Козельск — могу-болгусун (Козельск — злой город)

Глава седьмая

Пошел десятый день осады крепости, лед на Жиздре тронулся, сначала едва заметно, потом убыстряя с каждым мгновением свой бег. Широкая река потащила на себе не сплошной ледяной панцирь, сметающий все на пути, подрезающий острыми краями берега, кусты на них и целые под корень деревья, а понесла отдельные льдины размером с городской огород, которые сшибались друг с другом, норовя надвинуться всей массой на тот же берег. Жиздра вскрыла себе главную вену и дала возможность выхода полой воде. Название у реки сохранилось с тех времен, когда вдоль берегов поселилось воинственное племя вятичей, пришедшее сюда с запада, с междуречья между Днестром и Днепром. Это случилось тогда, когда развалился союз славянских племен, объединенных общим названием анты, или венендеры, живших братовщинами и проповедовавших, как в великой Римской Республике, военную демократию.

Вятичи построили вдоль Жиздры города, в том числе крепость Козельск, ратники ходили по берегам и перекликались между собой, один спрашивал: Жив? А второй отвечал: Здрав! Таким образом они защищали себя от внезапного нападения степных половецких орд. Оба слова постепенно объединились в одно и река, приток Оки, впадающей в великую реку Ра, что на старославянском означало бог Солнца, стала называться Жиздра. Она успела затопить луга за мелководными Другуской, Клютомой и Березовкой, покрыла водой равнину, раскинувшуюся за ней до дебрянских лесов, конца которым не было. Батыговым ордам пришлось снять осаду с крепости и переместить лагеря на возвышенные места, они не успели покинуть пределы русской земли до начала весеннего половодья и должны были пережидать его там, где оно их застало. Это обстоятельство послужило еще одной причиной тому, кроме решения Батыги не оставлять ни одного непобежденного ордой урусутского города, что они решили взять Козельск во чтобы то ни стало. Деревни вокруг были разорены и сожжены, жители убиты, а тех, кто успел убежать в леса, насчитывались от многих тысяч десятки.

Многочисленные отряды, составленные из оголодавших нехристей, продолжали рыскать по округе, переворачивая с ног на голову перевернутое ими же и убивая любое живое существо, встречавшееся на пути. Лишь одна деревня оставалась целой и невредимой, в ней поставил шатер Гуюк-хан вместе с правой рукой темником Бурундаем, начавшим штурм Козельска неудачно. Деревня называлась Дешовки, окрестные жители именовали ее так потому, что в ней проживали мастера, выплетавшие из липового лыка лапти, лукошки, кошелки и даже покрывала. То есть, для ремесла у них шел подручный материал, самый дешевый. Вятские охочие люди использовали поделки и зимой, они расстилали покрывала на снегу и укладывались спать, укрываясь шубами, что спасало от холода и от болезней, отгоняло от этого места зверей. Липа источала целебный запах, сохранявшийся в ней многие годы, который звери, как и цветочный, переносили с трудом. А еще вещицы, нужные в хозяйстве, стоили дешево, вот почему деревня с мастеровыми в ней стала называться Дешовками.

Козлянам защищать город стало легче, хотя наскоки ордынцев с напольной стороны, где был отрыт только ров с валом, а река Клютома прикрывала одним из изгибов лишь угол стены, не прекращались ни на один день. Это место представляло из себя начавшую подсыхать возвышенность, она первой освободилась от снега и полой воды, устремившейся с нее в реки полноводными ручьями. Волны нехристей как и прежде накатывали друг за другом на стены крепости, они забрасывали истобы с теремами тучами стрел и стаями дротиков. Козляне не переставали поливать крыши водой и мазать их грязью, поэтому пожары были не часты. Зато новых стрел и дротиков для защитников, несущих службу на стенах, они уже не изготовляли, им хватало с избытком ордынских, а вот ножи, мечи и секиры тупились часто, поэтому в кузницах не гас огонь, который кузнецы раздували надыманием мешным. Никто из горожан не сидел без дела, все были заняты одним — помогали кто как мог дружинникам отогнать ворога от родного порога.

Вятка с другими ратниками готовил ушкуи, чтобы под покровом ночи вывезти из города детей с матерями и подростков до двенадцати весей, гибнущих от ордынских стрел из-за своей беспечности. Так приказал воевода, убедившийся, что мунгалы с разливом не ушли в степи, а раскинули становище на возвышенных местах, дожидаясь схода полой воды. Он выделил охрану из крепких мужиков и завещал им искать в глухом лесу поляну для постройки истоб, чтобы они начали новую жизнь, если Козельску суждено будет покориться батыевым ордам. А после того, как козляне покинут ушкуи, наказал Вятке плыть в Серёнск за хлебным припасом, который подходил к концу.

Сотник не сомневался в том, что они сумеют проскочить мимо ордынских полков, его беспокоило лишь то обстоятельство, что на склад-городок могли уже наткнуться мунгальские разведчики и разграбить его вчистую, не оставив там камня на камне и убив всех, кто его охранял. Вестей оттуда не приходило с тех пор, как мунгалы взяли Козельск в плотное кольцо. Он опустил в глиняный горшок с горячей смолой маклавицу, сплетенную из липового, тонко нарезанного лыка, которой смолил бока ушкуя, и подался к ратникам, тесавшим топорами вместе с плотниками весла и лавки.

— Передых у нас, Вятка? — спросил аргун-плотник из рязанских сбегов, ловко втыкая острый чекан в заготовку для весла, лопоть-одежда была у него справная, видно, он успел приткнуться к местной бабе. — Али пришла пора итить на стену и воевать тугарина?

— Нонче там есть кому воевать поганых, — отмахнулся сотник, направляясь к Бранку. — А передыха не будет, нам надо к заходу Ярилы закончить смолить деренейские-разбойничьи ушкуи, дать им день просохнуть и на другую ночь спустить на воду.

— Возьми с собой и меня, — молодой аргун снова поплевал на ладни. — Я ух какой ярый на нехристей.

— Вот на стену и пойдешь, — на ходу бросил Вятка. — А мне нужны терпеливцы, чтобы пальцем без приказа не пошевелили.

Бранок вместе со своим десятком и десятком Охрима примеривал по ширине ушкуя лавки, обтесанные из вязкого ясеня, которые нужно было приладить в его середине, рассчитанного на тридцать ратников. Лодку давно проконопатили изнутри и залили зазоры между гнутыми досками горячей смолой, заканчивали работу и снаружи, осталось просмолить только корму. Был виден конец в работе и на остальных ушкуйных остовах, числом пять, чернеющих на бревнах — катках, закрытых от тугарских стрел навесами из горбылей, промазанных грязью, чтобы гасла горящая пакля. Вражеские стрелы залетали сюда часто, ушкуи рубили рядом с проездой башней с воротами, закрытыми изнутри на дубовые заворины-засовы, чтобы ночью можно было открыть и столкнуть лодки, минуя подъемный мост, прямо в Жиздру. Так задумал с самого начала Вятка, приданный к аргунам главным.

Еще несколько лодок, принадлежащих козельским гражданам, требовали только мелкого ремонта, всех их было числом двенадцать. Когда завелся разговор с набором рати для похода в Серёнск, темник Латына не стал долго мудрить, он указал воеводе Радыне на Вятку и его сотню, и тому осталось только благословить храбрых воев, успевших проявить себя на охоте между ордынских полков, и на строительство ушкуев, и на поход в их тыл. Но Вятка воспротивился уходу из крепости всей сотни, он разделил ее пополам, отобрав как всегда тех, кого успел проверить в деле. Он подошел к двум своим друзьям и облокотился на брус, упертый в деревянные бока лодки, Бранок и Охрим отложили плотницкие инструменты, стряхнули с себя пахучую стружку:

— Успеем закончить? — оглянулся Бранок на остовы лодок, чернеющие за спиной потеками свежей смолы. — Кажись, дело ладится.

— А ни то, на следующую ночь будем спускать на воду. Звяга уже выведывал, когда будем припас загружать, — Охрим уверенно махнул шуйцей, продолжая оглаживать десницей лицо, покрытое серым налетом усталости. Сотня со дня осады крепости ордынцами не знала роздыху, сражаясь с тугарами то на стене, то уходя на охоту в тыл, то помогая аргунам гнуть доски для остовов лодок, забивая между ними распорки и притягивая за концы веревками к носовому комлю чтобы потом зафиксировать эти концы коваными гвоздями.

— Припас мы погрузим в последнюю очередь, вначале надо ушкуи проверить на течь, — Вятка передернул плечами. — Иначе, если какой потонет, воевода Радыня спустит с нас шкуры или посадит на кол, как мунгальских ясыров.

— Вота будя тада бяда, — ухмыльнулся десятский. И тут-же посерьезнел. — А какой струг ты надумал спустить в Жиздру первым?

— А вот его на воду и спустим, эту черную лебедушку, — похлопал Вятка ладонью по еще не просохшим доскам. — Ежели на дно сразу не канет, глядишь, и мы опосля останемся живы.

— Ты выбрал наш-от! — оживленно воскликнули оба друга. — Тогда давай мы его сами и опробуем.

— Как раз вы на нем пойдете, — не стал сотник скрывать своих задумок. — За вами потянутся ушкуи Темрюка и сбега Якуны, а замыкать поезд будет Прокуда.

— А ты с кем пойдешь? — уставился на него Охрим, от волнения он взопрел под фофудьей, подбитой лисьим мехом.

— Я наметился на середину, ежели что не заладится, то подмога будет одинаковая в обе стороны.

Бранок с Охримом переглянулись, на усталых лицах обозначилось подобие одобрительной улыбки, они покивали головами, увенчанными рысьими треухами:

— Это так и есть.

Вятка, сообщив друзьям главное, начал сворачивать разговор:

— Ну тогда пора подносить катки ближе к ушкуям, чтобы в ночь похода, пока нехристи будут видеть поганые сны, они катились по ним без остановок, а мы только их подкладывали, — отслонился он от бруса. — Прокуда нарубил таких катков целую гору.

Сотник направился к поленице, сложенной из равных по размеру бревенчатых кругляшей, чтобы убедиться еще раз в том, что к отплытию лодок все готово, и что оставалось только дождаться, пока черная горячая смола не пропитает паклю насквозь и не затвердеет в пазах между досками как желтые потеки на стволах вековых сосен, которые отодрать можно было только засапожным ножом. Изредка в воздухе свиристели глиняными свистульками залетные мунгальские стрелы с привязанными к ним кусочками горящей бересты или тряпки, но они были на излете, а значит, особого вреда причинить не могли. Разве что нанести небольшую рану, их горожане лечили своей мочей.

Новый день начался с барабанного боя в стане врага, рева длинных деревянных труб и надсадных звуков рожков, выточенных мунгалами из рогов скота. За этим концертом, во время которого шаманы с бубнами и в драных одеждах, обвешанные сушеными птичьими головами и костями животных, исполняли ритуальные танцы, последовал топот множества копыт, и все повторилось сначала. Ордынцы подскакали к стене, выходящей на напольную сторону, тучи стрел и дротиков взметнулись в воздух и понеслись к вежам и заборолам крепости, а через них — к боярским хоромам и простым истобам, стараясь разнюхать цель и поразить ее острыми наконечниками. Так продолжалось до полдня, после которого наступало короткое затишье, и бесконечная карусель кипчакских сотен начиналась заново. И так было со дня начала осады.

Но в этот раз после полудня со стороны проездной башни донеслись громкие крики дружинников, скоро с нее скатился по взбегам княжий отрок семнадцати весей и помчался по направлению к детинцу. Аргуны побросали работы и повернули головы к крепостной стене. Ждать известий пришлось недолго, за отроком на взбегах показался ратник из сотни Вятки, несший службу в одном из заборол, и поспешил прямо к нему. Сотник дотачивал острым чеканом новое весло, он машинально пробежался пальцами по кожаному поясу с висящим на нем засапожным ножом в ножнах, но меча не было, он отцепил его как многие дружинники, чтобы тот не мешал работе. Вятка пошел быстрым шагом навстречу вестовому, одновременно подворачивая к бревну с лежащим на нем мечом, рядом был прислонен лук и тул со стрелами. Пока он навешивал на себя оружие, вестовой успел проскочить немалое расстояние и остановиться напротив него.

— Мунгалы переплыли на конях Жиздру и грозятся разбить ворота под проездной башней? — опередил его Вятка с вопросом.

— Нет, сотник, не так, — ответил ратник, переводя дух.

— А как?

— Ордынцы и правда сумели подобраться к воротам проездной башни.

— Ну!?

— Они предлагают их открыть и начать с ними переговоры.

— Вота, дивье дивное! У них что, крылья выросли? — не поверил Вятка. — Что у мунгал на копьях?

— Белые лоскуты и еще конские хвосты с ихними хоругвями.

— Кто их подвел к воротам?

— Сотник Чакун, так он себя назвал.

Вятка переступил ногами и поправил за спиной лук, на лице отразилось недопонимание происходящего. Он не мог дать объяснений тому, что ордынцы, после потери шести сотен воинов во время его вылазки в логово, и поражения из лука одного из мунгальских темников, решили начать с козлянами мирные переговоры. Здесь было что-то не так, их приход под стены крепости попахивал обычными мунгальскими уловками, после которых защитники многих русских крепостей расплачивались головами. Вятка махнул рукой аргунам и ратникам, чтобы продолжали работы, сам направился к проездной башне. Туда уже спешили из детинца воевода с ближайшими советниками…

Под главными воротами крепости с притянутым к ним веревками подъемным мостом столпилось не меньше двух десятков мунгальских воев на низкорослых лошаденках, на пиках, поднятых остриями вверх, полоскались на слабом ветру хоругви и несколько белых лоскутов материи, покачивался какой-то туг с прикрепленным под наконечником конским хвостом. Впереди отряда выделялся узкоглазый мунгалин в малахае из чернобурой лисы с пушистым хвостом, заброшенным за спину. Лицо напоминало перезревшую тыкву с черными трещинами-морщинами вокруг маленького и злого рта, с узким лбом над выпуклыми надбровными дугами. Такими тыквами, выпотрошенными изнутри, с прорезанными в них глазами, носами и ртами, со вставленной вовнутрь зажженной лучиной, вятичи пугали девок и маленьких детей в один из славянских праздников.

На ордынце была медвежья шуба, перетянутая широким кушаком из разноцветных аксамитовых лоскутов с кривым ножом в ножнах, засунутым за него, и с кривой китайской саблей, висящей сбоку. Он важно откинулся на высокую спинку седла, опустив одну руку с плетью вниз, а другой удерживая уздечку, украшенную серебряными бляхами. Позади застыли в седлах два мунгальских воина с каменными лицами, за ними толпились пестрой толпой остальные. Луки у всех были всунуты в саадаки, висящие сбоку седел, там же чернели оперением и стрелы. Воевода Радыня поднялся на прясло, огибающее башню, и перегнулся через защитный барьер из досок:

— Это ты сотник Чакун? — обратился он к первому ордынцу, указывая на него пальцем.

Из-за спины воинов показался толмач в белой грязной ширинке, повязанной вокруг головы, и в рваном чапане, он остановил коня чуть поодаль от военачальника и поднял вверх жидкую бороденку:

— Это есть сотник Чакун, он пришел к стенам крепости Козелеск, чтобы передать ее защитникам важное сообщение, — подтвердил он, и в свою очередь ткнул рукой в сторону воеводы. — А ты кто такой?

— Я защитник крепости, — ухмыльнулся в бороду Радыня. — Говорите сообщение, а мы его послушаем.

— Нам нужен коназ, — настаивал толмач. — Больше толковать мы ни с кем не будем.

— Ух ты, какие мы важные! — шевельнул плечами воевода. — А кто вас сюда послал?

— Нас послал сюда Гуюк-хан, да будет его имя благословенно в веках.

— Не велика птица, а где ваш Батыга?

— Джихангир идет своей дорогой.

— Вота оно как! — всплеснул руками Радыня. — Ну так и вы идите своей дорогой, никто вас сюда не звал.

Толмач придвинулся к хозяину и быстро перевел ответ, тартаргакая как голодный грач, после чего сотник еще больше прищурил раскосые глаза, на блинообразном лице обозначилась маска презрения. Но он постарался взять себя в руки и что-то проговорил в ответ, после чего толмач снова занял свое место и вздернул бороденку:

— Если ты скажешь нам, кто ты есть такой, тогда мы начнем с тобой переговоры.

— Передай своему сотнику, что меня тоже послал сюда наш князь, и если он еще раз скривится, то нам с ним толковать будет не о чем, — воевода резко рубанул воздух ладонью. — Таково мое последнее слово.

Этот жест произвел на сотника — парламентера большее впечатление, нежели перевод толмачем ответа воеводы, он вдруг наклонился вперед и хищно раздул вывернутые ноздри, оскалив рот с черными зубами. Казалось, еще мгновение, и сотник схватит круг аркана с острым крюком на конце и бросит его в противника, или выдернет из саадака лук вместе со стрелами и начнет посылать их в защитников. Спутники тоже взялись за оружие, меча черными зрачками громы и молнии на ратников на башне. За спиной воеводы послышалось ответное шевеление, это дружинники натягивали без лишних распоряжений тетивы луков, беря на прицел первых и последних мунгальских всадников, чтобы в случае стрельбы отрезать дорогу назад. Напряжение возрастало, мунгалы потянули на себя повода, насторожив коней, они начали озираться по сторонам, выбирая безопасные пути отхода. Но вокруг была вода, по которой нескончаемой чередой плыли огромные льдины, несущие на себе стволы деревьев, зверей, стога сена, а порой истобы, над которыми разве что не вился дым от печек.

Воевода опустил на лицо железную личину и приподнял короткую сулицу с длинным заточенным наконечником, пробивающим любую броню, намереваясь поразить сотника. Он тоже готовился отдать приказ дружинникам на уничтожение посланников Гуюк-хана, оказавшихся обыкновенными разбойниками, захмелевшими от рек пролитой ими крови. По бокам проездной башни на пряслах и на навершии ощетинились стрелами защитники, следившие за передвижением отряда врагов с самого начала. Но сотник Чакун вдруг так-же расслабленно, как пришел в ярость, осел в седле, широкое лицо изобразило искреннее недоумение, он повернулся к толмачу и что-то сказал, указывая на башню. Кипчак, исполнявший эту роль, омыл руками бледное лицо и протолкнул между плотно сжатых губ визгливый от страха голос:

— Мой господин понял, что ты есть козелеский воевода, потому что на тебе надет очень богатый доспех, — толмач покатал по худому горлу острый кадык, стараясь проглотить комок, мешавший ему проталкивать звуки, и закончил. — Он будет вести с тобой переговоры о сдаче крепости на милость победителя.

— Вы нас сначала одолейте, а потом поговорим о сдаче.

Теперь пришла очередь воеводе грозно нахмурить брови и раздуть ноздри прямого носа, сулицу он все-же опустил и задрал личину на шеломе с высоким шишаком. Но сотник словно не видел его и не слышал последних слов, он снова отдавал распоряжения слуге:

— Мой господин передает вам условия сдачи, — загундосил опять толмач. — Вы отдадите нам десятую часть от всего, чем обладаете: от продовольствия, от скота и от другого добра, а так-же десятую часть от мужчин, женщин и детей, чтобы мы могли увести их с собой.

Ратники, стоявшие рядом с воеводой, начали переглядываться, словно впервые услышали условия сдачи русских городов ордынцам, будто сбеги не успели выложить им всю подноготную грабительского акта.

— Значит, отдай своего брата или сына, а с ними жену, дочку или сестру, и они угонят их в рабство, — разом заговорили они. — Чтобы они там работали на них до конца своих дней за кусок мунгальской черствой лепешки.

— А поганые что захотят, то с ними и сделают.

— Могут не довести, вон их сколько накладено во рву, будто косой накосили.

— Они гнали наших братьев и сестер впереди себя, чтобы мы убивали их своими руками.

— Нехристи поганые, как только земля держит…

— Не бывать этому!

— Лучше поляжем на могилах пращуров, а поганых все одно порежем ножами.

— Таков наш ответ. Радыня, давай нехристю отлуп, не то он первым получит стрелу.

На прясло взбежал запыхавшийся отрок, служивший рассыльным при тысяцком Бугриме, оборонявшем вторую половину стены от проездной башни, тогда как на первой стояли отряды тысяцкого Латыны. Он подскочил на одной ноге к воеводе и громко выложил:

— Воевода, через Березовку перешел большой полк ордынцев и приблизился к стене, — он притопнул красным сапогом. — Они сбираются начать новый набег.

— А как они перешли реку? — отшатнулся назад Радыня, брови у него поползли вверх.

— Там образовался затор из льдин и деревьев с мусором, они накидали поверх досок с сучьями, и прошли.

— Ах, поганцы! — вскинулся руками воевода. — А под проездной башней решили, значит, нас отвлечь от мунгальских замыслов.

Отрок покивал головой и мазнул рукавом под носом:

— Еще готовится новая атака с напольной стороны, нехристи подтаскивают к воротной башне пороки, которые они утром приволокли из леса.

Радыня застыл было с раззявленным ртом, затем отстранил от себя отрока, медленно опустил личину на лицо и снова взялся за сулицу:

— Дружинники, готовь луки, — осевшим голосом отдал он приказ ратникам, когда за спиной перестали звенеть натягиваемые тетивы, махнул десницей в сторону отряда посланцев от Гуюк-хана. — Рази нехристей, чтобы духу их тут не было.

И первым метнул копье в грудь сотника, продолжавшего расслабленно сидеть в удобном седле и презрительно поджимать маленькие губы, так неловко помеченные природой на его лице, больше похожем на созревшую дыню. По сторонам от воеводы, а так-же со стены, раздалось звонкое теньканье тетив, перешедшее в короткий свист стрел, устремившихся к цели. Кто-то из ордынцев упал под ноги коней, другие рванули на себя уздечки и бросились вместе с ними в холодные воды Жиздры, стремясь поскорее уйти от страшного места, но защитники крепости расстреливали их как деревянные чурки на подворье воеводы, служившие мишенями. Не жалели они мохнатых коней, поднимавших над волнами злые морды, могущих вытащить хозяев на берег. Скоро течение реки понесло вниз вместе с мусором и трупы ордынцев, не сумевших перехитрить русских ратников. Это обстоятельство оказалось для них неожиданным, потому что такой достойный отпор от урусутов они получили впервые.

А на стене, вознесшейся над Березовкой с Другуской, разгорался яростный бой, тугары лезли напролом, понимая, что атака может быть последней. После нее половодье вступит в силу и больше не даст возможности приблизиться к крепости до тех пор, пока снега не растают совсем и вешние воды не схлынут в реки, уносящие их в море. Они атаковали стены одновременно с луговой и напольной сторон, стараясь распылить полки защитников, заставить их перебегать с места на место. Но воевода Радыня знал, куда кого направить, он появлялся то в одном месте, то в другом, показывая пример личной храбрости.

Вятка с сотней опять поспешил на самый опасный участок, бывший под присмотром тысяцкого Латыны, он занял с ратниками заборола и глухие башни, глядящие бойницами на Другуску, впадающую в Жиздру, не давая нехристям зацепиться крюками за края наверший, обрубая веревки и расстреливая косоглазых разбойников стрелами часто в упор. А они лезли и лезли по лесницам и веревкам, шестам и стволам деревьев с обрубленными сучьями, подгоняемые десятниками и джагунами-сотниками, или заносчивыми мунгалами с тугарами, наблюдающими за осадой со строны. А когда штурм начинал захлебываться, натягивающими луки и расстреливающими соратников без сожаления. Вятка бросился к дружинникам, возившимся с арбалетом-самострелом со стрелой-болтом на станке со ствол молодой березы.

— А ну-ка, мужики, дайте-ка я лупану из ганзейского арбалета по вон тем нехристям, что стоят кучкой за всеми кипчаками, — он отодвинул одного из ратников от спускового устройства и присев на корточки, прищурил левый глаз, стараясь определить дугу, по которой полетит болт. Добавил. — Потому как от тех поганых нам одна морока.

Когда станок с наложенным на него болтом приподнялся, он выбил клин, удерживающий ворот в закрепленном состоянии. Ворот крутнулся в обратную сторону, ослабляя толстую тетиву, болт соскользнул с направляющей и полетел над головами ордынцев к небольшому возвышению с несколькими мунгалами в лисьих треухах с хвостами, завернутыми на спину. Мощная стрела с железным наконечником воткнулась под ноги коней, вызвав среди них панику, мунгалы бросили уздечки и цепко ухватились за длинные гривы низкорослых скакунов, принуждая их успокоиться сильными ударами кулаков между стоячих ушей. В следующее мгновение они сами натянули тетивы и послали стрелы точно в то место, откуда прилетел болт. И если бы не деревянный щит, закрепленный перед арбалетом, то стрелкам некуда было бы спрятаться.

— Закладывай еще стрелу, нехристей нужно тревожить неутомимо, иначе поганых нам от стен не отогнать, — крикнул ратникам распалившийся Вятка, понимая, что стрела, пущенная из простого лука, вряд ли пробьет железные доспехи кипчакских пастухов. — Это мунгалы подгоняют кипчаков бросаться на стены.

Мужики дружно подхватили новый болт с прясла и мигом приспособили комлем к тетиве, а сотник уже накручивал натяжной ворот, он теперь знал, под каким углом послать стрелу толщиной в руку, чтобы она пронзила наконечником сразу нескольких врагов. Главным было, чтобы они снова выстроились кучно за начальником, как это было в первый раз. Вятка долго примеривался к арбалету, наклоняясь то к одной стороне, то к другой, пока не нащупал ход, единственно правильный. Но мунгалы не стали собираться в кучу на одном и том же месте, они дружно переместились на другой взгорок, более высокий. Это уже не могло их спасти, сотник не зря проводил свободное время на подворье у воеводы, на котором тот устроил военный лагерь для дружинников, разместив не только мишени из дерева и тряпок, но и разложив на подставках русские и заморские ратные новинки, из которых каждый дружинник мог пулять сколько влезет и куда угодно. Благо, пущенные стрелы было кому приносить обратно — ребятишек на подворье было пруд пруди.

Вятка поправил угол наклона направляющей станины и вышиб клин из-под горизонтального бруса, упиравшегося концом в механизм с воротом. Болт шумнул в воздухе длинным телом и полетел к взгорку, на котором топтались надсмотрщики за остальными воинами орды. Они не могли заметить его полета, потому что солнце слепило глаза, кроме того, в воздухе носились в обоих направлениях тучи злых стрел. Болт пробил доспех первого мунгалина, выкинув его из седла, ударил наконечником в металлические пластины второго нехристя, пристроившегося за ним, и воткнулся в третьего, опрокинув того на круп лошади. Остальные бросились врасыпную, раззявив рты и выпучив от страха глаза, свинячий визг был слышен даже сквозь вой лезущих на стены кипчаков и беспрестанный скрежет мечей.

— Вота и славно, теперь нелюди соберутся вместе не скоро, — поплевал Вятка на руки. — А ну несите еще болт, одесную собралась шайка поганых, одинаковая с той.

— Вятка, таких мунгальских шаек много, — сунулся к нему один из дружинников. — Они стоят едва не за всякой кипчакской сотней.

— Вота оно так и есть! — согласился сотник. — Беги к тысяцкому и передай ему наше наблюдение, а он пускай направляет арбалеты на них, тогда руководить осадниками будет некому.

— А ни то, они пыл-от враз растеряют.

Скоро болты, пущенные из ванзейских арбалетов, расставленных на равных расстояниях между глухими башнями, стали поражать не скопища ордынцев под стенами, а полетели в сторону мунгалов в лисьих малахаях, облюбовавших возвышения. Это принесло ощутимые результаты, напор нехристей заметно ослаб, они не так стремились взобраться по лестницам на навершия стен, а кружили на лошадях все больше у их основания, не жалея стрел и дротиков. Кони ступали по телам погибших, усеявших землю за рвом, тоже заполненным мертвыми ясырами вперемешку с ордынцами, тела лежали на валу, плавали на воде поверх другого мусора, потому что убирать их было некому. Если раньше мунгалы после каждой сечи складывали из трупов большие клети, перемежая их дровами, и зажигали костры, достававшие языками до облаков, то теперь они гнали по ним лошадей как по дороге, топча не только раненных, но и тех, кто не удержался на лошади и не успел отбежать в сторону от бешеного гона. Убыток в живой силе пополнялся новыми отрядами кипчаков, устремлявшимися к крепостным стенам по затору, словно под небольшой вятский городок нахлынула вся необузданная степная орда, разбавленная другими народами, завоеванными раньше, и конца-края нашествию не было видно.

Вятка долго присматривался к искусственной плотине на Другуске, не дозволявшей полым водам схлынуть в Жиздру, из-за чего перед ней образовалось большое озеро, скрывшее под собой луговину. Он перебегал по стене с места на место, рискуя попасть под прицельный тугарский обстрел, пока не понял, что мусор, деревья, доски и ветки с трупами, плавающими по верху, сдерживаются несколькими бревнами, перегородившими русло реки в самом низу затора. И сколько они еще выдержат мощнейший напор — день, два, или седмицу — никому ведомо не было. Но дозволять нехристям осаждать городок еще с одной стороны, когда можно было держать осаду только с напольной, а другим трем сторонам укрыться за весенним половодьем, было негоже.

Каждый день набегов отбирал у защитников и горожан новые жертвы, уменьшал запасы оружия и продовольствия, накладывая на души людей большее чувство угнетения. Вестовые, разосланные в разные города за подмогой, не объявлялись, не давали о себе знать ни Новгород, ни Чернигов, столица Черниговского княжества, в которое входило удельное Козельское, ни тем более Смоленск, стоявший на отшибе. Козляне осознали, что рассчитывать было не на кого, значит, беспокоиться за свои жизни и неприкосновенность жилищ предстояло только самим. Это обстоятельство прибавляло духовных сил, загоняя угнетение, а вместе с ним смертную тоску, в дальние углы сознания, оставляя этим чувствам шанс проявить себя только перед смертью. Но тогда защитникам было уже все равно.

Вятка еще раз пробежался по стене от проездной башни, выходящей воротами на Другуску и на Жиздру, до угловой, смотрящей бойницами на Березовку и на Клютому. Теперь он знал о заторе все до мелочей, отчего тот возник и чем сдерживается. В голове созревало решение, которое в мирное время вряд ли бы возникло и было понято окружающими людьми. Прикинув в уме дальнейшие действия еще раз, он поспешил к тысяцкому Латыне, державшему оборону вместе с дружинниками на участке стены возле проездной башни, самого главного поста крепости. Тот как раз срубил мечом веревки очередной лестницы, отправив в свободный полет нескольких ордынцев. Сотник зашел за угол глухой башни, чтобы не попасть под обстрел осаждающих.

— Тысяцкий, дозволь послать болт из арбалета, которым владеют твои ратники, — обратился Вятка к нему.

— У тебя самострелы обломались? — провел тот рукавом полушубка по лбу, смахивая обильный пот, выступивший из-под стального шелома. — Или болты закончились?

— Ни то, ни другое, Латына, твой самострел стоит как раз сбоку места, по которому к мунгалам прибывает пополнение, — сотник кивнул головой на затор. — А можно попробовать сделать так, чтобы оно иссякло за один раз.

— Как ты хочешь это сотворить? — подобрался тысяцкий, он сразу разгадал, о чем идет речь.

— Я поробую попасть тяжелой стрелой в бревна, стесненные друг другом внизу плотины, может, какое из них удастся расшатать, тогда остальные выдавятся сами под напором воды.

— И вода сметет все на пути, — тысяцкий вильнул глазами по направлению к затору и снова уставился на Вятку ясными глазами. — Ты это хочешь сказать, сотник?

— Тако оно и есть, — согласно кивнул тот головой.

Латына вошел вовнутрь вежи с лучниками, без перерыва пускающими стрелы в кипчаков, и приник к бойнице, через которую открывался вид на Другуску. Он долго молчал, изредка подергивая плечом, защищенным байданой, иногда бормоча что-то себе под нос, затем обернулся к Вятке и сказал:

— Там нагромоздилась такая сила, что вряд ли из затеи что получится, надо еще нащупать слабое бревно и умудриться в него попасть, — он с сомнением поджал губы.

— На то и спрос, чтобы купцы не дремали, — напомнил ему Вятка. — Не воткнешь в землю семечка, не вырастет синеглазый лен.

— Оно-то вроде так, и задумка отменная, — тысяцкий огладил окладистую бороду. — А ну давай, Вятка, а там как бог Перун позволит и Христос рассудит.

— Наше дело правильное, мы натягиваем тетиву лука десницей, — поддакнул сотник. — Это нехристи отжимают от себя налучье шуйцей.

Возле самострела, примеченного Вяткой, возились несколько дружинников, болты им подтаскивали два отрока из княжьего полка, они добегали по полатям до взбегов и спускались вниз, где аргуны обрубали под городней сучья с молодых березовых и сосновых стволов, отсекая вершинки, насаживая вместо них железные наконечники, откованные кузнецом Калемой и его подручными. Видно было, что арбалет они давно пристреляли, потому что управлялись с ним не хуже, чем с луком. Сотник присел перед заморской штуковиной на корточки, стараясь снова войти в суть дела, но один из ратников громко заявил:

— Вятка, ты лучше укажи нам цель, а мы уж постараемся управиться на славу.

— Вота и дело, — поднялся сотник с корточек. — Эта цель, вои, перед вами, только она не живая и не подвижная, а навроде как мишени в воеводином дворе.

Он складно рассказал, чего хочет добиться, указал на бревно, особо выпиравшее из стихийно возникшей плотины, внимательно оглядел лица ратников. Те присмотрелись к тому месту и с сомнением почесали бороды, наконец один из них высказал соображения:

— В живую цель попасть легче, ежели она находится перед тобой и спешит навстречу своей смерти, а мертвую пометить не так просто, в нее надо целить, — он махнул рукой по направлению к затору. — Даже если первый болт угодит в нужное бревно, и оно не стронется с места, второй туда уже не полетит.

— Почему? — не поверил Вятка.

— Потому что это не стрела, у которых вес у всех почти одинаковый, — пояснил ратник. — У болтов он разный, да еще у каждого надо учитывать кривизну. Ровных стволов-от не бывает, у них хоть какая кривинка, а есть.

— А с первого раза не получится? — с надеждой в голосе спросил сотник. — Всего-то надо подковырнуть то бревно, и чтобы болт, когда в него воткнется, покачался под своим весом.

— Это надо послать его по дуге, — поскреб дружинник затылок, и сам склонился над станком. — А ну дай я его настрою, глядишь, чего получится.

Он долго возился с разными приспособлениями, позволявшими одну деревянную часть арбалета поднять, а вторую наоборот опустить, за это время в щит из досок, закрывавший ратников от вражеских стрел, успело воткнуться их не меньше двух десятков. Наконец он оторвался от машины и взялся накручивать ворот, натягивающий тетиву:

— Вота, Вятка, бери ослоп, будешь клин вышибать, — подмигнул ратник сотнику. — Помоги нам бог Перун потопить всех нехристей.

— Тако оно и будет! — откликнулся тот, замахиваясь для удара.

Болт шумнул длинным телом и полетел по направлению к затору, за его полетом следило множество глаз защитников, укрывшихся за деревянными зубцами. Весть о том, что Вятка надумал разбить плотину одним ударом, обежала все вежи и заборола, занятые ими. Тысяцкий Латына не уставал утирать пот, бегущий из-под шелома на глаза, его десница, сложенная двуперстием, тянулась наложить на лоб и на грудь непривычный крест, но это новшество в вере, доступное вятским князьям и боярам, у него пока не получалось. А ордынцы, умноженные подкреплением, пришедшим по плотине, наращивали атаку, сотни железных крюков впивались в дубовые бревна на верху стены, сотни лестниц и веревок струились вниз, увешанные гроздьями злых как черти нехристей, вооруженных до зубов. Не хватало рук, сжимавших мечи и секиры, чтобы обрубить их и отправить атакующих в ад под стеной, переполненный грешными телами.

Болт летел к затору так долго, что Вятка успел сто раз обратиться к Перуну, прося об одном, чтобы наконечник нашел ключевое бревно, на котором держалась вся запруда. А оно продолжало нагло выпирать одним концом из хаотичного навала, приковывая к себе взгляд воспаленных глаз сотника и накручивая нервы словно тетиву лука. Впрочем, в то место, забыв на время о защите родных стен, уставились многие ратники во главе с тысяцким. И огромная стрела оправдала ожидания, она пролетела по длинной дуге немалое расстояние и будто сверглась с неба на цель с выступающим концом. Защитники замерли в ожидании того, что должно было произойти, рты открылись сами собой, показав белые крепкие зубы, прочищенные жеванием все того же лыкового мочала.

Болт впился наконечником в бревно, замер на доли мгновения, а затем закачал концом, расшатывая его, успевшее высунуться от удара наружу еще на вершок. Вся запруда зависла на волоске, казалось, еще немного и давление воды изнутри поможет вытеснить преграду, создавшуюся из древесного хитросплетения. Тогда целое озеро, скопившееся за ним, обретет свободу, оно хлынет в обмелевшее русло реки, снося на пути не только запруду, но и ордынцев с конями. Этого немнога как раз не хватало, стрела, покачавшись, стала укорачивать дугу своего маятника, а потом, как показалось, замерла вовсе:

— Вота жаль, ажник зубы заломило, — не смог Вятка удержать в груди сожаления. — А теперь туда что пускай болты, что не пускай, все одно толку не станет, верхний хлам надавил на дерево еще крепче.

— Индо так и есть, нам запруду никак не взять, даже ежели ночью сделать вылазку и раскачать бревно руками, — поцокал языком и тысяцкий. — Ежели что получится, вода потопит всех удальцов, а не выйдет ничего — тугары их стрелами перебьют, они теперь устроились под нашими стенами надолго.

— А ни то, — покатал сотник желваки по скулам, он прищурил глаза на Латыну. — Когда ночка ляжет, я сам настроюсь разворошить то место.

Латына шевельнул крутыми плечами, покрытыми кольчужкой из плоско раскованных колец, но ничего не сказал, рука у него сама собой легла на яблоко меча.

— А ну гляди-тко, что там происходит! — вдруг крикнул ратник, стрелявший из арбалета. Он указывал рукой в сторону плотины. — Может статься, что болт, который мы послали, еще сослужит нам службу.

На середине затора остановились несколько всадников из мунгал в лисьих малахаях и в синих чапанах, они свесились с коней и со вниманием разглядывали болт, а вместе с ним бревно, в которое он впился. Видимо, нехристи разгадали задумку осажденных и теперь спешили предотвратить дальнейшее развитие событий, грозивших их войску поражением от самой природы. Между тем, толстое древко стрелы не замерло совсем, оно продолжало едва заметно подрагивать, опускаясь почти незаметно все ниже, это означало, что своей тяжестью оно проворачивало бревно, потерявшее опору после попадания в него. Если бы кто мог налечь на древко, или можно было бы набросить на него груз, это сразу дало бы результат. Вятка наморщил лоб и застыл на месте, казалось, он превратился в деревянного истукана, которых до сих пор было много в славянских капищах вокруг города. Затем снова повернулся к запруде с остановившимися на ней мунгалами, рот у него ощерился в бесовском оскале:

— А ну давай еще стрелу! — стукнул он кулаком по плечу дружинника, стоявшего рядом с ним, и сразу приказал другому вою, уже пускавшему такую стрелу. — А ты наводи арбалет теперь на нехристей, вишь, один свесился как раз над болтом.

— А ни то! — вытянул тот шею. — И что из того выйдет?

— Надо, чтобы мунгал упал как раз на болт, тогда бревно должно провернуться вовсе, — торопил его Вятка. — Нацеливай, индо он в седле успеет выпрямиться.

Но ратник не спешил приседать возле арбалета, он сорвал с плеча лук, добытый в бою, и быстро насадил стрелу на тетиву:

— Спина-то у него как раз без доспеха, — по инерции пробормотал он. — А у меня лук из турьих рогов, должен достать энтого нехристя.

Снова между ратниками на прясле возникло напряжение, заставившее их замереть на месте, никто не обращал внимания на свист стрел и на шелест дротиков вокруг, выпущенных ордынцами, поддерживавшими снизу соплеменников, стремившихся по лестницам на навершие стены. Защитники были уверены в товарищах, рассекавших веревки мечами и секирами, и рубивших чеканами головы нехристям, взгляды их были устремлены не на края стены, а на одного из мунгал на плотине, пытавшегося срубить болт, засевший в дереве, кривым мечом. Наконец ратник с луком медленно выдохнул и задержал дыхание, цепкие пальцы, натянувшие тетиву до уха, дрогнули и вмиг растопырились, показав всю пятерню. Тетива громко хлопнула по рукаву его кафтана, выглядывавшего из-под бахтерца, и стрела растворилась в воздухе, в котором вспыхивали яркими отблесками множество наконечников стрел и дротиков.

Вятка сунулся было к углу вежи, чтобы проследить ее полет, и едва успел убрать голову — за спиной мелко задрожал оперением ордынский гостинец с гарпунными зазубринами на железном конце. Но желание увидеть результат было таким большим, что сотник приник глазом к расщелине между защитными досками. Тысяцкий Латына тоже опустил на нос личину и придвинулся к краю навершия. Они увидели, как мунгалин на плотине, рубивший саблей болт, вдруг изогнулся назад, он бросил уздечку и судорожно зашарил рукой по гриве коня, стараясь за нее схватиться, чтобы упасть не в русло Другуски, а на доски на заторе. Но это для него оказалось уже не под силу, грузное тело начало мешком падать вниз, продолжая хвататься растопыренными пальцами за все, что попадалось на пути. Ратники смотрели за его кувырканиями с верха стены как завороженные, они желали одного, чтобы нехристь не проскользнул мимо болта, торчащего из бревна, а упал прямо на него.

Но мунгалин и без пожеланий стремился удержаться в этой жизни любыми путями, он продолжал цепляться ногами и руками за любой выступ или ветку, сознание, еще не угасшее, подсказывало ему, что это единственная надежда на спасение. И он впивался ногтями в дерево, в одежду на трупах, в шкуры животных, в пучки сена, торчавшие из плотины, провожаемый разъяренными взглядами товарищей, сидящих в седлах с высокими спинками, еще не осознавших, откуда прилетела к ним урусутская смерть. Не пропустил ордынец и древка болта, хотя не падал прямо на него, его рука ударила по стволу молодой сосны с наконечником, глубоко вошедшим в конец бревна, обвилась вокруг и потащила за собой, не в силах расстаться с ним. От усилия бревно выперлось еще на несколько вершков, а затем будто кто им выстрелил, словно вылетела пробка из узкогорлого жбана с перебродившей медовухой.

Мощная струя воды ударила в тело нехристя, отбросив его на несколько сажен от плотины, а затем принялась расшвыривать толстые стволы деревьев во все стороны как сохлые хворостинки. Середина плотины просела так быстро, что никто из конных мунгалов не успел ускакать, они поползли вниз вслед за соплеменником, надрывая горла в визгливых воплях. За ними в образовавшийся водопад рухнули остальные всадники, спешившие на помощь осаждающим крепость ордам, или возвращавшиеся с ранами и переломами в военный лагерь, расположенный на возвышенности перед темной кромкой леса. Это была картина, похожая на конец света, когда прокатились по земле громадные волны потопа, и когда из всех жителей земли спаслись только те, кто успел занять место в струге.

Полые воды Другуски ринулись в Жиздру, вымывая трупы из рва перед стеной, сметая их с вала, на котором они раскидались. Волны заплескались у самого основания стены, заставив атакующих нехристей издать душераздирающий вой. Ордынцы барахтались в ледяных водах, не умеющие плавать, в зимних шубах и в сапогах, обвешанные оружием и баксонами с добычей, отнятой у урусутских женщин, мужчин, священников и даже детей. Они цеплялись за уздечки коней, но те сами погружались на дно, хватая ноздрями не воздух, а мутные потоки воды из реки, решившей скинуть с себя грязь, чтобы очиститься раз и навсегда. Вой метался над стенами, никогда неслыханный жителями Козельска за его историю, но ужасные вопли не призывали их бежать на помощь утопающим нехристям, а вызывали понимающие усмешки. Это означало только одно — беспощадность вятичей к врагам, люди подтверждали равнодушием правильность выбранного ими на вече решения стоять до конца.

Вятка прижал десницу к левому плечу и воздел глаза к небу:

— Слава тебе, могущественный бог Перун, слава нашему Сварогу и великому богу Ра, — он склонил голову в знак наивысшего уважения к своим богам. — Ур-ра!

— Слава! Слава! Слава! — разнеслось по стене от проездной башни до воротной, выходящей на напольную сторону. Клич полетел по ее периметру, опережая слух о потоплении множества врагов и умножаясь троекратно. — Ур-ра-а!

Наступила неделя— воскресенье, прошло уже четырнадцать дней после начала осады, а ордынцы не продвинулись к городским стенам ни на шаг. Наоборот, им пришлось перебраться подальше от крепости, потому что полые воды Другуски обнажили луг, превратившийся в непроходимую топь. Везде сверкали под солнечными лучами лужи и глубокие полыньи, заполненные водой, готовые поймать конного или пешего и утащить на дно, покрытое ледяным, еще не растаявшим, панцирем. Зато с напольной стороны наскоки нехристей стали такими яростными, что отбивать их приходилось днем и ночью, при свете факелов. Защитники вдруг осознали, что к мунгальским полкам, осаждавшим крепость, пришли на помощь новые орды, выдравшиеся из лесов, окружавших ее со всех сторон. А подмоги от русских городов как не было, так и не предвиделось.

Козляне понимали, что пробиться к ним по распутице, превратившей дороги в непролазные хляби, было непросто, но мысль о том, что мунгалы умудрялись как-то по ним двигаться, да еще с огромным обозом, набитым русским добром по крыши повозок, не покидала их, наводя на размышления о ненадежности союза всех славянских племен, объявленного Георгием Всеволодовичем, владимирским князем. Такой клич новгородские и киевские князья, а теперь владимирские, бросали в славянские народы со дня основания государства Русь, с тех пор оно то объединялось, то снова распадалось на отдельные уделы, продолжавшие жить каждый по своим законам. Разведчик посланный за подмогой, принес весть, что дружина черниговского князя вышла из стольного града княжества, но застряла примерно на полпути, не сумев преодолеть разлившихся рек. Так-же произошло с ратями, высланными Смоленском и Киевом, но это были малые дружины, которые если бы и подоспели вовремя, пользы все равно принесли бы мало.

Надеяться оставалось только на себя, горожане с еще большим усердием взялись ковать оружие. На стены полезли молодые бабы и отроки от двенадцати весей, не сидели по истобам и старики — все, кто мог удержать в руках меч, секиру или топор, были на пряслах. Дружинники создавали из них отряды и посылали разить врага из луков с близкого расстояния, когда тот или толпился под стенами и промахнуться по нему было невозможно, или прорывался на стену и завязывал бой с защитниками. В таких случаях бабы и подростки подлавливали момент, когда нехристи подставляли незащищенные доспехами спины, и отпускали тетивы на луках. Наконечники впивались в тела ордынцев, отвлекая их от поединка, а ратники довершали начатое дело.

Вятка не смог выйти в поход в назначенное время, несколько дней он вертелся на стенах крепости как праведник на сковородке, не ведавший за собой грехов. И все-же наступил момент, когда он наконец-то нашел отдушину, чтобы подтащить с охотниками ушкуи к воротам проездной башни, теперь оставалось дождаться ночи, столкнуть их в воду и загрузить припас с инструментом для сбегов из горожан, чтобы они смогли на новом месте быстро обустроиться. Так было во все времена, когда враг подходил к стенам русских крепостей, так-же порешили отцы города, побеспокоившиеся о продолжении рода вятичей. Уже отобрано было около пяти сотен сбегов, в основном детей, под присмотром малого количества женщин в возрасте до сорока весей и двух десятков матерых дружинников, вооруженных до зубов. Вот почему Вятка брал с собой только тридцать воев, остальным не хватило бы места, хотя сотня вся ходила в желающих пойти с ним в поход. Но разбойничьи лодки лишь внешним видом напоминали струги, на которых русские витязи пересекали Русское море и прибивали щиты к золотым воротам Царьграда, эти могли взять на борта до сотни ратников и более. Ушкуи же вмещали в себя не больше тридцати человек, всех их было двенадцать, а так как дети и бабы занимали места меньше дружинников с оружием, вдобавок облаченных в доспехи, было принято решение посадить в них как можно больше детей.

И этот час наступил. Воротные петли, смазанные гусиным жиром, спели едва слышную песню, обе воротины распахнулись настеж, выпуская из крепости нескольких разведчиков, тут-же пропавших в темени ночи. Вятка положил руку на яблоко меча, охотники, стоявшие за ним, схватились за рукоятки засапожных ножей, висящих в ножнах на кожаных поясах. Через небольшой промежуток времени один из разведчиков вернулся назад, он жестом показал, что проход до берега Жиздры свободен. Дружинники разом налегли плечами на корму и борта ушкуев и покатили их к воде. Перед крутыми носами торопились ратники, подкладывавшие под днища деревянные катки, которые передавали товарищи, собиравшие их за кормой. Поезд от первого ушкуя до последнего разом тронулся с места, рядом с ним потянулись молчаливые толпы из баб и ребятишек, заранее закрепленных за своими лодками. Было тихо, лишь на берегу легкий ветерок шуршал ветками краснотала, не успевшими еще налиться весенними соками.

Когда до него осталась пара сажен, Вятка знаками показал, что больше катки подкладывать не надо, чтобы нос первой лодки опустился ниже и она не шлепнула днищем по поверхности воды, а плавно вошла в нее. Первый ушкуй тихо закачался на мелких волнах, прижимаясь к берегу боком, в него прыгнули несколько охотников, должных сидеть на веслах, они зашарили вокруг, выискивая течь. Ее не было, и сразу середину заполнили дети и женщины, прижавшиеся друг к другу, а гребцы взялись за весла, они отогнали лодку подальше и замерли в темноте, невидимые с расстояния в несколько сажен. Когда последний ушкуй скользнул в воду, Вятка запрыгнул в рыбачью лодку с одним гребцом и поплыл вдоль поезда, он проверял устойчивость их на плаву и готовность охотников дать отпор врагу в случае неожиданного нападения.

Еще не поздно было повернуть обратно и под прикрытием дозорных, следящих с проездной башни за отплытием сбегов, снова укрыться за стенами крепости. Когда объезд был закончен, сотник поднялся на борт ушкуя, находившегося посередине, послышался вой матерого волка, собиравшего стаю, ему откликнулся вой, донесшийся сначала спереди, а потом сзади. Если бы кто чужой прислушался к жуткой перекличке, он задал бы себе вопрос, почему волчья стая решила собраться не на берегу, а посередине реки. Но мунгальская орда откатилась после прорыва затора, унесшего в Жиздру многие жизни воинов, к лесному массиву, она продолжала зализывать раны и терзаться чувствами мести за позор, который пережила. Речная гладь была пустынна, единственной трудностью для гребцов оказалась борьба с течением, поэтому ушкуи держались поближе к зарослям краснотала, где вода была спокойной. Впрочем, течение даже на стремнине было пока медленным, не стесненным естественными берегами реки.