Козельск — могу-болгусун (Козельск — злой город)

Глава двенадцатая

Джихангир сидел на низком троне поджав под себя ноги, и ждал прихода старого Субудай — багатура, верного учителя, чтобы вместе с ним принять окончательное решение по взятию непокорной крепости Козелеск, вставшей на пути левого крыла войска под управлением Гуюк-хана. Этот маленький городок задержал продвижение в родные степи татаро-монгольской орды, покорившей за три месяца всю северо-западную Русь, почти на пятьдесят дней, и хотя весеннее половодье, на которое ссылался сын кагана всех монгол, давно схлынуло, конца осады отборными частями не было видно.

Под стенами крепости уже погибло больше воинов, чем за весь поход, под ней сложили головы три темника и один из сыновей Бурундая, а урусуты как стояли насмерть, так и продолжали смело отбивать атаки кипчаков под надзором монгол, словно у них не было потерь и будто на месте одного их воина вырастало сразу три. Они превращали своим упорством деревянные башни в неприступные бастионы из скальных пород, а дубовые ворота в железные преграды, не поддающиеся стенобитным машинам с таранами, обитыми на концах стальными листами. Несколько раз к джихангиру прилетали гонцы из Карокорума со свитками от курултая, в которых выражалось недоумение по поводу поведения главного полководца и топтания войска под его началом на одном месте. А однажды Бату-хан, когда ученый кипчак дочитал свиток до конца, почувствовал в написанном подозрение высшего совета к нему, отчего желание изменить путь, ведущий к дому, усилилось еще больше. Он твердо решил построить на землях татар в долине великой реки Итиль новую столицу орды Сарай и начать объединять вокруг нее завоеванные государства, и это решение никто уже не мог изменить.

Полог на входе в шатер дрогнул, на пороге показалась сутулая фигура Непобедимого полководца, высоко задиравшего ноги, одновременно подбиравшего здоровой рукой полы китайского шелкового халата, в который тот часто переодевался, прежде чем идти на встречу с учеником с глазу на глаз. В неярком пламени светильников золотистый шелк начинал переливаться кровавыми разводами, отчего Субудай превращался в палача, трудившегося целыми днями без устали.

— Менгу, саин-хан, — прохрипел старый лис, с трудом опускаясь на одно колено и с трудом же наклоняя голову, украшенную урусутским треухом из рысьего меха. — Да будет тело твое сильным и ловким как у молодого снежного барса, а дух непокорным и свободным как часть Вечно Синего Неба, над которым властвует бог Тэнгре.

— Менгу, мой учитель, — наклонил голову и джихангир в знак непререкаемого уважения. — Я желаю тебе здоровья на двести лет и сил дойти вместе с воинами непобедимой орды до последнего моря, как завещал мой великий дед, имя которого нельзя произносить вслух.

Он указал на место рядом с собой, укрытое ковром необычайной красоты, вытканным в гареме хорезмийского шаха, напротив был разложен точно такой ковер, какой был перед ним, заставленный мясными и другими блюдами и кипчакскими пиалами с хорзой. Старый воин прошел к трону, подволакивая ногу и прижимая к груди руку, с кряхтеньем опустился по правую сторону от ученика на мягкий ворс и подобрал под себя кривые ноги. Бату-хан подождал, пока стихнет ворчание, и знаком приказал замолчать кипчакскому улигерчи, перебиравшему за спиной струны какого-то инструмента, он знал, что почтенный гость терпеть не мог никаких звуков, кроме хрипа боевых труб, рева рожков и дроби барабанов, обтянутых буйволиными кожами, самыми крепкими из всех кож. Затем знаком приказал удалиться юртджи — одному из штабных чиновников, сидевшему в углу шатра и водившему носом по китайской шелковой бумаге, разрисованной разноцветными линиями.

Внутри остались только два кебтегула, но и они скоро поспешили к выходу, гремя широкими ножнами с китайскими саблями в них и наклоняя вперед длинные копья с разноцветными лентами под наконечниками. Непобедимый довольно покачался взад-вперед, щуря бесцветные глаза и поджимая старческие губы, было приятно, что ученик по прежнему воздает ему высшие воинские почести и доверяет больше, чем остальным чингизидам, невзирая на то, что два его сына Кокэчу и Урянхай пока не смогли породниться с царской семьей, выбрав себе невест из более скромных родов. И хотя этот факт играл огромную роль, он не умалял их боевых достоинств и личной храбрости, доказанных ими за время похода в урусутские земли. Сейчас он тоже лелеял в душе надежду, что джихангир даст возможность еще раз проявить себя кому-то из сыновей, выслав на подмогу Гуюк-хану, застрявшему под стенами городка почти на два месяца. Тогда можно будет считать, что поход удался и что семя Непобедимого полководца взойдет в садах, огороженных дворцовыми стенами, и может быть возвысится на троне кагана всех монгол. Тем временем саин-хан, поинтересовавшись о здоровье и настроении в войсках, перешел к разговору о проблеме, ставшей главной в орде, он повернулся к собеседнику и указал на свитки, лежащие возле трона:

— Мой учитель, курултай начинает мне не доверять, в последнем послании из Карокорума прямо спрашивается, почему я не желаю покидать страну урусутов и что задумал делать дальше, — подождав, пока уважаемый гость сочувственно покивает головой, он продолжил, понимая, что его ближайший помощник тоже имеет связь с высшим советом орды, ведь он приставлен к нему не только как советник, но и как попечитель. — Я неоднократно напоминал о причинах моей задержки под Козелеском, доказывал, что лучше подержать войско на голодном пайке до момента, благоприятного для штурма этой крепости, нежели оставлять у себя в тылу непогашенные очаги сопротивления, но курултай беспокоится по поводу гибели воинов от голода и падежа животных по той же причине. Ведь наши лучшие разведчики так и не нашли этого мифического Серёнасака, кладовой города, набитой по рассказам урусутов зерном и мясными тушами. Ни один отряд, уходивший на поиски, не вернулся обратно, хотя все знали направление, в котором она находится.

Субудай снова покивал головой, он не стал протягивать, несмотря на желание, здоровой руки к пиале с хорзой, чтобы промочить горло, хотя сейчас, когда вокруг не было свидетелей, мог это сделать, как не спешил раскрывать, какие мысли роятся у него в голове. Выждав паузу, Непобедимый негромко буркнул себе под нос:

— Этот Серёнасак существует на самом деле, иначе защитники крепости давно бы передохли от голода, но и без поставок оттуда они чувствуют себя неплохо. Скоро два месяца, как город находится в осаде, за это время продукты должны были бы закончиться, а пополнения нет никакого и ниоткуда — дороги перекрыты, реки вошли в берега и проплыть по ним незамеченными урусутам теперь нельзя.

— Чем же тогда питаются горожане, если они лишены возможности сходить даже на охоту?

— Они доедают старые запасы и зерно, оставленное ими для посева, а мясо им поставляют воины, которые занимаются ночными разбоями, после каждой вылазки мы недосчитываемся табунов лошадей, — полководец пожевал старческими губами. — Последнее нападение их ночных разведиков на уртон Гуюк-хана обошлось нам почти в пять тысяч смелых батыров и табун скакунов, числом в два раза большим. Теперь, чтобы их съесть, защитникам города надо работать челюстями целый год.

При этих подсчетах джихангир невольно прикоснулся к сабле, висевшей у него на поясе, стиснутые зубы издали долгий скрежет, а жирные щеки прошила длинная судорога.

— Ты прав, Непобедимый, — сверкнул он щелками глаз, в которых вспыхнуло пламя гнева. — За это время мы здесь успеем или умереть, или сами переродиться в урусутов, хотя никто из монгол не умеет ни пахать, ни сеять. Слава богу Тэнгре, что на равнинах успела вырасти сочная трава, так нужная для наших скакунов, иначе нам тоже пришлось бы их резать.

Собеседник поднял голову и повернулся к ученику, черты его лица превратились в каменные уступы:

— Я еще не все сказал, саин-хан, — хрипло произнес он, вплетая в бесстрастный голос уважительную интонацию. — Мы встретили врага, беспощаднее нас и равного нам по смелости, нам надо признать, что если оставить Козелеск нетронутым, он вскоре станет столицей возрожденной Руси.

Бату-хан с нескрываемым интересом повернулся к старому лису, не ставящему до этого случая ни в грош ни один народ в мире, как прятал такое чувство за видимым дружелюбием ко всем завоеванным народам его великий дед. Он вопросительно приподнял голые надбровные дуги:

— Учитель, ты брал многие города и страны, твоему уму и непревзойденному таланту полководца обязана своим величием империя чингизидов, — саин-хан распрямил спину и в упор посмотрел в лицо Субудая. — Учитель, ты хочешь открыть мне что-то еще?

Полководец усмехнулся и уверенно протянул руку к пиале с хорзой, показывая этим жестом, что мысль, которую он собирается огласить, не станет для собеседника новостью, но она достойна того, чтобы после нее промочить горло терпким хмельным напитком:

— Сиятельный, ты знаешь то, о чем я хочу сказать, я только заострю на этом больше внимания, — он прижал к груди высохшую как у собаки маленькую лапу и плотнее уселся на кривые ноги. — После вчерашнего ночного боя наших воинов погибло около пяти тысяч, подсчеты еще продолжаются, многие кипчакские отряды, особенно примкнувшие к нам в предгорьях Каменного Пояса и на Кавказе, никогда не знали счета, и сейчас они в полном замешательстве. Но юртджи точно подсчитали, сколько в эту ночь погибло урусутов. Джихангир, ты желаешь, чтобы я огласил странную цифру?

Бату-хан отвернулся от собеседника и откинулся назад, губы у него начали стягиваться, словно прошитые белой нитью, а взгляд стал ледяным и неподвижным. Он долго молчал, стараясь справиться с внутренним напряжением, затем медленно выдавил из себя:

— Три сотни урусутов…

— Чуть больше, саин-хан, убитых урусутов оказалось триста двадцать семь, остальные успели укрыться за воротами крепости несмотря на то, что они были окружены со всех сторон воинами темника Буракчи, погибшего от руки урусутского тысацника во время поединка с ним. Замечу, что темник был монголом из рода Синего Волка.

— Из рода Синего Волка! — вскочил на ноги джихангир, и повторил в бешенстве. — Из рода Синего Волка!!!

Непобедимый криво усмехнулся и поднес ближе к подбородку пиалу с напитком, но прикладываться к ней не стал, выжидая момент, чтобы досказать свою мысль и неотрывно следя за тем, как на глазах костенеет фигура его ученика. А когда тот отошел немного от мрачных дум, снова попытался привлечь его внимание к выводу, оглашенному им:

— Сиятельный, я хотел сказать не о том, что смелый урусут сумел лишить жизни непобедимого монгола, у них тоже есть славные батыры, я прошу тебя сравнить цифры убитых воинов с одной и с другой стороны — около пяти тысяч кипчаков и триста двадцать семь урусутов.

— Дзе, дзе, я понял, на чем ты стараешься заострить мое внимание, — машинально кивнул головой Бату-хан, занятый своими рассуждениями, он обошел вокруг трона, затем вскинул подбородок и твердо сказал. — Этим урусутам нужно сделать предложение о поступлении к нам на службу.

Субудай вдруг засмеялся каркающим смехом, который слышали за его жизнь лишь несколько близких к нему человек, хорза расплескалась на шелковый халат, добавив черных мокрых полос к красным разводам от неспокойных отсветов от горящих масляных светильников. Но эта неуклюжесть его не смутила, он резко оборвал смех и жестко сказал:

— Джихангир, вспомни Искендера Двурогого, разве смогут нации, сильные духом, опуститься на колени перед победителем? Такого не было со времен царя Леонида, Цезаря, Дария, Ганнибала, Аттилы и других известных миру полководцев, урусуты тоже никогда не станут нам служить, жизни они предпочтут смерть.

— Но их соплеменники из других городов согласились с нашими условиями! — воскликнул саин-хан.

— Там были другие урусуты, отличные от этих, как, например, караиты выделяются смелостью и воинской доблестью от остальных кипчаков. Монгольская нация тоже состоит из разных племен, твой великий дед был как раз из такого племени монгол, вставшего во главе всего монгольского народа.

Бату-хан снова замер на одном месте, по его лбу пробежали глубокие линии:

— Защитникам крепости Козелеск надо сделать предложение о переходе к нам на службу, — повторил он тоном, не терпящим возражений. — Я так хочу.

И тут-же услышал ответ от учителя, немного отрезвивший его:

— Саин-хан, не тешь себя надеждой затащить на царственное ложе очередную наложницу, одна из таких — из города Резан — бросилась с башни вместе с ребенком на камни внизу.

— Одна! — ощерился чингизид, и закричал, не сдерживая бури, бушевавшей у него внутри. — Одна-а!!!

— А защитники Козелеска такие все! — не уступил старый полководец ему в упорстве. — Это говорю тебе я, уже покоривший полмира вместе с твоим великим дедом и вместе с тобой.

— Тогда их надо уничтожить, — на губах у джихангира запузырилась белая пена. — Всех, и старых, и малых!

Субудай нагнул в знак согласия голову с венчавшей ее урусутской шапкой из меха рыси:

— Так и будет, Ослепительный! Уже пришла пора выполнить твой приказ.

Бату-хан потерзал рукоятку китайской сабли, украшенную драгоценными камнями, затем прошел к трону и сел на подушки:

— Завтра тумены Кадана и Бури доведут до конца дело, начатое этим чулуном Гуюком, они взломают ворота крепости стенобитными машинами и вырежут в ней всех, кого не успеют убить на стенах мои непобедимые воины.

Субудай покосился на ученика и лишь коротко усмехнулся усмешкой человека, обойденного вниманием, он надеялся, что на штурм города пойдут тумены под командованием его сыновей Кокэчу и Урянхая, которые не уступали чингизидам ни в смелости, ни в воинской доблести. Но судьба благоволила только к нему одному, подняв сына пастуха до великого полководца, не ведавшего поражений, к его семени эта судьба оставалась равнодушной.

Рев боевых труб, равных по длине копьям, разбудил еще сонный лес и заставил вскочить на ноги многие тысячи воинов, спавших на земле, потащивших к себе за чембуры отдохнувших за ночь лошадей. К этим звукам прибавился барабанный бой и хриплое гырчание рожков со звоном шаманских бубнов. Почти половина центрального крыла ордынского войска построилась по пять всадников в ряд и начала втягиваться толстой змеей под кроны деревьев, среди которых была перед этим прорублена урусутскими хашарами дорога, уходящая в глубь леса. Тумены Кадана и Бури покидали временный уртон, устремляясь к стенам крепости Козелеск, возведенной урусутами на холме при слиянии нескольких рек среди таких же непроходимых лесов, которые скрипели стволами вокруг. Их провожали воины главного крыла, стоявшие по обе стороны колонны и задиравшие вверх луки и сабли, их злые рты не закрывались, из глоток вырвались отрывистые кличи, больше похожие на рев стада потревоженных верблюдов.

Военачальники же собрались на холме недалеко от шатра джихангира, окруженные двумя десятками колдунов, вертящимися под ногами лошадей и падающими на спины, когда достигали наивысшего пика камлания. Оттуда тоже слышались визгливые завывания и нестройный грохот бубнов, увешанных птичьими головами и косточками от мелких зверей, съеденных самими колдунами. Впереди возвышался джихангир на вороном рысаке с белыми чулками до колен и с иссиня черной гривой с заплетенными в нее разноцветными лентами, на нем были надеты золотые доспехи, на голове сиял золотом китайский шлем с белыми перьями от цапли, а носки зеленых сафьяновых сапог с золотыми шпорами были всунуты в золотые стремена. Сбоку седла был приторочен вместе с саадаком для лука и стрел медный щит, отделанный золотыми пластинами, на поясе висела сабля с ножнами и ручкой, украшенными крупными драгоценными камнями.

Позади сутулился в простеньком седле старый полководец на саврасом жеребце, таком же, на котором мерял когда-то расстояния его друг Великий Потрясатель Вселенной. Дальше группа чингизидов во главе с ханом Шейбани не смела переступить невидимую черту, отделявшую их от счастливчика из их среды, отмеченного богом войны Сульдэ. Но и они, вечно недовольные, сейчас молчали, провожая глазами тумены двух родственников, поход которых к непокорному городу должен был поставить точку в затяжной брани, после чего страна урусутов или покорялась орде полностью, или могла возродиться из пепла и стать неодолимой преградой на пути к последнему морю. Тогда завещание Священного Воителя оставалось бы не в сердце каждого монгола, а было бы прописано только в его «Ясе», сам свод законов превратился бы в китайскую книгу времен, канувшую во тьму веков после завоевания страны воинами Чингисхана, не принесшую ее народу процветания.

Последние ряды воинов скрылись среди деревьев, оставив после себя дорогу, глубоко протоптанную копытами лошадей, саин-хан повернул коня назад и встретился взглядом с Субудай-багатуром, подбиравшим поводья:

— Я еду следом за туменами, — буркнул тот, не дожидаясь вопроса. — Может быть, нам повезет в этот раз пробить брешь в стенах крепости и поднять ее защитников на наконечники наших копий.

— Непобедимый, если вам не удастся покорить город, когда все подходы к нему открылись, то я сам поведу кешиктенов на штурм его стен, — веско сказал джихангир. — Другого решения взятия Козелеска нам не известно.

Старый воин ничего не сказал, он натянул уздечку и не глядя на родственников способного своего ученика, не оставлявших его без внимания из-за того, что последнее слово всегда было за ним, поехал по склону холма вниз, где его уже ждала тысяча телохранителей, прозванных бешенными. Впереди покачивался в седле с хвостатым тугом в руках угрюмый кешиктен с двумя оруженосцами по бокам, за ними стукала копытами по просохшей земле сотня отборных воинов с нашивками на рукавах, и только после них переваливался из стороны в сторону сам Субудай-багатур, сутулый и комковатый словно замшелый придорожный камень, под который не текла вода, но из которого можно было всегда высечь искру. Джихангир смотрел вслед до тех пор, пока полководец не спустился со склона и не пересек обширной поляны, окруженной лесом со всех сторон, затем властно махнул рукой и тронул коня к белому шатру.

Оборвался рев боевых труб, затихла барабанная дробь, шаманы приникли к земле, стремясь угадать, какая опасность подстерегает полки ордынских воинов во главе с Непобедимым. Но за их усердием следили только те, кому было велено докладывать обо всем на свете хозяину судеб, остальные всадники, разукрашенные перьями и разноцветными лентами, разъехались в разные стороны. Воины, успевшие превратить поляну в степное стойбище, занялись повседневными делами, кто-то собрался на охоту, другие принялись настраивать оружие, а кого-то снарядили на поиски главного продукта — зерна. Без него у людей пучило животы и приключались другие болезни, да и какая была еда без лепешки, пусть подгоревшей на углях. Но зерна не было нигде, даже в самых отдаленных урусутских погостах, успевших опустеть до одинокого лая старой собаки, зато ощетиниться из лесных дебрей десятками острых стрел. Поэтому всякий ордынец мечтал о возвращении к родным очагам, чтобы отдохнуть от похода душой и телом, не уставая проклинать урусутов, не желавших сдавать крепость Козелеск и заставлявших их терпеть кровожадных блох, вшей и другие неудобства походной жизни…

Ханы Кадан и Бури объявили туменам привал, когда лес стал редеть и сквозь стволы показались белые стены Козелеска, они договорились встретиться перед подходом войска к городу, чтобы обсудить дальнейшие совместные действия полков и выявить слабые места в обороне, осмотрев окрестности с высоты холма, поросшего вековыми деревьями. Их скакуны направлялись навстречу друг другу, когда из чащи выбежал в окружении верховых кешиктенов саврасый жеребец Непобедимого и затрусил к ним неторопливой рысью. Молодые темники чертыхнулись, взявшись отгонять дыбджитов и мангусов быстрым шевелением губами и разминанием между пальцами разных амулетов, они надеялись сами проявить доблесть и военную смекалку, чтобы не делиться потом славой по овладению городом ни с кем.

Но хитрый лис был везде, как не был нигде и никогда, он появлялся там, куда его направляло внутренне чутье, развитое как у одинокого волка. Впрочем, Непобедимый всегда вел жизнь волка-отшельника, разница заключалась в том, что он позволял разбойничать на помеченной им территории собратьям, забирая себе львиную долю добычи, если охота у них случалась удачной. Вот и сейчас он сделал вид, что собирается сам обдумывать проблемы по штурму крепости, но кто бы в это поверил, а если бы поверил, то ощутил в скором времени на себе действие негативных невидимых сил, стремившихся столкнуть его с дороги, ведущей к вершине. Чингизидам ничего не оставалось, как пристроиться в хвост отряда телохранителей и повторять за старым полководцем каждый шаг, который он надумал совершить. А Субудай тем временем выехал из лесного массива и остановился на вершине холма, выбранного ханами для уединенной встречи, покашлял в воротник тулупа со свалявшейся шерстью и хитро посмотрел на них через плечо:

— Крепкий алмаз мы видим перед собой, он не уступит многим барон-таласским, упрятанным в заоблачных высотах, куда не смогли добраться полки Искендера Двурогого, — ухмыльнулся он снисходительно. — Ни один ювелир не рискнул бы обработать его грани, даже если бы ему предложили за это сундук золота.

Хан Бури пожал плечами, он знал, что полководец благоволит к нему и не собирался перечить, единственное, что выводило его из себя, это ограничение в самостоятельных действиях. После ночи, проведенной с бурдюком орзы и несколькими наложницами из урусутских девственниц, он чувствовал себя опустошенным внутренне, хотя сознание было чистым. Хан Кадан наоборот не сумел удержать неприязненного взгляда, он был вторым сыном Угедэя, кагана всех монгол, и родным братом Гуюк-хана, застрявшего под стенами Козелеска почти на два месяца, и сразу понял, что камень брошен в их огород. Но что он мог противопоставить верному псу Бату-хана, побитому временем и оружием, когда за его спиной стоял курултай и сам бог Сульдэ.

— Непобедимый, на каждый алмаз всегда найдется свой ювелир, — все-таки высказал Кадан мысль. — Дело лишь за временем и за инструментом, который нужно подобрать за это время.

Субудай отвернулся, потеребил поводья уздечки и уперся единственным глазом в город перед собой, плавающий в волнах теплого воздуха, поднимавшегося от прогретой земли, и хотя картина резко отличалась от той, которую он видел во время весеннего разлива рек, все-же главное осталось неизменным. По улицам бродили дружинники в полном боевом облачении, бабы в длинных сарафанах несли на палках, положенных на плечи, горшки и бадьи с водой и чем-то жидким, плескавшимся в густую пыль. Точно такой же пейзаж можно было подсмотреть в кипчакских городах, прожаренных солнцем, когда полуголые носильщики тащили на подобных палках глиняные кувшины с водой, тюки тканей или подносы со сладостями. Разнилась лишь одежда, материал, из которого были возведены постройки, и природа вокруг, но люди оставались везде одинаковыми. Разве что теперь на улицах урусутского поселения не было видно стариков и детей, они или попрятались от стрел и дротиков, продолжавших сыпаться на крыши градом, или погибли.

— Время пришло, — прокаркал Субудай, не оборачиваясь на молодых полководцев, спешивших украсить себя новыми победами. И добавил. — Время приходит всегда, вовремя или невовремя, но оно движется неустанно, потому что его невозможно остановить.

— Непобедимый, есть много способов, которыми его можно задержать, — сверкнул раскосыми зрачками Кадан, стараясь успокоить горячего рысака.

— Чем? — фыркнул старый воин, он даже не обернулся.

— Делами.

Субудай надолго застыл в седле, превратившись в дряхлую собаку, поджавшую под себя больную лапу, он как бы не замечал, что на стенах города стали появляться урусутские воины с мечами в руках, сверкавшими на солнце, и с длинными копьями. Они все прибывали, заполняя башни и проходы между ними, левую руку у всех оттягивали щиты, урусутские, похожие на дождевую огромную каплю, или круглые ордынские, добытые ими в бою. Наконец старый воин вздохнул и прохрипел обычным голосом, в котором ощущалась его судьба, промчавшаяся вместе с ним в боях и в походах:

— Завтра вы оба докажете делами, что время можно перегородить плотиной, как воду или зыбучий песок, и использовать его по своему желанию.

Он потянул на себя уздечку и поехал привычной для орды рысью вглубь лесного массива, где для него была поставлена походная юрта без подушек и других излишеств, за ним тронулись с бесстрастными лицами бешеные, готовые по мановению его пальца разорвать любого. Ханы переглянулись и тоже разъехались к туменам, ожидавшим приказа о наступлении, завтра им предстояло доказать, что выбор джихангира пал на них не случайно…

Воевода Радыня взошел по взбегам на прясло, срубленное из бревен и досок вокруг проездной башни, выходящей воротами на Жиздру с Другуской, и приставил ко лбу ладонь. Дозорные донесли, что заметили за посадом шевеление ордынских полков, будто бы они начали тесниться в разные стороны от дороги, ведущей на Москву, занимая поляны, очищенные от леса. Такая перестановка вражеских сил могла означать лишь одно, что к ордам, обложившим город и понесшим ощутимый урон за время осады, а так-же после ночной охоты козлян, прибывает пополнение из свежих частей, и что нехристи решили стереть крепость с лица земли, несмотря на потери.

— Силен, Батыга, не жалеет своих воинов, — бормотал воевода под нос, поворачиваясь то к посаду за Другуской, то к равнине за Жиздрой, за которой находился через лес погост Дешовка со ставкой мунгальского хана Гуюка. — Сжигает их дровяными клетями, будто они те же деревянные чурки, и все душегубу мало.

Княжий отрок, стоявший за спиной, зябко передернул плечами, видимо, это зрелище вызывало у него испуг и отвращение:

— А когда дрова-от разгорятся, нехристи норовят поднять кто руку, кто ногу, а кто и вовсе встает во весь рост, — он поддернул носом. — И текут они грязью, ажник поленья под ними пыхом пыхают.

— Это с них жир топится, они ж любят хлебать все жирное да сальное, — сказал воевода не оборачиваясь. — Как только он вытопится, так их начинает наизнанку выворачивать, опорожнелых да поджаренных.

— Не-е, дядька воевода, мне тятька сказывал, что это у них жилы натягиваются, как на луках, а потом лопаются, оттого поганые плашмя падают.

— Тако-ж и это, жилы-от перегорают и рвутся, — не стал спорить старый ратник, затем указал пальцем на дым, поднявшийся над лесом. — А ну поглядь с под чела, что тама, не загорелся ли сосновый бор? С этих нехристей станется, ужо всю округу испоганили.

Отрок оперся руками об ограждение и подался вперед, прищуривая глаза, небольшая сабелька, выкованная по его руке, стукнула ножнами по бревну, звякнул и засапожный нож с деревянной рукояткой. Он долго не шевелился, морща лоб и напрягая спину, из-за голенищ сапог показались концы посконных портов, пожеванные под коленками. Наконец отрок повернулся к воеводе и похлопал синими глазами, сгоняя с них накопившуюся от напряжения влагу:

— Это не дым, воевода Федор Савельевич.

— А чему там быть по твоему? — приподнял тот брови.

— Это пыль, — отрок сглотнул слюну. — Густая и рыжая.

— Вот те на… — всплеснул было руками воевода и осекся, черты лица стали медленно каменеть. Он выдавил из себя хриплым голосом, — Дождались, смалявые огаряне, себе подмоги, видать, к нам Батыга завернул, Чагонизов внук. Гуюку-то наша крепость оказалась не по зубам, и Себядяй умом послабел.

Отрок принялся от волнения бегать пальцами по кафтану со стоячим воротником, словно нащупывая на нем байдану, снятую перед этим. Воевода, заметив его беспокойство, напустил на себя грозный вид и громко сказал:

— Поспеши-ка ты, Торопка, за тысяцким Вяткой, он как раз налаживал самострелы вон за той глухой вежей, да напомни тысяцкому Латыне, чтобы дослал отряд ратников к воротной башне с напольной стороны, — огладив бороду руками добавил. — А потом скачи к княгине Марьи Дмитриевне, пускай сзывает совет мужей города, пришла пора определяться с обстоянием.

— Грядет сеча великая, так, воевода Федор Савельевич? — зазвенел отрок голосом, будто тетивой. — Я тятьке тоже накажу, чтобы к брани готовился.

— Тятьке своему молвишь опосля, — нахмурился Радыня. — Исполняй пока, что велено.

За ночь горожане успели натащить к взбегам камней с бревнами, натопить котлы смолы и пополнить запасы ратников мунгальскими стрелами и дротиками, собранными большей частью с крыш и выдернутыми из стен истоб. Своя лучина, годная под наконечники, с тонкими стволами молодых деревьев под копья, давно закончились, а до леса и до реки с крепким камышом уже никто не решался добраться. По берегам и вдоль стен носились отряды ордынцев, не устававших завывать по звериному, пускавших тучи стрел с горящей берестой и паклей. Всем стало ясно, пришло время рубить домовины и готовиться к судьбине, надежда на избавление, не покидавшая козлян всю весну, уступила место душевной твердости и готовности отдать жизнь за дом и за свободу.

Беспокойство вызывали лишь немощные старики, женщины и дети, которых успели не всех вывести за пределы города, но деды и бабки отказались покидать углы, они заготовили щепы, чтобы подпалить ее в нужный момент и сгореть вместе с добром. Женщины поголовно вошли в ряды защитников, кто трудился на подсобных работах, кто стоял на пряслах с луком и острым ножом, а дети постарше были при них. Монахи тоже сняли высокие клобуки с лентами, подпоясали рясы веревками и взяли в руки мечи, секиры и сулицы, цепочки их потянулись к взбегам в разных концах крепости, так-же поступили купцы и ремесленный люд. Никто не забыл про подземную пещеру, расчищенную монахами вместе с ратниками до выхода ее на поверность, но теперь оставление крепости без должного отпора врагу посчиталось бы позором, вот почему уход из родного дома был отложен на крайний случай, если он кому-то выпадет. И развязка не заставила себя ждать.

Утренняя заря окрасила в розовые тона край небосвода, чистого и голубого за много дней обстояния, выткала тонкими золотыми нитями на нем замысловатые узоры и начала бледнеть, уступая мощному напору утренних лучей, вырвавшихся из-за стены леса. Ночная прохлада пришла в движение, перемежаясь с теплыми потоками воздуха, заструившимися от начавших прогреваться стен и от воды, отразившей удар лучей. Вятка стоял на верхнем прясле проездной башни, он вдохнул полной грудью букет запахов, настоянный на цветах и травах, на лице расцвела радость от наступления нового дня и оттого, что уши пока не заложил назойливый свист ордынских стрел. Напружив молодое тело, требующее активной жизни, он легко взобрался на смотровую площадку под крышей, откуда посад и равнина по правому берегу Жиздры были как на ладони. Все пространство перед лесом было утыкано островерхими юртами, возле которых копошились ордынские всадники, готовясь начать очередной штурм стен крепости, между ними носились десятники и сотники, отдавая каркающие команды. К пологому холму сбоку равнины приближалась кучка конных мунгал со знаменосцами и телохранителями, их уже ждали шаманы, кривлявшиеся под перестуки бубнов.

— Сейчас этот, который в золотом шлеме, поведет рукой и заревут ихние дудки, захлебнутся свирели, и ринутся тьмы поганых по телам соплеменников к стенам нашего города, поплевал на руки сотский Званок, стоявший недалеко от тысяцкого, его супружница командовала на навершии смешанным отрядом из молодых баб и юнцов, не достигших четырнадцати весей. Он прищурил голубые глаза. — А вчерашней подмоги для Гуюковых отрядов пока не видать.

— Объявятся, никуда не денутся, — расправил плечи Вятка, он оглядел навершия по обе стороны от башни, проверяя, все ли ратники успели занять места. И снова повернулся к равнине, заметно меняясь в лице. — Жалко дружинников, сгубил себя Темрюк на той охоте, и других ратников увлек в самое пекло, никто не оторвался от своры нехристей.

Званок попробовал меч в ножнах на ход, затем подцепил лук, прислоненный к бревенчатой стене с бойницей посередине, и принялся насаживать стрелу на тетиву из подколенной жилы, взятой из оленьей туши. Вид у него был бесстрастным, лишь на высоких скулах танцевали без устали твердые желваки, выдавая истинное его состояние.

— Темрюк, Прокуда, Якуна, Бранок, Охрим, Звяга, Роботка — ратники как на подбор, с ними два моих брата и отец с братом супружницы. Все остались там… — сотский с шумом соснул воздух сквозь зубы и метнул раскаленный взгляд на лагерь ордынцев. — Сейчас объявятся, никуда не денутся.

— Тако и есть, — машинально откликнулся Вятка, затем встряхнул головой. — Надо бы нам разузнать у святых отцов, все ли у них заготовлено, чтобы по случаю укрыться в подземной пещере и покинуть по ней город.

— Перво-наперво надо поквитаться с погаными, чтобы запомнили нас на века, а потом кто успеет нырнуть в монаший продух, тот и будет жить, — Званок примерил лук на плечевой размах. — Только я тебе, Вятка, так скажу, какая она будет эта жизнь под каблуком у нехристей, когда они на глазах у семеюшек станут насиловать матерей, жен али дочек, и кто опосля народится от такого насилия? Косоглазые да ноздрястые отродьи с задами ниже колен?

Вятка продолжал наблюдать за перемещениями вражеских полков, по щекам пробегали неясные тени, а молчаливого Званка на этот день будто прорвало:

— Сыновей они будут угонять в мунгальский полон, чтобы ихнюю работу исполняли на карачках, не поднимая головы, а когда вырастут, пошлют на нас войной. Половцы испокон веков так живут, забирают людей в полон и продают опосля как скотину, — он зажал стрелу между пальцами и со звоном спустил одну тетиву. — Тако и незрелые наши девы будут облизывать вонючие брюха ихних ханов и плодить воинов с кривыми ногами.

Вятка наконец оторвался от суеты ордынцев на равнине и коротко спросил:

— Ты подо что свои думы подводишь?

Званок пыхнул лицом и в упор уставился тысяцкому в зрачки, губы у него растянулись в белую нитку:

— А негоже мне жить под мунгалами и работать токмо на них, я вота Улябихин гонор терплю через то, что она баба и детей мне принесла.

— Вижу, — согласился Вятка.

Сотский приставил лук к стене:

— Дозволь собрать отряд, и ежели поганые ворвутся в крепость, драться с ними до конца.

— Ты сам видал, как они умеют драться, — попытался тысяцкий образумить близкого друга, с которым стоял плечом к плечу со дня обстояния. — Окружат ордой и постреляют как тех курей.

— В том-то и дело, что нас надо по первости взять в это кольцо, а опосля разделаться как с курами.

— А супружница что скажет? — не отставал ратник.

— С ней у нас все оговорено, она со мной.

Вятка задумчиво огладил бороду и надолго ушел в себя, видимо, его тоже не раз посещали подобные мысли, знал он и о настроении многих молодых ратников, не желавших в случае поражения подчиняться орде. Таков был характер народа, присоединившегося к основанному князьями из Великого Новгорода государству Русь последним из славянских племен. Но назвать окончательным присоединение было трудно, если славяне после принятия христианства киевским князем Владимиром поклонялись отцу небесному, сыну его Иисусу Христу и святому духу, и осеняли себя крестным знамением, то вятичи по прежнему признавали триединство богов Перуна, Сварога и Велеса, и креститься не желали, посещая капища с деревянными и каменными идолами. Это было одним из отличий народа среди родственных племен, кроме языка, быта и внешнего вида — вятичи говорили на своем диалекте, носили сапоги и шапки иного покроя и были высокими и широкими в плечах.

— Я сам думал о том, как бы подольше задержать нехристей, если они займут крепость, чтобы дать горожанам возможность убежать подалее, — наконец заговорил тысяцкий, он снова окинул Звягу внимательным взглядом, словно прикидывая что-то в уме. — Есть в рати охотники, взявшие на себя обет биться с мунгалами до последнего, сотни три ажник наберется, это почти половина всех воев при остром мече.

— Вота и славно, — встряхнул плечами сотский. — Смерть на миру за свою землю всегда была красна.

— Только помирать нам спешить не надо, я тоже решил уходить из города последним, но домовину на дух не переношу, — ухмыльнулся Вятка по дружески. — Если дойдет до крайностей, тогда сподобимся отбить натиск смалявых огаряней, а сами вильнем куницами в монаший продух.

Званок было замялся от такого исхода битвы с ордынцами, он не желал больше слышать о жизни под ними, но тысяцкий и здесь сказал веское слово:

— Ежели ратнику доведется принимать судьбину, то не в кровавой свалке, где человека убивают как скотину, а в чистом поле, когда можно поиграть силушкой богатырской, да навести на иноземцев страху, чтобы наскакивали они к нам и оглядывались через каждый конский вымах.

Званок упрямо выгнул шею, не переставая катать по высоким скулам тугие желваки, метелка льняных волос распушилась из-под шлема на плечо, забранное кольчугой с мелкими кольцами. Затем схватился за яблоко меча, выдвинул из ножен широкое светлое лезвие и с силой вогнал его обратно:

— Твоя правда, Вятка, в толкотне нам не проявить удаль богатырскую, а без нее среди истоб с плетнями не обойтись, — он потянулся рукой к усам и вдруг насторожился словно матерый выжлец, выследивший зверя, на переносице прорезались две продольные складки. Сотский ужал губы в куриную гузку и процедил сквозь зубы. — Я думал, что подмога этому Гуюке решила взять передых, а она вота, легка на помине.

Тысяцкий обернулся к Жиздре и забыл про все, руки у него сами потянулись к оружию, а ноги разошлись шире, он снова посмотрел на стены и вежи по обе стороны от проездной башни, на которых дружинники готовились отражать штурм, замечая каждую мелочь. Затем махнул ладонью сторожевому на смотровой площадке, чтобы тот подавал сигнал тревоги, и опять воззрился на равнину. Из леса вокруг города вырвались сразу из нескольких мест свежие сотни ордынцев с пиками наперевес и с луками, готовыми к стрельбе, они промчались по равнине, очищенной от потрепанных воинов Гуюк-хана, разбежавшихся на две стороны, и устремились к берегу реки с временными переправами. Многие заранее готовили бурдюки, надутые воздухом, чтобы одолеть реку вплавь, другие настраивались завертеть карусели из сотен воинов, поджигавших пучки бересты и сухой соломы под наконечниками стрел, чтобы послать их через стены.

К воротам крепости с обеих сторон поползли по каткам стенобитные машины с мощными таранами на цепях, другие машины, более легкие окситанские требюше на деревянных колесах, покатились к местам в стене, полуразрушенным предыдущими наскоками и залатанным защитниками на скорую руку. Они были обвешаны деревянными щитами, нацепленными на них, за которыми прятались кроме обслуги лучники и копейщики. За визжащей тонкими голосами ордой, вооруженной с ног до головы, бежали спешенные кипчаки в кожаных доспехах с лестницами, укрюками и просто с арканами, закрученными в тугие круги. Открытое пространство вокруг Козельска было все заполнено скачущими на конях и бегущими людьми с большими головами и маленькими глазами, невысокими и темными ликом, отражающим только одно чувство — алчность. И если бы вятичи не обладали железным характером, вряд ли бы удалось им так долго продержаться на стенах.

Первые стрелы просвистели над шлемами Вятки и Званка, заставив их пригнуться за дощатым барьером и переместиться в бойницу, ощетинившуюся калеными наконечниками с зазубринами. Ратники приготовились отражать очередной штурм, но теперь выражение лиц было куда сумрачнее. Заметив это, Вятка ухмыльнулся и зычно скомандовал:

— А ну, ратники-привратники, дружинники богатырские, не все-то вам сидеть на шеях простолюдинов, пришла пора отрабатывать свой хлеб, — он повернулся к Званку. — Беги одесную, там отныне будет твое место, а ты Селята, ступай шуйцей, твоя сторона луговая до вежи с сидельцами в ней тысяцкого Латыны. А я пойду готовить для охоты засадный полк, не ровен час, мунгальские пороки разобьют ворота или стену, их надо бы запалить.

— Запалим, тысяцкий, не сумлевайся, сколько мы их сожгли — одни обгорелые стояки вокруг города торчат, — отозвался за спиной кто-то из защитников. — Надо не выходить на охоту, а допустить пороки до ворот и облить с навершия бадьями горячей смолы, а потом пустить по ним огненные стрелы.

— Твоя правда, Мытера, так сожгли окситанскую машину с башни на напольной стороне, — согласился его товарищ, пристраивавший поудобнее колчан на поясе. — Надо намекнуть Елянке, чтобы она когда надо завернула с бадьями смолы и на наше прясло.

— Вота и славно, — встряхнулся тысяцкий. — А засадный полк все одно нужен, если поганые разобьют ворота и прорвутся к днешнему граду, он как раз ударит по ним с ихнего тыла.

— Не разобьют, — не согласились с ним вои. — А разобьют — тут все и полягут.

Осада крепости ордынцами набирала силу, свежие полки будто получили приказ — не отходить живыми от стен, и они лезли друг за другом, цепляясь за каждый выступ, стараясь ужаться в любую щель. Не хватало людей, чтобы поливать раскосых степняков расплавленной смолой и кипятком, забрасывать камнями и бревнами, рубить пальцы, успевшие ухватиться за доски навершия, и сносить головы тем, кто сумел взобраться наверх и завязать сечу на пряслах. Некоторые из нехристей прорвались до взбегов и даже скатились по ним внутрь крепости, стремясь достигнуть ворот и отодвинуть железные заворины, чтобы распахнуть, но там их ждали воротные в доспехах и с длинными прямыми мечами. Они подпускали ордынцев, размахивающих перед собой саблями, и опускали на их головы и плечи тяжкую полоску металла, заточенную с обоих концов, иногда разваливая шуструю фигуру надвое.

Но на этот раз силы оказались неравными, то с одной стороны крепостных стен, то с другой раздавался тревожный крик о том, что ордынцы разрушили часть укрепления и скопом хлынули в разлом. Туда спешно направлялся засадный полк, и пока врагов изгоняли, возникала новая напасть, требующая ее неотложного решения. Воевода и оба тысяцких будто обросли крыльями, только Радыня был везде и сразу, а тысяцкие каждый на своем участке, расстоянием от одной воротной башни до другой. Они подавали команды зычными голосами, но чаще втирались в ряды воев и начинали творить оружием невиданные чудеса, от которых шалели как мунгалы, так и защитники. Горожане от мала до велика пришли к стенам, помогая ратникам кто чем мог, некоторые старики, распалившись, подбирали легкие мунгальские сабли и поднимались на прясла, встречая врагов на краю стен. Другие волокли по взбегам бревна и камни, чтобы обхватить их на полатях с разных сторон и вместе сбросить на головы штурмующих, зависших на лестницах и веревках. Им помогали бабы и малолетки от десяти до четырнадцати лет, порхавшие голубями между взрослыми и умиравшие от ран тоже по голубиному — молча. Так-же без жалоб закрывали навеки глаза бабы и молодые девки, не успевшие походить в невестах.

Всюду слышался звон оружия, крики и визги вертлявых ордынцев, стоны раненных и хрипы умирающих, этот ратный гвалт затмевался гулом вечевого колокола на церкви Спаса на Яру и колокольным набатом со стороны церкви Параскевы Пятницы. На колокольнях этих церквей на большой высоте метались по узким звонницам два тощих монаха-звонаря и без устали раскачивали языки колоколов, помогая себе ступнями, к которым тоже были привязаны веревки. Ордынские стрелки не единожды пытались сбить их оттуда с помощью окситанских самострелов, установленных на верхних площадках стенобитных машин, но болты раз за разом пролетали мимо белых колонн колоколен, увенчанных пузатыми куполами с православными крестами наверху, или расшибались наконечниками о стены, сложенные из кирпича на растворе, замешанном на травах и сырых яйцах. И летели гулы со звонами, заполняя городские улицы и посадские районы, пронизывая пространства за дебрянские леса, соединявшиеся с дебрями полонян и дреговичей. Да некому было на них ответить, как некому было выслать на подмогу граду Козельску, столице уездного княжества, дружины со смелыми воями в доспехах с мечами, одинаковыми с ванзейскими. Все вокруг было погублено мунгальскими ордами, прополовшими северо-восточную Русь полчищами саранчи, проклюнувшейся в жарких мунгальских и кипчакских степях. Такие же у них были и повадки.

Вятка только отошел от глухой вежи с лучниками, когда заметил, что с другой стороны объявился тугарин с саблей и с кривым ножом в зубах, одетый в чапан с длинными полами и в желтые сапоги, измазанные грязью. Он забегал раскосыми глазами, соображая, в какую сторону поскакать, чтобы не встретиться на прясле с урусутскими воями. На полатях раскинул руки убитый ратник в байдане, поодаль корчились еще два, пораженные дротиками, брошенными снизу, больше никого поблизости не было, если не считать отроков, снующих по взбегам к другой веже, занятой тоже лучниками. Тем временем к первому ордынскому гостю прибавился еще один, за ним третий присел на расставленных ногах, посверкивая саблей в лучах солнца, немного далее над щитным брусом показалась голова очередного нехристя. Тысяцкий не успел пожалеть о том, что сразу три его воя попали под обстрел, оголив немалый участок стены в момент, когда каждый человек был на счету, он выдернул из ножен меч, а другой рукой потянул за рукоятку засапожный нож и пошел навстречу врагам.

Первый ордынец развернулся лицом к нему и в ярости разинул рот с гнилыми зубами, но в расширившихся глазах заплескался животный страх, определивший его судьбу заранее. Ведь воин, охваченнный паникой, способен только двигать закоченевшими членами, реагируя на каждый замах руки противника, в том числе на ложные, тогда как в бою надо вертеться нитью-бегунком на веретене, не сводя с врага зрачков. Так учил Вятку еще воевода Радыня, когда он достиг отроческого возраста, и теперь та учеба легла ему на руку. Зато товарищ воина сумел собраться и приготовиться к встрече с противником, взгляд у него был уверенный и целенаправленный, толстые ноги будто вцепились в доски прясла.

Тысяцкий на ходу сообразил, что трусливого мунгалина можно сделать помехой между ним и остальными нехристями, бросившись вперед, он заставил его отшатнуться назад, чем уменьшил обзор задним ордынцам, затем пригнулся, сделал ложный замах в один бок, а когда противник откачнулся туда, опустил меч наугад за его спину. И не прогадал, толстый кипчак не успел уклониться от клинка, из-под малахая на лоб хлынули потоки крови и он упал на товарища, стоявшего впереди, подставляя того под новый удар. Вятка не замедлил этим воспользоваться, понимая, что количество врагов может возрасти на глазах, он сунул лезвие в живот мунгалину, подавшемуся к нему, одновременно отскакивая к стене над пряслом и замахиваясь ножом. Увидел, как присел третий ворог, решивший увернуться от броска, но тысяцкому только этого было и надо, он резко дернул кистью и острие ножа вошло под надбровный выступ будто в голову соломенного чучела.

Затем поднял меч над плечом и пошел на ордынца, видевшего расправу над соплеменниками, тот развернулся, бросился бежать по полатям навстречу отрокам, наконец-то обратившим внимание на сечу возле глухой вежи. Один из них натянул тетиву лука и проткнул нехристя стрелой, заставив его ткнуться лицом себе под ноги. А Вятка выглядывал уже из-за края защитного бруса, примечая, какой конец лестницы или укрюка надо рубить первым, чтобы отправить в долгое падение под основание стены следующую живую гроздь из алчных степных пришельцев за чужим добром. И невольно откачнулся назад — вертлявыми телами была облеплена вся внешняя сторона стены, она превратилась в живую, стекающую по гладким бокам вековых дубов как бы вверх. Вятка проглотил возникший в горле ком и принялся рубить мечом по ребру бруса наотмаш, не обращая внимания на тучи стрел, завизжавших свистульками возле висков. К нему на помощь спешили лучники из вежи и княжеские отроки с саблями и секирами наперевес.

— Занять оборону на прясле! — крикнул тысяцкий, указав на двух лучников и трех отроков. — Остальным завернуть на свои места, индо оголим весь край.

Он побежал вдоль стены над пряслом, намереваясь прорваться за вторую и третью вежи, чтобы узнать, какая там обстановка, за ним поспешили несколько отроков, успевших повзрослеть до молодых мужиков. Впереди и позади втыкались в доски стрелы и дротики, они проскакивали перед носами ядовитыми жалами, стремясь смертельно ужалить бегущих. Не было от железных роев никакого спасения, разве что Перун и Сварог изменяли в последний момент их полет, заставляя злобно вгрызаться в дерево и затем долго дрожать черным оперением на хвосте. Вятка доторопился до второй вежи и поглядел из-за нее за стену, снова по телу покатился колкий холодок, подергивая кожу ознобом, за защитным брусом открылась та же картина, что и позади. Дубовые плахи, тесно пригнанные друг к другу, были облеплены шевелящейся черной массой, медленно ползущей к навершию, на краях бруса не было места из-за крюков, впившихся в него, с привязанными к ним лестницами и веревками. Несколько ратников не успевали их обрубать и одновременно загораживаться щитами от стрел и копьев, а мунгалы ползли и ползли, будто разверзлись подземные недра ихнего ада, откуда они были родом.

Вятка невольно поднял глаза к небу, пытаясь узнать, сумеют ли защитники продержаться до захода солнца, и увидел бездонный синий купол, на котором не было ни облачка, а солнце только оторвалось от зубчатой стены леса. Дальше идти по пряслу не имело смысла, оставалась надежда лишь на крепость духа козлян да на ратную удачу, не покидавшую их до этого времени. Тысяцкий воздел меч и с силой опустил на брус, опутанный веревками, слуха коснулся жуткий вой ордынцев, полетевших вниз устилать основание стены грудами немытых тел. Он шел вдоль бруса до тех пор, перерубая веревки и не замечая ничего вокруг, пока его громко не окликнули.

— Вятка, к тебе спешит воевода с князем Василием Титычем, — услышал он голос одного из ратников, стоявшего ближе к взбегам без шлема и с обнаженным мечом в руках, вокруг него крутилась молодая девка, обматывая лоскутом полотна верхнюю часть головы.

На полати тяжело поднялся Радыня в золоченых доспехах, за ним скоро поспешал малолетний князь, за которым неотступно следовали княжьи гридни в длинных кафтанах с высокими воротниками и замысловатыми петлями на груди. На боках висели сабли в ножнах, отделанных медными пластинами, а на ногах были надеты красные сапоги с высокими каблуками наподобие тех, какие были у заморских послов. Среди гридней скалил зубы младший брат тысяцкого, обрадованный встречей с ним, но сейчас было не до обниманий.

— Угинайте головы, гости дорогие, — крикнул Вятка, стараясь сменить жесткое выражение на лице на обычную строгость, это ему удалось с трудом. — Неровен час, какая ордынская стрела залетит прямиком сюда.

— Они долетают до колоколен церквей в середине города, а по улицам давно никто не шастает, — откликнулся воевода, намереваясь поднять щит, надетый на шуйцу, но раздумал, уповая на броню. — Выстоишь, Вятка, или пришла пора закрываться в днешнем граде, откуда до подземного хода с три десятка сажен?

— Про него нам говорить рано, — нахмурился тысяцкий, заходя за угол вежи. — Как там вои Латыны держатся?

— Тако же, как здесь, мунгалы налетели как прузи, черно от них по всей стене вкруг города, — воевода пропустил вперед князя и встал позади него. — Батыга, видать, решил двинуть на нас отборные полки, у всех мунгал на рукавах цветные отметины, а на ногах заместо войлочной обувки кожаные сапоги. Тоже разноцветные.

— Отдохнули на стороне, а теперь пришел их черед, — сделал вывод тысяцкий, отвешивая полупоклон князюшке, воззрившегося на него светящимся взором. — А потом свежие отойдут, если им не сподобится прорвать нонче нашу оборону, а по утру снова на стены пойдут Гуюковы сотни.

— Так и будут сменять друг друга, пока не овладеют крепостью, — чертыхнулся воевода, он привычно потянулся пальцами к бороде и остановился на полпути. — А если открыть ворота проездной башни и заманить полки поганых в детинец, чтобы они ринулись в него между двумя стенами — городской и вокруг днешнего града, и поразить их сверху всяким оружием. Как ты на это посмотришь?

Тысяцкий покосился на Василия Титыча, не спускавшего с него глаз, затем повернул голову к узкому проходу, о котором намекнул Радыня, сверху он и правда походил на загон для овец, куда тех загоняли, когда приходило время их стричь. Делать над погаными расправу отсюда, а так-же со стены днешнего града, было бы с руки, но поддержать предложение воеводы мешала мысль о том, что если ордынцы вырвутся из капкана, устроенного в проходе, город будет взят в полдня, ведь они окажутся внутри него. И все-таки лучшего предложения отыскать было трудно.

— Как бы сделать так, чтобы запустить часть мунгальских полков вовнутрь, а остальных отсечь наскоком за воротами и закрыть их снова, тогда затея бы удалась. Правда, во второй раз они бы тем путем не полезли, — прищурился он. — А так нехристи хлынут бурным потоком, они может станут топтать друг друга, а все ж какая-то часть одолеет стены детинца, которые ниже городских. Тогда их не удержишь.

Воевода пожевал губами, затем кивнул головой, будто соглашаясь, и сразу посерьезнел:

— Твоя правда, сдержать поганых будет некому, ратников на стенах не хватает, — и тут-же приказал. — Направляй засадный полк на проездную башню и не снимай его до тех пор, пока мы не подготовим ловушку, он станет отсекать полки нехристей за воротами, когда первые части набьются в проход.

Вятка понимающе ухмыльнулся, затея понравилась ему с первого раза, но он решил высказать свои соображения, чтобы не оставаться в стороне от обсуждения. Князь Василий Титыч тоже одобрительно сощурился и повертел в руке витую плеть, которой погонял коня, молчаливый этот отрок, носящий высокий титул, вызывал уважение умом, развитым не по детски, и немногословием среди людей, окружавших его. Вот и сейчас он лишь бросил признательный взгляд на тысяцкого и собрался покидать стену, когда рядом с его головой вжикнула ордынская стрела, взметнув вверх прядь светлых волос, она воктнулась воеводе сбоку шеи. Тот расширил зрачки и стал неуклюже клониться вперед, пытаясь схватиться за угол вежи, возле которой стоял, из раны сильной струей ударила кровь, залив рукав кафтана и доспех на груди.

Вятка успел подхватить его под локти, он вырвал стрелу, одновременно стараясь поставить на ноги старого воя, кто-то из дружинников приткнул к глубокому разрыву кусок полотна, но было уже поздно, Федор Савельевич обмяк на руках верного друга и закатил глаза. Ратники вокруг охнули, дружно подались вперед не ведая, чем еще можно помочь, и растерянно уставились на тысяцкого, только малолетний князь не сдвинулся с места, он заметно побледнел, ноздри затрепыхались, выдавая внутренне состояние. Он постоял еще немного, не отрывая взгляда от лица пестуна, и когда заметил, что черты стали резче и глубже, оборотился к тысяцкому. Тот едва удержал возглас удивления, на него смотрел не мальчик, но муж со спокойным и властным взглядом светлых зрачков и с уверенностью, пронизавшей всю фигуру.

— Тысяцкий Вятка, отныне воевода ты, — негромко и четко произнес князь. И добавил. — Ты должен исполнить последнюю задумку Федора Савельевича, она того стоит.

Он перекрестился двуперстием, затем коснулся пальцами, беззучно шевеля губами, твердеющего тела воеводы, и заспешил к взбегам, придерживая десницей ножны небольшого меча, выкованные для него Калемой-кузнецом. За ним последовали гридни, часть из которых подхватила за одежду славного воя и понесла к лошадям, оставленным внизу на коновода.

— Отпевать будут в церкви Спаса-на-Яру, заслужил, — крикнул князь, обернувшись на ходу.

— Славный был ратник, — согласился кто-то из защитников на прясле, загораживаясь щитом от роя стрел.