Бог, которого не было. Красная книга

Все-таки не зря мир скособочило, а потом выпрямило

В свежевыпрямленном мире было так жарко, что хотелось залезть в холодильник. В свежекупленный. Но там жил Кант, а для общения с ним я был недостаточно пьян. А еще позвонил Поллак и сказал, что Ицхака скоро освободят. Ну не освободят, а в дурку переведут. А потом позвонил Мордехай и сказал, что почта Бога переезжает в другое место. Так что, когда позвонил Илья и сказал, что идет делать обрезание, я уже ничему не удивлялся. Поллак и Мордехай звонили мне на телефон, а вот Илья – в дверь. Ну потому что он шел делать обрезание и нуждался в сочувствии. Нет, не так. Илья шел делать обрезание и хотел, чтобы его отговорили. Опять не так. Илья шел делать обрезание и поэтому купил полтора литра виски. Ну вот, это уже точнее. Хотя все равно немного не так. Вот: Илья шел делать обрезание и поэтому купил полтора литра виски. Потому что нуждался в сочувствии и хотел, чтобы его отговорили. И поэтому он пришел ко мне. Вместе с виски. Эти три звонка (два на телефон и один в дверь) произошли практически одновременно, и поэтому я так сумбурно про это рассказываю. Две телефонные новости свалились на меня, словно Илья с полутора литрами виски, который шел делать обрезание и нуждался в сочувствии, – и поэтому, пока Илья, который шел делать обрезание и хотел, чтобы его отговорили, разливал виски, я судорожно пытался осмыслить эти новости – на что ушли первые четыре рюмки виски.

Рюмка первая.

Адвокат Поллака и по совместительству муж Недаши, похожий на жопу носорога, – так вот, он сказал, что скоро Ицхака переведут из тюрьмы в психиатрическую больницу. Не потому, что Ицхак сумасшедший, хотя он, конечно, сумасшедший, а потому, что это – первый шаг к освобождению. Как уверяет муж Недаши и по совместительству адвокат Поллака. Ну тот, похожий на жопу носорога. А когда улыбается – то на жопу очень злого носорога.

Бля, бля, бля – булькает виски; бляблябля – булькает Илья, но я пока пропускаю эту информацию мимо ушей.

Рюмка вторая.

Недаша и ее муж, похожий на жопу носорога, а когда улыбается – то на жопу очень злого носорога, уехали в свадебное путешествие. В Париж.

Бляблябля – это снова виски и снова Илья, но я все еще перевариваю второй звонок – от Мордехая.

Рюмка третья.

Писем к Богу стало так много, что под них решено выделить отдельное помещение.

Бляблябля, твердит, как мантру, Илья. Переживает, видимо. Бляблябля – это виски. Вторым голосом. Тоже переживает.

Рюмка четвертая.

В этом новом помещении почты Бога я буду работать один. И моя зарплата повышается на несколько сот шекелей.

– Ты что, меня не слушаешь? – говорит виски. В смысле Илья.

Конечно, слушаю: бляблябля.

Бляблябля.

Звучит как тост.

Это и есть тост.

Рюмки с шестой по десятую.

Оказывается, Илья сделал предложение Майе через алеф. Как положено, встав на одно колено. Правое. Кажется. Хотя, может, и на левое – Илья в детстве занимался баскетболом, потом травма колена, в общем, скорее всего, левое. Майя согласилась. В смысле ржала.

Бляблябля.

Бляблябля.

Видимо, все-таки не зря мир скособочило, а потом выпрямило.

– Ты о чем?

– Не бери в голову.

Бляблябля.

Бляблябля.

Рюмки с десятой по двенадцатую.

Илья пришел к родителям Майи через алеф и попросил руки их дочери. И побрился. Нет, не так: сначала побрился, а потом пришел к родителям Майи через алеф и попросил руки их дочери. Мама Майи не пьет, а папа вегетарианец. Нет, не так. Папа вегетарианец, мама тоже. И не пьет.

Бляблябля?

Бляблябля.

Рюмки с двенадцатой по «не помню».

Папа Майи через алеф спросил, чем занимается Илья и обрезан ли он. Илья занимается херней и не обрезан. Но любит Майю. И хочет на ней жениться. Необрезанный Илья может любить нашу дочь, – это мама Майи. Или папа Майи. В общем, какой-то вегетарианец. А чтобы жениться на нашей дочери – надо сделать обрезание. А еще желательно бросить заниматься херней. Но это не главное. Главное – обрезание. А то соседи не поймут. Это уже вегетарианский папа. Или опять мама.

Кажется, папа. Не суть.

Бляблябля.

Бляблябля.

Рюмки с «не помню» до «а бог его знает».

Я вспоминаю «Отель Калифорния». Не Eagles, а Наталии Медведевой. Той, с бесконечными ногами. Еще не жены Лимонова, но уже с бесконечно прекрасными ногами. Которая с этими бесконечными ногами сначала эмигрировала в Америку, а потом вернулась в Россию. У этих бесконечно прекрасных ног лежал не только Эдичка, но и еще тысячи мужчин. А один дурень даже сделал обрезание. Ему американские евреи навешали лапшу на уши, что после этого он 1) будет ближе к Богу, 2) сможет дольше не кончать. Рассказываю это Илье. Ну как рассказываю – бляблябля. Илья отвечает, что Майя через алеф по второму пункту и так не жаловалась. Ну в смысле бляблябля и так не жаловалось. А по пункту первому он – Илья – и не желает быть ближе к Богу. Он желает жениться, бляблябля, на Майе и еще выпить. Бляблябля. Потом Илья рассказывает про своего друга-фотографа. Его зовут Миша, и он, бляблябля, хороший фотограф. Но, бляблябля, суть не в этом. А в девке, в которую этот Миша влюбился. Она из Йемена. Из семьи каких-то крутых торговцев коврами. И эта девка из семьи крутых йеменских торговцев коврами тоже влюбилась в Мишу. И они пять лет жили вместе. А трахались – еще больше. И все всех устраивало, пока они не решили пожениться. Девка, которую больше пяти лет все устраивало и в Мишкином члене, и в хозяине этого члена, потребовала, чтобы тот сделал обрезание. Потому как только обрезанный член может официально войти в семью йеменских торговцев коврами. И по хрену, что этот член из Киева. И этот член согласился. В смысле член был против, а хозяин члена согласился. После операции хозяин члена неделю лежал в больнице, умирая от боли в члене. Даже мочеиспускать не мог по-человечески. Тут я вспоминаю о Канте и рассказываю Илье про холодильник. В смысле про Канта. Что он – как Наталия Медведева – сначала эмигрировал, а потом вернулся. Илья открывает морозильник, здоровается с Кантом, но тот делает вид, что не узнает Илью. Мы с Ильей мочеиспускаем. Без угрызений совести, как и завещал родоначальник немецкой классической философии. И снова пьем. Илья говорит, что, когда йеменка пришла в больницу навестить своего обрезанного возлюбленного, тот ее послал. И дочь торговцев коврами осталась безмужней и безутешной. Бляблябля, заканчивает Илья эту трагическую историю. Бляблябля, соглашаюсь я.

Рюмки с «а бог его знает» до «а черт его знает».

Позвонила Майя через алеф и спросила: а не у меня ли Илья. Мол, он не берет трубку. Я спросил: а что, по моему голосу не слышно, что Илья уже больше литра виски как у меня? Майя сказала, что слышно. И насколько ей слышно – не меньше литра с четвертью. Я хотел дать телефон Илье, но Майя сказала, что скоро будет, и повесила трубку.

Позвонил пророк Иеремия и спросил: а не у меня ли Илья. Мол, он не берет трубку. А я спросил: а что, по моему голосу не слышно, что Илья уже практически полтора литра виски как у меня? А пророк Иеремия сказал, что слышно, и насколько ему слышно – литр триста. И слышно, что виски односолодовый. Затем попросил дать трубку Илье. А я поставил мобильник на громкую – ну потому что Илья рюмку держать еще мог, а трубку – уже нет. И пророк Иеремия сказал Илье: обрежьте крайнюю плоть сердца вашего. Мы с Ильей решили, что это хорошая идея, а еще что – бляблябля, ну и выпили.

Потом Майя перезвонила еще раз и спросила: осталось ли у нас спиртное? Я пробурчал, что бляблябля, а Майя сказала, что тогда она заедет в круглосуточный и потом приедет. И что бляблябля. «Она у тебя неплохая баба, бляблябля», – сказал я уснувшему прямо за столом Илье. «А то! Бляблябля», – сквозь сон ответил Илья и захрапел матом.

Было 8:45 – виски кончился, и мне было пора идти в новое помещение почты, где я буду один и где я буду получать на несколько сотен шекелей больше. Кстати, пророк Иеремия больше не перезванивал.

Дверь я оставил открытой – ну чтобы Майя через алеф могла зайти, и да поможет им обоим виски и пророк Иеремия. Ну и вообще: бляблябля. Забегая вперед – так оно и вышло.

Я спускался навстречу нарисованному на небе Иерусалима солнышку, изо всех сил стараясь не навернуться с лестницы.

Все-таки не зря мир скособочило, а потом выпрямило, напутствовал меня из холодильника Иммануил Кант. Ну или показалось.