете, они смеялись! Однажды у меня чуть не вырвался изумленный крик, когда, поднявшись на крышу покурить, я услышал их смех. В таком месте СМЕЯТЬСЯ — настолько это было неслыханно.

Слушая, как смеются девушки, которые наверняка батрачили в барах и столовках, я подумал, что именно на женщинах держится наш мир. Его здоровье — это женщины. Действительно, сугубо мужской мир… его даже представить стыдно. Царство стыда… Там даже не осмелились бы взглянуть друг другу в глаза. Дзинь-дзинь-дзинь — я снова услышал, как надрывают горло цикады.

Единственным мужчиной в косивоне, который не стыдился себя, был прокурор Ким. Он всегда был полон достоинства, не расшаркивался ни перед кем и в любом деле проявлял кипучее рвение. В шесть часов утра и в девять вечера он непременно поднимался на крышу и на террасе делал зарядку, а в обеденное время, кто бы ни сидел за столом, он с достоинством расставлял свои салатики и закуски. Как бы это сказать? Его достоинство конфузило всех нас.

Взять хотя бы зарядку: даже в присутствии женщин он делал глубокие наклоны, выпячивая свой зад, или же перекатывался с ноги на ногу, потрясывая ягодицами, и все эти движения он совершал с кипучим рвением. На его месте я бы, наверное, не решился даже на дыхательную гимнастику. А как он умывался? Естественно, невзирая ни на чье присутствие, он — фу-фа-фу-фа — громогласно пыхтел, растирал лицо и шею до красноты, а потом — ху-хын — смачно высмаркивался и, хлестким движением сшибая соплю в раковину, подводил конец водным процедурам. Я бы на его месте…

Даже нет слов…

Вот такой личностью был прокурор Ким. Его тылы были крепки гордостью выпускника юридического института и исключительным обращением со стороны распорядительницы косивона. И как самый старший постоялец, он, конечно, при всякой необходимости обращался к большинству из нас на «ты» и приказным тоном. Угрюмые мужчины, само собой, — но даже смеющиеся и весело щебечущие девушки! — хором смолкали, когда на террасу поднимался прокурор Ким. По крайней мере, здесь…

Он был полноценным прокурором.

При каждой встрече с ним я постоянно расшаркивался. Чаще всего мы пересекались на крыше: на террасе или за обеденным столом, — а однажды я встретил его в пивной, где подрабатывал официантом. Поклонившись, я удивился; приняв мой поклон, он необычайно покраснел лицом. Не берусь утверждать, но у него была такая мина, словно посторонний человек уличил его в чем-то неприглядном. «Одно пиво за пятьсот!» Он был так одинок и уныл за кружкой пива без всякой закуски, что я пошел к шеф-повару и выпросил у него сушеного кальмара. Как раз не было ни посетителей, ни хозяина. «Что это?»

— Это за счет заведения.

Он бросил в мою сторону пренебрежительный кивок. Воспользовавшись этим предлогом, я уселся напротив и, отщипывая щупальца кальмара, завел чистосердечный разговор. Естественно, у меня была причина. Первым делом я во всех подробностях поведал о крахе моей семьи, а потом засыпал прокурора Кима вопросами, которые заставляли меня все время грустить и печалиться: «Я слышал, что если я или мой старший брат устроимся на работу, то нашу зарплату арестуют. Это верно, что ПО ЗАКОНУ мы должны выплачивать долги отца? Неужели ПО ЗАКОНУ мы обязаны? Разве нам не должны предоставить возможность жить? Неужели ПО ЗАКОНУ мы должны выплачивать долги до самой смерти?» Нехотя выслушав мой скулеж, прокурор Ким изрек лаконичный ответ:

— Долги надо отдавать.

Когда затылок борова скрылся за вершиной холма, меня обдало горячей струей воздуха. Угораздило же меня курить под вентиляционным отверстием охлаждающей системы. Мир по-прежнему был погружен в тишину, а вишневые деревья там, вдали, у подъезда со стороны холма, стояли без малейшего движения. Да уж, таков был прокурор Ким, который постучал в мою дверь в первую ночь в косивоне. Честно…

Нет слов…

Все люди живут в чулане. Понесло

Такую надпись на стене туалета я обнаружил в сентябре, где-то в районе праздника Чхусок. Это была очень старая, уже успевшая потускнеть надпись. В неприметном уголку бисерным почерком черной ручкой было нацарапано: «ВСЕ ЛЮДИ ЖИВУТ В ЧУЛАНЕ», а «ПОНЕСЛО» кто-то дописал в ответ синим фломастером. Меня тоже…

Понесло.

По всей видимости, автор этого граффити изрядно пофилософствовал здесь. В другом углу этим же почерком была выведена фраза: «ЖИТЬ ГОРАЗДО ТРУДНЕЕ, ЧЕМ ВЫДЕРЖАТЬ ЭКЗАМЕН НА ЧИН». Буквы были такие же мелкие и почти стерлись за давностью.

Может, и так, — подумал я. Тогдашний я в разных отношениях устал. Я выстрадал себе стипендию, но непосильные подработки и стресс ТИШИНЫ, хотел я того или нет, телесно и духовно надорвали меня. Постоянно спать в таком месте?! Ну чем я не курица?! — лезли в мою голову мысли, как только я открывал утром глаза. В той маленькой комнатушке-чулане ничего нельзя было делать. Фактически я там только спал.

Одновременно шевелить верхними и нижними конечностями практически невозможно, поэтому в конце концов приходится и вовсе отказаться от движения как такового. Ты не можешь вытянуть ноги, отчего тело мало-помалу деревенеет, и его члены — чувствуешь ты — срастаются друг с другом. Ты похож на мебель. Да уж, ты похож на старую, приколоченную к полу мебель.

Ячейки, разделенные сантиметровой фанерой, нашпигованы мужчинами и женщинами. Все они бесшумно пукают, спят, думают, мастурбируют. Живут. Подумать только, это же впечатляюще! Всё — чувствуешь ты — дышит, взаимопроникает, пахнет рыбой. Перегородка, — думаешь ты, — ну чем она не клеточная мембрана? Положив ладонь на фанерную стенку, я предавался фантазиям. Дверь всегда заперта, окон — нет. Удивительно, что мы не задыхаемся. Мои легкие, часом, уже не атрофировались? Я часом не перешел на жаберное дыхание? — подумал я и ощупал свои бока. И…

Что-то вроде пузырька…

Парящего в воздухе, стало мерещиться мне. Что же это? Это часом не пузырек сжатого газа, который подобно кроткой тропической рыбешке был выдворен из ануса? А может, это моя утомленная измученная душа ненадолго вырвалась из омебелевшего тела?

На тот момент у меня возникла привычка после изнурительного рабочего дня, а в выходные — после продолжительных прогулок возвращаться в свою каморку за тем лишь, чтобы сразу лечь спать. Конечно, стоило мне только изъявить желание, и я мог остаться на ночь в подсобке, в магазине, где я работал. Ведь как же кайфово спать, вытянувшись во весь рост! Но, несмотря на это, я всегда просачивался в свой чулан. Причиной тому…

Был компьютер.

Примерно на исходе лета в косивоне произошла кража. Посреди ночи одна девица выскочила в коридор и стала орать благим матом. Прощай, жизнь, прощай, жизнь! В общем, кто-то украл ее зарплату. Прибыла полиция, провели расследование, но вора не поймали. Девица, не простившаяся с жизнью, а живая, ходила с убитым выражением. Сразу после этого инцидента ко мне пришла распорядительница.

Дело было в компьютере.

Она настоятельно рекомендовала запирать двери, цитируя закон, прочитала длинную и путаную нотацию: мол, даже в бане не несут ответственности за пропажу ценных вещей, не сданных на хранение. Я знаю, — заявил я. Все мы верили, что кража — это дело рук кого-то из своих. Подлец, прикарманивший копеечное жалованье официантки, не погнушается — ударила в мою голову мысль — компьютером затрапезного студентика. 386 DX–II. По тем временам это была топовая модель, счастливым обладателем которой никто бы не отказался стать. И это…

Было моим единственным имуществом в нашем суровом мире. Если он исчезнет, — подумалось мне, — я стану настоящей голытьбой. В результате, что бы ни случилось, я всегда возвращался в свой чулан. Ведь кто же не верит, что его единственное имущество — это его всё? Вот и я верил в это.

Однажды мы провожали приятеля в армию. Мы пили до позднего вечера, проводы обещали гудеть до утра, никто и не думал расходиться, однако я вдруг вспомнил о компьютере. Я молча покинул пирушку. Полночная дорога была темной, унылой, безмолвной. ГРАЦИОЗНОЙ ПОХОДКОЙ, уже ставшей неотъемлемой частью меня, я дошагал до общежития. В этот момент я услышал, что кто-то всхлипывает рядом со въездом на холм. Я тайком — видимо, сказалось опьянение — стал красться в сторону этого звука. Под фонарем с тусклой лампой, которую уже давным-давно надо было поменять, определенно стоял какой-то мужчина. Он-то и всхлипывал, глотая плач.

Это был прокурор Ким.

Я испугался и спрятался за заборчиком. Приглядевшись, я понял, что прокурор Ким не один. Спиной к деревьям стояла девушка цветущего возраста, а Ким плакал перед ней. Эту девушку я видел впервые. Она была холодна, а мой сосед без остановки скулил. Девушка так и не сняла холодную маску со своего лица и, стряхнув руку прокурора Кима, пошла прочь. В шоке я метнулся в свою комнатушку.

Бух.

Повалился я на пол, а спустя считаные секунды дверь в соседнюю комнату громко хлопнула. Определенно, это был необычный хлопок. Что у него стряслось? Какие обстоятельства привели прокурора Кима в столь расстроенные чувства? Кем была эта девушка? Пока меня терзало любопытство, в предрассветном безмолвии — ДЗИНЬ-ДЗИНЬ-ДЗИНЬ — благодаря осмотическому давлению, сквозь фанерную клеточную мембрану — непрерывно проникало в мою комнату — едва различимое всхлипывание. Оно… было похоже на грустную песню насекомого, плачущего вдали.

Прошло некоторое время. Плач насекомого сменился громким шуршанием. Казалось, что сосед что-то ищет впопыхах. Нечто жизненно необходимое. Может, это была фотография девушки? Или первое любовное письмо от нее? Разве мог я уснуть в такую ночь? Шуршание становилось все более и более нервным. Сегодня — подумал я — надо быть предельно осторожным.

Беда!

В этот момент я почувствовал, что у меня в животе назревает мощнейший выплеск взрывоопасной субстанции. Это произошло в мгновенье ока. Очевидно, что это был не метан, а сжиженный газ: с таким не совладать, как ни оттягивай ягодицу. Ситуация усугублялась тем, что я не мог позволить себя двигаться. Малейшее движение — и — мне казалось — наружу выскочит не кроткая тропическая рыбешка, а акула с разинутой пастью.

Ругая себя за обжорство, я боязливо потянул ягодицу. Как мог, изо всех сил я успокаивал и успокаивал разъяренную акулу. В конце концов наружу вырвался тунец. Мало-мальский, но успех — подумал я, но на этом мои беды не закончились. Как бы это сказать? Уменьшившись, акула — чувствовал я — не трансформировалась в одного тунца, а разделилась сразу на несколько особей излюбленной в Южной Корее рыбы. А несколько тунцов — это не шутка!

— Черт, — отчетливо раздалось в соседней комнате. Этот негромкий звук, однако, сочился нескрываемым недовольством и нервозностью. И когда вырвался второй тунец, шуршание и чертыханье достигли максимального накала. Я испугался. Я решил: «Сегодня, клянусь…» И в этот момент исключительно по своей воле выскочил третий тунец. Видит бог, я не хотел. Размер рыбищи был почти как в «Старике и море». Я раскаялся, но было поздно. Я услышал, как в соседней комнате распахнулась дверь, и вскоре в мою дверь ударили четыре раза. Неужели такова моя СУДЬБА? Мне конец, — подумал я и открыл дверь: на пороге стоял не кто иной, как прокурор Ким с выпученными глазенками. С багровым лицом он выпалил:

— Бумажкой… не угостишь?

Глядя вслед прокурору Киму, с мотком туалетной бумаги вприпрыжку семенящему по коридору, я — нет-нет — не грустил, не усмехался, не испытывал какой-то скорби — я был одинок. В темноте послышался хлопок туалетной дверью, и — ДЗИНЬ-ДЗИНЬ-ДЗИНЬ — некое подобие негромкой музыки — благодаря осмотическому давлению преодолев клеточную мембрану туалетной комнаты — достигло моих ушей. Я закрыл дверь. Четвертый тунец в моем животе уже давно превратился в консерву. И тунцы, и люди, в конце концов, живут в чулане. Мне дико захотелось что-нибудь нацарапать на стене. Спустя некоторое время после этого происшествия…

Умер мой брат.

Это был несчастный случай. Электромонтаж — небрежность — удар током — падение. С высоты седьмого этажа воспарив на небеса, брат после кремации стал горсткой пепла и обрел свой покой в колумбарии. Его последним пристанищем стала маленькая и темная, как часть КОСИВОНА, ячейка. Как тунца закатывают в консерву, так и мой брат был закрыт в той маленькой и темной ячейке. И тунец, и человек в конце концов умирают в чулане.

К следующей зиме я стал бессловесным, как полярный медведь, человеком. Прокурор Ким в том году провалил экзамен; одной постоялице пьяный дебошир проломил нос; распорядительницу прямо на выходе из банка ограбил мотоциклист; остальные жильцы продолжали стесняться себя и избегать друг друга. В один зимний день в косивоне произошла поломка системы отопления. Для ремонта, опять же, для проверки вентиляционных отверстий в каждой комнате всех нас попросили погулять минут тридцать. Я поднялся на террасу выкурить сигаретку: большинство постояльцев, будто сговорившись, толпилось там. Кто-то точил лясы, кто-то курил, кто-то, растирая озябшие ладони, смотрел в небесную даль. Глядя на них, я вдруг подумал: «Жизнь любого и каждого — это, часом, не экзамен на чин?»

Когда раздался крик, что проверка вентиляции окончена, жильцы бурным потоком устремились каждый в свой чулан. Я же остался на крыше и закурил еще одну сигарету. Мир сковался морозом, а вишневые деревья у подъезда со стороны холма спали затяжным зимним сном. Да уж, если ты не дерево… Все люди живут в чулане. Это гораздо труднее, чем выдержать экзамен на чин. Если бы кто-то нацарапал такую надпись на стене, то, я клянусь…

Это не могло бы не попасть в разряд «ПОНЕСЛО».

Было бы здорово, если бы тот архаичный косивон все еще был на том месте

Время текло. Я еще полтора года прожил в том косивоне. В общей сложности я отмотал там два года и шесть месяцев. Два года и шесть месяцев в таком месте?! — Это не может быть правдой. И прошло десять лет. Всяко-разно уходят люди, уходят косивоны, но — я выжил. Жил и выжил.

На следующий год прокурор Ким снова провалился. И… что было дальше, я не могу знать. Я слышал, что к нему приехали родители из деревни, и последний претендент на чин, готовящийся к сдаче экзамена в косивоне, рыдая, собрал свои вещи. То есть так мне передали на словах. Вернувшись к себе поздно вечером, я застал его комнату опустевшей.

Девушка, которой сломали нос, сделала пластическую операцию. Наверное, это было во время летних каникул спустя еще год. По ее рекомендации я устроился официантом в ее ресторан: я даже и не думал, что там такой хороший заработок. Там я проработал больше четырех месяцев и однажды, в сильном опьянении, переспал с ней. Это был мой первый сексуальный опыт. Жизнь — действительно странная штука.

Дело о краже было распутано нелепейшим образом. Злоумышленником оказался репетитор по технике быстрого счета, снимавший кабинет в том же здании на втором этаже. Он был пойман с поличным, когда запустил руку в кассу китайского ресторанчика на первом этаже. В полиции он чистосердечно сознался в содеянном: как на духу, он выложил, что сделал это не ради денег, что любил ту девушку, и еще он выложил много чего, не укладывающегося в голове. Так мне передали на словах. Кто? Да та официантка, по обоюдному примирению сторон слупившая с репетитора в три раза больше, чем он у нее украл. Она чуть ли не визжала, а на ее лице было написано, что жизнь удалась.

О 386 DX–II даже и не знаю, что сказать. С одной стороны, мне кажется, что слова вообще не нужны, а с другой — что нужно очень много слов. Он… исчез сам собой. Я даже не помню, когда и при каких обстоятельствах это случилось. Жизнь… что… же… это?

С долгом, думается мне, дело обстояло аналогично. С течением времени он исчез сам собой. Порой мне приходит мысль, что мир таким образом прощает наши грехи, а порой мне кажется, что мой брат — своей смертью — оплатил все долги. В любом случае, я думаю, что на то он и долг.

Хозяина белых туфель я так и не вычислил.

Отец и мать занимаются огородничеством. Конечно, главным образом их существование обеспечиваю я, а огород — это, что называется, для души. Брата отца поймали в Америке. До нас дошла новость об его аресте, что стало с ним дальше — я не знаю. В конце концов, люди живут в чулане.

Мой друг, гонявший на спорткаре, женился на мисс Корея. Если сказать точнее, он женился на участнице конкурса «Мисс Корея». Просто в слухах значилось коротко: женился на мисс Корея. Однако когда этот слух дошел до всех, мой друг развелся. И контакты между нами прервались.

И я… окончил техникум, устроился на работу, женился. Из всех воспоминаний об этих трех вешках моей жизни осталось лишь то, что с трудом, с трудом, нечеловеческими усилиями были они достигнуты. Действительно, пройти жизнь гораздо сложнее, чем выдержать экзамен на чин, и я думаю, что мне просто повезло. И только ли?

Только.

И между тем — так же с трудом — я пробил социальную помощь на съем квартиры. Пусть она была крохотной и скромненькой, но в день заселения туда я плакал. На моем месте вы — наверняка — тоже бы не удержались от слез. Словно в сказке… я сплю, вытянув ноги, и очень часто получаю на завтрак полагающуюся мне яичницу. И иногда, очень редко…

Я вспоминаю свою каморочку в том косивоне. К примеру, как вчера после просмотра репортажа о МЫШИ, НА ТЕЛЕ КОТОРОЙ ВЫРОСЛО ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ УХО. Теперь, когда это осталось в далеком прошлом, я сравнительно тепло могу вспоминать о том архаичном косивоне. Точно так же, как с пониманием отнесся к появлению человеческого уха у мыши… Как бы нелепо это ни выглядело. В конце концов, время на нашей стороне.

«У меня такое чувство, будто я сожительствовал с девицей по имени Ти Ши На. Потому что я постоянно должен был блюсти тишину, тишину, тишину». — К своему удивлению, за кружкой пива вчера вечером я выдал такую шутку жене. Она посмеялась, но не преминула спросить: «А сейчас?» Да уж, что же сейчас?

— Конечно, рай! — произнес я, и в тот же миг — внезапно — подумал: ах, было бы здорово, если бы тот архаичный косивон все еще был там. Я не знаю, почему так подумал.

Когда жена уснула, я тихонько выскользнул из постели. Я открыл балкон: с пятнадцатого этажа передо мной раскинулось бескрайнее, свежее ночное небо. Те огоньки, что же это? Парящие в небе стайками, словно пузырьки воздуха в воде, те огоньки… они, часом, не наполненные состраданием взгляды тех, умерших, вынужденных покинуть наш мир? А может, это уставшие измученные души нас, живых, души, которые ненадолго вырвались из омебелевшей жизни? Думал я, затягиваясь сигаретой.

Отчего же у меня такое настроение, будто я продолжаю жить в той наглухо закупоренной каморочке? Все, чем мы владеем, не окажется, часом, чем-то вроде 386 DX–II? Отчего же этот вопрос не дает мне покоя? Конечно, этого не может быть. Все это — действительно ценное для меня и для вас имущество, ведь мы все живем, чтобы копить и защищать его, вот так.

Так или иначе…

Было бы здорово, если бы…

Тот архаичный косивон все еще был там.

Чтобы любой…

Пусть испытав неудачу,

Пусть потерпев крах,

Каким бы нищим он ни был,

Мог вернуться в этот огромный чулан и…

Лечь спать.

Пусть даже…

Свернувшись калачиком.