Бог, которого не было. Красная книга

Иерусалим – вечен. И он – это она

Аж прям жалко себя стало. Ну и из-за срока этого, что я оттянул, – восемь лет, пять месяцев и четырнадцать дней, – и из-за того, что меня убьют скоро. Хотя чего уж теперь. Человек простодушен и смертен. А вот Иерусалим – вечен.

А еще он, как известно, она.

В смысле Иерусалим – она. Женского рода. Она – вечна. Ну или, по крайней мере, мы так думаем. Мы – это евреи. Иерусалиму, кстати, похер, что мы, евреи, о нем думаем. И уж тем более похер, что о нем думают неевреи. Он вечен, да и вообще он – это она.

В вечности тоже бывает утро. И по утрам, когда Иерусалим просыпается, он пялится в одну точку – ну то есть она просыпается и она пялится в одну точку. Вспоминает, что она существует и что ей надо бы продолжить существовать дальше. У Иерусалима на прикроватной тумбочке стоит шкатулка. В шкатулке – семьдесят драгоценных камней. Бриллианты, сапфиры, изумруды. Еще Соломон собирал. Ну и другие тоже. На каждом камешке – одно из семидесяти имен Иерусалима написано. Иерусалим выбирает себе имя на сегодня и идет поссать. Ссыт уже как Адонай Ире или там Байт аль-Макдис. Потом закуривает. Ну или сначала ссыт, закуривает, а только потом выбирает себе имя на сегодня. Ир Ха-Кедоша, к примеру, или Уру-Салим. Как получится. Но все семьдесят Иерусалимов курят. Ссут, понятно, тоже все. Курит Иерусалим самокрутки. Голландская бумага, настоящий табак – Ashford Von Eicken или Captain Black. Делает пару затяжек, листает айфон. Эсэмэски от бывших первых, пропущенные звонки и касамы от желающих стать первым. Ну эсэмэски от бывших Иерусалим не читает – сразу вносит в черный список. Если скоро война или выборы – записывается на очередную гименопластику и к стилисту. Рекламу игнорирует, за дикпики – банит.

Мессии и коты вьются вокруг ног Иерусалима – голодны, полуодеты. Она лениво гладит и тех и других: глаза котов полны заката, а сердца мессий – полны рассвета. Ну или наоборот. Мэр Иерусалима приносит Иерусалиму кофе, а если иерусалимская ночь была бурной – то пива. Иерусалим закуривает вторую сигаретку. Под кофе. Ну или под пиво – если иерусалимская ночь была бурной. Кофе Иерусалиму варят тут же, а пиво – в Бельгии. Chimay Blauw или La Chouffe. Потом душ. Часто с сигаретой – ну особенно если иерусалимская ночь была бурной. Великий All the Jazz видели? Ну вот так примерно. После душа Иерусалим встает голой перед зеркалом, рассматривает себя. Многоугольник скул, холмов, колен. Вади. Иногда она это вади бреет начисто. В общем, надменна и ебабельна, несмотря на возраст. Струйки воды после душа текут по телу Иерусалима: мимо ристалищ, капищ, мимо храмов и баров, мимо шикарных кладбищ, мимо больших базаров. Это все дети Иерусалима. Отцы разные – и дети тоже разные.

От тебя – от своего первого – у Иерусалима храмы: и Первый, и Второй. Ну это так Иерусалим сама говорит: анализ на ДНК никто не проводил, да и вообще неизвестно, есть ли ты и есть ли у тебя ДНК. Потом от других – церкви и мечети, синагоги, миквы, монастыри, магазины, – всех и не упомнишь, этих других. Современные девочки говорят «бывшие». Иерусалим – современная девочка, хотя ей и четыре тысячи лет. И от многочисленных родов на теле Иерусалима остались растяжки. Иерусалим сначала пыталась что-то сделать – ну там всякие обертывания: голубой глиной, шоколадом, водорослями, кажется, даже говном и хумусом. Микродермамбразия. Молитвы и заговоры. Химический пилинг. Йога и каббала. Лазерная коррекция. Праведники, монахи, адморы. Блаженные и святые. Миостимуляция. Мезотерапия. Абдоминопластика. Хуй. Хуй – в смысле без толку, хотя и хуй тоже пробовала. Хуй. Ну в смысле – ничего не помогает. В конце концов растяжки просто стали улицами Иерусалима. Вот улица Бен-Йехуда – улица шириною с сон; она была главной улицей Иерусалима еще до основания Израиля, а еще на ней была Даша с двадцать девятой по девяносто четвертую секунду, и эти цифры выбиты зубилом в моих зрачках. Растяжка немаленькая – 940 шагов. А еще там, на Бен-Йехуда, есть место по имени Место – 545 шагов, если мерить от улицы Кинг Джордж, и 395, если идти от Кикар Цион. Мира и горя мимо. Несмотря ни на что – время, беды, роды, – грудь у Иерусалима прекрасной формы. Капля воды лужей блестит под левой грудью, на Дорот Ришоним. Той лужей, что всегда была на Дорот Ришоним, 5, а сейчас блестит на Дорот Ришоним, 7. А около этой лужи родинкой сижу я. Но это было давно. А сейчас я сижу в квартире моей бабушки, что на метро «Сокол», и жить мне осталось всего ничего. Два часа двадцать минут. Это очень мало, особенно по сравнению с вечностью. Через два часа и двадцать минут меня убьют. А мир – мир останется прежним. Это один гениальный еврей сказал. Мир останется лживым, мир останется вечным – он и правда гениальный поэт, этот русский еврей. Иосиф Бродский. И, значит, не будет толка от веры в себя да в Бога. Ну если ты вообще есть. Это уже я к гению примазываюсь. А Иерусалим – он вечен. И он – это она.