Кража

ГЛАВА 12

Наутро Шахов казался спокойным, неунывающим. От ночного смятения не осталось и следа. Он продолжал лежать, привычная уверенность вновь вернулась к нему. Предстоящие допросы его не пугали. Наоборот, сейчас ему хотелось побыстрее попасть в кабинет Солдатова. Только бы не подвел Мартынов. Он нервно закусил губу. Передать бы ему, чтобы твердил следователю: с Шаховым не знаком, Шахов на месте преступления оказался случайно. Тогда и показаниям потерпевшей — в базарный день копейка.

Конечно, хорошо было бы сегодня в самом начале допроса узнать, что держит Солдатов в заначке против него. Тогда-то он уж сообразит, как повести себя и вывернуться из этого дурацкого дела!

На губах Шахова скользнула едва заметная улыбка. Кивком головы он поманил смуглого карманника, и тот, перешагнув через тучного шофера, присел около Шахова. Приподнявшись, он шепнул ему несколько фраз.

— Лады, — проговорил смуглый и через минуту застучал в железную дверь камеры. — Начальничек! На оправку, дорогуша!

Шахов не раскаивался в том, что пошел на грабеж — работы на час, а денег надолго хватило бы. Досадовал лишь об одном — зачем он вчера у Солдатова вел себя по-идиотски? Правда, он слышал от старых воров, что и в их жизни наступали необъяснимые моменты, когда они, не желая того, выплескивали случайным людям, даже оперативникам и следователям, все, что творилось у них на душе. Распахивали ее так, что снаружи оказывалось все, что у самих-то годами хранилось за семью печатями. Воры объясняли: нервы сдавали от груза прошлого. Оперативники говорили иное — преступное и в преступнике жить не может. Противоестественно…

Наверное, и у него вчера наступило это странное состояние. Сейчас он презирал себя за это. Он с силой ударился затылком о крепкие доски нар. Дубина, тупица!

В камере наступила тревожная тишина. Минут через пять вернулся смуглый карманник. Склонившись к Шахову, он шепнул:

— Мартынова в камерах нет.

На допрос вызвали около одиннадцати. На втором этаже было много народу. Шахов понял: среда — день прописки. Люди расступились, освобождая дорогу. Наверное, его мрачный взгляд, а может быть, стук металлических подковок на ботинках милиционера прижимал их к стене. Милиционер широко распахнул дверь — и Шахов вошел в кабинет.

За столом в белой отутюженной рубашке сидел Галенко. Шахов видел его впервые. Солдатов, пристроившийся на подоконнике, сдержанно улыбнулся ему.

— Прошу, — не поднимая головы, тихо сказал Галенко и указал на стул. — Если хотите курить — курите, — и положил перед собой пачку. Шахов за сигаретами не потянулся.

«Ишь ты, даже не взглянул, — усмехнулся он и сел, закинув ногу на ногу. — За фрайера меня принял или цену себе набивает».

— Вы, конечно, знаете, за что вас задержали? — спросил Галенко.

Шахов не ответил. Он придирчиво наблюдал за тем, как этот розовощекий, гладко выбритый майор с красивым пробором внимательно листает его паспорт.

— Фамилия, год рождения, когда и за что судились?

— Ты, начальник, мою бирку читал. Моя фамилия ясно проставлена! — зло проговорил Шахов. Безразличный тон, каким был задан вопрос, взвинтил его. Благоухающий здоровьем и благополучием майор с самого начала не понравился Шахову.

— Шахов, что с вами? — вмешался Солдатов и укоризненно покачал головой. — Почему вы так разговариваете с начальником райотдела?

— Пусть побурчит, — сдерживая раздражение, проговорил Галенко. — Перейдем к делу. Ну так за что и когда судились?

— Не нукай. На мне нет уздечки. И на воле с тобой не встречался! — Шахова понесло.

— Прекратите разговаривать таким тоном! — требовательно произнес Солдатов.

Галенко пододвинул к себе коробку со скрепками, достал одну, медленно распрямил ее и невозмутимо проговорил:

— К сожалению, раньше не встречались. Это верно. Но слыхать — слыхал. Говорили, что вы еще с Серегой— Одессой ходили…

— В баню вместе ходил…

— И только-то? Очень впечатляюще. Напрасно так, Шахов, напрасно! — Галенко исподлобья посмотрел на него. — Не рекомендую своими ответами нам одолжение делать, любезность оказывать.

Шахов насторожился и вопросительно посмотрел на Солдатова, А тот, поймав его взгляд, посоветовал:

— Расскажите начальнику, как грабеж совершили, как вас задержали, почему на дело опять пошли.

— Вот теперь все ясно. — Шахов насмешливо фыркнул и, сложив руки на коленях, слегка согнулся. — Отвечаю. Значит, так, прошу записывать. Пошел я продавать дамские туфли, не впору они пришлись моей…

— Жене? — уточняя, спросил Галенко.

— А это уж мое сугубо личное, — отрубил Шахов. — Пока с покупательницей о цене сговаривался, парень, которого я не знаю, схватил сумочку. Гражданке этой сумочку вернули, а я без туфель остался. Вот и вся история.

— Ну и ну! Выходит, вы еще и пострадали? — рассмеялся Галенко.

— А вы в этом еще не разобрались? — Шахов задал вопрос естественно. Он неплохо изобразил на лице недоумение. Оно и сейчас плавало в его глазах. — Этого пострадавшего еще и в камеру посадили. — Шахов деланно возмутился и неожиданно громко закашлялся в кулак.

— Сочувствую всей душой, — искренне рассмеялся Галенко. — Ну вот что, Шахов, — уже серьезно сказал он. — Не думаю, чтобы все это избавило вас от ответственности. Советую посмотреть правде в глаза. Еще не поздно. Рассказывайте откровенно. Мартынов признался. Обыск кое-что дал…

— Ах, извините, товарищ майор! Спасибо за разъяснения. Я все расскажу. — Шахов изобразил на своем лице испуг и покорность. — Только сейчас я понял, что вы мне добра желаете. Как я рад, что еще на бумагу не занесли мое вранье, а то бы мне еще хуже стало. Для вас я готов на все. Только теперь я осознал, что действительно совершил грабеж. Спасибо вам, товарищ начальник! — Паясничая, Шахов встал со стула и поклонился. Поймав на себе осуждающий взгляд Солдатова, он почувствовал бессмысленность своей выходки и обозлился еще больше, насмешливое выражение исчезло с его лица.

— Вот и поговорили, — выдохнул он, усаживаясь на стул. — А за незаконный обыск ответите и за то, что дело шьете. Я жалобу прокурору писать буду.

— Что с вами творится сегодня, Шахов? — невольно вырвалось у Солдатова. — Вчера же договорились, что вы обо всем подумаете…

— Так то было вчера! Недаром говорят: во хмелю — намелю, а просплюсь — отопрусь! — Шахов, казалось, упивался своей яростью.

— Вчера вы не были пьяны.

— А вы проверили? Освидетельствовали? К врачу посылали?

Галенко встал и, наклонившись над столом, словно хотел получше вглядеться в Шахова, резко сказал:

— Хватит. У вас судимостей полная горсть. Не набивайте себе цену.

Шахов вскинул голову, в упор посмотрел на Галенко.

— Ну, спасибо, начальник, — губы его искривились. — Я сразу понял, что разговор у нас не получится.

— Это как же понять? Разъясните…

— Разъяснять нечего. Нутром почувствовал. Забота у вас одна — ошейник накинуть и жизнь мою растолочь. А мне еще пожить охота. Как-никак помоложе вас, — грубовато, но убежденно выпалил Шахов. Он взглянул на Галенко и заметил на его лице грустную добродушную улыбку. Она была для него неожиданной.

— Зря, Шахов, — тихо проговорил Галенко, и его улыбка сменилась сожалением, — никто вашу жизнь в шелуху превращать не намерен. Скажу больше, вы сами, своими руками это давно уже сделали. А жаль, — искренне сказал он. Лицо Галенко сморщилось, как от боли, и стало озабоченно-сердитым. — Еще раз советую — одумайтесь. Для вас еще не все потеряно. И совесть…

— Совесть? Меня совестью одеколонить нечего, — огрызнулся Шахов, и его охватило чувство досады: опять не смог удержаться от грубости. Он до ломоты сжал челюсти, понимая, что без причины обидел сейчас майора и Солдатова.

— Ну что ж, Шахов! Как говорят в таких случаях, рад был познакомиться. Жалею, что разговор у нас не получился.

Кося взглядом, Шахов смотрел на уходящего Галенко. На какую-то минуту он смолк. Потом решил: «Лирика все это. Жил и проживу без нее. Чихать я на все хотел в теперешнем положении».

Оставшись вдвоем с Солдатовым, Шахов пытался забыть о неприятном разговоре с Галенко. Ссутулившись, широким ребристым ногтем большого пальца он стал ковырять зеленое сукно письменного стола.

— Не надо портить имущество… Шахов убрал руку со стола.

— Нехорошо говорили. Тяжелый, занозистый у вас характер, — осуждающе произнес Солдатов. — С вами не соскучишься. — И чтобы успокоить его, Солдатов добавил: — Что сделано — то сделано. Теперь нечего нос вешать.

— А я не вешаю. Подумаешь, пришел. Ну и познакомились: здрасте — до свидания! — Шахов разогнулся и устремил свой взгляд в окно. — Сяду я, получу срок или не получу, ему-то какое дело!

— Давайте, Шахов, продолжим нашу пресс-конференцию, — сказал Солдатов, — время уходит.

— Поговорить всегда готов, — оживился Шахов, делая упор на первом слове. — Выходит, нет у вас доказательств.

— Вот с чего начинаете, — упрекнул его Солдатов и зашагал по кабинету.

Шахов наблюдал за ним, но ничего настораживающего в его поведении не заметил. Капитан был таким же, как и вчера.

Наблюдал и Солдатов. Ему было важно знать, почему так резко изменился Шахов. Без этого допрос не достигнет цели. Еще вчера он понял, что Шахов не тот человек, которого можно запутать безобидными на первый взгляд вопросами, незаметными ловушками. Ему от Шахова нужно было не только признание, но и искреннее переживание, которое обычно и кладет начало настоящему, я не мнимому раскаянию. Это нужно было и для того, чтобы поточнее разобраться в Мартынове.

Работа научила Солдатова хорошо понимать людей.

Научила здесь, в этом небольшом кабинете, где ушедшие в себя неразговорчивые грабители, шумные и верткие карманники, остроумные мошенники, неприличные в своей откровенности девицы, заискивающие скупщики краденого изворачивались, лгали, признавались… И вчерашнее искреннее, ненаигранное поведение Шахова настроило его на откровенный разговор.

— Утешать вас не стану. Доказательства у нас есть. И вещественные и свидетельские. Оснований для ареста достаточно. Рассказывайте, Шахов, правду! Решайтесь. Вы же серьезный человек.

— Всю жизнь мечтал. Не считайте меня дураком! Зачем же в таком положении мне сознаваться? Я еще выкручусь, вот посмотрите.

— Для того чтобы поставить над прошлым точку, — сказал Солдатов.

— Это как же понимать? — сверкнул глазами Шахов.

— Сейчас поймете. Вам уже под сорок! Я хочу, чтобы это была ваша последняя судимость. Лично мне не нужно ваше признание из-за страха. Лично я обойдусь без него. Вы вчера говорили о страхе?

— Не понял, — Шахов нервно зевнул, прикрыв рот ладонью, — какое отношение это имеет ко мне?

— Скажите откровенно, когда на грабеж шли, то знали, чем это грозит?

— Знал.

— Вот видите, и страх не сдержал! Выходит, дело не в страхе.

— А в чем же?

— Совесть у вас глухая. Живете как в спячке… и зло творите.

— Это все слова. Выразительно говорите. Послушаешь… — с неприятным смешком процедил Шахов.

— А, пожалуй, вы правы. Действительно слова. Шахов молчал, не понимая, куда клонит Солдатов.

В жизни он не раз сидел во время допросов по эту роковую для него сторону стола и уже давно стал рассматривать эту сторону как западню, которая вот-вот захлопнется.

— Да, — повторил Солдатов, — слова вам действительно уже осточертели. Словам вы не верите, а верите, наверное, в судьбу.

— В судьбу верю, — согласился Шахов.

— Судьба играет человеком, так, что ли? — улыбнулся Солдатов.

— Играет, — согласился Шахов.

— И с вами она играла всю жизнь?

Шахов молчал. Солдатов понял, что больно задел этим вопросом его самолюбие. Странная все-таки психология у воров. С одной стороны, им нравится ссылаться на судьбу, которая играет человеком, с другой стороны, не хочется расписываться в собственной беспомощности, не хочется подтверждать: да, я пешка, которую как угодно передвигает чужая рука.

И, будто бы угадав его мысли, Шахов усмехнулся:

— Что я, пешка, ноль? Иногда судьба играла мною, а иногда я ею играл.

— А когда вы ею играли? Когда воровали, грабили?

— А хотя бы и тогда, — вдруг выпалил Шахов. — Ведь поиграл же…

— А когда она вами играла? — наступал Солдатов. Шахов не ответил, ощутив себя в неожиданной ловушке.

— Вы умеете рассуждать логически, — твердо продолжал Солдатов, — вот и подумайте, когда судьба играла вами? Когда вы были честны, когда жили по-человечески, тогда, что ли?

— А я никогда не был честен, — по-прежнему с вызовом возразил Шахов. — Я никогда не жил по-человечески, как люди, которых вы уважаете.

— Неправда, Шахов. В жизни человек не былинка, которую ветер гнет. Вы тоже были честны и поступали по-человечески.

— Когда же это? — деланно рассмеялся Шахов.

— Да хотя бы несколько лет назад, когда вышли из колонии. Тогда вы увлеклись женщиной, имя которой сейчас называть не будем, когда начали работать на фабрике и однажды вечером вас повстречали двое мужчин. И опять имен называть не будем, вы и так знаете их хорошо. Помните? О чем они с вами говорили, помните?

— Откуда вам это известно? — глухо спросил Шахов.

— Если бы мне о вас ничего не было известно, — добродушно усмехнулся Солдатов, — я бы не рискнул вступать с вами в этот спор. Думаете, я верю в вашу слабость? Нет, я верю в вашу силу. Вы твердый орешек.

— Не расколете, товарищ начальник, — мрачно сострил Шахов, обыгрывая двойной смысл слова «расколоть».

— А я не хочу вас раскалывать. Я хочу, чтобы вы еще тверже стали, — неожиданно ответил Солдатов, — чтобы вы стали опять таким же твердым, каким были в тот вечер. Когда тех двоих арестовали за попытку ограбить инкассатора, они нам рассказали о вас. Меня поразило тогда не то, что вы не соблазнились деньгами, а то, что не побоялись угроз.

— А вы считаете, что Шахов трус, вот и удивились!

— Я тогда не удивился. Я сейчас удивляюсь…

— Чему? — поинтересовался Шахов.

— Тому, что в вас вроде бы два человека живет. Один, трусливый, сейчас сидит передо мной. Второй, смелый, стоял тогда перед ними. Один, жадный, польстился на сумочку. Второй — почти бессребреник. Не соблазнился деньгами инкассатора. Один злой, умеющий жалеть человека. Второй вроде бы и незлой…

— А вот сейчас вы, начальник, ошибаетесь. Я никогда не был незлым.

— Нет, были однажды, — ответил уверенно Солдатов. — Рассказать? — Это был безрассудный, смелый ход, потому что Солдатов не знал ничего такого в жизни Шахова, что бы говорило о том, что тот может быть и незлым. Но Шахов вдруг поверил, что Солдатову известно о нем совершенно все, и обмяк, и выдавил из себя привычное:

— Что ни говорите, а обстоятельства сильнее человека.

— Какие у вас обстоятельства? Голоден? Нет! Дома нет? Есть! Семья, которую любите, тоже есть. Чего же еще надо? Выходит, вроде не вы людей, а они вас обижали. Освободились досрочно. Что вы называете обстоятельствами?

— Хотя бы недоверие к себе после отсидки, — голос Шахова прерывался. — Ну, освободили досрочно. Гуманно?

Гуманно. А доверия-то вместе со свободой не дали. Не успел на завод прийти — шеф уже тут как тут. Меня, тридцатилетнего мужика, это задевало. Даже очень…

— Но в жизни так: доверяй и проверяй. Да, без доверия трудно, — согласился Солдатов. — Оно не зарплата. Авансом не дается. А вы пытались заслужить это доверие хоть раз?

Шахов не ответил на этот вопрос.

— Хотите, отвечу за вас? Пытались! И вам поверили тогда, помните, на заводе железобетонных конструкций? Вас, даже смешно сказать, в цехком выбрали.

— Это почему же смешно? — взорвался Шахов. — Хорошо работал, в стенгазете отмечали, ладил с ребятами. Вот и избрали.

Солдатов вдруг весело рассмеялся, так весело, будто это был не допрос, а непринужденная беседа.

— Послушайте, Шахов, вы же сами себя опровергаете. С одной стороны, утверждаете, что судьба играет человеком, а с другой стороны, возмущаетесь, когда я не верю, что вы сами умеете этой судьбой играть.

— Все зависит от обстоятельств, — настаивал Шахов, — от нас, судимых, открещиваются. И дети, и жены, и на производстве. Только матери письма шлют, передачи. Наши наколки…

— Чего ж удивляться? — Солдатов движением руки остановил его. — Вы с двумя-тремя судимостями у жен и детей ярмом на шее. Давит оно им сердце. Вы пьете, гуляете, а им похмелье горькое остается. Насчет матерей — вы и от них кусок хлеба отрываете. Не верю я вашим клятвенным наколкам «не забуду мать родную». Ложь все это. Вы о них вспоминаете, когда самим плохо становится, — как гвоздь вколотил Солдатов.

Шахов кольнул его недобрым взглядом.

— Чего нахмурились? Хотите чтобы я пожалел вас? — Солдатов сердито посмотрел на Шахова. — Да, я жалею. Не удивляйтесь. Жалею потому, что не любили вы жизнь, променяли ее, нужную, единственную, интересную, полезную, на нары и колонии. Даже больше скажу. Я сам чувствую личную ответственность за вашу бесталанную жизнь и судьбу. Хотя лично перед вами ни в чем, как понимаете, не виноват. Сами садитесь…

— Ну это уж вы лишнее говорите, — смущенно протянул Шахов.

— А я это говорю совсем не потому, что хочу расположить, разжалобить, поймать на настроении. Наоборот, я скорее хочу вам больно сделать.

Шахов в недоумении приподнялся со стула.

— Сядьте, — требовательно сказал Солдатов, — и слушайте. Да, я жалею, но нет у меня к вам доброты. Потому что не меньше, а больше вас жалею Галкину, ту, которую вы вчера ограбили.

— Нет, начальник, таких, как Галкина, мне не жалко. Воров на них нет! — продолжал Шахов. — По курортам разъезжают, фарфором, хрусталем обставляются. И это все на «трудовую копеечку»? Знаю я эту породу людей. Воруют, химичат. К ним не подкопаешься — потому что все шито-крыто. А им за «талант» этот ручки жмут, в носик целуют. Галкина тоже такая: разве на свою «копеечку» она решила в норке ходить? Я Зойке своей такую шубу сдохну, а купить не смогу. Да и вы своей жене не купите…

Солдатов с сожалением посмотрел на Шахова.

— Галкина — несчастный человек. Она больна. Мания у нее такая — к дорогим вещам приценяться, — проговорил он. — Приценится, померит и уходит…

— Какая еще мания? — недоверчиво спросил Шахов. — Я сам слышал, как она говорила, что на шубу ей не хватило всего пятисот рублей. Разыгрываете? — Он нервно рассмеялся, но, увидев серьезный взгляд Солдатова, спросил: — Неужели правда? Меня же воры обсмеют. Не верю, чтобы у нее не было денег.

— Ну, что ж! — рассмеялся Солдатов. — Выходит, вас больше всего расстроило, что денег у нее не было, и то, что люди в мехах ходят… Скажите, Ксения Петровна тоже в мехах ходила?

— Какая еще Ксения Петровна?

— Забыли. Короткая у вас память, Шахов. Вспомнили?

— Нечего мне вспоминать. — Он осуждающе посмотрел на Солдатова. — Вот наконец и договорились: дело нераскрытое пришить хотите?

— О чужих делах не говорю. Хочу только, чтобы вы сейчас вспомнили пальто. Демисезонное, серое. Из ратина. По сорок рублей за метр. А зарплата у Ксении Петровны была сто двадцать рублей в месяц.

— Какой еще ратин? — недовольно вскрикнул Шахов.

— Тот, который вы в квартире в Крестовском переулке взяли. Помните, в чехле из синтетики, что за шкафом висел? Это ее было.

— Вспомнил. Я тогда только одно это пальто и взял…

— Вот видите, не шью я вам дел, Шахов. Я напоминаю вам о старом. О том, которое забыли и до которого вам сейчас уже дела нет никакого. Если хотите, я еще напомню кое-что. Завтра полистаю дела и назову с десяток людей, которых вы глубоко обидели, отняли то, что они своим трудом наживали. Согласны вы на такой разговор? Мало одной Ксении Петровны?

Шахов недобрым взглядом посмотрел на Солдатова и не ответил.

— Ну, что молчите? Скажите, у вас самого крали когда-нибудь? — спросил Солдатов.

— Сколько же лет надо, чтобы вы мое старое позабыли? Пять, десять? У меня жизнь украли, — не скрывая злобы, ответил Шахов. — Жизнь, понимаете, не пальто ратиновое…

— Никто бы вам о старом не напомнил, если бы вы новое преступление не совершили. А насчет жизни… вы сами ее у себя крали. Кто же еще?

— Тот же кадровик с механического завода отщипнул от нее кусок. И до него другие щипали. Сколько раз я к нему ходил. Сидит ухмыляется. Ни да, ни нет не говорит. Одно твердит — приходи завтра. Дней восемь ходил…

— И в отместку решили честных людей грабить? Очень мудрое решение. А Ксения Петровна…

— Далась вам эта Ксения Петровна! Уж так и быть, заработаю и вышлю я ей на три метра ратина. Купит не хуже того. Благодарить еще будет, — хмыкнул Шахов.

— Шлите ей на тот свет. Умерла она через год после вашей кражи.

— Не из-за пальто же? — подался Шахов вперед.

— Из-за многого. Человек — хрупкий, сложный инструмент. Скажите, вы задумывались когда-нибудь, отчего болит сердце у людей и отчего оно разрывается? — спросил Солдатов и сам же ответил: — Иногда из-за этих же трех метров ратина разрывается. Вы читали «Шинель» Гоголя?

— Я уже забыл, чему меня в школе учили. Хотя, постойте, чиновника какого-то раздели, а он и помер…

— Вот именно, раздели, а он и помер. И это не только в книгах бывает.

«На совесть берет капитан, — решил Шахов. — Вот и примеры такие приводит. Ну взял я тогда пальто. Ну и что? Она ж через год преставилась. При чем здесь я?» — спрашивал себя. Шахов, но утешительного ответа почему-то не находил.

Шахов вспомнил сейчас, как много лет назад отец ремнем отстегал его за то, что в школьной раздевалке кто-то украл его суконную с цигейковым мехом шапку. Вспомнил свой старый двор, размашистые, обвешанные ярко-оранжевыми сережками тополя и широкую скамейку под ними, на которой по вечерам сидели бабы, говорливую дворничиху татарку Зинку. А может, и прав Солдатов? Зинка сразу и надолго слегла, когда из ее подвальной комнатушки кто-то украл пальто. Длинное, бежевое, коверкотовое пальто с широким поясом и такой же бежевой пряжкой и еще старую швейную машинку «Зингер». Шахов поежился. Он потерпевших видел только в суде. Это были чужие для него люди, а дворничиху Зинку помнил и сейчас.

— Чего вы мою совесть на старых делах чистите? — выдохнул Шахов.

— А ее никогда не поздно время от времени чистить. Даже честному человеку это делать не вредно.

— Вам в этом кабинете легко за жизнь и совесть рассуждать. А я о них больше думал, когда на нарах… Там воры говорили: справедливости в жизни нет. Поэтому перед другими не гнемся, под начальство не подлаживаемся. У кого характер есть, башка работает, тот и возьмет от жизни все, что захочет. Учили мозговать, как дела правильно обрабатывать, чтоб не попасться. Когда лес грузил, когда спать ложился, думал только о деньгах. Они были для меня всё. На второй сидке почувствовал: у воров взгляды на жизнь другие стали, — оживившись, говорил Шахов. — Все больше кулаком и мордобоем. Только о себе думали. Контакты с хлеборезами, нарядчиками устанавливали. Понял, что от прежнего воровского одни головешки остались. Вот тогда я и решил перед людьми вину свою снять. В колонии норму выполнял на сто двадцать — сто тридцать процентов. Хотел расплатиться с потерпевшими…

— А иск-то большой был?

— Три тысячи восемьсот. Это на семь потерпевших. Я помногу не брал.

— Выплатили? — Солдатов почувствовал, что этот вопрос был неприятен и насторожил Шахова.

— Наполовину…

— Не надрывались… А после освобождения иск погасили?

— Не вижу связи, — процедил сквозь зубы Шахов.

— Ну, ладно, будем считать, что скромность в данном случае не украшает вас. — И тут же спросил: — Скажите, а зачем Мартынова-то с пути сбили? — Солдатов с нетерпением ждал ответа. От того, каким он будет, во многом зависела судьба Мартынова и наказание Шахову. — Давно познакомились?

Они оба довольно долго смотрели друг на друга. Солдатов внимательно, серьезно и без лукавства. Шахов сокрушенно, насупившись.

— Подводите, значит, под точку, — проговорил Шахов с горестной улыбкой. — Знакомы с месяц, а сбивать его — не сбивал. В «Луне» познакомились. Забежал туда чарку опрокинуть. Он уже сидел там. Назаказывал себе закусок разных, но только пил больше. Слово за слово, на несправедливость все жаловался. Сжег на работе прибор какой-то ценный по незнанию. Все смеялся, что выговор под расписку ему объявили. Ну, ему «леща» кинул для пробы. Мол, на производстве я справедливости тоже не видел. Там каждый о себе хлопочет. Особенно когда на собраниях прорабатывать других надо. Соглашался и все рюмку поднимал: «Давай за дружбу! Ты мне, мужик, понравился!» Понравился и он мне. Парень образованный. Впечатлительный. Мне такой впечатлительный и нужен был. За ужин я тогда расплатился.

— Ну а дальше?

— Дальше две девицы подсели. То да се. Поехали к ним. Там я паспорт его посмотрел и адрес запомнил.

— А потом?

— Потом встречаться стали. Как-то я его спросил: «Пойдешь со мной?» Ответил: «Пойду!» — «А знаешь куда?» — «Куда угодно». Ну вот и пошли.

— Он знал, где вы живете?

— Конечно, нет!

— Ну и дрянь же вы, Шахов! — не сдержался Солдатов. — Выходит, сознательно на дело Мартынова взяли. Сами попасться боялись… его подставляли? Вот приоделись вы, в костюм хороший вырядились, а все равно нутро-то свое этим не прикрыли. Как ни прячь…

Солдатов почувствовал, что говорит с Шаховым повышенным, грубоватым тоном, и понял, что это он из-за Мартынова. Что этот, наверное, неплохой и неглупый парень так легко поддался Шахову.

— На святом, на дружбе сыграли, — с укоризной сказал Солдатов. — Не несете вы людям счастья. Сдается мне, что друзей настоящих у вас никогда не было… И женщин вы не любили по-настоящему. Так жить нельзя.

Шахов тяжело посмотрел на Солдатова.

— А как прикажете? Друзья… Когда водку пьешь, друзья найдутся. — Его задели слова Солдатова о любви и женщинах. Была причина…

Еще в колонии узнал, что Зойка без него любовь «закрутила» с Серегой Тихим — карманником из Туапсе. Воры написали, что они с ним объяснились. Предупредили: если не оставит Зойку, ему «предъявят» сполна. Тот только и сказал: «Ценю заботу. Жалею, что разменялся». И больше к Зойке не ходил. Шахов вспомнил, как после освобождения, приехав в город, сразу же, не заходя домой, пошел в парк культуры и отдыха. Там, в бильярдной, разыскал Тихого, поманил его пальцем за аттракционы. У забора стал бить его. Ребята смотрели, не вмешивались. Он бил Тихого за то, что у него было с Зойкой. И еще за то, что ответил грубо: «Я твою Зойку не только видеть, но и знать не хочу. Тебе того же желаю».

Зойка встретила Шахова настороженно. Крупными серыми глазами смотрела с опаской. И он избил ее. А она перед каждым его ударом жмурилась и шептала только одно: «Миленький, хорошенький, прости, это я сдуру». Охота бить у него пропала.

Он плюнул и ушел. Видеть никого не хотел. Купил три поллитровки, большую банку помидоров и копченую рыбу. Пил в заброшенной железнодорожной будке. Потом у знакомого. Зойкина измена уже не казалась ему изменой, не вызывала прежнего возмущения. Он иногда вспоминал, как она после работы ухаживала за его больной матерью. И о том, как вечерами в первый год их знакомства они катались на речном трамвайчике. Домой вернулся через месяц. Пришел потому, что, кроме этого дома, другого не было.

Зойка тогда на кухне варила макароны. Через неделю повезла его в Москву к гомеопату лечить от запоя. Больше об измене он разговора не заводил. Молчала и она.

— О чем вы думаете, Шахов? — спросил Солдатов.

— Ни о чем. Я сейчас ни о чем не думаю. Солдатов недоверчиво покачал головой.

— Неужели можно жить так безоглядно…

— По-моему, вы безоглядны в ней. На что вы-то свою жизнь тратите? Людей сажать? И это тоже называется жизнью. — Он несколько раз подряд затянулся табачным дымом. — Небось дел понаписали целые тома. А доброты и на несколько листочков не наберется.

— Сажал, — серьезно ответил Солдатов. — Ну как таких, как вы, не сажать. В этом тоже своя доброта. Вы помните, что было лет одиннадцать назад? Помните? Или забыли?

— Меня тогда не сажали.

— Верно, не сажали. На сутки задержали. И отпустили. Уберегли тогда вас, Шахов.

— Пожалели? Не помню я такого случая… Это что же было? — мучительно вспоминал Шахов. — Задержали и отпустили?.. Нет, не помню. Все сочиняете…

— Забыли? Ну что ж, напомню. Вообще-то странно, что вашу жизнь я знаю и помню лучше, чем вы сами? Напомню, — повторил еще раз Солдатов. — Некий молодой человек лет двадцати пяти познакомился в ресторане на Привокзальной улице с некой девицей лет девятнадцати. Полюбил ее, как говорят, с первого взгляда. И пошел к ней веселиться дальше, после закрытия питейного заведения. А там у нее оказалось еще несколько мужчин. Выпил этот молодой человек с ними стопку, другую. Поговорили, порассуждали. PI убедили они этого молодого человека осуществить с ними одно мероприятие в магазине. Вспоминаете, Шахов?

— Нет!

— Ну что ж. Будем дальше сочинять, как в хорошем детективном романе. С романа же ведь началось все это. В один прекрасный вечер эта компания направилась к магазину, но в это время на их пути оказались два желтеньких милицейских «газика». Помните эти «газики», Шахов?

— Теперь вспомнил, — ответил он глухо.

— Ну вот! Задержали компанию. Надолго задержали. А молодого человека, влюбившегося с первого взгляда в голубоглазую приятную брюнетку из магазина «Парфюмерия», отпустили, поскольку он не совершил еще своего первого преступления, отпустили потому, что он, как показалось следователю, сам не знал толком, куда и зачем шел. Раскаялся он тогда в своем неосмысленном намерении. Компания та оказалась сплошь из рецидивистов. Помните, Шахов? Ведь этим молодым человеком были вы! Не задержи вас тогда — все получилось бы очень плохо. Ваши двухдневные случайные «друзья» шли не только грабить… Так что вы напрасно думаете, что мы только и делаем, что творим зло, когда сажаем таких зрелых и перезрелых, как вы. Не согласны?

Лицо Шахова искривилось:

— Ну, спасибо, начальник, за благородное прошлое. За то, что задерживаете несмышленышей и отпускаете на покаяние.

— Скажите, Шахов, вы верите в воровскую дружбу, выручку? Ну, в общем, в то, что, когда вору плохо, другой ему поможет?

— Отвечу. У воров жизнь в порядке. У нас все поровну. Как в песне: «Тебе половину, и мне половину». И в беде тоже. Одного не оставят…

— Вы давно видели Серегу-Одессу?

— Давно.

— А где он?

— Наверное, срок тянет. — Шахов вспомнил этого красивого, уже в возрасте, удачливого вора, о недобром характере которого ходило множество легенд.

— Не тянет он срока. В доме инвалидов он. Второй год уже, ворам писал — ни один его не навестил.

— Не верю. Что им, денег на порошки жалко?

— Лекарств хватает. Он по человеческому отношению страдает. Мы его в дом инвалидов по его просьбе устроили.

— Завязал, значит, Серега…

— Завязывают галстуки и еще шнурки на ботинках… Они внимательно и серьезно посмотрели друг на друга, как люди, понявшие что-то очень важное. И долго смотрели они так молча. Наконец Шахов не выдержал, скривился в ухмылке и сказал: «Спасибо за беседу». И отвернулся, потом опять поднял голову и спросил:

— У вас на Строительной позавчера была кража?

— Была.

— Не бегайте впустую. Это Тихого работа… Может быть, спасете еще одного несмышленыша, как и меня тогда.

Солдатов с интересом посмотрел на него.

— Не думайте, что вы меня дожали… Просто Тихий — мелочь человек, сволочь порядочная. Он совсем уж малолеток вперед себя пускает. Только прошу…

— Не беспокойтесь. Насчет ваших порядков я знаю.