Кража

ГЛАВА 18

Юра, симпатичный парнишка в джинсах и черном свитере, выйдя из школы, расстался с товарищами на углу улицы. Около книжного магазина он вдруг почувствовал, что за ним кто-то наблюдает. Оглянулся. В этот дождливый день улица была пустынной, только какой-то зеленый «Жигуленок» тянулся как черепаха по мокрой мостовой. Юра ускорил шаг. Он оглянулся еще раз и убедился окончательно, что наблюдают за ним из «Жигуленка». Эта догадка так поразила его, что он даже остановился. И в ту же минуту автомашина подъехала к нему и мягко затормозила.

Незнакомый мужчина открыл дверцу и обратился к нему:

— Вымокнешь без зонта, садись, подвезу.

— А кто вы такой? — удивился Юра и от смущения неловко пошутил: — Вместо зонтика решили поработать? — И уже сердито: — Зачем мне садиться в вашу машину, гражданин зонт?

— А ты, парень, остроумный, — рассмеялся незнакомец. — Ну уж если решил называть, то зовут меня не зонт, а Солдатов, капитан милиции.

Юра побледнел: вот оно! Значит, узнали все-таки, что хотел автомашину Боровика разбить. Неужели Жестянников сказал? Кроме него, никто не знал больше об этом.

Солдатов заметил его растерянность и засмеялся:

— Не бойся, арестовывать не стану, поговорить надо. Юра подумал, что Солдатов сидит в машине Боровика.

Та же марка, тот же цвет.

— Покажите, пожалуйста, документ, — попросил он строго.

— Вот это мне нравится. Уважаю обстоятельных людей, — серьезно ответил Солдатов и показал удостоверение.

— Так, — произнес Юра и покорно сел в машину. Минуты три молчали. Потом нервы у Юры не выдержали. — Куда везете? — спросил он настороженно.

— А никуда, — весело ответил Солдатов. — Ты ведь не спешишь? Я тоже не спешу, дело раскрыл. — Солдатов помедлит и уточнил: — Почти раскрыл.

— Какое дело? — полюбопытствовал Юра.

— Служебная тайна, — рассмеялся Солдатов, — но так как она и тебя касается, расскажу. Только условие — никому ни слова. Молчать умеешь?

— Постараюсь, — буркнул Юра.

— Тогда слушай. Квартиру тут одну обворовали. Где и у кого, не спрашивай. Бились мы с этой кражей долго. Загадок в этом деле — целый короб, и среди них особенно трудная — каким образом к вору попал ключ от квартиры потерпевшего. Можно сказать, задачу нам задали сложную, но все же мы решили ее.

Юра слушал напряженно. Сидеть было неудобно, куртка натянулась и резала шею, но изменить положение он не решался.

Солдатов неожиданно остановил автомашину, повернул голову так, чтобы поймать Юрин ускользающий взгляд, и твердо произнес:

— Разгадали мы эту тайну, и привела она к тебе…

— Вы, наверное, по поводу кражи говорите у этого, — Юра незаметно поморщился, — Боровика?

— А почему ты так решил?

— Да так… Слышал я об этой краже. Значит, раскрыли? Повезло этому портняжке! — Он не скрывал сожаления.

— Ну какой же Боровик портняжка… Он закройщик высокого класса. Можно сказать — профессор. К нему даже известные люди стремятся попасть…

— Ну да? — с недоверием произнес он. И тут же добавил: — Все равно портняжка. Хоть и профессор…

— Выходит, ты простых портных вообще в счет не принимаешь? — осуждающе проговорил Солдатов. — Кем же ты собираешься стать? Изобретателем, генералом, директором? Только знай — без уважения к другим людям ими не становятся… Да и не поставят…

— Я так не сказал. — Он с вызовом посмотрел на Солдатова, хотя и чувствовал, что ответил неудачно. — Я сказал, что Боровик — портняжка, — все же повторил он опять.

— За что ты его так?

— А у него кругозор в один градус.

— Я этого не заметил. Он интересный человек. Интеллекта ему не занимать. Ты сам-то с ним разговаривал хоть на отвлеченные темы? Или так, на глазок определяешь?

— О чем мне с ним говорить? — Юра словно взорвался. — О пуговицах с нитками?

Солдатов почувствовал, что продолжать этот разговор было нецелесообразно, что так вот, с ходу, парня не переубедишь, а неосторожным словом можно принести вред и Юриной матери, и Боровику.

— Ну ладно! Не за этим я сюда приехал. Давай-ка с глазу на глаз поговорим о другом. Тут вот какая история… — И Солдатов спросил его о Жестянникове. Юра подтвердил слова Тихого о том, что был в его квартире с ключами от автомашины Боровика. Но о том, что хотел угнать ее и разбить, умолчал. Солдатов допускал, что Тихий мог и наговорить на Юру, чтобы показаться лучше хотя бы с этой стороны: дескать, спас все же машину и парня уберег от неприятностей.

— Так! Значит, побывал у него? — подытожил Солдатов и добавил буднично, как бы между прочим: — А ключи-то от машины зачем брал?

— Хотел по двору покататься, — равнодушно ответил он, но глаза все же невольно виновато отвел в сторону.

Солдатов других вопросов задавать не стал. И так было ясно: Тихий сказал правду, душой не покривил.

— Что мне за это будет? — спросил Юра как можно спокойнее, но голос сорвался.

— А ты на килограмм шоколада рассчитываешь? Щекотливую задачу ты мне подкинул. Будем думать, — обещающе, но строго ответил Солдатов. — Ишь умник выискался! Наживать — не наживал, а вещь разбить, в лепешку смять — это пожалуйста!.. Ведь хотел разбить?

Юра кивнул головой и смущенно поглядел на него. И вдруг словно взорвался:

— Ну что, все выудили? Тогда везите, допрашивайте!

— А я не допрашивать хочу, я хочу поговорить с тобой доверительно. Потому что больше того самого ключа, — черт с ним, с ключом, с ним все ясно, — меня волнует один человек в этой истории. Ты!

— А вы для Боровика здорово стараетесь. Наверное, он вам костюм без очереди сшил, — съехидничал Юра. — И вещи нашли, и меня в угоду ему к стенке прижали…

— Молод ты и горяч. С людьми не можешь ладить. — Солдатов крепко сжал его плечо и сказал: — Хочешь, я дам тебе хороший совет? Простой совет. Будь мужчиной. Будь мужчиной с товарищами, с друзьями, с врагами… У тебя есть враги?

— В школе вроде бы нет, — нехотя ответил он.

— А во дворе?

— И во дворе вроде бы нет, — растерянно, не понимая, к чему клонит Солдатов, выдавил Юра.

— Ну а в собственном доме? — твердо спросил Солдатов.

Юра помолчал и, освободив плечо, резко спросил:

— Можно мне уйти?

— Нельзя! — ответил Солдатов. — Сначала ответь на вопрос.

— Не буду я отвечать на этот вопрос, — решительно произнес он.

— Мальчик! Ты уже ответил на него. Так что уж лучше и не надо. Только он не враг тебе…

— А кто же? — запальчиво крикнул Юра. — Друг, что ли? Отец родной? Что вы все Боровика защищаете?

— А я и не защищаю. Заметь, я ни разу не назвал его, а ты все время вокруг этой фамилии вертишься. При чем тут Боровик? Можно подумать, что ты к другому бы иначе относился.

— Иначе.

— Ошибаешься, — сказал Солдатов. — Ты за мать ее судьбу решаешь. Раз тебе он не нравится, значит, мать должна другого себе человека найти, а ты посмотришь и оценишь. Так? Подходит ли он тебе?

— Ну почему…

— Эх! — Солдатов достал из пачки папиросу. Закурил. — Если бы в жизни было все так просто и все люди делились на родных отцов и заклятых врагов… — Он остановил машину за квартал от дома Калугиных и опустил оконное стекло. — Накурил я здесь прилично. Послушай, что мы здесь сидим в дыму, бензином пропахнем. Пойдем присядем где-нибудь на воздухе. Дождь уже кончился. Наверное, есть у тебя здесь свое заветное местечко.

Юра вылез из машины и нерешительно кивнул в сторону железнодорожного переезда. Сунув руки в карманы вишневой куртки, склонив непокрытую голову, Юра медленно шел рядом с Солдатовым.

— А я вас вспомнил, — сказал он. В его голосе Солдатов почувствовал расположение. — Вы зимой выступали в нашей школе, — пояснил Юра, — тогда еще говорили, как самопал у одного парня разорвался.

— Да, что-то было такое, — согласился Солдатов. — Это и все, что ты запомнил из моего выступления?

— Нет. О самопале я просто так, для ориентира. — Юра больше запомнил Солдатова совсем по другому случаю. В прошлом году он подъехал на мотоцикле к пельменной и, спрыгнув с него, быстро направился навстречу пьяному, который, размахивая перочинным ножом, набрасывался на ребят. Он что-то сказал ему, и пьяный, послушно отдав нож, пошел к милицейской коляске. Ребята тогда допытывали друг друга, какие же слова Солдатов сказал ему.

На насыпи, у большого штабеля шпал, они сели на ствол сломанного дерева. Пахло мазутом, дымком, долетавшим из железнодорожной будки, влажной пожухлой листвой. Юра молчал и носком ботинка медленно вычерчивал небольшие дуги на утоптанной траве. Молчал и Солдатов. Первому начинать разговор не хотелось. Чувствовал, что Юра настроен был сам выговориться до конца.

— А я знаю, почему вы со мной не согласны, — уверенно проговорил Юра и, не дожидаясь ответа, продолжил: — По инерции. Потому что у вас, у взрослых, мы всегда не правы, мы желторотые цыплята. Вот только сами своих ошибок не замечаете. Категоричны…

— Не понял тебя. С чем не согласен? Что ты хочешь этим сказать? — Он испытующе посмотрел на Юру.

— Вы еще не знаете, какой он: пришел, увидел, победил. У него все на деньги измеряется. И машина, и ценности, и всякое барахло. — Голос его звенел от напряжения. — А мать моя тоже на тысячи измеряется?

— Ты опять об этом? Как тебе не стыдно? — В голосе Солдатова звучало нескрываемое сожаление. — Ну и циничный же ты экземпляр. Разве можно отношения взрослых людей рублями измерять? — проговорил он строго и заметил, что нескрываемая ярость в Юриных глазах медленно потухла.

— А взрослым можно? А он не цинично поступает? За полторы сотни и меня купить собирался, — он с отчаянной решимостью смотрел на него.

— Как так?

— Мопед купить обещал…

— Я бы не стал.

— Вот видите…

— Не стал бы, — повторил Солдатов, — заигрывать с тобой не стал бы. Но ты ведь не допускаешь другого варианта. Ведь мог он и от чистого сердца. Мопед же — твоя мечта? И насчет денег ты не прав. Он не такой человек. Знаешь, мне часто приходилось видеть потерпевших… А он вошел в разгромленную квартиру, походил по комнатам и сказал: «Жаль, конечно, но что делать…» И деньги и ценности у него не от жадности, не от скопидомства. Они ему от двух теток остались. И о рублях он не думает.

— Ну это его дело. Чего моей матери не хватает? Денег? Так я работать пойду. О куске хлеба, платьях, кофточках ей заботиться не придется. Заработаю.

— По-твоему, что же получается? Вся жизнь человека в куске хлеба, платье, кофточке? Твоя мать и сейчас от этого не страдает. Тут дело серьезней. Человеку одной сытой жизни мало! Так? Так!

— Ясно. Не хлебом единым, что ли? — Получилось упрямо и грубо.

Солдатов не ответил. Помолчал.

— Странная у тебя философия, — наконец сказал он. — С такой философией ты ни мать, ни себя не уважаешь.

— Но почему? — Юра сразу потерял уверенность. — Я только о том, зачем нам в доме чужак? Один был — ушел, и этот нам не нужен.

— Чего ты все за мать-то решаешь? Она, как я понимаю, не из тех, кто первому встречному на шею кидается.

— Не хватало!

— Не понимаешь ты в жизни ничего, — с укором сказал Солдатов. — Женщине без мужа… Неполноценная это жизнь.

— Разве одна она так живет? Гнездышко вить в ее годы смешно. Блажь все это.

— Тебе сколько лет? Пятнадцать? Скоро и у тебя будет семья. Тоже гнездышко вить станешь. Уже свое…

— Мать всегда будет со мной, — твердо произнес Юра.

— Конечно, будет, — согласился Солдатов, — но в няньках, бабушка будет. Для себя ее жизнь подлаживаешь. В бабушках она у тебя еще находится. Ты ей сейчас не отрезай жизнь, — посоветовал Солдатов. — Подумай об этом. Подумай как взрослый человек. Ты хочешь, чтобы мать до ста лет тебя обхаживала?

— Вы осуждаете меня? — серьезно, с какой-то новой интонацией спросил Юра.

— Скажи, кого ты любишь больше всего?

— Маму люблю, — ответил Юра неожиданно по-детски и сам устыдился этих простых слов.

— А если любишь, — сказал Солдатов, — то, наверное, и жалеешь. Ведь любви без жалости не бывает. Тем более к женщине, даже если она мама родная.

— Ну, жалею, — согласился Юра. И опять зло добавил: — А его ненавижу…

— Вот и возникает у тебя, дорогой, непримиримое противоречие в твоих чувствах. Мать ты любишь, жалеешь, а человека, который ей дорог, ненавидишь. Много ли радости от такой любви-жалости?

— А он, думаете, любовью пылает? — опять запальчиво спросил Юра. — Чувствует себя хозяином в доме. А какой он хозяин? Это наш дом! Мой и мамин.

— Это ваш дом, — согласился Солдатов. — Только дом, в котором живет неприязнь, даже ненависть, я бы не назвал домом. Это место, где ночуют, едят, хранят вещи, читают газеты. Но это не дом. Дом — это то место, где люди любят и уважают друг друга.

— Что вы все о моих чувствах?! — вдруг смутился Юра. — Я в них сам запутался.

— Да, — согласился Солдатов, — чувства — клубок тугой. Но чтобы дальше жить по-человечески, надо его распутать.

— Маме нужен человек, который и меня бы любил, — тихо ответил Юра.

— У него есть дети, как ты думаешь? — спросил Солдатов.

— Какие у него дети? — скривился Юра. — Бобыль он. Да и не нужны ему дети…

— А вот я было подумал, когда заявление принимал, что дети у него есть. Такая была странная минута. Я спрашиваю у него — дети есть? А он молчит, колеблется. Я повторяю вопрос: дети есть? А он опять не отвечает.

— Чего-то он хитрить вздумал? — сказал Юра.

— А он, дорогой мой, не хитрил. Он думал не о том, чтобы меня обмануть. В этом деле не обманешь. Он о тебе думал.

— Обо мне? — удивился Юра. — Это с какой стати?

— А вот с какой. Объясню тебе, растолкую. У Боровика, так сказать, юридически детей нет. И самое простое было для него так вот и ответить: — Нет, мол, детей. Но у человека, кроме формальных ответов, есть и неформальные, связанные не с анкетой, а с жизнью души. Вот он и колебался. Между нет и да. А да — это ты. Да, ты! Не перебивай! Ты чувствовал его всех меньше. Помнишь, как в бассейн он тебя устраивал, как уроками интересовался, как учил водить автомашину? Думаешь, делал он это для того, чтобы мать к себе расположить? Нет! Тебя он хотел склонить к себе. Потому что устал от одиночества. И ходил к вам домой не только ради матери, но и потому, что хотел почувствовать себя дома. Дома! Где есть и жена, и сын, и ужин, и газета, и тишина. Ты знаешь, какое самое опасное чувство, которое разрушает человека?

— Ложь! Страх! — ответил Юра.

— И ненависть! — добавил Солдатов. — Тебя ослепила ненависть. Ослепила от эгоизма, себялюбия… Ты мать не захотел с ним делить. Но ведь человек существо неделимое. И этому существу больно, ох как больно, когда его рвут на две части. Ты думаешь, что самая страдающая сторона — это ты… И себя самого жалеешь. А ведь самая страдающая сторона — это мать. И ее ты не жалеешь ничуть. Ты не понимаешь и понимать не хочешь, что отнимаешь у нее право на собственную жизнь! Представь, что если вдруг я отберу у тебя такое право, возьму и скажу — с завтрашнего дня не смей встречаться с Леной или с какой-нибудь еще девчонкой. Или мать этой девчонки запретит ей встречаться с тобой. Ведь ты возмутишься! По какому праву? Мы ведь личности! У нас ведь свои собственные души. Тебе пятнадцать лет, и то возмутишься. А матери твоей побольше. Думаешь, она не возмущается? Только ее возмущение — это боль. Тихая, молчаливая боль. Об этом вот и подумай. — Солдатов взглянул на часы. Было уже около четырех.

— Для этого вы и посадили меня к себе в «Жигули»? — вдруг удивился Юра.

— Нет! — помедлив, ответил Солдатов. — Моя задача была проще. Я должен был выяснить у тебя насчет ключа и Жестянникова. А весь этот разговор ты сам завел. Видно, наболело у тебя. Вот я и ответил тебе, как мог. Будем считать, что профилактикой я с тобой занимался.

— Профилактикой? — улыбнулся Юра.

— Да, — подтвердил Солдатов, — слово тяжелое и нудное, а скрыто в нем так много, что и за несколько часов не перескажешь. А если в двух словах, то профилактика в нашем деле — это выпрямление человеческих душ. Это очеловечивание отношений. Ты парень умный и поймешь, что если души будут прямые и отношения человеческие, то откуда же возьмутся черствые люди? Вот раскрываешь дело и думаешь, что виноват не только преступник, виноваты и те, кто не сумел его вовремя остановить… На то, что я сказал тебе несколько обидных фраз, не обижайся. Мы же договорились разговаривать как мужчина с мужчиной, — Солдатов похлопал его по плечу. — Ты завтра приди ко мне. Завтра после обеда… — и неожиданно почувствовал, что эти промелькнувшие минуты разговора с Юрой отбросили его на многие годы назад, когда он вот так же переживал за себя и за мать, которая после гибели отца на войне пыталась наладить свою жизнь. Но тогда у него была поначалу мальчишеская ревность, сменившаяся уже потом взрослым пониманием…

— Отвезите меня, пожалуйста, домой, — сказал Юра.

— К маме? — переспросил Солдатов.

— Домой, — твердо повторил Юра.

Когда мягко защелкнулась дверца и Солдатов остался в машине один, у него вдруг мелькнула мысль, которая самому ему показалась неожиданной.

«А что, — подумал он, — если об этом разговоре с Юрой рассказать на совещании у начальника управления, которое назначено на понедельник? Вот так бы взять и выступить не с отчетом о проведенных и запланированных мероприятиях, не с обычными гладко-стертыми фразами о роли профилактики и о вреде ее недооценки, а рассказать просто, по-человечески, доверительно о том, как эмоциональная неухоженность, душевное одиночество, обида, разочарование не так уж редко ведут к преступлению».

Но Солдатов понимал: на совещаниях, где разговор обычно идет о крупно-деловых, масштабно-общественных вопросах, а суждения излагаются лаконично, с подчеркнутой суховатостью, не принято заниматься исследованиями душевных тонкостей, и поэтому рассказ его был бы странен и неуместен. А между тем этот час, проведенный в «Жигулях» вместе с Юрой, иначе и не назовешь, как часом профилактики. Вот если бы каждый сотрудник уголовного розыска нашел время хотя бы для одного такого часа профилактики в сутки, может быть, все дни их жизни, посвященные раскрытию преступлений, стали бы более спокойными по той простой причине, что преступлений было бы намного меньше. Но такой час профилактики тем и удивителен, что он возможен только с одним-единственным человеком, с тем, кому этот час посвящен. Но как выкроить время для этой работы? «А что, — мелькнула крамольная мысль, — если урвать эти часы у тех же самых совещаний и заседаний в райотделе?» Но тут же строгий начальственный голос возразил в самом Солдатове: но ведь и совещания нужны для дела. Не могут же люди работать в одиночку. Профилактика — дело комплексное. Она одному человеку не под силу. В ней должны участвовать люди разных профессий, вся наша общественность. Иначе профилактика никогда не станет эффективной. Ведь она и в узкомедицинском смысле слова — дело врачей различных специальностей: и терапевтов, и невропатологов, и стоматологов, и ранней диагностики… А при сложных случаях всех их собирают вместе для консилиумов. И совещание, в сущности, тот же самый консилиум. Только вот, конечно, жаль, что на консилиумах рассматривают отдельные истории болезни, а на совещаниях почему-то не принято, а то, право, стоило бы рассказать и о Юре, и об их разговоре в «Жигулях».