Кража

ГЛАВА 19

Начало девятого. Солнце вынырнуло из-за угла многоэтажки и залило ярким светом кабинеты райотдела. На улице не по-осеннему тепло, окна распахнуты настежь. В вестибюле зубоскалят молодые мужчины, арестованные за мелкое хулиганство. Ждут грузовик, который отвезет их на работу.

— Кто одолжит «Беломора» без отдачи?

— Сейчас бы картошечки жареной с колбаской и молочка…

Кто-то выкрикнул:

— Давай, интеллигенция, насчет рукавиц спросите.

Хулиганов сопровождает молоденький сержант в новенькой милицейской фуражке. Он держится с ними запросто. В нарушение правил называет их по именам и кличкам. Так ему, наверное, удобнее.

— С добрым утром, гражданин начальник! Как спалось на службе?

Сержант не отвечает, сосредоточенно смотрит на листки бумаги — это наряд. Приложив наряд к стене, делает в нем какие-то пометки.

— А я вот не спал. Боялся Люську свою во сне увидеть. Она и тут в мою личную жизнь вторгается, — гогочет красивый парень с поцарапанным лицом.

— Нар жестких, а не Люську, вот чего ты боишься. Как на работу-то придешь с такой физиономией? — не отрываясь от листков, пытается устыдить его сержант.

Но парень не слушает его. Вместе с другими он ринулся к подъехавшему грузовику и, перемахнув через борт, поудобнее устроился в кузове. Ехать далеко — в колхоз на ремонт плотины.

Вестибюль опустел. Высокий грузный дежурный с поседевшими висками порывисто захлопнул окошко в застекленной перегородке. Но это не помогает. Сверху ползут серовато-синие полосы табачного дыма. Дежурный морщится. Соблазн большой. Вторую неделю упорно борется с собой — пытается бросить курить.

Увидев Солдатова, он быстро вышел к нему навстречу и, козырнув, отрапортовал: ночью происшествий зарегистрированно не было.

До начала работы еще около часа. Солдатов вошел в кабинет, повесил в шкаф плащ и, сев за стол, стал набрасывать план работы на следующий квартал. Настойчиво зазвонил телефон.

— Слушаю вас.

— Привет, сыщик. Галенко говорит.

— Здравствуйте, Василий Петрович.

— Что нового по краже у Боровика?

— Вчера Жестянников сознался. Это его дело! Из Ростова сообщили, что похищенное нам с нарочным направили. Сегодня-завтра будем предъявлять потерпевшему. И еще у Белкина кое-что изъяли… В общем, можно сказать — кража раскрыта.

— Слушай, а правду говорят, что Жестянникову ключ от квартиры Боровика какой-то мальчишка передал? — поинтересовался Галенко. — Ты этот факт проверь. Чтоб ни сучка, ни задоринки. Понял?

— Уже проверил. Этот парень никакого отношения к делу не имеет. Стечение обстоятельств…

— Я зайду к тебе.

Через минуту дверь широко распахнулась. Галенко вошел торопливо. Одетый в форму, он выглядел внушительно. Солдатов поднялся из-за стола и поздоровался.

— Так, значит, не имеет? — Он вновь вернулся к ответу, уже услышанному по телефону. — Ты не торопись. По этому делу нужно все выяснить досконально. Не та ситуация… — В его голосе звучало беспокойство.

— Вот и я говорю — не та ситуация. Мальчишка к этому делу, как говорится, с боку припека. У него ключ Жестянников выкрал.

— Смотри! — этим словом он как бы снял свои сомнения. — А как же с Белкиным-то получилось? — Лицо Галенко выражало изумление. — Выходит, золото скупал? Ничего себе потерпевший! Ты не напутал, Солдатов?

Солдатов, не торопясь, достал из сейфа папку и протянул ему протокол допроса Белкина.

— Нет, ты вдумайся, — возмутился Галенко. — Чего ему не хватало?

Солдатов понимающе молчал.

— Так! — Галенко опять взял в руки протокол и прочитал нужные ему строчки. — Значит, с этим делом у нас все в порядке. Доложить будет о чем.

Солдатов понял, что по этому делу у Галенко есть свои планы.

— А хрусталь-то зачем били? — поинтересовался Галенко.

— Жестянников говорит, для того, чтобы мы несудимых, помоложе воров искали.

— Выходит, отвод от себя делал? Так, что ли? — И, не дожидаясь ответа, продолжил: — Да, сегодня в одиннадцать нас слушают в управлении. Разговор пойдет о милой твоему сердцу профилактике. Тебе обязательно надо быть там. Телефонограммой передали…

— Неужели раньше не могли предупредить? — Солдатов был явно расстроен. — Я на понедельник настроился. Сегодня не готов, — честно признался он.

Расстроился и Галенко. О переносе совещания ему позвонили вчера, но предупредить об этом Солдатова он забыл. День был суматошный. Закрутило, завертело.

— Не понимаю тебя. Что значит — не готов? — насмешливо спросил Галенко. — До совещания почти два часа! Надеюсь, этого времени для подготовки информации хватит? Не усложняй.

— Какой круг вопросов? — спросил Солдатов.

— Несовершеннолетние, рецидив, общественность. Разговор наверняка будет острым.

— Единственное, что беспокоит, — нет данных за месяц.

— До таких деталей не дойдут. Месяц — небольшой срок, возьми крупные вопросы, — со знанием дела посоветовал Галенко. — Оперативную обстановку, надеюсь, знаешь, ну и плюс ориентация. Готовься, не буду мешать. Я тоже пойду кое-что полистаю.

— Понятно, — улыбнулся Солдатов. — Только насчет остроты вопросов не очень ясно…

Без четверти одиннадцать в приемной начальника управления собрались работники райотделов. Приглядевшись, Солдатов увидел Галенко. Подтянутый, в отутюженной форме, улыбчивый и доброжелательный, он производил приятное впечатление.

Ровно в одиннадцать всех пригласили в кабинет. На стенах, обитых под светлый бук панелями, висела карта города с ломаными красными линиями границ районов. Начальник управления вышел из-за стола и стал по очереди здороваться со всеми. Подождав, пока все рассядутся, он спросил:

— Начнем?

И сразу же стал сосредоточенным. С минуту помолчал, словно собираясь с мыслями.

— Итак! Необходимость сегодняшнего совещания вызвана осложнением оперативной обстановки в городе. Материалы проверок и информация, которой мы располагаем, свидетельствуют о том, что руководители райотделов недостаточно эффективно взаимодействуют с общественностью в предупреждении правонарушений. Администрация предприятий, производственных, учебных и других учреждений часто забывает, что борьба, например, с пьянством, аморальными поступками — это обязанность не только милиции. Работа эта комплексная. Вопрос о хулиганстве также нами рассматривался неоднократно. Видимо, стиль борьбы с ним остается прежним и методы те же. Людей, которые должны заниматься воспитанием, у нас достаточно. В городе есть дружины, советы общественности, творческие, спортивные организации, родительские комитеты, товарищеские суды, шефы, воспитатели, лекторы… — Полковник сделал паузу. — Нам нужно найти эффективные формы, чтобы всю эту массу людей вовлечь в дело. Один человек может объединить десятки, сотни подростков, молодых рабочих. Но часто эта работа подменяется совещаниями. Кое-кто разучился отвечать за то, что на него возложено…

Начальники райотделов засуетились, достали из папок подготовленные документы. Начальник управления, заметив это, улыбнулся:

— Я знаю, у вас составлены хорошие отчеты о борьбе с пьянством, хулиганством и правонарушениями, с разбивкой всего этого по предприятиям, микрорайонам… Но уверен, что они не вывели вас на крупные профилактические мероприятия. Я правильно говорю, товарищ Галенко? Как в вашем районе с преступностью?

Галенко встал и, положив руку на спинку впереди стоящего стула, взглянул на начальника управления.

— Я полностью согласен с вами в необходимости проведения широкой профилактики в масштабе всего города. Это большая помощь для всех нас.

Солдатов невольно прищурил глаза. Он почувствовал, что Галенко несколько уходит от заданного вопроса, и с сожалением отметил про себя, что Галенко не будет говорить о разработанном комплексном плане профилактики, об эксперименте, который решили провести в своем районе.

— Прошу конкретнее, — в глазах начальника управления мелькнула ироническая искорка. — Как у вас с раскрытием преступлений?

— Преступления раскрываются более или менее успешно, — оживился Галенко и положил на стол красиво оформленные диаграммы.

Начальник управления мельком взглянул на диаграммы.

— Вы, конечно, сейчас думаете, что при хорошей раскрываемости можно ходить… в героях? Но можно рассуждать и по-другому. Иногда и высокая раскрываемость сопровождается высоким уровнем преступности. Эту строгую оценку работы забывать нельзя. Иначе впадем в грубую ошибку…

— Понимаю вас, — сдержанно произнес Галенко.

— Вы что-нибудь добавите? — спросил начальник управления Солдатова.

— Самую малость. По существу вопрос вами поставлен верно. Дело не только в ракрываемости… — Тревожная мысль охватила его. Он понял, что то, о чем он станет говорить сейчас, не совпадает с мнением Галенко о значении профилактики, которого больше заботил процент раскрываемости…

Солдатов вышел из управления слегка возбужденным. Голова гудела, как это обычно бывает после затянувшихся, бурно прошедших совещаний. «Ну ничего, — подумал Солдатов, то, что говорил начальник управления, это дело настоящего и будущего. И он поддержал мои соображения о комплексных мероприятиях и об индивидуальном подходе к каждому человеку, поведение которого внушает хотя бы малейшую тревогу». Но где-то в глубине души своей Солдатов почувствовал неудовлетворенность. И понял, что идет она оттого, что Галенко в своем выступлении резко повернул от недооценки профилактики к ее полному приятию, и от того, что начальник управления холодно отнесся к этому выступлению, видимо, почувствовал, что за обтекаемыми, в общем-то верными фразами Галенко подлинной заинтересованности в деле, которая рождается душевной болью, не было. Не увидел ее и Солдатов.

Все, что говорил Галенко, было правильным. Но Солдатов, сейчас вспоминая прошлые разговоры с ним, оценивая перемену в его взглядах, чувствовал, что и после обостренного разговора о профилактике в Галенко жила уверенность в том, что на первом месте в его личной работе пока что был все тот же процент раскрытых преступлений. Но разве можно не помнить о судьбах людей, споткнувшихся в жизни?

Он чувствовал неудовлетворенность и оттого, что не сказал на совещании основного, что казалось особенно важным ему сейчас. Может быть, нужно было ему вести речь не столько о комплексных мероприятиях, не о том, что надо всем сообща навалиться на преступность, а о том, чтобы предупредить эту преступность, когда она находится в состоянии, так сказать, созревания. О том «часе профилактики», который он провел с мальчишкой, сидя за рулем «Жигулей».

«Нет, — тут же решил Солдатов. — Это выглядело бы беззащитно». И первым бы высмеял его репликами с места Галенко, которому подобное «лирическое отступление» вряд ли показалось бы уместным. Его размышления прервал Галенко, который стоял у подъезда вместе с другими начальниками райотделов.

— На работу?

— Куда же еще?

— Пойдем вместе. Слушай, а у тебя задиристый характер. Я даже не предполагал… Ну чего ты накинулся на директора обувной фабрики из-за его общежития? И других директоров тоже задел…

Солдатов неопределенно повел плечами.

— Ну какой я задиристый? В первый раз такой комплимент слышу. Всего-навсего изложил факты такими, какие они есть. Разве это дело — в буфете общежития наряду с кефиром и сардельками пивом и вином торговать? — Он перевел дыхание. — Вы не согласны со мной?

— Согласен, согласен, — отрывисто проговорил Галенко. — Толку-то что от таких разоблачений?

— А от того, что у фабрик и заводов пивные павильоны пооткрывали, от этого толк есть? Только одно это сводит на нет нашу профилактику среди молодежи…

— Ну и критиковал бы за это работников горторга — директора здесь ни при чем. Они, что ли, открывали? Думаю, что здесь ты был не очень прав.

— Они молчали. Конечно, с горторга спрос особый. Но и предприятия обязаны были свой голос подать — возражать против этих питейных заведений…

— У горторга план…

— От которого производственный падает. Во имя каких идеалов и принципов? Это не мелочь и не пустяк. Я бы по справедливости с этих директоров фабрик… — Солдатов не договорил. — С пьянством и хулиганством надо воевать не только штрафами, протоколами, лишением прогрессивки… От этого пьяница мудрее не станет. И вопрос автоматически не снимается. О борьбе с пьянством директора говорят постоянно. А кто из них посмотрел, что в медвытрезвителях делается? Должны же они понимать… И пятнадцать суток не только мера наказания, но и воспитание. За все время никто из общественности к нам не приходил. А в эти сутки молодых ребят воры и хулиганы обрабатывают. На письма наши не реагируют…

— Да! Тут ты прав, — подтвердил Галенко, — об этом и прокурор говорил. На представления руководители реагируют слабовато. Все отчитаться хотят только в хорошем, а за просчеты никто на себя вину принимать не хочет.

Солдатов почувствовал, что Галенко смотрит на него выжидающе.

— Вот я говорил о комплексных планах. В других городах это уже делается. Можно и нам начать, хотя бы в качестве эксперимента.

— Именно, комплексный! А разрабатывать его тебе поручили в одиночку, — он подмигнул Солдатову.

Они дружно рассмеялись.

— На стадии окончательной доработки и остальные подключаются. Так ведь решили.

Они вошли в райотдел и поднялись на второй этаж.

— Это, наверное, к тебе, — усмехнулся Галенко и кивнул в сторону худощавого мальчишки, который при их появлении встал с деревянного дивана.

— Ко мне, — серьезно ответил Солдатов. — По краже у Боровика допросить его надо…

Вскоре после ухода Юры в кабинет Солдатова вошел Галенко. Солдатов отложил в сторону самодельную с цветным пластиковым набором ручку и внимательно посмотрел на него. Он почувствовал, что это не обычное, мимолетное посещение, почувствовал потому, что уловил в глазах начальника затаенную насмешливую улыбку.

— Ну что? — наконец спросил Галенко. — Уверен, что вместо допроса самоотверженно профилактикой занимался.

Солдатов не ответил. Хотел, чтобы Галенко высказался до конца.

— Вот у меня свои парни растут, но времени на них в обрез, можно сказать, не остается. А на чужих… Ни мне, ни тебе их родителей не заменить. Это добренькое пожелание. Для нашей профессии главное — защищать общество… А семья — это семья. Ты что молчишь?

— Я думаю, — отозвался Солдатов. — Интересно, как вы жизнь разделяете. На дом, семью, работу, отдых… Только вот можно ли одного человека, с его взглядом на жизнь в целом, разделить на две части, на три? Или он неделим?

— Все философствуешь, — усмехнулся Галенко. — Ты правильно пойми. Нам год закрывать скоро! А так… Широко замахиваешься. Не по своим силам дерево ломаешь.

— Я не стараюсь ломать, — миролюбиво улыбнулся Солдатов. — Я хочу выращивать.

— Ну и что? — спросил Галенко. — Растет твое дерево?

— Вырастет!

— Ты пойми, чудак, все это хорошее дело, если рассуждать отвлеченно. А когда перед тобой стоит задача раскрыть неотложное дело и, помимо него, еще другие на тебе висят, тогда убеждать пьяниц и судимых — это уж роскошь. Уголовный розыск — не просветительное учреждение. Здесь работа день и ночь. На другое времени не остается.

— Это не роскошь, а хлеб наш насущный. Не обижайтесь! — негромко сказал Солдатов. — По-моему, мы работу нашу по-разному понимаем. Она для вас от и до…

— Вот этого уж не ожидал! — сдержанно ответил Галенко и насторожился. — Я сутками не выхожу…

— Я не о времени. Я о пределах ответственности.

— Какой ответственности?

— Ответственности за людей.

— И за воров тоже? И за грабителей? — Выдержка изменила ему. — Я жизнь свою потратил, чтобы людей защищать, чтобы воров этих в первую очередь…

— И за воров тоже ответственность. Заботы заслуживает каждый из живущих. Ни у кого нет второй жизни. А во вторую очередь? — спокойно спросил Солдатов.

— А вторая очередь — дело суда, — отрубил Галенко.

— А третья очередь — колония? А четвертая очередь — опять наше дело — лови, раскрывай? — настойчиво спросил Солдатов.

— Это почему же? — не понял Галенко.

— А потому! — вдруг утратил спокойствие Солдатов. — Если наша ответственность кончается на первой очереди, то четвертой никогда не миновать. Поэтому нам долго придется сутками из кабинетов не выходить…

Галенко засмеялся:

— Молодец! Хорошо ответил. Без церемоний. Молодец! — Он внимательно, с каким-то новым интересом смотрел на Солдатова. Потом сказал просто: — Ты, наверное, обо мне формулировку такую составил: чинуша, бюрократ, вроде того директора, который борется только за вал, а на ассортимент ему наплевать.

— Это была бы глупость с моей стороны, Василий Степанович, — возразил ему Солдатов. — Если бы видел я в вас бюрократа, наверное, ушел бы в другой райотдел. Вы человек, если уж говорить начистоту, широкий и деятельный, но только иногда, как бы это потоньше сказать…

— Чтобы не обидеть меня? — прищурился Галенко.

— Да нет. Обидеть правдой вас не боюсь… Вы начинаете болеть делом, когда оно уже созрело, когда его уже разрывает изнутри. И разрешаете его хорошо. Хорошо, как хирург.

Галенко довольно рассмеялся:

— Ты в самую точку попал. Не в смысле сегодняшнего разговора, а в смысле, как бы сказать, историческом. Я ведь в детстве мечтал стать хирургом.

— Вы, Василий Степанович, и на этой работе хирург в самом хорошем смысле слова. Все наши операции проводите с наименьшими потерями времени, наименьшими затратами сил. Вы за профилактику чисто хирургическую. Но есть и другая профилактика…

— Терапевтическая, что ли? — усмехнулся Галенко.

— Извините за, возможно, неудачное сравнение, я назвал бы ее профилактикой занозы. Профилактика — это в первую очередь спасение индивидуальной человеческой судьбы. Но, спасая ее, мы тем самым спасем и общество от больших неприятностей. Поэтому в нашей работе всегда важно узнать все своеобразие человеческой личности, начиная от склада нервной системы и кончая ее взаимоотношением с окружающим миром. Чтобы делать это вовремя и успешно, надо избавиться от привычки мыслить общими категориями и штампами, научиться исследовать и жизнь и обстоятельства.

— На словах все гладко получается. В жизни — сложнее, — горячо ответил Галенко.

— Да, в жизни сложнее, — согласился Солдатов, — если забывать о человеке. Вот увидели бы мы вовремя Юру Калугина, в тот самый момент, когда он дома слезы сердитые втихомолку утирал, да подошли бы к нему, да узнали бы, в чем дело, уверен — кражи бы не было, и ключи злополучные лежали спокойно в кармане Боровика. И оба они, может быть, уж в шахматы или шашки играли…

— Я согласен с тобой, — рассмеялся Галенко, — да только, понимаешь, не всегда хватает тех минут, которые бывают нужны для удаления этой самой занозы. Дела созревшие сыпятся…

— Потому и сыпятся, что из занозы созревают. Они… Галенко не дал ему договорить. Подошел и, хлопнув Солдатова по плечу, сказал:

— Слушай, у нас с тобой трудная работа. Насчет профилактики я полностью с тобой согласен. Ты над планом поработай. И я подключусь. Вместе полковнику доложим. А насчет заноз… часто приходится делать выбор между ею и уже созревшим. Вот и приходится отсекать…

На этот раз договорить не дал Солдатов:

— И поэтому раскрываемость у нас на высоте.

— Тебя это радует? — поинтересовался Галенко.

— Радует, — ответил Солдатов. — В этом тоже большой смысл нашей работы. Только хотелось, чтобы поменьше людей в колонию попадало. Раскрыть преступление — это немало, а вот знать, что оно не совершилось, что ты остановил…

… Рабочий день в уголовном розыске всегда напряжен. Но сегодняшний закончился благополучно. Даже совещание у начальника управления, на которое Солдатов шел, заметно волнуясь, прошло удачно. И откровенный разговор с Галенко не оставил ненужных недомолвок.

Уже давно стемнело. На улице горели фонари. После солнечного дня похолодало. Через неплотно прикрытые рамы доносилось пофыркивание милицейского мотоцикла. Солдатов сосредоточенно работал над планом профилактических мероприятий. В наступившей тишине Солдатов услышал неторопливые женские шаги. Он встал из-за стола, распахнул дверь и увидел машинистку Тамару.

— Томочка, что задержались?

— Работа.

— Что-нибудь срочное?

— Да нет. Завтрашний материал печатаю. Мне завтра день нужен.

— Свидание, кино, театр?

— Лес…

— Завидую. А я вот уже с месяц не выезжал…

— Напрасно. В лесу сейчас красотища. Все пылает и красным и золотым. Съездили бы. У костра с дымком все заботы забудете.

— Взяли бы меня в свою компанию, — пошутил Солдатов.

— Ого! — кокетливо улыбнулась Тамара.

— Очень хочется в лес. Эх, Томочка, вы не знаете, как вы счастливы.

Их разговор прервал телефонный зуммер. Солдатов быстро прошел в кабинет и снял трубку, напрямую соединявшую его с дежурной частью. Мягкое пощелкивание аппарата сразу же прекратилось. Докладывал дежурный.

— Товарищ начальник! Тут одна гражданка к вам просится.

— Какая еще гражданка? — отрывисто спросил Солдатов. — Вы объяснили ей, что сейчас неприемные часы?

— Объяснил. Но она настаивает. Говорит, что по делу Шахова она. Хочет только с вами говорить.

— По делу Шахова? — быстро переспросил Солдатов. — Мы никого не вызывали. Хорошо. Проводите ее ко мне.

Он взглянул на часы, застегнул пиджак, привычным движением поправил галстук.

«Интересно, что привело эту женщину в уголовный розыск в такое время? Что она скажет и кто она?» — В раздумье он восстанавливал в памяти окружение Шахова, мысленно перебирал его связи.

В дверь постучали. Дежурный пропустил вперед женщину. Она перешагнула порог и остановилась.

— Проходите, садитесь, — пригласил ее Солдатов и жестом указал на стул.

Женщину он не знал. Ей было около тридцати, а может быть, немного меньше. Красивая, одета неброско, но со вкусом. Нет, раньше он не видел ее. Никогда…

— Я Медвецкая, — назвала она себя. Ее большие глаза смотрели на Солдатова с подкупающим доверием и в то же время чуть настороженно. Она протянула руку — ладонь у нее была маленькая, а рукопожатие довольно уверенное, крепкое.

— Разрешите идти? — обратился дежурный.

— Да, да! Конечно, — отпустил его Солдатов. Когда за дежурным закрылась дверь, вежливо улыбнулся Медвецкой. — Что у вас случилось? Рассказывайте.

— Не хочу обвинять ваших работников в беззаконии, но их чувство ответственности по отношению к людям… — начала Медвецкая неожиданно гневно. Голос у нее был мягкий, грудной.

— Успокойтесь, — остановил ее Солдатов, не дав договорить до конца. Остановил сознательно: он знал по опыту, что такое бурное начало предопределяет, как правило, разговор ненужно резкий, сумбурный и мало чего достигающий. — Вы не волнуйтесь, расскажите все по порядку. Как вас зовут?

— Зоя Павловна. Извините, пожалуйста! — Она посмотрела на него вопросительно. — Вы поможете мне?

— Постараюсь помочь, если это в моих силах, — ответил он мягко.

Медвецкая улыбнулась ему словно через силу.

— Вы, конечно, не узнаете меня. — Она откинула капюшон ярко-зеленого плаща. — А ведь мы с вами знакомы. Не вспоминаете?

Солдатов внимательно посмотрел на нее, на ее черные, туго затянутые белой заколкой волосы, крупные завитки на висках, особенно отметил узкий, едва заметный шрам над длинной вразлет бровью и отрицательно покачал головой:

— Нет, не узнаю. Не помню.

— Немудрено. Давно это было. Давно и случайно, — с явным сожалением в голосе проговорила Медвецкая. — Я видела вас у Григория Марковича в магазине. Вы приходили к нему с женой за платьем.

Солдатов вспомнил, что в прошлом году он действительно заходил в магазин «Людмила», его жена купила платье, но оно оказалось бракованным.

— Неужели в такую погоду вы пришли для того лишь, чтобы мне напомнить об этом? — спросил он.

— Видите ли, я жена Алексея Шахова, — проговорила Медвецкая. — Вы не удивляйтесь, — добавила она, заметив недоуменный взгляд Солдатова. — У нас брак не юридический, так сказать — гражданский. Без штампа в паспорте. Одним словом, мы не зарегистрированы. Он сейчас… — Она волновалась, подыскивая слова. — Тут, у вас? Надолго? — Взгляд ее был озабочен.

— У нас, — ответил Солдатов. — Вы что же, выручать его пришли?

Медвецкая пододвинулась ближе к столу. Ее небольшие, ухоженные пальцы нервно задергали коричневую сумочку. Она достала аккуратно сложенный розовый платок и в волнении скомкала его.

— Вы опоздали. Поздно пришли… — сказал Солдатов, внимательно наблюдая за ней.

— Вчера я не смогла, — не поняла она смысла слов Солдатова, и голос ее упал, — а если бы раньше?

— Ваш муж арестован, — объяснил Солдатов. — К этому были все законные основания. И освободить его я не могу. А что касается раньше… Да, именно раньше нужно было задуматься над его судьбой. Тогда, наверное, не дошло бы до этого. Хотя бы на год раньше… — Он наткнулся на ее растерянный взгляд.

— Арест — это ужасно. Потеря чести… — Она попыталась придать этим словам оттенок отчаяния.

— Теряют честь, когда она есть.

Она низко опустила голову и тут же подняла ее.

— Что вы хотите этим сказать?

— Мне жаль потерпевших… Тех, кто пострадал от преступлений. — Солдатов чувствовал, что говорит резковато и отвел глаза — не хотел встречаться со взглядом Зои Павловны. Ведь и ее можно понять: он, Шахов, ей ближе безвестных, чужих потерпевших.

— Да… — подняла она голову и улыбнулась, на этот раз холодно, отчужденно. — Я впервые сталкиваюсь с милицией и вот поняла, что только в кино и по телевидению показывают красивые небылицы про уголовный розыск, даже сочувствие к виновным… — Она опять скомкала свой розовый платочек. — Там столько говорят о гуманности! — Медвецкая смотрела пристально и как бы оценивающе.

— Вы зря так, Зоя Павловна. — Солдатов скрыл раздражение. — Здесь не кино. Воровские слезы вытирать — не наша обязанность, и даже не кинозрителей. Над вашим мужем гром громыхал уже дважды. Он сам свою жизнь рушил и другим ее портил…

— Зачем же вы так бьете лежачего? Вам легко судить… Наступила короткая пауза. Раздражение прошло, и Солдатов даже посочувствовал этой женщине, а она, поджав губы, обиженно покачав головой, сказала:

— Вы не поймете меня. Чужое горе — не свое. На него со стороны смотреть всегда легче. Но я сейчас не о нем, не о Шахове. Я о себе. Вчера ваши сотрудники во время обыска все вещи мои описали. Это же незаконно.

— Проверим. Вы с Шаховым давно живете?

— Несколько лет.

— Сколько?

— Седьмой год.

— А что ворует, знали?

— Нет.

— И не догадывались?

— Не знаю… — Она опустила голову, вспомнив, что уже через год после возвращения из колонии он принес ей около пятисот рублей и золотой кулон на цепочке… — Нет, не знала и не догадывалась, — твердо проговорила Медвецкая. — Он все эти годы работал, даже грамоты получал. Работал же…

— Получал, но на добро добром людям не ответил, хотя и сам, казалось бы, нравственно отстрадал. Он совесть в себе убил…

Солдатов обратил внимание на ее слова «не знаю». Уклончивым был ответ на его прямой вопрос: догадывалась или нет? И он решил задать еще несколько вопросов, проверить ее, так сказать, на точность.

— Он пил часто?

— Вначале да. Последние два года редко. «Ответила точно», — подумал Солдатов.

— Не обижал вас?

— Нет.

— А шрам этот давно?

— Этот? — Медвецкая потрогала бровь. — Да.

— В самом начале. Когда вернулся. К нему тогда девчонки лезли из старой компании. Из-за них это…

— Какая у него зарплата?

— Вы уже, наверное, знаете.

— А все же?

— Ну сто тридцать — сто пятьдесят…

— Машину хотел покупать?

— Хотел.

Они друг на друга посмотрели и, словно сговорившись, одновременно произнесли:

— На что?

— На что? Алексей работал. И премии получал. Я тоже работаю. Товароведом.

— Где?

— В ювелирном. — Лицо Медвецкой на мгновение исказила страдальческая гримаса, но она быстро справилась с собой. — Могли же мы помечтать и приблизить мечту жизни?

— Вот и приблизили…

— Мечты — это мечты, вещь невинная, — улыбнулась было она и вдруг, почувствовав в словах Солдатова что-то опасное для себя, неожиданно спросила: — Что значит приблизили? Это относится и ко мне?

— Поговорим об этом позже, не сейчас. — Солдатов пожалел об этой фразе: взволновал ее напрасно.

— Нет уж, сейчас, — настаивала она. — Что значит приблизили? Я хочу точно разобраться в ваших словах. — Она усиливала слова резкими движениями своей маленькой ладони. — Может быть, вам кажется, что я тоже причастна к делам… этого Шахова? — Медвецкая преобразилась мгновенно. От ее недавней растерянности не осталось и следа. Солдатов с нескрываемым интересом следил за переменой ее настроения.

— Нацеленный вы, видно, человек, — вдруг сердито выкрикнула она.

— Видите ли, Зоя Павловна, — ответил Солдатов как можно спокойнее, — я ни на кого не нацеливаюсь. А слово «приблизили» сказал не случайно. Вы с Шаховым под одной крышей жили. Трудно поверить, что вы не догадывались о его делах. Делали вид, что не замечаете. Молчали. С немого согласия вашего он и вернулся к старому…

— Я действительно ничего не знала. Почему вы не верите? Хитрить с вами не собираюсь. Бесполезно. Я слышала о вас. Прежде, чем идти, слышала, — на глазах ее показались злые слезы.

— Зоя Павловна, правда не так уж редко бывает горькой. Но даже и горькая, она никогда не несет зла.

— Не несет? Я во всем себе отказывала, экономила, копила… Тридцать лет живу на свете и только слышу «правда, правда»… Лично меня эта правда бьет и справа и слева, напрямую и рикошетом. Только и успеваю поворачиваться.

— Ну это уж вы наговариваете.

— Нет, не наговариваю. Да что там! Вот и сейчас. Не успела сказать, что работаю в ювелирном, а у вас на лице улыбочка понимающая сразу же появилась. Как же! Рядом с золотом человек стоит, значит, к рукам оно прилипает. У огня, мол, и не обжечься…

— Работа ваша тут ни при чем, главное — человеком быть настоящим. Тогда и пыль, пусть даже и золотая, не пристанет к нему.

— Наверно, — задумавшись, согласилась Зоя Павловна, и эта внезапная ее покорность опять смягчила Солдатова. Медвецкая то раздражала его, то вызывала сочувствие.

— Вы в отпуске были? — Да.

— На юге? — спросил Солдатов. — Загар еще сохранился.

— В Мисхоре. Тоже в копеечку стало! Все, что за год накопили. — Она искала сочувствия. Что-то хотела добавить, но осеклась. Не решилась закончить свою мысль.

— Протокол описи имущества у вас при себе? — спросил деловым тоном Солдатов.

— Конечно. — Она торопливо достала из сумочки вчетверо сложенный лист.

Две сберегательные книжки на три тысячи сто рублей, пять чешских хрустальных ваз, пять колец желтого металла, два из них с камнями голубого и малинового цвета, браслет желтого металла весом в сорок один грамм, норковый жакет, два ковра два на три (голландского производства), наличных денег тысяча восемьсот рублей, облигаций трехпроцентного займа на две тысячи четыреста рублей…

Солдатов дальше читать не стал и вернул протокол Медвецкой. Она напряженно и вопросительно глядела на него.

— Что я могу сказать? Конечно, вопросов, судя по вещам и учитывая арест Шахова, к вам будет немало.

— Вот-вот, я об этом и говорю, — заволновалась она. — Но при чем здесь Шахов? Какое он имеет отношение к этим вещам? Не он их наживал, не… — Она не закончила фразу и переключилась на другую. — При такой постановке я же без вещей останусь. Чувствую…

— Зоя Павловна, — теперь Солдатов старался не поддаваться эмоциям, — я вас уверяю, что все со временем выяснится самым объективным образом. На то и следствие. Но сейчас у меня лишь самое общее впечатление о ваших с Шаховым имущественных отношениях. Вы понимаете меня? Передо мной пока сплошные вопросительные знаки.

— Боюсь, — усмехнулась она, — что вы их выпрямите в восклицательные, а потом превратите в точку уже для меня. — Медвецкая смотрела на него напряженно. — Подумайте, о чем вы говорите! — Голос ее задрожал. — Перед вами живой человек, плачущая женщина, а вы — проверка, разбор фактов…

— Да, конечно, проверка будет. А как же? Без нее нельзя. Разве вас больше устроит, если я скажу неправду?

— Все равно у вас ничего не выйдет! — вдруг закричала она, как человек, у которого из-под ног уходит почва. — Отобрать вам мои вещи не удастся. Не выйдет. Облизнетесь только. Да, да, облизнетесь. Я юриста найму…

И Солдатов окончательно убедился, что Медвецкая вовсе не так уж обескуражена и взволнована его словами, как хочет показать. Она играет. Но для чего?

— Зоя Павловна, — сказал он, — ваш тон явно неуместен. Подумайте, о чем и как вы говорите!

— Извините меня, пожалуйста. Я погорячилась. Но поймите и меня… — Она страдальчески улыбнулась. — Я нервничаю и устала.

Солдатов отметил: глаза Медвецкой сухие, не заплаканные. Перед ним были как бы два разных человека: один — безудержный в своей ярости, другой — смирившийся и покорный.

Он видел, что Медвецкая устала, что настал момент, когда он может без особого труда потянуть за кончик запутанного ею же клубка и добраться до истины. Но делать этого не стал. Ведь это же был не допрос. На него нахлынула какая-то неловкость за минутное чувство безжалостности к этой женщине.

А может быть, она сейчас вовсе не играет, а в самом деле страдает? Он участливо посмотрел на Медвецкую, протянул руку и дотронулся до рукава ее плаща. Она отодвинула руку и взглянула на него с любопытством.

— Зоя Павловна, скажите откровенно, почему вы пришли в уголовный розыск сегодня? — Тон, которым он спросил, требовал ответа.

— Хорошо, я отвечу честно. Только… помогите мне! Поможете, если я скажу правду? Оставьте мне мои вещи… Я же во всем себе отказывала, в дом старалась принести…

— Все зависит от того, какой будет правда, — уклончиво ответил Солдатов.

Медвецкая, усевшись поудобнее в кресле, заговорила охотно, уверенно, поглядывая изучающе, словно желая убедиться в том, что Солдатов слушал ее заинтересованно.

Она рассказала о вещах, которые Шахов в последние полгода сдавал в комиссионные магазины по чужим паспортам, об автомобильных приемниках, проданных двум директорам магазинов, о денежном вкладе на две тысячи рублей, который он сделал в пригородную сберегательную кассу. Она говорила быстро, подробно, как бы заранее предвидя возможные вопросы.

Рассказ Медвецкой удручал Солдатова. Он почувствовал глухую тоску: ему было жаль Шахова. Он слушал ее, изредка кивая головой как бы в знак понимания, а сам думал о Шахове, о его нескладной, горькой жизни, которую он после освобождения из колонии полностью отдал вот этой женщине, сидящей сейчас перед ним. Не в том ли причина преступлений Шахова, что вовремя не получил помощи от единственного близкого человека, который должен был ему помочь в жизни. Наверное, не в том дело, что Шахов был судим, а в том, что судьба свела его с Медвецкой. И это было страшно. Глядя на нее, он подумал, что не такой уж точной оказалась его вера в то, что судьбу преступника решает суд и сам преступник. Бывает, что судьба эта зависит и от людей, которые, спасая и самоохраняя себя, всю свою вину перекладывают на них самих. Медвецкая уловила это его мимолетное состояние. По ее лицу тоже пробежала тень сомнения, и она замкнулась на какую-то долю минуты. Но и она тоже справилась с собой.

Солдатова вдруг охватила жалость, жалость… к Шахову!

Он и раньше испытывал чувство жалости к людям, которых, по их же выражению, «упекал за решетку». Но рождалась та жалость не сразу, а позже. Не тогда, когда человек только что сознался и перечувствовал все, а когда он перестрадал и перед судом и перед людьми, испытал то состояние острой оценки и собственной личности, и своих поступков, что по сути и являются самым началом его нравственного исцеления.

А Шахов и не сознался до конца, и не перечувствовал всего, и не начал переоценивать свою собственную жизнь, но вот ведь — возникло у Солдатова это преждевременное чувство искренней жалости к нему.

Почему же возникло?

«Наверное, — подумал Солдатов, — потому, что Медвецкая, не желая расстаться с наворованными Шаховым вещами, как бы усилила те удары судьбы, которые и без того обрушивались на него».

Если бы Медвецкая обо всем рассказала ему для того, чтобы спасти Шахова от его собственной нескладной жизни, поправить и наладить ее, он бы, конечно, увидел бы в ней союзницу и помощницу. Но мотивы ее откровенности открыли ему ту пустоту человеческих отношений, которые всегда вызывали у него растерянность и досаду. Медвецкая рассказывала не для того, чтобы наладить жизнь Шахова, очистить его и себя, не для того, чтобы отторгнуть награбленное и наворованное, она рассказывала для того, чтобы это ворованное спасти, прихватить покрепче, понадежнее. Солдатов еще острее ощутил страшное одиночество Шахова: если его покинул близкий ему человек — кто же с ним остался?..

«Да я же с ним и остался, — вдруг понял Солдатов. — Печально это и смешно. Выходит, теперь я Шахову самый близкий человек. Близкий потому, что никого, кроме меня, у него нет, нет человека, кто бы думал о нем».

Солдатов никогда не позволял себе забывать, что он работник уголовного розыска. Он помнил об этом даже в минуты невольного душевного «расслабления». Знал, что и в этих обстоятельствах должен, несмотря ни на что, защищать людей, интересы закона.

С формальной точки зрения Медвецкая должна была импонировать ему: рассказала о том, что было только ей известно. Но для Солдатова как для юриста всегда были максимально важны мотивы поведения человека, его решений. Что рассказала — хорошо. Во имя чего рассказала? Ему всегда были неприятны люди, начинавшие говорить правду лишь тогда, когда это становилось выгодно им самим.

— Идите домой, Зоя Павловна, — сказал он ей. — Все будет решено по закону.

Когда за ней закрылась дверь, он ощутил потребность выйти в коридор и вернуть Медвецкую. Вернуть, чтобы задать ей еще несколько вопросов. Он даже вышел из-за стола, но быстро спохватился: а собственно говоря, о чем я ее спрошу? Солдатов сел в кресло и в бессилии опустил руки на жесткие подлокотники. Он понимал, о чем хотел спросить ее, но понимал и другое: задавать ей свои вопросы морального права у него нет. Ему показалось, что они непосредственного отношения к делу не имели. «Но, может быть, все-таки имеют? — спросил себя Солдатов. — Ведь речь-то идет не об их любви или нелюбви, а о дальнейшей судьбе Шахова, которого ждет суд, о той жизненной атмосфере, в которой развивался его характер в последние годы, во время совместной жизни с Медвецкой». Пока он сидел за столом, Медвецкая уже шла по улице и была далеко от райотдела. Он думал о том, что разговор с ней получился непростой и не было ни в лице ее, ни в голосе того живого страдания, которое свидетельствует о раненом сердце, о душевной боли. Солдатов часто сталкивался с тем, как близкие люди задержанных, арестованных, осужденных глубоко переживают происходящую с их близким человеком драму, и научился безошибочно отличать приметы подлинного сострадания от искусственных тревог, наигранных переживаний, обязательств…

Он шел домой медленно, устало, весь во власти этих неожиданных и тревожных чувств, которые по-новому освещали его судьбу и дело его жизни. Он, в сущности, и до этого, — пусть не в такой форме, испытывал сострадание к людям, которых задерживал и чью вину доказывал, но, может быть, потому, что никогда еще в его присутствии так равнодушно не поступали с его «подопечными», у него это чувство раньше и не было таким глубоким и всепоглощающим. И никогда еще он так ясно не понимал, что смысл его работы в том и состоит, чтобы не было обиженных, одиноких, несчастных, заблудившихся людей, а те, кто стал ими на время, нашли бы в жизни верную дорогу и верных попутчиков.