Кража

ГЛАВА 7

Когда привели на допрос Шахова, он спокойно и с интересом оглядел кабинет, чуть улыбнулся своим мыслям. Казалось, ничего его не беспокоит. Стройный, в хорошем костюме, он производил впечатление вполне добропорядочного человека, которому есть за что уважать себя.

— Садитесь, Шахов. В ногах правды нет. — Солдатов указал на стул.

Тот опустился на стул:

— Правды нигде нет.

— Не там ее ищете, — вздохнул Солдатов.

Шахов не терял спокойствия, но неожиданно быстро повернул голову в его сторону.

— Как взяли, так и отпустите. За что взяли, собственно?

— Характером слабоваты оказались. Старый урок не пошел впрок… Жадность на чужое одолела. Если не могли с нею управиться — пришли бы к нам. Посоветовали бы. Угрозыск в таких делах не отказывает.

— Можно без издевок? Очень буду признателен, — хрипло, уже взволнованно сказал Шахов. — У меня душа чистая. А что касается советов, то, извините, век бы вас не видать. Не вас лично — уголовку! Говорят, работничков у вас много новых появилось. Не справляетесь? — полюбопытствовал он, а в голосе опять зазвучал смешок.

— Нет, мы теми же штатами справляемся. Без перегрузок работаем. — Солдатов понимал, что Шахов прощупывает и ищет верный ход для разговора, а колкости — расчет на то, чтобы вывести его из себя. — Только не верю я, Шахов, что вам не хотелось с нами повидаться. Вы даже инициативу проявили.

— Я? Инициативу? — засмеялся Шахов.

— Шли на ограбление, неужели не думали о нас? Вы торопились ограбить, Мы, естественно, — вовремя задержать. Вот и свиделись.

Лицо Шахова расплылось в улыбке.

— Вон вы куда. Только зазря подсуетились. Мне, собственно, беспокоиться нечего. Я не грабил, это и потерпевшая подтвердит. — Шахов обжег его взглядом. — Смехота…

— Не грабили? — спросил Солдатов.

— Как на духу! — Шахов приложил руки к груди.

— Честное слово?

— Честнее не бывает!

Солдатов нахмурился, глянул на Шахова и натолкнулся на его угрюмый цепкий взгляд.

— Вы же взрослый человек. Без своего слова человек — не человек. Пусть даже и судимый.

Сказал так не случайно. Он знал, что Мухин уже разыскал официантку из «Светлячка». Она рассказывала об итальянских туфлях — малы они ей оказались. Отдала Шахову для продажи. И опознала их. Теперь, разговаривая с ним, Солдатов невольно поглядывал на папку, в которой лежали показания Мартынова и официантки.

— Не тот разговор, Шахов. Как я слышал, вы свое слово цените.

Шахов не ожидал такого укола. Среди воров его особенно уважали за то, что слов на ветер он не бросал.

— Вот оно что! — злобился он. — На воровских порядках поиграть желаете! Хотите, чтобы я вывернулся наизнанку. В душе моей покопаться? Нет дел за мной. А на нет и суда нет! Вот так — по-воровскому!

— Только того… без истерики, — успокоил его Солдатов.

— А вы не трогайте мою душу.

— Ваше дело отказываться, мое — не верить. И предупредить, что по закону…

— Да! Да! Знаю — обстоятельством, отягчающим ответственность, признается совершение преступления лицом, ранее судимым, — прервал его Шахов. — А смягчающим — чистосердечное раскаяние… Так, что ли? Вы что же хотите, чтобы я сам себе обвиниловку написал? Вот времена! Даже в уголовном розыске для жуликов самообслуживание ввели.

— Упрашивать не стану, во всем разберемся сами и без вашей помощи, — невозмутимо ответил Солдатов. — А что воровского шика хваленого не увижу, не особенно жаль.

— Плевал я на этот шик. На совесть меня не берите. У меня с совестью полный порядок. Мне о своей жизни, о семье думать надо.

— Женились?

— Зачем жениться? — мотнул головой. — Я с Зойкой помирился. Она мне старое забыла. Живем в порядке, не жалуемся.

Оба помолчали. В кабинет долетали шум улицы, голоса людей, проходивших под окнами.

— Послушайте, Шахов, вот вы сказали, что живете в порядке. Но разве воровство — это порядок?

— Ничего. Я своей жизнью доволен.

— Заблудились вы в жизни. Не можете нести счастья другим. Стыдно…

— Кому стыдно? Мне?

— Такого разговора не приму, — строго сказал Солдатов. — Ведь зло…

— А вы откровенного захотели? — Тихо, но с вызовом спросил Шахов. — Только, по-моему, самое большое зло — заставить человека себе на голову ведро с помоями вылить. — Он тяжело привалился к столу.

Солдатов старался разгадать, что стоит за этими словами Шахова. Хотел ли он высказать все, что в душе накипело, или же опять этот избитый прием долго говорить обо всем, но только не о деле.

— Задумались, товарищ начальник? От откровенного разговора отказываетесь? Это для нас не ново. — Шахов хрустнул пальцами. — Разрешите воды? — Он вынул из кармана две таблетки, разломил их на ладони. — Осень. По совету врачей профилактикой заниматься приходится. На последнем сроке желудок испортил. — Он одним глотком запил таблетки.

— А знаете, Шахов, давайте-ка поговорим, торопиться нам с вами некуда, — миролюбиво сказал Солдатов.

— Ну что ж… Тем более без свидетелей… Так, значит, правду? — хмыкнул он. — А зачем она вам? Свое самолюбие потешить? — И, не дождавшись ответа, продолжил: — Говорят, многое от семьи зависит, от родителей… Наверно, не без этого… И я жил в семье, и у меня были отец с матерью. — Шахов криво усмехнулся, но не было уже в его тоне отчуждения и вызова. — Отец мотался из города в город.

Помню, поехал в Харьков, потом в Уфу, переселился в Свердловск. Жизнь бросала его из стороны в сторону, а потом его бросила моя мать. Сейчас он живет где-то под Пермью. Я его не видел уже двадцать лет. А матери было не до меня. Четыре раза замуж выходила. Молодость у нее затянулась. Какая у меня была жизнь — сами понимаете… Отца я не искал, он меня тоже. Теперь уж нет и матери… Ребята, с которыми сидел в. колонии, не стали мне друзьями. Почему — не знаю. Некоторые годами дружат, у меня не получилось. Наверное, эта дружба за высокими заборами осталась. Единственное, что у меня в жизни есть, — это Зойка. Семья все-таки…

— А зачем же воровали? Почему не остановились? — повторил свой вопрос Солдатов.

— Черт его знает! У меня всю дорогу так. Помню, до чего трогательно провожала администрация из колонии… Говорили: иди с чистой совестью! И я пошел. Но свобода радости не принесла. Потому что с клеймом судимости вышел. Только и слышал: вор прибыл. Вы скажете — и поделом. Нес людям горе — принимай и сам страдания. А все-таки обида душу разъедала. Вы видели, как плачет вор? Не видели. Я втихаря плакал. Не от злобы, оттого что не верили мне. От встречных и поперечных ничего, кроме презрения и боязни, не видел. Мои надежды о недоверие разбились. Поначалу хотелось кричать, что я не вор уже, что я честно буду жить на свободе, а потом, когда невмоготу стало, пить начал. Чувствовал, что судимость по пятам ходит. Правда, не все черствые люди попадались, кое-кто сочувствовал. Но от этого еще горше становилось. Странно все-таки человек устроен. — Шахов потянулся за папироской. — Напросился я на эту самую правду, а теперь думаю… Расскажу и загремлю без пересадки по новой. А умолчу — глядишь, выберусь, выплыву. Хотите — верьте, хотите — нет, но у меня во время последней сидки от раскаяний уже все перегорело. Теперь вроде бы и гореть нечему. А вот ведь боюсь. Боюсь говорить эту проклятую правду. Зойку жалко. Без нее совсем один останусь. Мне теперь снисхождения не будет. В приговоре написать не забудут: «Освободившись из мест лишения свободы, на путь исправления не встал…» Два срока перевоспитывали, теперь третий маячит. Страх…

— Страх — это не во вред. А вы понимаете, Шахов, смысл этого слова — страх? — спросил Солдатов.

— А что мне слово понимать? Я это чувство знаю!

— И всегда жили с этим чувством?

— По правде говоря, не всегда, — улыбнулся Шахов, — что я, заяц, что ли, которого охотник гнал без передыху. Какой-никакой, а человек все-таки, можно я еще папироску возьму?

— А чем человек отличается от зайца? — улыбнулся Солдатов.

— Ну как чем… — Шахов растерянно пожал плечами.

— А тем он отличается, — сказал Солдатов, — что от зайца, когда охотник за ним гонится, ничего не зависит. Его судьбу полностью решает охотник, если, конечно, он стрелять умеет. А от человека в отличие от зайца зависит все. Пожалуй, все. Особенно, — Солдатов подчеркнул последнее слово, — в те периоды его жизни, когда он не боится. Вы восстановите в своей памяти случаи, когда и страха не чувствовали, но и усилий не делали, чтобы жизнь свою изменить к лучшему, и поймете, человек вы или заяц. Ведь было у вас время, самое счастливое?

— Похоже на то, — согласился Шахов.

— Это когда вы еще не воровали.

— Да, в самом деле, — удивился Шахов, — это время было едва ли не лучшим у меня… И не пил я тогда ничего, кроме красного, и вещи носил не фасонистые, и спокоен был.

— А потом вам показалось, что душевный покой и свободу можно кое-чем еще и приукрасить?

— Ну так мне, положим, не казалось, но в конечном итоге получилось именно так. Тут вы точно сказали. — Шахов оживился, закинул ногу на ногу. — Потянулся к одной развеселой компании. Понравилось красоваться. А потом, знаете, наступил такой момент, когда я должен был уже в деле себя показать. Пошли деньги, кражи.

— А вам не приходило в голову, Шахов, что больше всего вы крали у самого себя? Сначала три года, потом пять и сейчас новый срок… Вам сколько сейчас? Тридцать шесть?..

Какие же деньги, вещи, кошельки сравняются по цене с годами собственной жизни? Старая истина, Шахов, преступления себя не окупают. Неужели не понятно?

— Ладно, начальник. Башка у меня разболелась. Отправляйте в камеру…