Коврижка

Моя арифметика

«Марсианам хорошо». — В адском пекле того лета я остужал себя подобными мыслями. Без них я бы не выдержал неожиданно долгие каникулы Коммерческого училища. Длиннющее лето. К тому же я батрачил на нескольких подработках. В обед — на заправке, вечером — в супермаркете. Да, и там и там были дрянные девчонки, но, один шут, мне было тошно, ведь они были дрянные. Мне очень хотелось бы знать, испытывал ли такую же тошноту солнечный луч, который, минуя Меркурий и Венеру, эти дрянные планетеночки, достиг Земли? О, нежаркий, далекий-предалекий Марсище!

Ежу понятно, мотание по подработкам сулит разные неприятности, но тем летом — думается мне — был явный перебор. Получая на заправке полторы тысячи вон в час, а в супермаркете — тысячу, я всегда был полон недовольства. «Есть такая штука — первоначальная радость всегда сменяется недовольством, — говорил директор супермаркета. — Здесь вы познаете жизнь». На что, отталкиваясь от: «Нельзя ли познавать жизнь хотя бы за две штуки в час? С тебя что, убудет? Сынку-то своему вон как отстегиваешь!» — я заканчивал свою мысль на: «Даже в худшем случае на две штуки я нарабатываю». Только подумайте: тысяча вон! Жаркая-прежаркая скряга — Земля.

Где-то в это время поутру ко мне в магазин заглянул Гуру: «Как тебе здесь?» — «Отлично, Гуру!» В этот супермаркет я устроился по его рекомендации, поэтому было бы неправильно отвечать как-то по-другому. Гуру был личностью. Так, к сведению: через него проходила информация обо всех подработках в районе. Так или иначе, а вернее, поэтому он всегда держал молодняк в курсе о рабочих местах и любил давать дельные советы. Чтобы не ударить в грязь лицом, я взял с полки баночку «Капри-Сон» и протянул ее Гуру. «Угощаю», — сказал я с улыбкой, а сам, взглянув на часы, подумал: «Пей, уважаемый, но знай, что это — двадцать пять минут моей жизни». — «Там, где я сейчас работаю, директор ваще беспредельщик… Сегодня опять лапал цыпочку, прикинь, да… Во дает…» На что, стартуя с осуждающе-негодующего: «Что он себе позволяет?» — я завершил свою мысль на: «Если лапает, пусть тогда платит по десять штук в час». Нет ничего предосудительного в том, что директор лапает сотрудницу. Нехорошо платить при этом всего тысячу вон. По крайней мере, я… так думал.

«Это еще, ты в пушапе могешь?» — «Пушап?» — «По-нашему, это — отжимание от пола». Я сразу ответил, что могу. Только так можно получить работу: уже тогда это была основа основ. «Такса — трешка… в час три тысячи вон… однако физически сложновато». — «Три куска???» Долой все за и против, у меня было чувство, что мне пробило ухо от слов «три тысячи вон в час». Где-то поблизости есть такое высокодоходное предприятие?! Обалдеть. Вот это предложение! Я вдруг почувствовал, будто за одну секунду вырос в члена высокотехнологичного общества. «Отпад!» Интересно, такую же радость испытывал солнечный луч, который, минуя Меркурий и Венеру, сразу достиг Марса? Дрянненькая, неблагодарненькая Землишка, прощай!

Вот так я стал пушменом. Конечно, причиной тому были аргументы, которыми без остановки сыпал Гуру: «Да, нелегко в час пик трамбовать пассажиров в вагоны. Зато преимущества следующие: можно бесплатно кататься в метро; подкачаешь бицуху; от других подработок можно не отказываться. Например, заканчиваешь в магазине, потом шустренько на станцию, напихиваешь полное лукошко, и все, свободен. Все будет тип-топ. Контора государственная — значит, зарплата гарантирована. Физическая нагрузка — это отменный аппетит и хороший сон, будешь продолжать работать на заправке…» Но самым весомым аргументом были три тысячи вон. «Короче, Гуру, быстрый и жирный заработок? Правильно?» — «Гм… ну, в принципе, наверное, да». Пусть Гуру изобразил недопонимание, я подумал: «Точно, я попал в яблочко». Это — моя арифметика. Хотите смейтесь, хотите нет, но в мире есть люди, которые живут, полагаясь на такую арифметику. Они просто вынуждены.

— Извини.

Сказал мой отец. Опять извинение. Стоило мне оговориться о том, что работаю, и снова это «Извини». Поначалу мне даже нравилось, но в итоге — приелось и избилось, уже давно. Сорок пять лет, три с половиной тысячи вон в час — это отцовская арифметика. Он работал в какой-то торговой компании: да, у него было место, о котором кроме «Какая-то торговая компания» больше ничего нельзя было сказать. Я ходил к нему на работу один-единственный раз. Я тогда учился в средней школе, мать отправила меня отнести отцу обед. «Карта кривая, что ли?» — Обшарив все переулки, несколько раз я сверялся с картой, которую нарисовала мама. Кое-как найденный вход в папин офис — конечно, он был там, где ему и полагалось быть, — был похож на вход в катакомбы. Мрачный мышиный коридор, флуоресцентная лампа, деревянная дверь с облупившейся краской… Я стал сомневаться, что нахожусь в Южной Корее: такая там царила ДЕГРАДАЦИЯ. Откуда было взяться в моей голове этому слову?! Да, в то время мы не купались в роскоши, однако уже приобщились к «Металлике» и тому подобному. «Разве мир — это не что-то вроде ультрасовременной, сверхлегкой ESP Flying V[6]?» — брезжила в детском уме мысль. И вот, итак, открыв дверь и войдя в кабинет, я застал отца за работой, я увидел его осунувшееся лицо, впалые от ежедневного недоедания щеки. «Папа, я принес тебе обед».

И вот что странно, в тот день озорник, каким я рос, превратился в тихоню. Как бы это объяснить? Дело в том, что в тот миг — тогда я этого еще не понимал — в моей душе появилось что-то вроде МОЕЙ АРИФМЕТИКИ. Наверное, это и послужило причиной, — думаю нынешний я. Это было и не грустное, и не радостное событие, и тем более никого не стоит винить в произошедшем. Просто буквально — это был счет. Я стал меньше говорить, зато начал усердно работать и копить деньги. «Послушай, мир надо покорять с одного наскока», — говорили мне друзья, но я знал… что в конце концов им тоже придется вести подобную арифметику. «Сам-то ты кем хочешь стать?» — «Я? Гм, подумываю попробовать себя в шоу-бизнесе».

У каждого человека есть его собственная арифметика. Рано или поздно она обязательно обнаруживается. Конечно, в этом мире есть продвинутые жизни, которым никак не обойтись без математики, но жизнь большинства заканчивается на арифметике. То есть это как подъедать листочки с верхних веток — ты кое-как прибавляешь и вычитаешь небольшие сбалансированные денежки, а между тем твоя жизнь подходит к закату. Зе енд. В общем, не знаю, то ли в тот день я своими глазами увидел ПАПИНУ АРИФМЕТИКУ и результат его вычислений, то ли получил наследство. То есть передай обед — получи арифметику. Я передал обед, а получил арифметику. И одно это чувство сделало из меня человека, который больше никогда не говорил: «Папа, дай денег».

Действительно, моя арифметика.

«Извини», — сказал отец, но я подумал: «Отец, это — моя арифметика». Пополняемый вклад, пополняемый вклад, а еще свободный вклад… Вспоминаю сберегательные книжки, на которые откладывалось по тысяче вон, по полторы тысячи вон с моей копеечной зарплаты — в жизни нет ничего сложного. К слову, вокруг меня все так делали. Только у Гуру пять сберкнижек! Да, у Гуру не было отца, но и не было больной бабушки, как у нас. То на то. Мать его была кухаркой, а больше он ничего не рассказывал, поэтому я и не знал. Я слышал, что в средней школе Гуру был снюхавшимся токсикоманом. Так говорили. Но тогда я этому совсем не верил. Да, точно, каждый живет со своей арифметикой. И вот…

Моя… арифметика.

Внимание, прибывает электропоезд

Пассажиры не должны заступать за линию безопасности, однако это было нереально. Уехать надо всем, а мест в вагоне уже нет ни для кого. Кто не сел — тот опоздал на работу. На платформе — линия безопасности тела, но внутри вагона — линия безопасности жизни. А вы, что бы вы выбрали?

Я не могу забыть мое первое прибытие поезда. Это был не поезд, а чудище. Ужасающе огромная тварь — фа-фа! — подползла к платформе, разверзла свои бока и стала изрыгать людей, словно рвотную массу. А-а! — вырвался невольный стон. Эта картина чем-то напоминала прорыв плотины. Я чувствовал, будто эта рвота через глаза, уши и нос заполняет мою голову. Эй! — если бы не крик Гуру, я бы стал добычей этой твари. Когда я пришел в себя, бока чудища засасывали обратно рвотную массу, затопившую перрон. Эта мощь могла бы выработать мегаватты электроэнергии. «Жми!» — крикнул Гуру. Давай! Давай! — в полуобмороке я трамбовал что-то в вагон. Сейчас помню только, что это было что-то мягкое и что-то твердое. Постойте. А что, если я скажу, что это было человечество?

«Приди в себя!» — строго приказал Гуру, когда поезд тронулся. «Хорошо». — Я сделал глубокий вдох, но, один шут, ноги продолжали дрожать. «Не думай, что это люди. Это груз. Понял меня? Понял? Понял?» Тут подошел следующий поезд. Я был готов к битве. Фа-фа! Мой второй поезд следовал до Ыйджонбу. Было такое чувство, что из него изверглось вдвое больше народу. Словно… словно все человечество.

Так прошел один час. Придя в сознание, я обнаружил себя сидящим за линией безопасности, то есть где-то в районе «ПОЖАЛУЙСТА, ОТСТУПИТЕ НАЗАД». И перед глазами — три зажима для галстука и две пуговицы, а вместе с ними словно костыль раненого солдата валялась сломанная дужка очков. Роговая была оправа. Я собрал потерянные человечеством вещи и только тогда осознал, что пропотел насквозь. Вот-вот, марсианам хорошо! Ага, хорошо им!

Таким образом прошла одна неделя. По утрам — созерцание общечеловеческой трагедии, до обеда — короткий сон, потом — подработка на заправке и ночной супермаркет. В первый день болели голова-плечи-колени-пятки-колени-пятки, на следующий день — голова-плечи-колени-пятки-колени-пятки-колени, а еще на следующий день — голова-плечи-пятки-колени-пятки-голова-плечи-колени-уши-нос-уши. В общем, проще было бы сказать, что раскалывалось все тело. За такое… разве я не должен получать тридцать тысяч вон в час? Меня снова охватило недовольство, но я, стиснув зубы, продолжал выходить на работу, поскольку Гуру, настраивая меня, подобрал чертовски верные слова: «А тебе не обидно будет сейчас все бросить?» Возможно, в этом «НЕ ОБИДНО?» и кроется секрет строительства египетских пирамид. «Эх, египтянин, сейчас бросать очень обидно». Сдается мне, что рабская арифметика была чем-то вроде того.

Вот что странно: стиснув зубы и продолжая вкалывать, я даже начал испытывать какой-то интерес. Голова-плечи-колени-пятки-колени-пятки больше не раскалывались и даже не болели. Ух ты! — радовался я. По утрам было свежо, а у входа на станцию «Кэбон», как правило, стоял Гуру с сигаретой во рту. У Старшого (билетера Гуру называл Старшим) мы получаем бесплатные проездные билеты. Получаем, поднимаемся на платформу и — как какая-нибудь элита — ждем поезда у самого переднего края. Прежний я непременно бы остановился у линии ожидания недалеко от восьмого выхода (я всегда занимал эту, находящуюся на кратчайшем расстоянии от дома, позицию), но тем летом я был ТРАМБОВЩИКОМ. Я вслед за Гуру вежливо здоровался с машинистом, и он, как правило, открывал нам дверь в свою кабину. О, как же клёво!

«Люди называют нас легендой», — то ли проводил инструктаж, то ли читал проповедь БРИГАДИР. Было необычайно интересно слушать его речи в дежурке. Возраст и опыт, сила рук, четкая профессиональная позиция и философия собачьего дерьма… — с какой стороны ни посмотри, этот мужчина был самым матерым из нас, и звали мы его Бригадиром. Он в действительности был поставлен над всеми трамбовщиками. Светом и жизнью для нас его слова не были, а были они: «А, ну-ну», «Действительно, действительно», — короче, Бригадир всегда говорил, что трамбовщик — стержень национальной экономики, голландский мальчик, затыкающий транспортный коллапс (Что?! Он ведь заткнул плотину!), легенда южнокорейской индустрии. А, ну-ну.

Я не горел желанием за три тысячи вон в час становиться голландским мальчиком, но были и такие слова Бригадира, с которыми соглашались все. А именно то, что каждый из нас стоит ста. «Гвардия, цвет нации, — проповедовал всегда Бригадир. — Если ты не гвардеец, который один стоит ста, тебе не место среди трамбовщиков станции „Синдорим“». Он посвящал нас во все тайны: как трамбовать людей, как спасти человека, у которого застряла нога, сколько пассажиромест в поезде и так далее. А то вдруг выдаст: «Печенье недавно появилось „О, йес“. Вкуснотища! А тебе что больше нравится: „Чокопай“ или „О, йес“?» Да, был у него талант огорошить человека неожиданным вопросом. Ха-ха, ну-ну.

И было много происшествий. Был ребенок, который упал в обморок, стиснутый со всех сторон взрослыми. И зря тогда Бригадир метался по вагону: «Где родители? Какая тля возит своих детей в такое время?» — очевидно, что родителей в поезде не было. «Я должен ехать на олимпиаду по математике. Мамка меня прибьет», — едва открыв глаза, сказал мальчик в дежурке и заплакал. Мальчуган сказал, что приехал из Пучхона. Бригадир на свои деньги купил ему «Колу» и «О, йес». «Малой, сгоняй». Взяв тридцать минут жизни Бригадира, я без обычной усмешки ответил: «А, да».

«Пожалуйста… я опаздываю», — молила меня одна дамочка. По возможности в спину или плечи… То есть в тот момент я еще стеснялся трамбовать женские тела. Моя застенчивость стоила уже двух упущенных поездов. Женщина разрыдалась прямо передо мной, так жалобно, что я не вытерпел. Итак, я позвал Гуру. Следующий поезд был до Ыйджонбу: он был переполнен настолько, что даже Гуру не сдюжил. В конце концов женщину впихнул Бригадир. «Дамочка, не смотрите на вагон, ко мне лицом! Ко мне». — И, глядя ей в глаза, он надавил ей туда, что называется грудью, и — пошла, пошла, родимая — утрамбовал-таки пассажирку. «Слушай сюда. Мужики хорошо входят лицом к поезду, а женщин надо поворачивать лицом к себе. Усек?» — «А почему так?» — «Так, и все».

Одного трамбовщика затащило в вагон. Произошло это в мгновенье ока, сзади люди поднажали, и все. Случилось лишь то, что могло случиться, а проблемы начались дальше. Какой-то пассажир взбеленился и дал трамбовщику в морду. Повод был прост. Мужик решил отыграться за бесцеремонность нашего брата. Получивший по морде трамбовщик был не из терпил, поэтому инцидент разросся. В итоге — групповая потасовка. Три зуба. Бросившихся врассыпную пассажиров никто не догонял, а нашему товарищу пришлось на свои кровные вставлять себе передние зубы. Больше мы его не видели.

Зато я видел разных извращенцев. Опять же, даже если сам не видел, то по женскому верещанию и тому подобному мог догадаться, что где-то в вагон затесался извращенец. Однажды на месте преступления поймали сорокалетнего типа, который забрызгал юбку женщины своей спермой. Как он умудрился двигать рукой? Я считал экстраординарным и то, что в такой давке мужик сподобился на такое, и то, что его смогли поймать. «Развелось, развелось гадов». — Гуру покачал головой. «Однако, Гуру… Допустим, что это было прикольно… Ты хотел бы ехать в том вагоне?» — «Это еще неизвестно. Кто знает, что творится в голове извращенца? У меня есть друг, который недавно устроился в полицию. Вот он мне и рассказал, что однажды поступило заявление на тридцатилетнего мужика, который голышом жрал цветы на клумбе. Представляешь?» — «Жрал цветы?» — «Ага, цветы».

Мужик, задержанный во время семяизвержения, оказался рецидивистом. Он был молчаливым, его светлокожее лицо было усыпано родинками. По складкам кожи вокруг его жирной шеи все время струился пот. «Что, извращенец, с Гавайев вернулся?» — измывался над ним Бригадир, но тот даже не поднимал глаз. Других причин не было, просто его цветастая «гавайка» была слишком красивой по сравнению с формой полицейского, который стоял рядом, поэтому — бац! — мне ударила в голову мысль: «А на Гавайях тоже есть метро? На Гавайях тоже есть мужики, которые голышом объедают на клумбах цветы? На Гавайях… тоже есть трамбовщики? Земля круглая, если все время шагать вперед, тогда — алоха, о, е!»

В конце концов, разве мы все не рецидивисты? — думал я. Рецидивно садимся в метро, рецидивно работаем, рецидивно едим, рецидивно зарабатываем, рецидивно гуляем, рецидивно изводим окружающих, рецидивно лжем, рецидивно заблуждаемся, рецидивно встречаемся, рецидивно разговариваем, рецидивно проводим совещания, рецидивно учимся, у нас рецидивно болят голова-плечи-колени-пятки-колени-пятки, мы рецидивно одиноки, рецидивно занимаемся сексом, рецидивно спим. И рецидивно… умираем. «Сын Ир! Всем телом! Всем телом жми!» Я снова начал трамбовать людей. Всем телом, рецидивно.

С наступлением августа я начал понемногу обрастать — если можно так выразиться — авторитетом. К тому же стало больше новичков. Сказывались последствия массовой потасовки, да и попросту многие не выдерживали физической нагрузки и уходили. В итоге я постепенно перемещался ближе к центру метрополитена. Я продвигался — людей становилось больше, чем мощнее я трамбовал, тем больше выдавливалось. Конечно, мне стали платить лучше, мое упорство получило всеобщее признание, и на этой волне трудностей поубавилось, но сложность заключалась не в этом. Конечно…

Деньги — это хорошо, но…

Ежеутреннее созерцание мук множества людей постепенно вылилось в своего рода стресс. Когда двери вагона с трудом смыкались, я то и дело наблюдал чье-то придавленное к стеклу лицо. Глянь, какой шарик! Поначалу, увидев сжатые губы и щеки, готовые лопнуть, а также сплюснутые свиными пятаками носы, я смеялся, надрывая живот, но с каждым днем мой смех становился все тише. «Отлично, все отлично. А ну-ка теперь опиши нам, каким ты запомнил лицо человечества». — Получи я такой вопрос от какого-нибудь марсианина, не знаю, как бы я выкручивался. Даже если бы я умел воспроизводить ментальный видеоряд, я бы не рискнул показывать истинный облик человечества обитателям других планет: это печальное зрелище не для чужих глаз. «Вот прибывает поезд. Фа-фа!» — «Да, пользуйтесь подземкой. О Млечном Пути и других межгалактических магистралях вам даже думать не стоит. Такому-то… человечеству».

В конце концов освободилось место еще для одного новичка, а я стал отвечать за восьмой вагон. «8». Глядя на выпуклую желтую цифру под ногами, я вдруг вспомнил МОЮ АРИФМЕТИКУ. «За что мне такая жизнь?» — залетела в голову дурацкая мысль. «Арифметика — это буквально всего лишь счет», — успокоил я сам себя. В то утро я ощущал особую тяжесть в голове-плечах-коленях-пятках-коленях-пятках. Фа-фа! — подошел поезд, открылись двери, кого-то выкинуло давлением, кто-то выскочил…

Это был отец.

Как бы сказать? У меня возникло желание сразу после смены скинуть всю одежду, пойти на ближайшую клумбу и жевать цветы. «О, отец…» Я не помню, произнес я это или нет. Однако я… направляющегося на станцию «Синсоль» отца… словно в первый раз женское тело… поэтому… неловко… но все равно трамбовал… но неудачно… и — дверь закрылась. Фа-фа! Я долго переводил дыхание, согнувшись и положив руки на колени. Фа-фа! С помятым лицом отец перевязывал помятый галстук. И эти короткие секунды, необходимые для того, чтобы завязать галстук, кратчайшие секунды узлом, который никогда не развяжется, соединили меня с отцом. Это было архистранно. Лицевая сторона узла получилась крайне кричащей, а в пространство между мной и отцом — чувствовал я — хлынуло нечто, похожее на вселенский покой. В покое, смыв барьер, мешавший смотреть нам друг другу в глаза, снова текло объявление:

— Внимание, прибывает электропоезд…

Какая-то крыша в этом районе

Правда, порой я убеждаюсь в том, что Земля вертится. Особенно, когда после смены я сижу на перронной лавочке бок о бок с Гуру. Вытянешь подальше ноги, запрокинешь назад голову — и видишь, как плывут облака. Появляется легкое головокружение, и тут тебя осеняет: о, так это из-за того, что Земля вертится! Это ощущение я любил. Поэтому часто я разваливался на скамейке. После той памятной встречи с отцом я поступил также.

«Сын Ир, сынок… в этот раз я должен обязательно уехать». Когда подошел третий поезд, мне помог Бригадир, разгадавший бедственность нашего положения. Жми! Жми! — Бригадир слишком бесчеловечно (конечно, он ведь не мог знать, что этот груз — мой отец) надавил на голову отца, хрясь — уперся локтем ему в спину, поднажал… и. По-ошел. За-ашел. И в тот момент из грудной клетки отца выдавился какой-то слабенький, едва слышный звук. Фа-фа. Грудная клетка поезда захлопнулась, поглотив папин стон, и я перестал его различать. В любом случае, всего лишь… это было похожее на стон или дыхание, запертые в час пик в чреве электропоезда, похожее на рыбий пузырь… душное…

Длинное… странное лето. «Гуру, а Земля вертится». — «Разве?» Я хотел рассказать что-нибудь об отце, но у меня вырвались совершенно неожиданные слова. «Хочешь пить?» — спросил Гуру и принес мне стаканчик «Миринды» из автомата. Я выпил, и на этом разговор окончился. После довольно часто я стал видеть отца. Постепенно у нас выработался какой-то иммунитет друг к другу, но даже этот какой-то иммунитет не сделал наши встречи радостными. Я порой удачно запихивал отца в вагон, это было ближе к концу каникул, в такие дни я всегда пил напитки из автомата. Там, далеко, плыли облака, а у меня пересыхало горло.

Так прошло лето. Окончание каникул положило конец жизни трамбовщика, я снова вернулся в училище. Начало второго семестра сопровождалось полной сумятицей. «С трудоустройством труба», — в один голос твердили старшекурсники. Даже если бы не их стенания, любой знал, что грянул мировой кризис. Кругом шептались, что аттестаты можно выкинуть на помойку, что переименование в Училище информационных технологий повысит процент трудоустройства, но все эти прогнозы были всего лишь уткой. Старшекурсники упали духом, облака плыли, у меня пересыхало горло. Жизнь — это поезд. Поезд, рассчитанный на 180 пассажиромест, но в который в действительности должны сесть четыреста человек… душный…

Длинный странный летний сезон закончился, зато началась длинная странная осень. Итак, сентябрь подходил к концу, когда заболела мама. Она очень долго работала уборщицей в торговом центре, отчего переутомление, или как его там, свалило ее с ног. К счастью, маму сразу доставили в больницу. Однако точный диагноз поставить не смогли, сказали только, что нервы, или как их там, истощились до предела. «Давайте обследоваться», — так сказал доктор. Нужны постоянные обследования, так сказал доктор…

Войдя в больничную палату, я увидел отца, держащего маму за руку. «Как мама?» Вместо ответа отец молча взглянул на меня… удрученно и мрачно… словно страус, вдруг посреди саванны оставшийся без одной ноги. Я подумал, что в действительности до сих пор наша семья хорошо шла, нет — резво бежала. Мамина зарплата, которой больше не будет, расходы на бабушкины лекарства, которые никуда не денутся, предстоящие расходы на мамино лечение… Папины глаза — только тогда я узнал, что они пепельно-серые. Как бы это сказать? Они были такого пепельно-серого цвета, как потухший дисплей калькулятора с севшими батарейками. Все… он больше не считает. И я не осмелился считать. На неосвещенной больничной пожарной лестнице я позвонил Гуру.

Мой классный руководитель оказался относительно понимающим человеком. «Крепись, я все устрою», — сказал он. Итак, мне было дозволено пропускать первую пару, благодаря чему я снова смог подрабатывать трамбовщиком. Я снова должен был отвечать за общечеловеческий поток, который частенько выносил пред мои очи отца, похожего на оборвавшийся стебель морской капусты. Точно, посуди сам. Чем отец обедал? Поди, голодал все время. Я запихивал и снова запихивал в переполненный вагон отца, который стал легче котомки с обедом. Под холодным осенним ветром и напором моих рук отец иногда съеживался, иногда обвисал, иногда трепыхался, — чувствовал я. Ой, с плачем летящий по холодному ветру, по стуженному ветру одинокий дикий гусь.

Гуру по-братски подкидывал мне всяческие подработки. «Спасибо, брат», — благодарил я Гуру твердо, как игрушечный деревянный гусь, а сам был готов расплакаться. На дисплее калькулятора со смененными свежими батарейками… в эти дни снова, чувствовал я, замигали, забегали числа-циферки. Взглянув однажды в зеркало, я увидел пепельно-серые глаза. Два концентрических круга того же цвета, что и у отца… В итоге — я был суммой папиных арифметических операций. 31415926535897… И…

Возникли проблемы с директором супермаркета. Он задержал зарплату, я попросил заплатить, и тут стало проясняться, что он решил меня кинуть. Слово за слово, я толкнул его. Он так долго летел, что я сам удивился. Он поднял бучу, что ушиб спину, что затаскает меня по судам, однако Гуру — конечно же, снова Гуру — все разрулил. Стоило ему, не повышая голоса, процедить пару слов, и вот — директор принес мне мои деньги. Нет, — подавись! — он швырнул мне их в лицо. Если бы не сверхвыдержка Гуру, я бы трамбонул злодея еще разок. «Все ровно, Сын Ир?» — «Не хватает тысячи вон». — «Эй, командир, не хватает тысячи вон», — рявкнул Гуру.

Странно, что утром того дня… я трамбовал отца в вагон… очень… грубо. Мне стыдно, но я был не в духе. Наверное, это из-за того, что мне пришлось по одной бумажке собирать деньги с пола, да, точно, из-за этого. Я пытался сбросить пар, но настроение, ясен перец, все равно было гадкое. «Сынок, секундочку… секундочку». — На мизерную долю секунды писк отца проник в мои уши, но, как ни странно, я ничего не почувствовал. «Счастливого пути, отец».

Вернувшись домой, отец вечером того дня выложил карты на стол. Короче, это касалось арифметики. Его компания дышит на ладан. Сейчас он подыскивает другое место. «Извини. Давай держаться вместе». — «Мне совсем не трудно», — ответил я. На следующий день я снова столкнулся с отцом. Он чувствовал себя виноватым, я чувствовал себя виноватым, поэтому запихнул его в вагон далеко не с первого раза. «Счастливого пути, отец».

Вытянув ноги, запрокинув голову и так наблюдая за тем, как плывут облака, я сказал: «Гуру, Земля и вправду вертится». — «Серьезно?» — «Когда я чувствую это вращение, мне вдруг приходит в голову мысль…» — «Какая?» — «А вот… мы действительно живем в космосе… на поверхности планеты…» — «И что?» — «Почему… в таком месте… мы так по-скотски живем?» Гуру немного помолчал, а потом встал: «Давай попьем». Я подтянул ноги, поднял прямо голову, и когда в результате Земля остановилась, перед моими глазами висел наполненный больше, чем обычно, — потому что Гуру нажал «БЕЗ ЛЬДА», — стаканчик «Миринды». На поверхности остановившейся Земли… опять… прибывал электропоезд.

«Хочешь расскажу тебе что-то интересное?» — неожиданно выплюнул эти слова Гуру, когда ушел только что прибывший поезд. «Ну, пропустишь вторую пару». Итак, в тот день я снова оказался на лавочке. Нельзя сказать, что история была интересная, скорее, она была несколько странноватой. «Я тогда плотно сидел на клее. Как всегда, я думал, что дошел до края. И вдруг я парю над крышей. И вот что удивительно, — вижу себя внизу с разбитой черепушкой. Смотрю на себя внизу, а сам свечусь странным светом. И тут я подумал: я что, умер? Перепугался до чертиков. Стал оглядываться по сторонам. Вдали над Орю-доном знакомый пацанчик висит над крышей, как я. Чжин Хо его звали. Торчок малолетний, он тоже понюхивал. Он что, тоже умер? Подумал я. Не знаю, сколько прошло времени. Я наконец очухался. Нет — воскрес, думал я тогда. Фу — отлегло от сердца. Но действительно удивительная вещь случилась после обеда. Чжин Хо, обдолбыш хренов, приходит ко мне. Мол, ты вчера не пыхал? Как же, конечно, пыхал, отвечаю ему. А ты не видел меня, ну, как я парил в воздухе? Типа: он меня видел, потому и спрашивает. Как же я перетрухал!

Короче, после того я стал совершенно другим человеком. С клеем завязал, не знаю почему. Что, если я допыхаюсь и навсегда останусь висеть над какой-то крышей в этом районе? Разве усердно жить — это не лучший и не единственный путь? — подумал я». — «Какая-то крыша в этом районе?» — «Ага,

Какая-то крыша в этом районе».

Разве? Я жираф

«Венерианцам хорошо». — В лютом холоде той зимы я согревал себя такими думками. Без них я бы не выдержал неожиданно суровые каникулы Училища информационных технологий. Длиннющая зима, я по-прежнему батрачил на нескольких подработках. Ранним утром — в метро, потом до поздней ночи — на кухне в забегаловке, а на рассвете — разносил газеты для респектабельных граждан. Фа-фа! Пар изо рта и пот в подштанниках. Вспоминаю сейчас те дни, и такое чувство, будто вижу себя парящим над какой-то крышей в этом районе. Похоже на взгляд… венерианца.

«Утреннее метро похоже — чувствовал я — на Млечный Путь. Ничего, что я так сказал?» На вопрос какого-нибудь венерианца я мог смело так отвечать. Утро было бескрайним и беспросветным, а морозный воздух был колюч. Как в «Тысячесловии»: « Юй Чжоу Хун Хуан». То есть пространство-время бесконечно и безжалостно. А я… был одинок. «Люди еще спят. Спят такие беспечные», — думал я, трясясь во мраке туннеля, тянущегося через Куиль и Куро до станции «Синдорим». Слегка потрясывало поезд, слегка потрясывало мою душу. Жизнь… мир… постоянно трясет.

Беспечных людей не существует. Гуру, который рулил подработками, стал риелтором в агентстве-летучке. Один-единственный месяц изменил человека. Он купил автомобиль, пусть и подержанный, стал совершенно иначе распоряжаться деньгами. Мы случайно столкнулись на улице. Передо мной стоял обеспеченный человек, я почувствовал, что это уже не тот Гуру, которого я знал. Однако нельзя же сказать, что обеспеченный — значит беспечный, нельзя же. Бригадир был верен себе, но и ему беспечность могла только сниться. Я слышал, что наш матерый гвардеец попался на брачную аферу, после чего выбыл из строя на целых десять дней и только после этого снова вышел на работу. Сам он ничего не рассказывал, а мы не расспрашивали. «Человек должен учиться», — неожиданно выдал однажды Бригадир, я коротко ответил: «О да». Потом ни с того ни с сего он спросил: «Недавно появилось печенье „Чик-Чок“, ты пробовал? Что вкуснее: „Чик-Чок“ или „О, йес“?» — «А, ну-ну». И…

Одним зимним днем…

Исчез отец.

По-настоящему исчез. Никаких зацепок и никаких предположений. Грешным делом я подумал, что он попал в аварию. Я обзвонил все больницы и морги, но безрезультатно. «Вы можете рассказать, где его видели в последний раз?» Естественно, я мог рассказать, ведь это я был тем, кто видел отца в последний раз. «Мы пересеклись с ним утром на станции метро». — «На станции метро?» — «Да, отец ехал на работу, а я подрабатываю там трамбовщиком. Мы частенько там пересекались, в тот день, как обычно, я запихнул отца в вагон». — «Вы не заметили ничего странного?» — «Гм… да, да. Он сказал: СЕКУНДОЧКУ, ДАВАЙ НА СЛЕДУЮЩЕМ. И один разок вывернулся». — «Раньше он так не поступал?» — «Да вроде». — «Что было дальше?» — «Я подумал, что он выбился из сил, поэтому отправил его на следующем поезде». — «И он тихо-мирно уехал?» — «Да, так и было».

Таким я видел отца в последний раз. На работе отец так и не появился, домой так и не вернулся. Буквально пропал без вести. Полицейский пытался утешить меня тем, что, мол, сейчас много таких случаев, но разве меня могло успокоить то, что, мол, сейчас много таких случаев. Воспоминания о следующих днях перемешались в моей голове: я выбил из папиной компании его зарплату за два месяца — стоило это мне сумасшедших усилий; собрал разные справки и определил бабушку в муниципальный «Дом любви» — для этого тоже пришлось преодолеть массу препон и хитросплетений; я бегал из полиции в больницу, из больницы в полицию и по-прежнему работал, вынужден был работать. Порой, погрузив в утренний поезд свое изможденное тело, я чувствовал, будто меня трамбует кто-то из темноты. Не толкай, я же сказал, не надо. Почему весь мир — трамбовщик? Почему в мире есть только ПУШМЕНЫ, но нет ПУЛМЕНОВ? И почему этот поезд…

Жизнь… мир… постоянно трясет? Так…

Потрясывающая зима прошла, началась весна. Весна — потрясный сезон, сезон на зависть и марсианам, и венерианцам. Отец так и не вернулся, но зато чудесным образом вернулось мамино сознание. Я рыдал, радуясь больше тому, что маму выписывают из больницы, нежели тому, что к ней вернулось сознание. А вы бы не плакали? «Осталось всего несколько восстановительных процедур», — сказал доктор. О, остались только восстановительные процедуры! Так сказал доктор…

Так у нашей семьи открылось второе дыхание. Да, отец пропал, но ведь мы скинули с себя обузу в виде бабушки, ведь мама сама сможет зарабатывать себе на лечение, ведь так. С соседней крыши эти «ведь», наверное, выглядели, как будто на лужайке пробиваются небольшие ростки. Я жи… ву. Да, я не беспечен и не обеспечен, но разве возможность вернуться к прежней арифметике — это не великий дар жизни? Пока не исчез, пока не исчез.

Какая же ласковая была весна! После смены я слегка прикорнул на скамеечке, да так и заснул глубоким… ласковым сном. И открыл глаза. Горло пересохло. Как и всегда, я выпил стаканчик «Миринды», шипучими пузырьками газа кожу покалывали весенние лучи солнца. Они были напоены… нежным — естественно, они же «БЕЗ ЛЬДА» — теплом. О-о! Как будто потянулся, я вытянул ноги и откинул назад голову. По-прежнему облака плыли, Земля вертелась, и я снова поднял голову. В глаза бросилось странное лицо, парящее над навесом над противоположной платформой. Этого не может быть, это же…

Жираф. И вправду это был жираф. Он был одет в чистый и отглаженный костюм-троечку и вальяжно прогуливался по платформе. В предобеденное время на полупустой станции никто никуда не бежал сломя голову, все всё видели, и тем не менее на лицах людей было написано: «А что? Все нормально». — «Что же происходит? Хоть кто-нибудь должен был забить тревогу, насторожиться, на худой конец», — подумал я и пристально посмотрел на жирафа. Покачивая головой — вверх-вниз, вверх-вниз — он дошагал до скамейки на углу, останови-и-ился… се-е-ел. Останови-и-ился… се-е-ел — только так можно было описать то длинное, но расчлененное на две независимых фазы движение. И вот что странно: в тот момент я подумал, что жираф — это мой отец. Не знаю почему, но я был уверен в этом. Я уже бежал по подземному переходу на ту сторону. Пока не исчез, пока не исчез.

К счастью, жираф сидел там, где и был. Я с опаской, чуть ли не на цыпочках, подошел к нему и с опаской, осторожно, присел рядышком с ним. Присел и увидел, какой громадный был у него сидячий рост, а в целом жираф был — чувствовал я — безрадостный и безразличный. Он даже не взглянул в мою сторону, а я плакал. Странно, но я не мог сдержать слез. «Отец…» — обратился я к жирафу со словами, которые шли из самой глубины сердца, и положил свою руку ему на колено. Дрожащие кончики пальцев почувствовали знакомую текстуру ткани, которую мог помнить только тот, кто ее уже касался. Стремительно пронеслась тень облака. Жираф по-прежнему никак не отвечал. «Отец. Ты ведь мой отец?

Что с тобой случилось?» — Я потрепал жирафа за колено и, не рассчитывая на ответную реакцию, стал рассказывать о нашей семье: как живет бабушка; что мама выздоровела; что я могу пойти в риелторы; что меня к себе в агентство недвижимости постоянно зовет друг; что появились рабочие места; что экономика понемногу выправляется; что Мудис-Шмудис утверждает, что рейтинг кредитоспособности Южной Кореи вырос еще на одну ступень. «Все устаканилось, отец. Пора возвращаться. Больше не о чем беспокоиться». Снова промелькнула тень облака. «Отец, скажи мне хоть одно словечко, ну пожалуйста. А? Ты ведь мой отец? Ответь, пожалуйста, только на этот вопрос».

Безразличные, но пепельно-серые глаза удрученно взглянули на меня. Жираф положил свое переднее копыто на мою руку и медленно произнес:

— Разве? Я жираф.