Коврижка

Под грецким орехом

Это было во время американской стажировки. Красная оклахомская осень бросила якорь в реку Арканзас, а стало быть, День труда уже прошел и сентябрь близился к середине. В тот день все мои заведенные с горем пополам приятели отправились на флай фишинг (так у них называется популярная в тех местах ловля нахлыстом), а я вышел из своей съемной квартиры, пересек совершенно пустой бейсбольный стадион и площадку для игры в софтбол и пошагал по медленно забирающей в гору дорожке, ведущей к теннисным кортам.

С возвышенности открывается вид на стадион для игры в американский футбол. Жемчужина университета. Возведенный по последнему слову техники, оснащенный электронным табло, этот стадион был гордостью всех жителей штата. Мне довелось приятельствовать с Томом Берингером, так он был как раз уроженцем Оклахомы. И вот что он мне рассказал на полном серьезе: «Когда мне было восемнадцать, я отправился в Максвелл, что в низовьях реки Арканзас. Отсюда до той деревушки примерно двести километров. Значит, сидим мы с двоюродным братом на рыбалке, а из-под воды какой-то шум. Я надел плавательные очки и шасть в реку, а там форель из Оклахомы хвастается стадионом перед форелью из Максвелла. Как? А вот так — фып-пып-пып-бы-пып». Нет, здесь нет особого смысла, просто к слову пришлось. Как я узнал, электронное табло установили всего два года назад. Этой ремаркой я ни в коем разе не хочу сказать, что Том Берингер был плохим парнем.

До меня все время густым баритоном доносились крики рабочих. Видимо, они меняли какие-то детали электронного табло. Негры — мог определить я только по голосу. Есть такие негры: за один присест уминают по двадцать тарелок спагетти, сами здоровенные, а половина изрыгаемых ими слов — ни дать, ни взять — МЫЧАНИЕ. Чистая правда. Когда я только прилетел в Америку, их тягучий лепет мне было понимать сложнее, чем пулеметную очередь новостного диктора с CBS. От страха я не осмеливался переспрашивать. В чем дело, ты хочешь что-то му-му-му? — Если спрашивал у меня кто-то из них, то я — фып-пып-пып-бы-пып — шлепал губами и был готов форелью нырнуть в реку. Кстати, я неплохо плавал. Конечно, не так, как Том Берингер.

Окрестности, одетые в багрянец, были безмятежны и несказанно прекрасны. Меццо-сопрано ветра, перекликаясь с баритоном, казалось, раскачивало якорь осени. Чувствовалось, что все сливается в одну волну. Безлюдность этого места очень нравилась мне. Поскольку в мою квартиру не провели LAN[15], большую часть своего досуга я посвящал пешим прогулкам. Парк вокруг студенческого городка был обширным и при этом искусно ухоженным, и мне хотелось как можно дольше наслаждаться его красотой. Со двора моего дома открывался вид на бейсбольное поле. К западу от него располагался музей естественных наук, а к югу — баскетбольная площадка. Прогулочные дорожки рядом с музеем тоже были по-своему замечательны, но все же я предпочитал восток, где находились теннисные корты. Особых причин не было. Просто редкие тополя радовали мой взор, а заливистый смех студенток, что прилетал с ветром и, шурша листвой, перекатывался по золотой лужайке, услаждал мой слух. Куда дальше мячей закидывали свои голоса студентки, играющие в софтбол. И так я наслаждался прогулками, ощущая себя болбоем, подбирающим невидимые, мягкие, прелестные мячи.

На состязаниях, когда такие случались, я всегда болел за «Арканзасских амазонок». Если точнее, то я болел за Линду Чембер, отбивающего игрока «Арканзасских амазонок» под первым номером. Каждый раз, попадая по мячу, независимо от того, улетал ли он за пределы поля или же дело ограничивалось инфилдом, Линда издавала крик — ИЮП. Я любил этот крик. Я несколько раз имел счастье встретиться в неформальной обстановке с этой шатенкой, учившейся на бухгалтера. Она была в сопровождении Тома Берингера, их связывали долгие отношения. Я не имею в виду ничего особенного, просто в благонравной квартирке — она и вправду была всячески благонравной — так или иначе, представляя Линду, я занимался мастурбацией. Июп, июп. Мне было дико неудобно перед Томом, но я думаю, что не я один предавался подобным фантазиям. Природа щедро одарила Линду грудями, похожими на августовские дыньки. Да, так все и обстояло. Этой ремаркой я ни в коем разе не хочу сказать, что я плохой парень. Ведь, когда мне по-настоящему было стыдно перед Томом, я в своих фантазиях позволял ему присоединиться к нам. Здесь нет особого смысла, просто к слову пришлось. Например, однажды Линда сделала фалбол, а я поймал прилетевший прямо в мои руки мяч и бросил его с трибуны на поле. Я видел, как Линда благодарно помахала мне рукой, но, клянусь, я ничего такого не фантазировал. Вот так.

По соседству со мной жило много студентов из разных стран. Я догадываюсь, что никто из них не обходился без предмета фантазий вроде Линды. Языковую стажировку я прошел в Лос-Анджелесе, нравы там были совершенно не те, что в центральных штатах. Там было несколько студентов, которые реально рассчитывали кого-нибудь закадрить. Да, там и не пахло оклахомской хлебосольностью, тем не менее обстановка была — как бы это сказать? — гораздо более ПОДХОДЯЩАЯ, что ли. Да, Оклахома была хороша своим радушием и всяческим благонравием, но зато приходилось перебиваться на сухом пайке. Я ни на что не жалуюсь и ни в коем разе не хочу сказать, что где-то лучше, а где-то хуже. В Лос-Анджелесе много черных, здесь много форели, поэтому можете воспринимать это просто: я занимался мастурбацией. И сейчас мое мнение остается неизменным.

В конце тополиной рощицы беспорядочно росли грецкие орехи. Их вполне можно было и принять, и не принять за перелесок. И неважно, выросли они сами собой или благодаря плановому парковому насаждению — в любом случае в этом месте я обычно завершал свою прогулку. Между разнорослыми деревьями была удивительно горизонтальная скамейка, и эта скамейка удивительно нравилась мне. Я садился на нее и предавался чтению, тем самым украшая конец своей прогулки. Основной тренд составляли труды по теории полупроводников, на которой я специализировался, однако временами я почитывал и научно-популярные эссе, и художественную литературу. В тот день я читал «Человека-овоща» Джона Эллиота. Из-за размытости грамматических конструкций и расплывчатости выражений я совершенно не мог понять это произведение. О, как же труден английский! — Я захлопнул книгу на том месте, где главный герой на своем грузовике с 60-метровой высоты ухнул на дно ущелья. Опустевшая софтбольная площадка медленно погружалась в сумерки. Сегодня в мою сторону не прилетел ни «ИЮП», ни один мяч, однако тишина тоже была мне по душе. Осенний якорь, непоколебимый, немой, завораживал меня не хуже девичьих голосов и шуршания софтбольного мяча.

Щелкунчик

Насладившись созерцанием солнца, закатывающегося за забор футбольного поля, я поднялся со скамейки. Сумерки сгустились, шепот листьев в кронах грецких орехов утешал человека-овоща, упавшего в ущелье 60-метровой глубины. Я потянулся и под шепот листвы сделал несколько легких наклонов головой вправо и влево. Раз-два-три-четыре. И в тот момент — думается мне — из темноты на меня двинулся какой-то шум. Определенно, кто-то бежал по дорожке, ведущей в мою сторону от футбольного стадиона. В эту секунду меня кольнуло дурное предчувствие. Виной тому был топот. Он заметно отличался от звука шагов студентов, совершающих пробежку. Допустим, что топот обычного человека — это шуршание софтбольного мяча, тогда на меня надвигался грохот по меньшей мере 16-фунтового шара для игры в боулинг, который проломил стену и укатился в парк. А, как же далек этот топот от современной материальной цивилизации! — не успел подумать я, как обладатель этого топота угрюмо навис надо мной. Это был, честно, богом клянусь…

Халк Хоган.

Как бы это сказать? Само по себе это еще не предвещало беды, но у меня возникло очень странное чувство, словно вдруг не открылось что-то вроде канала, соединяющего правое и левое полушария моего мозга, и в результате этой неожиданной блокады мозговые клетки пришли в замешательство, как корабли, которых заставили огибать Африканский материк. Считай, что это не он… Но гигант передо мной несомненно был Халком Хоганом. Если этот человек — не Халк Хоган, тогда я — это не я, Оклахома — это не Оклахома, а Земля — не Земля. Суперзвезда, потрясшая весь мир, зачем он здесь? — подумал я и в ту же секунду столкнулся с ним взглядом. Два больших горящих глаза, парящих на высоте 2 метра 11 сантиметров, пронзительно смотрели на меня. В точности как я видел по телевизору, его бицепсы и грудные мышцы бешено скакали, как поршни перегретой паровой машины. И — бац! — он сделал мне захват головы. Это был хедлок.

Го-о-о-о…

В первые секунды не боль, а этот звук заполнил весь мой мозг. Перед глазами потемнело, окружающий мир погрузился во мрак, мое сознание — чувствовал я — стремительно падает или возносится в бесконечном туннеле. Го-о-о-о. И в какой-то момент я ощутил, что мое тело воспарило. Я, часом, не в космосе? — хватая ртом тонюсенькую струйку разреженного воздуха, вдруг подумал я. Однако между бицепсом и грудью Хогана, в подмышечной впадине, разящей потом… откуда взяться космосу?

И, как рождается звезда, из центра космоса излилась боль. Она ширилась беззвучной, колоссальной волной, и — бац! — меня оглушил какой-то взрыв. И где-то на десять секунд я погрузился во что-то вроде… обморока. За что? — сверхновой полыхнула мысль, как только я очнулся. Хоган, суперзвезда реслинга, в Оклахоме, в такой час, студенту-азиату, хедлок?! — я не понимал. В это мгновенье Хоган напряг свой бицепс. А-а — мои ноги невольно пустились отбивать странную чечетку. А руки… я совершенно не чувствовал, где и что они делают. И я, честно, богом клянусь…

— Мамочка! — закричал я. Мамочка?! И вздрогнув от собственного крика, от этого «Мамочка!», я пришел в себя. И, клянусь, я не мог не испытывать стыд перед своей мамой. В очень длинной истории человечества вряд ли хоть один аспирант кроме меня кричал: «Мамочка!» У меня потекли слезы. Мне было обидно, горько и досадно. Услышав это «Мамочка!», Хоган снова усилил хватку и поправил позу. Бетонные мышцы сдавили мой рот и подбородок, так что я больше не мог даже пискнуть. Его плечо, обхват которого равен обхвату груди обычного мужчины, плечо, попавшее в книгу рекордов Гиннесса, закупорило ухо-горло-нос одного раздосадованного человечка. Хлюп-фа, хлюп-фа. Все, что я мог делать, — это через тоненькую, как волосок, щелочку испускать и втягивать в себя слезы и сопли, хлынувшие ручьем.

Шоу — вдруг подумалось мне тогда. Шоу. В то время подобные розыгрыши пользовались большой популярностью. В общем, человека нарочно повергали в шок и скрытой камерой снимали его испуганные и растерянные действия. Ага! — Ситуация прояснилась, и я стал успокаиваться. Ага, меня снимают! — Я выпрямил поджатые ноги и перестал корчиться. И снова пожалел, что у меня вырвалось это «Мамочка!». Ну хватит же! — крикнул я и два раза хлопнул правой рукой по спине Хогана, по-борцовски подавая сигнал, что сдаюсь. Я знаю, что это шоу! — крикнул я, но на самом деле из моего рта — фып-пып-пып-бы-пып — просочилось только что-то вроде: фып-пып-пып-бы-пып. Хоган ничего не говорил. И…

Шло время.

Я так и не услышал вожделенного «Стоп, снято!», опять же, прошло слишком много времени для такого шоу, поэтому меня снова захлестнула обида, горечь и досада. И страх. Я услышал, как… листья на ветвях грецкого ореха сотрясают космос. Не знаю, был ли это ветер или слуховая галлюцинация. В далекой Оклахоме, под грецким орехом… в то мгновенье я был не человеком, а божьей тварью. Гордого звания «человек» поистине заслуживает только та божья тварь, которая решила проблему выживания! — запузырилась в моей голове мысль. Вскоре я почувствовал, что правое и левое полушария моего мозга пришли в столкновение, как Азиатская и Индийская тектонические плиты. И на стыке между ними начало подниматься нечто вроде Гималаев. А-а! — вырвался у меня невольный крик. Голова стала стремительно разогреваться, и с одного, взметнувшегося ввысь, гималайского пика сошло нечто… вроде снежной лавины. Слезы и сопли, никак не связанные с эмоциями, итак, они хлынули, словно случилось наводнение. КХА-ЧХЯ-КХЕ-КХО-ТТЭК — скороговоркой захрипел я, но на самом деле это было…

— Виноват.

Я непременно хотел, чтобы Хоган знал, что я виноват. Не знаю почему, но, так или иначе, «Виноват», — заладил я и, причем, искренне. И я раздвоился. Раздвоился?! Определенно, у меня было такое чувство. Возможно, что это был неизбежный выбор правого и левого полушарий, подвергающихся запредельному давлению. Меня не покидало чувство, что они, сказав друг другу: «Без тебя не будет такой боли», начали толкать друг друга в сплющившейся черепной коробке. И вот я определенно разделился на правополушарного я и на левополушарного я. И в ту секунду я лишился того единого «Я», который мог бы трезво рассудить, что к чему. Больше не было ни обиды, ни горечи, ни досады. У ореха с расколотой скорлупой разве могут остаться хоть какие-нибудь чувства? — понимаю я сейчас, с высоты прожитых лет.

И в этот момент начались галлюцинации. Ни с того ни с сего в правой макушке и в левой макушке зазвучало радио, в каждой — свое. Громкость зашкаливала. Слева орал мой любимый «Джазз Трейн» с хип-хопом Крис Би, а справа — «Летс гоу, Кентукки Джукон», который я редко когда слушал. И вот что удивительно: действительно вместе с разными музыкальными композициями раздавались комментарии радиоведущих, словно я слушал эфир двух радиостанций.

И я… клянусь, под своими ногами видел людей. Нет, я видел огни. Я видел огни самолета, заходящего на посадку в аэропорт имени Уилла Роджерса, а еще я видел несколько светящихся линий, похожих на геоглифы Наски[16]. Клянусь, у меня было такое чувство, будто я лечу по небу за руку со снежным человеком. Огни в двадцати милях от меня порой кружили вокруг стаей стрекоз.

И — вдруг — я видел что-то вроде сцен из моей прошлой жизни. Сначала я принял их за сцены из какого-то фильма, но постепенно я проникся пониманием, что там это я. Это был Вьетнам. Я стрелял в людей. Люди, похожие на огни в двадцати милях от меня… порой они уменьшались до размеров мухи… и тогда я, определенно, жал на спусковой крючок. Я был американским солдатом, нет, корейским. От того меня невероятно разило перегаром, так что у меня закружилась голова. И тогда что-то вроде мухи, нет, вроде осы, вонзилось в мою голову. Очень свежий и наичистейший воздух осколком неба ворвался в мой мозг.

И я видел самого себя, как два года назад на 8-й улице в Лос-Анджелесе я ждал автобус. Собираясь перебраться в общежитие в Финиксе, я с тремя чемоданами скрупулезно изучал строго оформленную табличку с расписанием. И через тогдашнего, единого «Я»… грусть и тоска одинокого путешественника в чужой стране… одновременно ощущалась двумя я.

Левополушарный я погрузился в автобус на семь часов пятьдесят пять минут, а правополушарный я — на одиннадцатичасовой. Конечно, это была галлюцинация, однако мне было неизвестно, в какой же автобус в действительности сел «Я». Маршрут, пункт назначения и внешний вид автобусов — все было одинаковое, однако мной овладело смутное чувство, что я и я больше не встретимся. Также мне было неизвестно, кто в своем кармане увез 39 долларов.

Го-о-о-о. В Эмпайр-стейт-билдинг оборвался лифт, я был внутри. Определенно, это была галлюцинация, ведь я ни разу не был в Нью-Йорке, тем не менее мне было до того жутко и страшно, что лучше бы я умер. Дзинь — падающий лифт, как заколдованный, сделал остановку на пятом этаже. Открыл двери, запустил людей, поехал на самый верх и… снова оборвался. И так снова и снова. Он непременно останавливался на пятом этаже, но я не мог выйти из лифта. Падение было вечным и неизменно ужасным.

И я увидел черного козла, стоящего на альпийском склоне. Как и ожидалось, он блеял — ме-ме-ме. «Осталось семь лет и два месяца» — такой заголовок был на газете, которую жевал козел. Левый я стал читать эту газету, а правый я начал пылко рассказывать козлу историю о геройском подвиге лейтенанта Кан Джэ Гу.

В море жили семь дельфинов.

Я был велосипедом.

Четыре-пять двадцать. Четыре-шесть-два двадцать четыре.

Когда ко мне возвращался рассудок, я лихорадочно искал способ избавления. Где-то пять минут я отхаркивал зеленую мокроту и пускал слюни. Я рассчитывал, что мой мучитель побрезгует и разомкнет хватку. Ви-ви-ви — я изо всех сил изображал породистую свинью, подхватившую холеру, но Хоган не выпустил меня. Все было тщетно. Внезапно мне пришла мысль, что такой брутальный мужчина, как Хоган, должен испытывать отвращение к гомосексуалистам. Кое-как вытянув занемевшую руку, я, представьте, начал усердно ласкать пенис Хогана. Я даже томно постанывал, но ни пенис, ни Хоган никак не отреагировали. Словно поникший пенис, в конце концов я опустил руки.

И я потерял сознание. Предполагаю, что мне являлись еще более мощные галлюцинации, но большую часть воспоминаний я безвозвратно утратил. Я даже не помню, сколько длился этот кошмарный хедлок. Так или иначе, на следующее утро… я был обнаружен дворником. Истекая слюной, с отсутствующим взглядом, я — говорят — потерянно сидел на скамейке и, как заведенный, бубнил себе под нос: «Я все расскажу маме». Я прошел через стыд, горечь и досаду, и больше мне не было ни стыдно, ни горько, ни досадно. Я не умер, я жив. Почему я должен стыдиться, горевать и досадовать?

Когда же я ел сладости из грецких орехов последний раз?

То происшествие… закончилось до обидного просто. Меня сразу доставили в больницу, а во вторник утром ко мне пришли из полиции. Опрос откладывали до вторника из-за головокружения, головной боли, галлюцинаций и расстройства речи, однако я все еще страдал от головокружения, головной боли, галлюцинаций и расстройства речи. Я сбивчиво рассказал о случившемся. «Хоган?» — Округлив глаза, следователь больше ни о чем не спрашивала. Это была женщина с лицом, усыпанным веснушками, и грудями как июньские арбузы. Так или иначе, меня едва ли можно было признать вменяемым, поэтому дело спустили на тормозах. «Вас не затруднит назвать свой адрес?» — спросила следователь, записывая мои показания, а я на ее вопрос ляпнул: «Корея, Кангпук-гу, Хаволь-дон».

Стыд, горечь и досада накрыли меня, когда я более-менее пошел на поправку. Тогда же меня навестили мои с горем пополам заведенные друзья. Воспользовавшись выходными, ко мне в больницу пришли студенты-азиаты, не вылезавшие из компьютерного класса, друзья с факультета и мой дядька из Бостона со своей женой. Том Берингер с физиономией здоровой форели приходил ко мне целых три раза. Два раза он был с консервированными ананасами и Линдой, а еще один — в красной куртке «Бостон Ред Сокс» и с уокмэном. В первый раз я по порядку рассказал Тому о том злополучном вечере. «Так, так. Значит, говоришь, так все и было», — кивнул Том. И потом — участливо — он поведал мне следующее.

— Слушай, как тебе такая история?

— Какая история?

«В один прекрасный день я грохнулся в обморок, а очнувшись, я и говорю. То бишь, вчера вечером я, говорю, стоял у статуи индейца, а Ингви Мальмстин[17] подбежал ко мне с гитарой и лягнул меня. Каково, а?»

«Этого не может быть», — возразил я Тому. «Неужели?» — сказал Том и больше не появлялся в моей палате. Зря… мне стало еще стыднее, горше и досаднее. Здоровье восстановилось только спустя три месяца. Я снова обрел прежнего «СЕБЯ», но не мог жить как прежде. Я совершенно изменился.

Выйдя из больницы, я занялся спортом. Обжигающей, беспощадной плетью солнечных лучей, прошедших через увеличительное стекло, подстегивали меня гнев и обида. Остаток моей стажировки… если выкинуть занятия спортом, мне больше нечего о нем рассказать. Как одержимый, я тягал штангу, качал пресс, отжимался. Регулярные пробежки, сбалансированное питание, полноценный сон и тонизирующие средства укрепили мое тело. У меня не было ни особой цели, ни причины. Просто я чувствовал душевное спокойствие только после того, как истекал потом до полного изнеможения. Это был не пот… а не излитые душой тогда под грецким орехом слезы.

Между тем я подсел на транквилизаторы. Тогда же я начал думать, что человек ничтожен. Когда бьют — ему больно, он раскаивается, никнет, боится, ломает голову, опускает руки, пресмыкается, колеблется, ускоряется, разрывается, досадует, огорчается, чувствует облегчение, тоскует, злится, не забывает, жаждет смерти, терзается, но… Всего несколько таблеток, несколько жалких миллиграммов химического вещества — и вот, пожалуйста, он воспрянул духом и продолжает жить. Вот почему я, как ни в чем не бывало, крепчал и здоровел. Клянусь, уже через какую-то пару лет я стал совершенно другим существом.

«Это кто?» — Увидев меня на индейском празднестве, Том Берингер не мог подобрать отвисшую челюсть. Уехав на работу в Денвер, Том появился в университете спустя год. «Ты похож на Земляного Медведя[18]», — пунцовея, прошептала Линда. Сложив руки крестом, я лишь кивнул. «Как работа?» — «Хо… хорошо». — Том бочком прошмыгнул мимо меня, как форель, пересекшая путь лососю. Кульминацией праздника стало состязание по армреслингу, на котором я играючи одержал победу над бывшим чемпионом из Чикаго. И тогда я завязал с тонизирующими препаратами и транквилизаторами, которые глотал горстями.

Больше я не был немощным человечком. Против обычного человека я был уже не объектом, а субъектом насилия. Это чувство… оно подарило мне душевное равновесие. Тогда я записался в реслинг-хаус, который располагался в центре города в тридцати минутах езды на машине. Это была секция, в которой тренер, мужик средних лет, выступавший за национальную сборную, обучал боксу, реслингу и другим боевым искусствам. Так же одержимо я начал заниматься реслингом. Я аккуратно вносил плату за тренировки в группе с мастерами, и тренер дал мне прозвище Дракон. Возможно, вы сочтете это за преувеличение, но я уже с трудом мог запихнуть свое тело в салон подержанного седана, который приобрел за 650 баксов.

«Прием против хедлока?» — «Да, учитель». Тренер покачал головой и дал мне знак, чтобы я провел на нем захват головы. Я четко и сильно стиснул голову тренера. Он два или три раза ударил меня по спине, а потом — внезапно — применил какой-то прием. Молние… носно. Я ощутил, что парю в воздухе, и беспомощно воткнулся головой в мат. Будь пол бетонным или не подправь тренер мой полет, я наверняка бы свернул себе шею. «Вау! Что это было?» — «Бэкдроп, черт возьми». — «Бэкдроп?!» Тренер молча показал рукой на фотографию в углу зала. На стареньком снимке, победно вскинув руки, стоял мужчина в чемпионском поясе. «Это Железный человек, Лу Тез, именно он придумал бэкдроп». Железный человек улыбался.

Благодаря бэкдропу Лу Тез стал легендой современности. Сначала Лу Тез обхватывал поясницу противника, сделавшего ему захват головы, а потом луком изгибал свою спину, силой упругости повергая противника на землю. Ни один рестлер того времени ничего не мог противопоставить этому приему. Чемпионский пояс… поэтому он всегда доставался Железному человеку. Примерно такое объяснение выслушал я, но, судя по всему, это касалось только противников из одной весовой категории. «А что делать, если у противников разный вес, допустим, как у меня и Халка Хогана?» — «Что? Против Хогана? М-да. Если такая разница в весе, то, как говорится, против лома нет приема». Я полностью согласился с мнением тренера: «Надо же». И…

Словно я попался на бэкдроп…

У меня проявились последствия хедлока. В начале последнего семестра я перебрался жить в «Йоркшир»[19], тогда-то «хедлочный» синдром и дал о себе знать. Обстановка стала еще более благонравной, и я превратился в человека слез: раньше я постоянно занимался мастурбацией, а теперь без конца лил слезы. Я снова попробовал принимать транквилизаторы, но они не помогали. Я писал диссертацию, проводил опыты, боролся с научными трудами и данными, а вернувшись в общежитие, рыдал часами напролет. В мою комнату заползла гремучая змея рыданий, которая нередко потрескивала трещоткой галлюцинаций и раздвоения личности на кончике своего хвоста. Я не знал, почему проявился синдром. Нет, поэтому… я знал причину. И так… именно тогда… я распорол свою футболку и начал шить из нее маску. Раньше я никогда не брал в руки иглу и нитки, поэтому сшить маску, которая была бы как раз по моему лицу, оказалось не так легко, как я думал. Худо-бедно маска была готова. И…

Начались нападения.

Я расчетливо выслеживал жертву и… совершал нападение. Строго под покровом ночи. По возможности я выбирал объект, с которым у меня была разница в весе, как между Хоганом и мной, поэтому в большинстве своем мои жертвы были хилыми. Однажды я отправился на своей машине в Бостон и два часа рыскал по переулкам, чтобы совершить нападение на женщину. Нападение… одним словом, я делал хедлок. Шесть нападений последовали друг за другом. Шесть жертв, все, как один, ревели, я же чувствовал… даже не самодовольство, радость или упоение, а… просто, что я делаю то, что должен. Словно… словно я стал щелкунчиком.

Первым объектом был студент из Бангладеш. Его звали то ли Чен, то ли Чан, почему-то он производил впечатление очень мягкого человека. В университете, в укромном месте… я отправил его в обморок. Он примерно десять раз просипел: «Виноват, пощадите», после чего его тонюсенькие ручки-ножки разом обвисли. Национальную принадлежность второго объекта я не смог определить, а следующими жертвами стали нигериец, китаец и выходец из Индонезии. Та женщина из Бостона… между прочим, она была латиноамериканской наружности.

Во время бостонской вылазки я нарвался на полицию. Угораздило же, — подумал я, но деваться было некуда. Два копа уже вышли из полицейской машины с включенными мигалками и взяли меня на мушку. Кхек-кхук-тхэк-тхик-кхак (Спасите!) — хрипела женщина. Мне конец, — отчаялся я, однако — «Это же хедлок!» — убирая пушку, так сказал жирный коп. «Точно, хедлок!» — сказал его напарник и с улыбкой опустил пистолет. Я обалдел, а жирный коп, посветив в мою сторону ручным фонариком, спросил: «Что, латиночка?» Я кивнул. «Бог в помощь!» — пожелали мне копы и уехали.

Вот как! Для меня это было откровение. Вернувшись из Бостона, я понемногу осмелел, ведь я получил жирный намек на то, что этот мир даже не потворствует, а благоволит хедлоку. И я поставил нападения на поток. Одних приятелей тошнило, другие мочились, а кое-кто страстно ласкал мой пенис, как я когда-то. Одна домохозяйка, на которую я напал на парковке «Уолмарта», ухитрилась просунуть свою руку под мои штаны и вонзить свой палец прямо мне в анус. Исподволь я… начал постигать что-то вроде хедлочного кайфа. Это было похоже на наркотическое опьянение. Количество нападений уже перевалило за две сотни, а я не мог остановиться. «Слушай, ты уже прославился!» — однажды сказал мне тренер, принимая душ. «Надо стараться», — ответил я, намыливаясь. Только утром того дня я вырубил трех иностранных студентов. Глядя, как они задыхаются и теряют сознание, я чувствовал, что международное сообщество накрывается медным тазом. Их беспомощность вызывала во мне жалость, но я ничего не мог с собой поделать. Эй, друг…

Ты же тоже?

Когда снова уродится грецкий орех

Прошло девять лет. А не было ли это сном? — с такой мыслью я не расставался на протяжении этих девяти лет. Нападение, которому подвергся я, и 253 нападения, совершенных мной… вспоминая американскую стажировку, я думаю, что они не могут не быть равносильными. Вернувшись в Корею, я устроился на приличную работу, женился, и Бог дал нам двух детей. Только глядя на чистые лица младенцев, мирно сопящих во сне, я смог стряхнуть с себя хедлочное наваждение. Если бы я мог, я хотел бы отправить письма с извинениями всем 253 пострадавшим. Нет ничего дороже Господа Иисуса. Дороже Иисуса нет. Вместе с женой… я вскоре стал диаконом.

Это же хедлок! — На работе, да и везде, я регулярно мог наблюдать сцены нападения. Хедлок-лекции, хедлок-семинары, хедлок-молебны, хедлок-конференции и даже хедлочные мастер-классы — теперь хедлок стал неотъемлемой частью южнокорейского культурного быта. Однако корейский хедлок вызывал у меня лишь саркастическую ухмылку. С точки зрения прародителя… он находился на смехотворном уровне. «Главное — не техника. Здесь рулит сила», — с улыбкой подсказывал я своим сослуживцам.

Назначение в индонезийский филиал я получил в сентябре прошлого года. Перевод с повышением, пусть он вызывал всеобщую зависть, но мне пришлось оставить жену и детей и сесть в самолет одному. В атмосфере, безучастно созерцая синее вечернее небо, я вспомнил о годах, проведенных в Америке. Виной тому не было ни ощущение полета, уже успевшее позабыться, ни тревога, ни предстоящее одиночество зарубежной жизни. Просто в тот момент… словно я заглянул в прошлую жизнь, перед моим взором разом предстал весь пройденный мною жизненный путь. Ведь с высоты атмосферы… все земные дела видны как на ладони.

В Джакарте я встретился со своим предшественником. «О, я принял вас за атлета!» — щупая мой бицепс — на мне была рубашка с коротким рукавом — он, по всей видимости, был в восторге. «Я очень люблю спорт». Кушая экзотическое блюдо с ананасным ароматом, мы очень долго — с точки зрения предшественника и преемника — беседовали о том, о чем должны были беседовать предшественник и преемник. «Самое главное, должен я сказать, это — туркать их — птыц!» — сказал мой предшественник, отхлебнув поданного на десерт мангового шербета, и внезапно обозначил попытку провести хедлок. «Тыдыц?» — переспросил я, тоже изобразив хедлок. Он снова показал хедлок и сказал: «Птыц!» — «А, вот как!» Джакартское солнце сигало на тарзанке над нашим столиком под открытым небом. Почему-то я подумал, что к солнечным лучам примешан ананасный аромат. «Примите мой подарок», — я протянул своему предшественнику дорогой набор козинаков из грецкого ореха, купленный в аэропорту. «Вот это да! — воскликнул предшественник, хлопая в ладоши. — Когда же я ел такое последний раз?» Сразу на месте мы съели по несколько козинаков. Солнце продолжало экстремалить: порой тарзанка отвязывалась от его лодыжки и его голова разбивалась вдребезги об асфальт. Ослепительный солнечный мозг окрашивал улицу в белый цвет.

Моя индонезийская жизнь быстро вошла в наезженную колею. Моей обязанностью было досконально следовать указаниям главного офиса, то есть я скорее стал надзирателем, нежели управленцем. Мне предоставили служебное жилье с домработницей и личным водителем, так что я мог наслаждаться относительно роскошной жизнью. Домработница была родом из Суматры и умела готовить чудные блюда, которыми славился Паданг, кроме того, в угоду моему предместнику она освоила несколько корейских блюд, придав им некоторую пикантность. Если не считать тоску по жене и детям, больше ничто не доставляло мне неудобств.

Два раза в неделю я инспектировал завод на юге страны, на выходных с удовольствием проводил досуг в Коте — промышленном районе на севере — и в Анколе — увеселительном районе, время от времени отправлялся с водителем порыбачить на морском берегу близ Малакки. Водителя звали Хатта, он был уроженцем Джакарты. Этот молодой человек отличался сообразительностью и атлетичностью. В Коте я угощал его китайской кухней, поэтому он с неподдельной радостью сопровождал меня. «Директор Чон, поначалу я принял вас за рестлера», — поедая креветки в кляре, однажды сказал Хатта. В моей памяти снова всплыли воспоминания о хедлоке и нападениях. Моя голова… Она немного заболела.

«Хатта, слушай». — «Да». — «У меня есть просьба». — «Да, какая?» — «Тебе будет несладко, но я щедро заплачу». На песчаном пляже я сделал Хатта хедлок. Пусть это случилось по предварительному сговору и обоюдному согласию, но все же я испытал мощнейший хедлочный кайф. Из глотки Хатта вырвался какой-то хрип, и откуда-то раздался сильный запах ананаса. «Ты в порядке?» — Я сунул Хатта толстую пачку долларов, когда тот пришел в себя. Хатта состроил злую, горькую и раздосадованную мину, но по мере того, как он пересчитывал доллары, на его лицо возвращалось обычное выражение. Поскольку он пожаловался на головную боль, на обратном пути за руль сел я. Дома меня дожидался роскошный ужин, приготовленный домработницей Андиной. У меня было прекрасное настроение.

Вскоре это стало моей неотъемлемой привычкой. Я делал хедлок Хатта, нескольким молодым людям, которых приводил Хатта, а также Андине. Конечно, никто не жаловался, ведь я платил им сполна. Хатта страстно увлекся спортом, у Андины стали краше наряды — и это все, что изменилось. Из головного офиса пришел приказ об увеличении рабочего дня с нового года. Этот приказ вызвал протесты рабочих, однако те быстро образумились. «От долгой работы у меня болит голова». Нескольким сотрудникам, которые жаловались на головную боль, я — тыдыц! — сделал хедлок. На этом все и закончилось. Я снова ездил на рыбалку, занимался шопингом, развлекался в клубах и наслаждался хедлоками. Это были безмятежные дни. Моей жене очень понравились ткани и национальные сувениры, которые я купил на художественном рынке в Анколе. «Большое спасибо! — написала она, приложив к письму фотографию подросших детей. — Ты здоров, у тебя все хорошо?» — «Конечно», — ответил я и…

Подумал, что…

Мне больше ничего не остается. Снова увидеть грецкий орех и… постоять под ним мне довелось, когда мы с Хатта возвращались из популярного ресторана рядом с портом Танджунг-Приок. «Секундочку, это что? Смотри, Хатта. Это что за дерево?» — «Это же грецкий орех», — ответил Хатта. Остановив машину, я с восторженными возгласами дошагал до дерева. Высота дерева превышала двадцать метров. «Неужели грецкий орех так сильно вырастает? В основном, да?» Закуривая «Кретек», Хатта кивнул. «Ничего себе!» — не уставая восхищаться, я тоже закурил «Кретек». Ого! Верхушка дерева слилась с солнцем… так что я совсем не мог разглядеть ее. Пронзительно заболела голова.

Получив двухнедельный отдых на Рамадан[20], я вернулся в Корею. После долгого расставания свою семью я узнал еще издали с первого же взгляда, словно они были двадцатиметрового роста. Похожие на древесный сок слезы навернулись на глаза жены. Похожие на древесный сок слезы, казалось, скоро появятся и на моих глазах. Я потрепал щеку своего старшего, окрепшего до неузнаваемости. «С прошлого месяца он ходит на хедлок-факультативы», — сказала жена. «Так держать!» — Я кивнул головой. В субботу после обеда мы отправились на наш пригородный участок, доставшийся по распределению и выкупленный на деньги жены, когда нашему старшему исполнилось два года. Между тем несколько посаженных тогда куцых саженцев уже налились силой, а пространство между ними заняли овощные грядки. Деревца, посаженные в честь первого и второго ребенка, подросли на столько, на сколько подросли дети. «В этом году давай посадим грецкий орех», — неожиданно вырвалось у меня. Желание какого-нибудь начинания… в тот миг оно — чувствовал я — крепко созрело. «А можно?» — сказала жена.

Той ночью мне приснился сон. Действие разворачивалось в Америке. По завершении отпуска у меня была запланирована командировка в Силиконовую долину, во сне я уже приступил к выполнению порученного мне задания. То есть у меня было чувство, будто я заранее вижу то, что произойдет через десять дней. Закончив дела, я вернулся в гостиницу — естественно, там все дышало непревзойденной благонравностью, — принял душ, посмотрел новости, а после взял небольшую книгу карманного формата и предался чтению. Это был «Человек-овощ» Джона Эллиота (оказывается, книга называлась «Овощ»), я начал читать с того места, где была загнута страница. Упав в ущелье, главный герой стал человеком-овощем и, в конце концов, благодаря неимоверным усилиям занял место председателя Овощной ассоциации штата Северная Каролина. Вот и весь литературный сюжет. «Подумаешь, председатель», — пришла мысль в голову спящего я, однако я из сна не испытал особых эмоций. Отложив книгу, я приступил к упорным тренировкам. Как в самый разгар моих занятий в реслинг-хаусе, мои бицепсы были готовы лопнуть, но не лопнули, а начали вздыматься. Я был невероятно серьезен и решителен.

На следующее утро я отправился на арену некоей федерации реслинга. Слившись с толпой, я прошел внутрь, однако мне не было никакого дела до поединков. Я направился прямо в сторону раздевалки. Я выглядел как «свой человек», поэтому беспрепятственно проник в уборную для спортсменов. Перед зеркалом над умывальником я сделал дыхательную гимнастику. И до упора открыл кран. Вода хлынула мощной струей. Сполоснув разум шумом воды, я сконцентрировал свое внимание на коридоре за дверью. Спустя некоторое время с другого конца коридора в мою сторону покатился 16-фунтовый шар для игры в боулинг. И — бах! — распахнулась дверь. Это был Хоган.

Пока Хоган справлял нужду, я запер дверь туалета. Не знаю, зачем я это сделал… нет, спящему мне все было известно. Сделав свое дело, Хоган наклонился над умывальником, чтобы помыть руки, и в этот момент — хрясь! — я сделал ему хедлок. Я из сна подумал, что могу умереть, но спящему мне подумалось, что после такого можно и умереть. Хоган заметно растерялся, но быстро продышался и попытался стряхнуть мою руку. Но и в моем плече была нешуточная сила. И тут Хоган обхватил мой торс. Бэкдроп! — сверкнув солнечным лучом, отразившимся в зеркале, пронзила мою голову догадка. Я не мешкая обвил своей правой ногой ногу Хогана. Он не сумел воплотить свою задумку, ведь спина не разгибалась, и тогда-то из его рта вырвался первый стон. Тогда оба я одновременно подумали, что теперь можно и умереть. Через туалетное окошко мне светил яркий луч света. За окошком рос высокий грецкий орех. Снова пронзительно заболела голова.