Краткая история Бразилии

1.1. Морская экспансия Португалии и прибытие португальцев в Бразилию

С ранних лет бразильцы узнают дома или в школе, что Бразилию открыл Педру Алвареш Кабрал в апреле 1500 г. Это событие является одним из эпизодов португальской морской экспансии, которая восходит к началу XV в.

Почему же такая небольшая страна, как Португалия, стала первой державой, начавшей морскую экспансию, почти за столетие до того, как Колумб, посланный Испанией, достиг берегов Америки? Ответ на этот вопрос будет состоять из нескольких частей, так как потребуется принять во внимание различные факторы. Во-первых, среди европейских стран Португалия стояла несколько особняком и была склонна обращать свои взоры за пределы собственных границ. На протяжении XIII–XIV вв. португальцы уже накопили опыт торговли на дальних расстояниях, хотя пока и не сравнились с венецианцами и генуэзцами, которых в дальнейшем им суждено будет превзойти. Впрочем, еще до того, как португальцы установили контроль над своей международной торговлей, генуэзцы способствовали их морской экспансии, превратив Лиссабон в крупный центр генуэзской торговли.

Накоплению опыта в сфере торговли способствовали и экономические связи Португалии с исламскими государствами Средиземноморья: об увеличении товарообмена можно судить по возросшему использованию монеты в качестве платежного средства. Без сомнения, географическое положение Португалии — близость к островам Атлантического океана и к побережью Африки — давало импульс к морским экспедициям. Учитывая уровень развития технологий в то время, важным преимуществом портов Португалии или юго-востока Испании было наличие благоприятных морских течений.

Наряду с этим были и другие обстоятельства, связанные с политической историей Португалии. По своей значимости они сопоставимы с уже названными факторами или даже превосходят их. Португалия не избежала общего кризиса Западной Европы. Однако в политическом отношении она встретила его в лучших условиях, чем другие королевства Старого Света. На протяжении всего XV столетия Португалия оставалась единым государством, выгодно отличаясь в этом плане от Франции, Англии, Испании и Италии, которые были вовлечены в войны и запутанные династические споры.

Португальская монархия укрепилась в ходе событий, одним из важнейших эпизодов которых стала революция 1383–1385 гг. Поводом к ней стал спор по вопросу престолонаследия в королевстве, после чего восстала торговая буржуазия Лиссабона. За этим последовало крупное народное восстание, «бунт черни» (по выражению хрониста Фернана Лопеша). Эти события были схожи с теми, что сотрясали в это же время Западную Европу, однако развязка их отличалась от методов подавления крестьянских восстаний крупными сеньорами в других странах. Династический кризис совпал с войной за независимость, когда король Кастилии при поддержке крупной аристократии Португалии ввел войска, чтобы приступить к управлению страной в качестве регента. В ходе противостояния была обретена независимость Португалии; одновременно с этим к власти пришел главный деятель революции 1383–1385 гг. — Жуан, магистр Авишского рыцарского ордена[4], побочный сын короля Педру I.

Хотя некоторые историки рассматривают события 1383 г. как буржуазную революцию, на самом деле они стали результатом проводимой Мештре де Авиш политики укрепления и централизации королевской власти. Вокруг него сплотились представители различных влиятельных кругов португальского общества — знати, купцов, нарождавшейся буржуазии. В этом заключается квинтэссенция дискуссии о причинах португальской экспансии: в контексте той эпохи лишь государство (т. е. собственно королевская власть) могло превратиться в мощный двигатель для осуществления экспансии, при условии стабильности и прочности собственного положения.

Наконец, следует напомнить, что морская экспансия отвечала интересам тех классов, социальных групп и институтов, которые составляли португальское общество. Купцов манила перспектива выгодных сделок; король получал возможность обрести новые источники дохода (что было особенно важно в тот период, когда доходы короны значительно снизились), не говоря уже о престиже и о возможности предоставить занятие для знати; для дворянства и для духовенства служба королю или служба Богу, заключавшаяся в обращении в христианство «варварских народов», сулила вознаграждения и должности, получить которые в тесных рамках небольшого королевства становилось все труднее; для населения в целом шанс отправиться за море означал, в первую очередь, возможность эмигрировать в поисках лучшей жизни и бежать от социальной системы, построенной на угнетении. В стороне от подобного единения интересов оставались лишь те, кто был занят в сельском хозяйстве: для них отток населения означал рост стоимости рабочей силы.

Вот почему морская экспансия превратилась в подобие национального проекта, к которому примкнули все или почти все и который осуществлялся на протяжении столетий.

Импульс к заморским путешествиям объяснялся не только соображениями торговли. Пять столетий назад на Земле существовали плохо или вовсе неизученные континенты и целые океаны, которые никто еще не пересекал. Эти неведомые края привлекали воображение европейских народов, которые, в зависимости от случая, то населяли их монстрами, то располагали там фантастические царства или же делали их вместилищем земного рая.

К примеру, открыв Америку, Колумб полагал, что, двигаясь вглубь открытой им земли, он встретит людей с одним-единствен-ным глазом и людей с песьими головами. Он увидел, как из моря выпрыгнули три сирены и огорчился, что их лица были не столь прекрасны, как он это себе представлял. В одном из своих писем он упоминал о живущих к западу людях, которые появляются на свет хвостатыми. В 1487 г., при отплытии из Португалии, Афонсу де Пайва и Перу да Ковильян, задачей которых было открыть сухопутный путь в Индию, получили от короля Педру II инструкции по поиску царства пресвитера Иоанна. Легенда о пресвитере Иоанне, потомке волхвов и заклятом враге мусульман, будоражила воображение европейцев по меньшей мере с середины XII в. Возникла она на основании реального факта: на востоке Африки, в Эфиопии, негритянское население исповедовало одну из разновидностей христианства.

Не стоит относиться к мечтам, которые сопровождали заморские предприятия, как к вздорным фантазиям, скрывающим материальные интересы. Но бесспорно и то, что эти последние начинали преобладать по мере того, как очертания материков и новых земель становились все более знакомыми, а на повестку дня выходили практические вопросы колонизации.

При рассмотрении общих вопросов морской экспансии Португалии необходимо упомянуть еще два обстоятельства. С одной стороны, эта экспансия представляла собой значительное развитие так называемой техники мореходства. Когда португальцы лишь начинали плавать к побережью Гвинеи, навигационные карты еще не имели ни долготы, ни широты, а лишь румбы и указание расстояний. Совершенствование приборов, таких как квадрант и астролябия, которые позволяли установить местоположение корабля по звездам, представляло собой значительную инновацию. Португальцы также усовершенствовали особый тип кораблей, наиболее подходящих для длительных плаваний, — каравеллы; их использование началось с 1441 г. Это легкое и быстрое для своего времени судно обладало небольшим водоизмещением, что позволяло ему приближаться к берегу и снижало до определенных пределов риск сесть на мель. Каравелла была «зеницей ока» и любимым детищем португальцев, которые активно использовали ее в XVI–XVII вв. для плаваний в Бразилию.

Другим упомянутым выше соображением является постепенное изменение в сознании современников, особенно португальских гуманистов, таких как Дуарте Пашеку Перейра, Диогу Гомеш и Дон Жуан де Каштру. Далекие плавания каждый раз демонстрировали ошибочность прежних представлений о мире — например, описаний земли, содержащихся в «Географии» Птолемея, — и все более подчеркивали значимость знаний, основанных на опыте. Ссылка на авторитет в этих условиях стала подвергаться сомнению. Иными словами, престиж того или иного автора переставал быть безусловной гарантией правдивости его утверждений.

В ходе португальской экспансии наиболее ценными товарами для европейцев были золото и специи, образовавшие своеобразный «дуэт». Интерес к золоту легко объясним. С одной стороны, оно использовалось для чеканки монеты высшего достоинства; с другой — азиатская знать широко применяла его для украшения храмов, дворцов и изготовления парадных одежд. Но чем были так ценны специи или, попросту говоря, приправы?

Высокая ценность специй была связана с ограниченными возможностями сохранения и консервирования пищевых продуктов, а также со вкусовыми пристрастиями того времени. Средневековая Западная Европа была «плотоядной цивилизацией». В начале лета, когда заканчивался естественный корм для скота[5], его массированно забивали. Мясо закладывали в погреба, но консервировать его можно было лишь с помощью засолки, копчения или вяления на солнце. Эти же способы использовались для консервирования рыбы; они делали пищевые продукты малосъедобными, а перец служил для того, чтобы замаскировать тухлятину. Использование приправ отвечало также кулинарным вкусам того времени, что можно сравнить с привычкой к кофе, который значительно позже стал потребляться в огромных количествах по всему миру. Таким образом, золото и специи являлись наиболее притягательным товаром в XV–XVI вв., хотя были и другие: рыба, мясо, драгоценная древесина, красители, целебные травы и вещества, использовавшиеся в медицине, а затем постепенно и живой товар — африканские невольники.

Завоевание Сеуты на западе Африки в 1415 г. принято считать отправной точкой морской экспансии Португалии. Последовательное проникновение на новые территории затронуло западное побережье Африки и острова Атлантического океана. Исследование западного побережья Африки свершилось вовсе не в мгновение ока. Оно заняло тридцать пять лет, от того момента, как в 1434 г. Жил Еанеш оставил позади мыс Бохадор до того, как в 1487 г. Бартоломеу Диаш обогнул внушавший страх мыс Доброй Надежды. После выхода в Индийский океан стало возможным путешествие Васко да Гамы в Индию, в ту самую загадочную, манящую, полную специй страну. В дальнейшем португальцы достигли берегов Китая и Японии, где их влияние было настолько значительным, что японские историки называют период с 1540 по 1630 г. «христианским веком».

Не проникая вглубь африканского континента, португальцы устроили на побережье ряд факторий, которые служили для торговли, являясь при этом укрепленными пунктами. Португальская монархия организовала и упорядочила торговлю с африканским побережьем, введя королевскую монополию на куплю-продажу золота. Условием этой монополии была чеканка монеты на Монетном дворе. К 1481 г. королевская власть создала также Палату Мины[6] или Палату Гвинеи в качестве специальной таможни для торговли с Африкой. С западного побережья африканского континента португальцы вывозили незначительное количество золотого песка, слоновую кость (торговля ею до этого времени находилась в руках арабских купцов и осуществлялась через Египет), разновидность перца под названием «малагета» и, начиная с 1441 г., главным образом рабов. Их, как правило, перевозили в Португалию, где использовали в качестве домашней прислуги или как рабочую силу в городском ремесленном производстве.

Иначе происходило освоение островов Атлантического океана. Там португальцы приобрели важный опыт в устройстве масштабных сельскохозяйственных плантаций с применением рабского труда. После того, как в стычках с испанцами португальцам пришлось уступить им Канарские острова, они сумели закрепиться на других островах: Мадейре (приблизительно в 1420 г.), Азорах (около 1427 г.), островах Зеленого мыса (1460) и Сан-Томе (1471). На Мадейре параллельно существовали две системы ведения сельского хозяйства, конкурировавшие между собой. Традиционное возделывание пшеницы привлекало значительное число крестьян со скромным достатком, которые получали землю в собственность. В то же время по инициативе купцов и торговых агентов генуэзского и еврейского происхождения возникали плантации сахарного тростника, основанные на использовании рабского труда.

В конечном счете, возобладало возделывание тростника и производство сахара, но этот успех был кратким. Быстрый упадок был связан как с внутренними факторами, так и с конкуренцией сахара из Бразилии и с Сан-Томе. На этом острове в Гвинейском заливе португальцы устроили систему крупных плантаций сахарного тростника, весьма схожую с той, что появится в дальнейшем в Бразилии. Близость Сан-Томе к африканскому побережью и в особенности к факториям Сан-Жоржи-да-Мина и Аксим[7] способствовала значительному притоку рабов. На острове существовали сахарные заводы-энженью, на которых, согласно описаниям 1554 г., трудилось от 150 до 300 невольников. Сан-Томе всегда был аванпостом работорговли, в ходе которой вывозимые из Африки невольники затем попадали в Америку и в Европу. Когда производство сахара в XVII в. оказалось в кризисе, работорговля стала основной «хозяйственной специализацией» острова.

В июле 1499 г. в Португалию вернулся первый корабль из экспедиции Васко да Гамы, чье прибытие вызвало необычайный энтузиазм. Несколько месяцев спустя, 9 марта 1500 г., из Лиссабона по реке Тежу отправилась флотилия из тринадцати судов (снаряжение этой экспедиции стало самым дорогостоящим из всех ранее предпринимавшихся). Считалось, что корабли направляются в Индию; командовал ими дворянин, которому было чуть больше тридцати лет, по имени Педру Алвареш Кабрал. Оставив позади острова Зеленого мыса, флотилия взяла курс на запад, отдаляясь от африканского побережья, до тех пор, пока 21 апреля на горизонте не показалась земля — страна, в дальнейшем ставшая Бразилией. В тот день моряки лишь ненадолго сошли на берег, и только на следующий день флотилия бросила якорь в Порту-Сегуру, на побережье современного штата Баия.

С XIX в. ведутся споры о том, было ли открытие Бразилии делом случая и результатом простого следования морским течениям, или же уже существовали какие-то сведения о Новом Свете и Кабрал взял курс на запад, выполняя некую секретную миссию. Все указывает на то, что экспедиция Кабрала действительно собиралась плыть в Индию. Это не исключает вероятности того, что европейские мореплаватели, особенно португальцы, могли посещать Бразилию до 1500 г.

1.2. Индейцы

Когда европейцы прибыли в страну, ставшую впоследствии Бразилией, они встретили там коренное население со схожим уровнем развития и говорящее на родственных языках, которое занимало атлантическое побережье и бассейны рек Паранá и Парагвай.

Признавая этнолингвистическую однородность этого населения, выделим в ней два основных блока племен — тупи — гуарани и тапуйя. Тупи-гуарани были распространены практически по всему бразильскому побережью, от современного штата Сеара на севере до лагуны Патус на юге страны. Племена тупи, также называвшиеся тупинамба, преобладали в прибрежных районах на севере вплоть до современного муниципалитета Кананейя на юге штата Сан-Паулу. Гуарани жили в основном в бассейне рек Паранá и Парагвай, а также на участке побережья от Кананейи до южной границы нынешней Бразилии. Несмотря на различие в географическом распределении этого коренного населения, мы говорим о тупи — гуарани, имея в виду сходство их языка и культуры.

На некоторых участках побережья районы проживания тупи-гуарани перемежались с территориями, на которых жили другие племена — гойтака (в устье реки Параиба), айморё (на юге современного штата Баия и на севере штата Эшпириту-Санту), тремембе (на побережье на севере между Сеарой и Мараньяном). Эти племена называли общим словом «тапуйя» — так племена тупи — гуарани определяли других индейцев, говоривших на иных языках.

Анализ общественного устройства и обычаев индейцев весьма непрост, потому что речь идет о народах, культура которых весьма отличается от нашей, и в отношении которых существовали и до сих пор существуют сильные предрассудки. Это в большей или меньшей степени отражается в описаниях различных племен, оставленных хронистами, путешественниками и миссионерами, в особенности иезуитами.

В этих описаниях индейцев «ранжируют» по положительным и отрицательным качествам, в соответствии с тем, насколько сильное сопротивление они оказывали португальцам. Например, индейцев айморе, отличавшихся воинственным и непокорным характером, всегда оценивали отрицательно. Согласно описаниям, прочие индейцы жили в домах как люди; айморе же жили в лесу как звери. Тупинамба поедали тела врагов из чувства мести[8]; айморе — из-за пристрастия к человеческому мясу. Когда в 1570 г. был опубликован первый королевский закон о запрете обращать индейцев в рабство, для айморе было специально сделано исключение.

Существует также недостаток данных для анализа, связанный не с непониманием и не с предрассудками, а со сложностью получения информации. К примеру, неизвестно, какова была численность индейцев, проживавших на территории современных Бразилии и Парагвая к моменту прибытия португальцев в Новый Свет. Подсчеты весьма существенно разнятся: от 2 млн человек для всей территории до 5 млн человек для одной только бразильской Амазонии.

Индейцы тупи занимались охотой, рыболовством, сбором фруктов и возделыванием земли. Когда почва истощалась, они переходили на другие земли — на время или навсегда. Земледелие было подсечно-огневым, и этот способ в дальнейшем позаимствовали сами колонизаторы. Индейцы выращивали бобы, кукурузу, тыквы и в особенности — маниок[9]. Мука из него стала основой рациона и для европейцев на протяжении всего колониального периода. Производство не превышало потребления, шло исключительно на собственные нужды и, в первую очередь, было связано с простым выживанием. Каждая индейская община производила продовольствие для себя самой, оставляя лишь немного для обмена с другими общинами.

Контакты между отдельными группами индейцев существовали не только в виде обмена продовольствием, но и в виде перекрестных браков и обмена предметами роскоши, такими как перья тукана или полированные камни, которые продевались в уши или вставлились в специальное отверстие в нижней губе. Контакты приводили к союзам, в рамках которых одни общины выступали против других. Война и захват в плен врагов, которых умерщвляли в ходе особого ритуала (частью которого была антропофагия), являлись составными элементами общественной жизни тупи. Оба занятия предназначались для мужчин, являясь источником престижа среди соплеменников и возможностью взять себе новых жен.

Прибытие португальцев стало для индейцев настоящей катастрофой. Пришельцы из далеких земель, приплывшие на огромных кораблях, и особенно их священники стали отождествляться индейцами с великими шаманами, которые ходили от деревни к деревне, занимаясь целительством и проповедуя о некоем крае изобилия[10] (подобное отождествление с шаманами в особенности относилось к миссионерам-иезуитам). Белых одновременно почитали, боялись и ненавидели как людей, наделенных особыми способностями.

Вместе с тем, поскольку индейцы не представляли собой единой нации, а были разделены на многочисленные группы, зачастую враждовавшие друт с другом, португальцы сумели найти себе индейских союзников в борьбе против тех племен, которые оказывали им сопротивление. Так, если бы не помощь тупи, поселение Сан-Паулу-де Пиратининга в первые годы своего существования скорее всего было бы завоевано индейцами тамойо. Все это не означает, что индейцы не оказывали яростного сопротивления колонизаторам, особенно когда те пытались обратить их в рабство. Крайней формой сопротивления было обособление, выражавшееся в постоянных перемещениях во все более и более бедные районы страны. В довольно узких пределах этот способ позволил сохранить биологическое, социальное и культурное наследие коренного населения.

Индейцы, которые подчинились португальцам сами или были подчинены силой, страдали от культурного насилия со стороны белых, от болезней и эпидемий; их ждало вымирание. От смешанных браков с европейцами произошли метисы, чье молчаливое присутствие в ходе формирования бразильского общества заметно и сейчас.

В целом же наиболее адекватно судьбу коренного индейского населения отражает понятие «катастрофа». В эпоху завоевания Бразилии на ее территории жили миллионы индейцев; в настоящее время их насчитывается едва лишь 300–350 тыс. человек.

1.3. Колонизация

Так называемое «обнаружение» Бразилии не вызвало и сотой доли того воодушевления, с которым была встречена весть о прибытии Васко да Гамы в Индию. Бразилия представала как страна с непонятным потенциалом освоения и неизвестными географическими очертаниями. Некоторое время считалось, что это всего лишь большой остров. В описаниях страны, особенно исходивших от итальянских авторов, преобладали экзотические черты: индейцы и разноцветные попугаи разных видов и размеров, отчего она и получила название «Земля попугаев». Португальский король Мануэл предпочел другое название — «Земля Истинного (позже — Святого) креста». Название «Бразилия» встречается, начиная с 1503 г. Оно связывалось с главным богатством новооткрытой страны — красным деревом пау бразил. Его древесина насыщенного красного цвета служила для извлечения красителя; сама по себе она отличалась большой прочностью и использовалась для изготовления мебели и кораблей.

Любопытно также напомнить о существовании мифических «островов Бразил» в представлениях средневековой Европы. На географической карте 1367 г. показаны три таких острова, рассеянных между Азорами и побережьем Ирландии и лежащих на широте Бретани (Франция).

Первые попытки колонизации бразильского побережья основывались на системе факторий, уже опробованной португальцами на африканском побережье. Бразилия была «отдана в аренду» купеческому объединению из Лиссабона, руководил которым так называемый «новый христианин»[11] по имени Фернан Лоронья или Норонья: он получил монополию на торговлю с Бразилией, а взамен обязался посылать по шесть кораблей в год, чтобы исследовать побережье на расстоянии трехсот лиг (около двух тысяч километров) и построить там факторию. Это купеческое объединение снарядило несколько экспедиций в Бразилию, но, по всей видимости, когда в 1505 г. срок аренды истек, португальский король решил взять освоение новых земель в свои руки.

В первые десятилетия существования колонии, с 1500 по 1535 г., основной хозяйственной деятельностью была заготовка красного дерева пау бразил, которое выменивали у индейцев. Среди тупи-намба было принято выполнять определенные работы сообща — в частности, рубить деревья. Таким образом, заготовка красного дерева оказалась схожей с традиционными занятиями индейцев и могла достаточно легко вписаться в их повседневную жизнь. Индейцы выставляли на обмен красное дерево и, в меньшей степени, маниоковую муку; взамен они получали ткани, ножи и другие металлические изделия.

Поначалу Бразилия «шла в одной связке» с Индией — либо как остановка на уже знакомом пути в Азию[12], либо как возможный маршрут следования в Индию, который искали преимущественно испанцы. Известно, что, открыв Америку в 1492 г., Колумб, который достиг Антильских островов, считал, что он добрался до Китайского моря. Владение новой землей было оспорено Португалией, после чего серия переговоров привела к заключению Тордесильясского договора (1494). Мир был поделен на два полушария, разграниченных воображаемой линией, которая проходила на 370 лиг западнее островов Зеленого мыса. Земли, открытые к западу от этой линии, принадлежали Испании, к востоку — Португалии.

Разделение сфер влияния вызвало противоречия, поскольку невозможно было с точностью установить, где именно проходила демаркационная линия. Только в конце XVII в. голландцы выработали точную технику измерения долготы. К примеру, чьими являлись устье Амазонки на севере или устье Рио-де-Ла-Платы[13] на юге (обе реки рассматривались в качестве возможного западного пути в Индию) — испанскими или португальскими? Обе страны снаряжали экспедиции по исследованию южной части бразильского побережья, пока, наконец, Фернан Магеллан, португалец на службе Испании, не пересек пролив, носящий ныне его имя, и не вышел в Тихий океан, добравшись до Филиппинских островов (1521). Это замечательное открытие в области мореплавания стало одновременно и разочарованием для испанцев. Западный путь в Индию был найден, но он оказался слишком долгим и сложным, чтобы стать экономически выгодным. Испанцы сосредоточили свое внимание на золоте и серебре, которые вскоре были обнаружены в их американских владениях.

Наибольшую угрозу португальскому господству в Бразилии представляли вовсе не испанцы, а французы. Франция не признала договоров по разделу мира и поддерживала принцип «uti possidetis», согласно которому владел землей тот, кто ее осваивал и физически на ней находился. Французы включились в торговлю красным деревом, а также стали заниматься пиратством, так как бразильское побережье было слишком обширным, чтобы португальские береговые патрули могли полностью взять его под охрану. Позже французам удалось основать свои колонии в заливе Гуанабара (1555–1560) и в Мараньяне (1612–1615).

Политические соображения побудили португальскую монархию признать необходимость колонизации новых земель. Переходом от прежнего периода к новому стала экспедиция Мартима Афонсу де Соуза (1530–1533). Задачей ее было патрулирование побережья, передача земли в ненаследственное пользование колонистам, которые прибыли с Мартимом Афонсу де Соуза в Бразилию (так было основано поселение Сан-Висенти в 1532 г.), и исследование территории с целью ее дальнейшей колонизации.

Есть сведения о том, что Мартам Афонсу еще находился в Бразилии, когда король Жуан III решился на создание там наследственных капитанств. Бразилия была разбита на пятнадцать областей путем проведения параллельных экватору линий; распределению подлежали территории от побережья до границы, установленной Тордесильясским договором. Каждая область передавалась в управление так называемому капитану-донатарию. Капитаны представляли собой пеструю по социальному составу группу: там были и мелкие дворяне, и чиновники, и купцы; общим для них было наличие связи с королевским двором.

Среди капитанов-донатариев были: опытный мореплаватель Мартам Афонсу; Дуарте Коэлью, прославившийся военными подвигами в Индии, но оставшийся без средств к существованию (его пребывание в Бразилии будет отмечено успехами в освоении Пернамбуку); секретарь королевской казны и крупный негоциант Жоржи Фигейреду Коррейя, который вошел в долю с Мемом де Са и Лукашем Жиралдешем из семейства флорентийских банкиров и купцов по имени Джиралъди; Перу де Кампу Тоуринью, который продал свои земли в Португалии и отправился в Бразилию с шестьюстами колонистами (не сумев ужиться с ними, он был выдан инквизиции и вернулся в Португалию). До 1532 г. Фернан де Норонья получил от короля первое бразильское капитанство — остров СанЖоржи, который ныне носит его имя. Среди капитанов-донатари-ев не было ни одного представителя крупной аристократии, потому что торговля с Индией, с атлантическими островами, да и в самой Португалии была в то время гораздо более привлекательной.

Донатарии получали от короля пожалование в виде капитанства, которым они владели, но не являлись собственниками земли. Они не могли продать свое капитанство или разделить его на несколько частей — лишь у короля было право изменять границы капитанств или вовсе их упразднять. Право владения давало капитанам обширные полномочия как в сфере хозяйствования и сбора налогов, так и в административной области. Право устраивать сахарные заводы-энженью, водяные мельницы или использовать солончаки облагалось выплатами. Часть королевских податей, связанных с заготовкой красного дерева, добычей драгоценных металлов и получением побочных продуктов рыболовства[14] также попадала в руки капитанов-донатариев. В области административного управления у них была монополия на судопроизводство и право основывать поселения, раздавать наделы земли для обработки (так называемые сесмарии), рекрутировать колонистов для несения военной службы и командовать местным ополчением.

Право раздавать сесмарии привело к образованию обширных латифундий. Сесмария понималась в Бразилии как надел ранее не обрабатывавшейся земли, право собственности на которую передавалось владельцу-сесмейру с обязательством возделывать ее в течение пяти лет и платить подати королю (впрочем, оно редко выполнялось). За королем закреплялась монополия на специи и лекарственные вещества; ему также шла часть податей. Среди королевских прерогатив было и отправление правосудия в том случае, если речь шла о смерти или увечьях, причиненных представителю благородного сословия. Помимо этого, король мог назначать чиновников для сбора податей в казну.

Введя систему капитанств, королевская власть использовала ряд практик, унаследованных от средневекового европейского общества. Речь, в частности, идет о праве донатария взимать плату за разрешение устроить сахарный завод-энженью — аналогом здесь является баналитет как форма зависимости крестьян от феодалов. При этом по существу, в своем исходном виде, капитанства представляли собой переходную и пока еще неустоявшуюся форму колонизации с целью встроить Бразилию в систему европейских торговых связей.

За исключением Сан-Висенти и Пернамбуку, другие капитанства в той или иной степени потерпели крах — из-за недостатка средств для освоения, внутренних раздоров, отсутствия опыта, набегов индейцев. Не случайно в наиболее успешных капитанствах производство сахара сочеталось с менее агрессивной политикой по отношению к индейцам. С течением времени корона выкупала капитанства; они сохранились в качестве единиц административного деления, но характер их изменился, так как они стали принадлежать не частным лицам, а государству. С 1752 по 1754 г. маркиз де Помбал практически полностью завершил процесс перехода капитанств из частно-правовой в публично-правовую сферу.

Решение короля Жуана III учредить капитанства пришлось на период, в который произошли некоторые значительные изменения, связанные как с самой португальской короной, так и с ее международной деятельностью. В первую очередь появились признаки кризиса в торговле с Индией. Помимо этого, Португалия потерпела несколько поражений в Марокко, хотя мечта о африканской империи еще не была изжита. В тот же год, когда в Бразилию был отправлен первый генерал-губернатор Томе де Соуза (1549), во Фландрии из-за убыточности закрылось торговое представительство Португалии. Наконец, по контрасту с Бразилией испанцы добились все возрастающих успехов в добыче драгоценных металлов в своих американских владениях. В 1545 г. они открыли огромное месторождение серебра в Потоси (современная Боливия. — Примеч. пер.). Все эти факторы могли повлиять на политику португальской короны в Бразилии; не стоит забывать и то, что крах капитанств выявил проблемы неустойчивого и шаткого управления португальской Америкой.

Учреждение генерал-губернаторства стало важным шагом вперед в области административной организации колонии. Томе де Соуза — дворянин, уже обладавший опытом пребывания в Африке и Индии, прибыл в Баию[15] в сопровождении более тысячи человек (среди них было 400 высланных из Португалии преступников) и привез с собой обширные письменные инструкции. В них содержалось предписание обеспечить португальское владение новыми землями, колонизовать их и организовать сбор податей в казну. Для выполнения этих целей были созданы новые должности, самыми важными из которых были генеральный судья, которому надлежало отправлять правосудие, капитан-майор, отвечавший за патрулирование побережья и интендант финансов, ответственный за контроль и увеличение собираемых налогов.

Заметим, что в XVI в. Бразилия не приносила королевской казне значительных богатств. Наоборот, согласно расчетам бразильского историка Виторину Магальяеша Годинью, в 1558 г. налоги и сборы из Бразилии составляли всего лишь 2,5 % от всех доходов короны, в то время как торговля с Индией представляла 26 %.

С генерал-губернатором прибыли первые иезуиты (Мануэл да Нобрега с пятью спутниками), задачей которых было обращение индейцев в христианство и введение дисциплины среди малочисленного духовенства колонии, которое пользовалось к тому же дурной славой. В дальнейшем (1551) было создано епископство Сан-Салвадора, подчиненное архиепископу Лиссабона. Административная и церковная организация шли тем самым рука об руку. Введение генерал-губернаторства закрепляло статус административного центра колонии. В соответствии с полученными инструкциями, Томе де Соуза предпринял обширное строительство в г. Сан-Салвадор, столице Бразилии до 1763 г.

Учреждение генерал-губернаторства представляло собой попытку административной централизации, однако генерал-губернатор не обладал всеми возможными полномочиями и даже в первые годы существования этой должности не мог осуществлять всеохватную деятельность. Связь между капитанствами оставалась достаточной неустойчивой, что ставило пределы деятельности губернаторов. Переписка иезуитов[16] дает ясное представление об этой обособленности. Так, в 1552 г. отец Франсишку Пиреш в письме из Баии к братьям по ордену, находящимся в Коимбре, сетует на то, что может рассказать лишь о местных событиях, ведь «порой проходит год, а мы ничего не знаем друг о друге из-за того, что непогода и малое количество кораблей затрудняют сношения на побережье; порой же мы чаще видим корабли из Португалии, чем из [соседних] капитанств». Годом позже Мануэл да Нобрега, направленный в сертаны Сан-Висенти[17], утверждал практически то же самое: «В это капитанство легче добраться весточке из Лиссабона, чем из Баии».

Первые три десятилетия, прошедшие со времен открытия Бразилии, были отмечены стремлением гарантировать принадлежность новых земель Португалии. После 1530-х гг. колонизация страны начала приобретать более отчетливые формы. Как и в случае со всей Латинской Америкой, Бразилия станет колонией, основным предназначением которой будет поставка на европейские рынки продовольствия или драгоценных металлов и камней. Политика португальской метрополии станет заключаться в поощрении импорта из колонии (его будут составлять всего несколько видов товаров, вывозимых в больших объемах), и в организации производства этих товаров на основе крупной земельной собственности. Подобная политика была направлена на то, чтобы сосредоточить в метрополии вывозимые богатства в руках крупных негоциантов, королевского двора и приближенных к престолу. Но поскольку Португалия не могла контролировать те торговые потоки в Европе, которыми заправляли испанцы, голландцы и англичане, указанная политика в результате стала оказывать влияние на экономику не только одной Португалии, но и Европы в целом.

Выбор, сделанный в пользу крупной земельной собственности, оказался созвучным убеждению в преимуществах крупного производства. Помимо этого, мелкий автономный производитель стал бы производить продукцию для собственного потребления, отправляя на рынок лишь незначительные излишки, что противоречило бы задачам торгового оборота.

Наряду с особенностями торговли с Бразилией и с установившимся в ней режимом крупной земельной собственности, отметим третий важный элемент — принудительный труд. В этом отношении ситуация на остальной территории Латинской Америки была сходной, хотя и с некоторыми отличиями. В испанской Америке преобладали различные формы принудительного труда, в то время как в Бразилии господствовало рабство.

Почему же именно эпоха, пышно названная «зарей Нового времени», оказалась отмечена столь отвратительными для нас трудовыми отношениями, которые, к тому же, казалось бы, почти что отжили свой век? Комплексный ответ на этот вопрос заключается в том, что в то время было не так-то много работников, которые могли бы эмигрировать в колонию как полузависимые лица или лица наемного труда, да и сам по себе наемный труд не подходил для целей колонизации. Земель было много, но одно дело было пожаловать сесмарию, а другое — возделывать ее, и в этих условиях в крупных поместьях было бы сложно удержать наемных работников. Они стали бы перемещаться из района в район в поисках лучшей доли, создавая тем самым проблемы с рабочей силой в торговле, ориентированной на экспорт.

Если введение рабского труда можно в общих чертах объяснить этими соображениями, то почему же тогда выбор пал на негров, а не на индейцев? Основной причиной было то, что международная торговля африканскими невольниками сама по себе являлась весьма прибыльной. В дальнейшем она приобретет большой размах в Бразилии колониального периода. Португальцы, голландцы и бразильцы (речь здесь идет о последних годах существования колониального режима, когда уже можно было говорить о складывающейся бразильской нации) оспаривали друг у друга контроль над этой деятельностью. Работорговля, таким образом, представляла собой потенциальный источник накопления богатств, а не просто способ обеспечения рабочей силой крупного плантационного хозяйства, ориентированного на экспорт. Важно отметить также факт перехода от рабства индейцев к рабству негров, и переход этот отличался в различных регионах и в различные периоды. Переход был сравнительно быстрым в главной и самой доходной сфере производства на экспорт — в экономике, вращавшейся вокруг сахара. Высокая прибыльность экспорта сахара компенсировала затраты на покупку африканского раба, чья стоимость была намного выше, чем невольника-индейца. В периферийных регионах страны переход от рабства индейцев к рабству негров затянулся (к примеру, в Сан-Паулу африканские рабы стали регулярно и в значительных количествах ввозиться лишь в начале XVIII в., когда были открыты месторождения золота).

Помимо прибыльности торговли африканскими невольниками, обращение в рабство индейцев было сопряжено с трудностями, особенно имея в виду задачи колонизации. Традиционный уклад жизни индейцев был несовместим с интенсивным регулярным трудом, да еще из-под палки, как того требовали от них европейцы. Индейцы вовсе не были бездельниками и лентяями. Они трудились лишь для того, чтобы обеспечить себя пропитанием, что было нетрудно при обилии рыбы, дичи и фруктов. Большую часть своей энергии и силы воображения они тратили на ритуалы, праздники и на войны. Понятия постоянного длительного труда или то, что мы сейчас назвали бы производительностью, были для них чужды.

Можно выделить два основных способа, которые использовали португальцы для обращения индейцев в рабство. Один из них осуществлялся колонистами, был основан на голом расчете и заключался в порабощении без лишних церемоний. Второй практиковался религиозными орденами, в основном иезуитами, и отвечал их представлениям о целях и задачах миссионерской деятельности. Данный вид закрепощения заключался в том, что посредством обучения из индейцев предполагалось сделать «добрых христиан», объединив их в небольшие поселения или деревни. Быть «добрым христианином» означало также усвоить европейскую привычку к труду. Таким образом, из жителей поселения создавалась группа работников, которых можно было использовать в разных сферах деятельности, в зависимости от потребностей колонии.

Обе отмеченные тенденции не были равнозначными. Заслугой религиозных орденов была попытка защитить индейцев от порабощения со стороны колонистов, что приводило к многочисленным трениям между иезуитами и колонистами. Однако иезуиты не уважали индейскую культуру; они подчас даже сомневались, а являются ли индейцы людьми[18]. Мануэл да Нобрега, к примеру, говорил, что «индейцы являются псами, когда убивают и пожирают друг друга, и свиньями — в своих пороках и в способах обращаться друг с другом».

Индейцы сопротивлялись порабощению по-разному: воевали, подавались в бега, отказывались от принудительного труда. По сравнению с африканскими невольниками, коренному населению Бразилии сопротивляться было проще. Рабы попадали в огромную незнакомую страну, куда их привезли насильно; индейцы же были у себя дома.

Вторым обстоятельством, отодвинувшим обращение индейцев в рабство на второй план, оказалась демографическая катастрофа. Индейцы стали жертвами европейских болезней — кори, оспы, гриппа — к которым у них не было естественного иммунитета. На период 1562–1563 гг. пришлось две волны наиболее губительных эпидемий, унесших жизни более 60 тыс. индейцев, не считая тех, кто жил во внутренних областях страны. Вымирание коренного населения, которое частично было занято в производстве продуктов питания, привело к ужасающему голоду на северо-востоке Бразилии и к потере рабочей силы.

Не случайно с 1570-х гг. поощряется ввоз африканских невольников, а королевская власть начинает принимать различные законы, чтобы попытаться запретить уничтожение индейцев и их безудержное порабощение. В законах, однако, содержались оговорки, что позволяло с легкостью обойти запреты. Индейцев обращали в рабство в результате так называемых «справедливых войн» (т. е. войн, которые считались оборонительными); в качестве наказания за ритуальную антропофагию; за выкуп (речь шла о том, что португальцы выкупали захваченных в плен в ходе межплеменных стычек; в обычных условиях их ждали бы смерть и ритуальное съедение, а так победители получали за них выкуп). Только в 1758 г. королевская власть провозгласила окончательное освобождение индейцев. В основном же от порабощения индейцев отказались намного раньше, так как оно было связано с перечисленными выше сложностями, и к тому же ему существовала альтернатива.

Исследуя африканское побережье в XV в., португальцы начали торговлю невольниками. Ее облегчало то обстоятельство, что племена, с которыми они столкнулись, уже знали о ценности рабов в качестве объектов продажи. В последние десятилетия XVI в. значение имела не только работорговля, прибыльность которой была показана выше. Колонизаторы узнали о навыках и способностях негров, особенно о возможности выгодно использовать их на плантациях сахарного тростника на островах Атлантического океана. Многие невольники происходили из племен, где были привычными обработка металла и скотоводство. Тем самым их производительность труда была намного выше, чем у индейцев. Согласно существующим расчетам, в первой половине XVII в., когда экономика, основанная на производстве сахара, находилась в расцвете, приобретение чернокожего раба окупалось за период от 13 до 19 месяцев. Даже впоследствии, когда цены на невольников резко возросли, африканский невольник окупался за 30 месяцев работы.

Интенсивность ввоза африканцев с «Черного континента» в Бразилию была неодинаковой. Подсчеты общего количества ввезенных рабов также весьма различаются. Считается, что за период с 1555 по 1855 г. через бразильские порты было ввезено около четырех миллионов невольников, по преимуществу молодых мужчин.

Регион происхождения невольников зависел от особенностей организации торговли, от местных африканских условий и, в меньшей степени, от предпочтений бразильских плантаторов. В XVI в. большинство рабов происходили из Гвинеи (Биссау и Кашеу[19]), а также с Золотого берега и из четырех портов на побережье королевства Дагомея (современный Бенин). С ХУПв. стало возрастать значение областей африканского побережья, находившихся южнее — Конго и Анголы. Важными портами здесь являлись Луанда, Бенгела и Кабинда. В XVIII в. больше всего ввозили ангольцев; вероятно, они составляли 70 % от общего количества ввезенных в Бразилию в этом столетии рабов.

Традиционно африканские народы делят на две обширные этнические группы: «суданцев», преобладающих в западной Африке, в египетском Судане и на северном побережье Гвинейского залива, и «банту» экваториальной и тропической Африки, части побережья Гвинейского залива, Конго, Анголы и Мозамбика. Это общее деление не должно заслонять собой того обстоятельства, что невольники, привезенные в Бразилию, происходили из многих племен и царств с собственной культурой — например, йоруба, жеже, тапа, хауса среди «суданцев» и анголы, бенгелы, монжоло, мозам-бики среди «банту».

В Бразилии крупными центрами ввоза рабов были Салвадор и, позднее, Рио-де-Жанейро; в каждом из них процесс был организован по-своему, и они нещадно конкурировали между собой. Работорговцы из Баии использовали в Африке ценную «валюту» — табак, который выращивали в окрестностях Салвадора. Они традиционно были связаны в основном с Золотым берегом, Гвинеей и заливом Бенина (в последнем случае речь идет о второй половине 1770-х гг., когда торговля с Золотым берегом пришла в упадок). Рио-де-Жанейро обычно получал невольников из Анголы. В связи с открытием золотых рудников, развитием производства сахара и значительным развитием Рио-де-Жанейро как города с начала XIX в. общее число ввезенных через его порт рабов превысило их ввоз в Баию.

Было бы ошибкой полагать, что если индейцы сопротивлялись порабощению, то африканцы безропотно с ним согласились. Одиночные или массовые побеги, нападения на рабовладельцев, повседневное сопротивление — все это с самого начала присутствовало в отношениях между рабовладельцами и чернокожими рабами. В Бразилии колониального времени насчитывались сотни так называемых киломбу — поселений беглых рабов, в которых воспроизводились формы социального устройства, принятые на родине беглецов. Самым значительным киломбу был Палмареш[20]. Он представлял собой сеть поселений, частично расположенных на территории современного штата Алагоас на северо-востоке страны. Этот киломбу возник в начале XVII в. и почти столетие отражал нападения как португальцев, так и голландцев, пока не был захвачен в 1695 г.

О киломбу Палмареш мало что известно. В основном информация исходит из нескольких португальских источников, сообщающих о пленении и повешении предводителя восставших, Зумби, в последний период существования киломбу. С течением времени Зумби превратился в символ сопротивления африканских рабов. В настоящее время его образ присутствует во всех движениях за права чернокожего населения. Недавние археологические раскопки на месте существования поселений, входивших в киломбу Палмареш, указывают на неоднородный социальный состав его обитателей. Среди них были не только бывшие негры-рабы, но и белые, подвергавшиеся преследованиям со стороны центральной власти за религиозные убеждения или за совершенные преступления.

Оказывая сопротивление в разных формах, африканские (или афро-бразильские) невольники не могли поколебать систему принудительного труда, по крайней мере, до последних десятилетий XIX в. До этого времени им приходилось так или иначе к ней приспосабливаться. Среди факторов, затруднявших возможность коллективных восстаний, напомним то обстоятельство, что в отличие от индейцев, африканцы оказывались вырванными из привычной среды, их самоуправно отделяли от соплеменников и посылали жить и работать на незнакомой территории.

С другой стороны, ни церковь, ни королевская власть не противились порабощению африканцев. Религиозные ордена, например, бенедиктинцы, сами были крупными рабовладельцами. Для оправдания рабства приводились различные аргументы. Говорилось, что оно уже существовало в Африке до европейцев, и речь шла лишь о том, чтобы перевезти пленников в христианский мир, где их приобщат к цивилизации и обеспечат спасение души через постижение истинной религии. Кроме того, в расовом отношении негров считали существами низшего порядка. В течение XIX в. этот предрассудок усилился благодаря «научным теориям»: величина и форма черепа, размер головного мозга и т. д. «демонстрировали», что негроидная раса обладала низким интеллектом, была эмоционально неустойчивой и ее биологический тип предназначался для подчинения.

Напомним также о том, как трактовалось положение негров в законодательстве. В этом отношении контраст с индейцами очевиден. У них были законы о защите от обращения в рабство, хотя и мало применявшиеся на практике и содержавшие множество оговорок. Чернокожий невольник же не обладал никакими правами хотя бы потому, что в юридическом отношении считался вещью.

В демографическом плане, несмотря на расхождение приводимых цифр, существуют данные о том, что уровень смертности среди африканских рабов, особенно детей и тех, кто лишь недавно был привезен в Бразилию, превышал смертность среди рабского населения в США. Наблюдатели начала XIX в. высчитали, что убыль рабов составляла от 5 до 8 % в год. Современные данные показывают, что длительность жизни раба мужского пола, родившегося в 1872 г., составляла около 20 лет при общей длительности жизни всего населения в среднем 27,4 года. В свою очередь, продолжительность жизни раба, родившегося в США около 1850 г., составляла 35,5 лет.

Несмотря на эти кричащие цифры, нельзя сказать, что чернокожих рабов постигла такая же огромная демографическая катастрофа, как та, что выкосила индейцев. По всей видимости, африканцы из Конго, с севера Анголы и из Дагомеи (на территории современного Бенина) были менее подвержены инфекционным болезням, таким, как оспа. В любом случае, даже когда негры физически истощались раньше времени, у плантаторов всегда была возможность пополнить запас рабочей силы за счет ввоза новых невольников. Система рабского труда в Бразилии оказалась полностью зависима от ввоза. За редкими исключениями не предпринималось попыток увеличить воспроизводство уже ввезенных рабов. Уровень рождаемости среди рабынь был низким. Кроме того, тратиться на содержание ребенка в течение 10 или 12 лет считалось рискованным вложением средств из-за высокой смертности, связанной с условиями содержания рабов.

Способы, которыми в течение нескольких веков португальская монархия пыталась получить наибольшую прибыль от своих колоний, связаны с господствовавшими в то время принципами меркантилизма в экономической политике. В рамках этих представлений колонии должны были способствовать самодостаточности метрополии. Тем самым в условиях международной конкуренции между колониальными державами владения каждой из них превращались в зону ее исключительного влияния. Для этого необходимо было установить нормы и практики, которые оградили бы извлечение прибыли из той или иной колонии от иностранных конкурентов. Так складывалась колониальная система, основным вектором которой была «исключительность прав метрополии» или, иными словами, право колонии вести внешнюю торговлю исключительно с метрополией.

Речь шла о том, чтобы максимально запретить перевозку товаров из колонии на иностранных кораблях и особенно — прямую продажу этих товаров другим европейским странам, а также, наоборот, препятствовать ввозу в колонию товаров (особенно тех, которые не производились на ее территории) на иностранных кораблях. Проще говоря, предпринимались попытки сбить цену на закупаемые в колонии товары как можно ниже, чтобы с наибольшей выгодой перепродать их в метрополии. Пытались также максимально нажиться и на свободной от конкурентов продаже товаров, ввозимых в колонию. «Исключительные права метрополии» могли принимать форму аренды, прямого извлечения прибыли государством, создания привилегированных торговых компаний, которые способствовали обогащению определенных групп купцов из метрополии и т. п.

В случае Португалии меркантилистские принципы последовательно не применялись. Удивительно, но наиболее последовательно меркантилистская политика стала проводиться в жизнь только с середины XVIII в., при маркизе Помбале, когда в остальных странах Западной Европы ее постулаты уже стали подвергаться сомнению. Королевская власть сама создала бреши в меркантилистских принципах, в основном потому, что не могла в полной мере претворить их в жизнь. Речь идет не только о контрабанде (она была просто-напросто нарушением правил игры), но, в первую очередь, о положении Португалии среди остальных европейских стран. Португальцы в свое время находились в авангарде морской экспансии, однако у них не было возможности монополизировать торговлю со своими колониями. Уже в XVI столетии крупные торговые центры находились отныне не в Португалии, а в Голландии. Голландцы были важными торговыми партнерами Португалии, покупая португальские соль и вино и бразильский сахар в обмен на сбыт своих промышленных товаров, сыров, меди и тканей. Голландия также включилась в международную работорговлю.

В дальнейшем, на протяжении XVII в., португальской монархии придется вступить в неравноправные отношения с одной из новых восходящих колониальных держав — Англией. Получалось, что исключительный характер прерогатив португальской метрополии варьировался в зависимости от обстоятельств, колеблясь между относительной свободой и централизованной системой управления, дополненной предоставлением особых уступок. Эти последние, по существу, являлись участием других стран в прибылях от эксплуатации португальских колоний.

Не вдаваясь в детали, рассмотрим лишь несколько примеров. Период с 1530 по 1571 г. был эпохой относительной свободы торговли. В 1571 г. король Себастьян издал закон о торговле с Бразилией исключительно на португальских кораблях. Эта мера совпала с началом бурного развития производства сахара. В период Иберийской унии (1580–1640), когда испанские монархи занимали также и португальский престол, стали возрастать ограничения для других стран по участию в торговле с Бразилией: это было направлено в первую очередь против Голландии, которая в то время воевала с Испанией. Несмотря на подобную ситуацию, есть данные о прямой регулярной торговле между Бразилией и немецким Гамбургом, относящиеся примерно к 1590 г.

После окончания Иберийской унии и провозглашения королем Португалии Жуана IV наступила краткая фаза «свободной торговли», когда регламентирование было необременительным, а контроль за импортом в Бразилию отсутствовал. Но в 1649 г., с введением системы флотов, был предпринят переход на новый вид централизованной и управляемой торговли. На основе капитала, полученного в основном от «новых христиан», была создана Генеральная компания по торговле с Бразилией. Она должна была содержать флот из 36 кораблей, которые два раза в год конвоировали бы торговые корабли, прибывающие в Бразилию или возвращающиеся обратно. В обмен на это компания получала монополию на ввоз в колонию вина, муки, оливкового масла и трески, а также право устанавливать цены на данные товары. С 1694 г. компания была преобразована в орган правительства.

Между тем учреждение Генеральной компании не помешало Португалии предоставить уступки Голландии и особенно Англии. Португальская монархия искала политической поддержки Англии в обмен на торговые преференции. Хорошим примером этого является договор, навязанный Кромвелем в 1654 г., по которому англичанам гарантировалось право торговать с Бразилией теми товарами, которые не являлись монополией Генеральной компании. От системы флотов отказались лишь в 1765 г., когда Помбал решил стимулировать торговлю и сдерживать возраставшую роль англичан. Это выразилось в создании новых торговых компаний («Компания Гран-Пара и Мараньяна», «Компания Пернамбуку и Параибы»[21]), что стало последним проявлением меркантилистской политики в Бразилии.

Двумя основными институтами, которые по своей природе были предназначены для упорядочения колонизации Бразилии, являлись государство и католическая церковь. Они были тесно связаны друг с другом, так как католицизм являлся государственной религией. В принципе, между обоими институтами существовало и разделение обязанностей. Государство взяло на себя обеспечение португальского владычества над колонией, организацию управления на местах, проведение в жизнь политики заселения новых земель, а также решение таких базовых проблем колонизации, как, например, обеспечение рабочей силой; государство определяло, какого рода отношения должны связывать колонию и метрополию. Эти задачи предполагали признание власти государства со стороны переселявшихся в Бразилию колонистов — признание, полученное силой, убеждением или и тем и другим вместе.

В этом отношении роль церкви становилась особенно важной. Поскольку церковь удерживала в своих руках контроль над образованием, «надзор над душами» являлся чрезвычайно эффективным инструментом для проведения мысли о послушании в целом и о послушании государству в частности. Функции церкви этим не ограничивались. Она сопровождала жизнь и смерть человека, регламентировала такие важнейшие стороны человеческого существования, как рождение, вступление в брак, смерть. Вступление в общину верующих, следование правилам достойной жизни, безгрешный уход из «юдоли слез» (т. е. земной жизни) зависели от совершения обрядов и таинств, монополией на которые владела церковь: крещения, миропомазания, таинства брака, исповеди, соборования на пороге смерти и, наконец, похорон на кладбище, которое по-португальски выразительно обозначается как «святое поле» (campo santo).

Как известно, в истории Западной Европы и западного мира в целом взаимоотношения церкви и государства весьма различались от страны к стране, а в самой стране изменялись от эпохи к эпохе. В случае Португалии произошло подчинение церкви королю посредством так называемого королевского патроната. Он заключался в значительных уступках со стороны римско-католической церкви в обмен на обеспечение португальской монархией присутствия церкви, гарантию ее прав и организацию новых приходов на всех открытых землях. Португальский король обладал правом сбора церковной десятины, т. е. десятой части прибыли от любой деятельности, а также правом создания новых диоцезов и назначения епископов.

Многие обязанности королевской власти по отношению к церкви вели — по крайней мере, в теории — к большему подчинению этой последней, как, например, в случае с обязанностью государства выплачивать содержание духовенству, а также строить церкви и заботиться об их сохранности. Для наблюдения за выполнением всех этих задач португальское правительство учредило своеобразный «департамент по делам религии» под названием «Собрание по делам веры и религиозных орденов» («Mesa da Consciência е Ordens»).

Контроль государства над церковью был частично ограничен из-за того, что орден иезуитов вплоть до эпохи правления маркиза Помбала (1750–1777) оставался весьма влиятельным при дворе. В Бразилии же этот контроль подвергся ограничениям иного рода. С одной стороны, было очень сложно надзирать за деятельностью клира, остававшегося в миру, поскольку члены его были рассеяны по всей колонии; с другой стороны, религиозные ордена добились значительной автономии. Подобная автономия францисканцев, мерседариев, бенедиктинцев, кармелитов и особенно иезуитов сложилась под влиянием разных обстоятельств. Члены ордена подчинялись собственному уставу и проводили определенную политику по важнейшим вопросам колонизации, как, например, по вопросу обращения индейцев. Кроме того, по мере превращения в крупных земельных собственников и сельскохозяйственных производителей ордена стали сами обеспечивать себя и больше не зависели в этом отношении от королевской власти.

Члены клира, остававшиеся в миру, пытались — каждый по-своему и в меру возможностей — избежать давления государства и собственной церкви. С 1789 г. они участвовали практически во всех восстаниях; это продолжалось и после получения Бразилией независимости вплоть до середины XIX в. Впрочем, было бы ошибкой приписать всему духовенству подобный бунтарский дух; он был ярко выражен у отдельных его представителей, но оставался исключением из правил. В повседневной же деятельности церковь молчаливо (а порой и с большой помпой) старалась исполнить свою миссию по обращению в христианство индейцев и негров и внушить населению необходимость повиноваться как собственным установлениям, так и предписаниям государства.

Португальское государство в эпоху колонизации Бразилии представляло собой абсолютную монархию. В теории, монарх, согласно божественному праву, сосредотачивает в своих руках всю власть. Ему принадлежит все королевство, т. е. земля, подданные и их имущество; все это является его наследственной собственностью (património). Вот почему речь идет об патримониальном абсолютистском государстве. Это не означает, что король не должен принимать во внимание интересы различных социальных слоев — дворянства, купцов, духовенства, простого народа, — или что он правит в одиночку. Последнее обстоятельство показывает, насколько предпочтительным является обозначение португальской монархии как «корона», а не как «король». Если окончательное слово остается за королем, при принятии решения большое значение имеет мнение избранного им чиновничества, которое образует правящий класс. Даже принцип неразличения государственного и частного был ограничен (особенно в сфере налогообложения) рядом мер, направленных на установление границ действий короля. Появилась новая идея «общего блага», которая оправдывала ограничение королевской власти, когда та навязывала займы или отчуждала частную собственность в свою пользу.

Установление колониальной администрации во многом дублировало полномочия короны и ослабляло ее власть. Конечно, основополагающие решения принимались в метрополии. Однако у глав колониальной администрации была своя сфера полномочий, и им зачастую приходилось действовать на свой страх и риск в новых, непредвиденных ситуациях, лавируя между насущными требованиями колонизаторов и инструкциями из далекого Лиссабона.

1.4. Колониальное общество

В социальной структуре колониальной Бразилии существовал основной принцип определения различных категорий общества методом исключения; он просуществовал по меньшей мере до принятия хартии 1773 г. Речь идет о принципе чистоты крови. Нечистыми считались «новые христиане», негры (даже свободные), в определенной степени индейцы, а также различные категории полукровок, произошедших от смешанных браков. Из этого расового принципа проистекал запрет на занятие должностей, получение дворянских титулов, вступление в престижные религиозные сообщества и братства и т. п. Хартия 1773 г. упразднила различие между «новыми» и «старыми» христианами, хотя это не означает, что с той поры сам принцип чистоты крови был изжит.

Дискриминация относилась в основном к людям как к лицам; более фундаментальное деление ставило по разные стороны людей и не-людей, т. е. свободных и рабов, которые с юридической точки зрения считались вещью. Статус свободного или зависимого во многом был связан с этнической принадлежностью и цветом кожи, поскольку рабами в первую очередь были негры, затем индейцы и полукровки. В отношении этих последних существовала целая номенклатура: различали мулатов (потомков белых и негров), мамелюков, курибока или кабоклу (потомков белых и индейцев) и кафузу (потомков негров и индейцев).

Необходимо также различать рабство негров и индейцев. С начала колонизации до официального упразднения рабства индейцев среди коренного населения были «пленные» (cautivos) и те, кого называли свободными (forros) или «находящимися под управлением» (administrados). Так обозначали индейцев, которых после захвата помещали под опеку колонизаторов. Их положение не слишком отличалось от статуса «пленных». Тем не менее, хотя в целом положение индейцев было очень тяжелым, оно не могло сравниться с тем, как жили негры. Защита поселений индейцев со стороны религиозных орденов ставила пределы неприкрытому угнетению коренного населения. Даже королевская власть позаботилась о принятии менее дискриминационных законов в его отношении.

Так, по королевской грамоте от 1755 г. даже стали поощряться смешанные браки между индейцами и белыми; утверждалось, что в этом нет «никакого бесчестия». Для потомков таких союзов предусматривалось преимущественное наделение «должностями и почестями», их запрещалось называть «кабоклу» и иными схожими прозвищами, которые могли бы расцениваться как «оскорбительные». Годы спустя вице-король Бразилии распорядился сместить индейца с должности капитана-майора, поскольку тот «опустился столь низко, что женился на негритянке, загрязнив подобным союзом свою кровь, и стал тем самым недостоин занимать вышеуказанную должность».

Значительное присутствие африканцев и афро-бразильцев в бразильском обществе может быть прослежено по переписям конца колониального периода. В четырех самых крупных регионах — в Минас-Жерайсе, Пернамбуку, Байе и Рио-де-Жанейро — негры и мулаты составляли, соответственно, около 75 %, 68 %, 79 % и 64 % населения. Лишь в Сан-Паулу белое население составляло большинство (56 %). Невольники работали на полях, на сахарных заводах, в рудниках и в качестве прислуги в господских домах. В городах они были заняты на тяжелых работах, в перевозке людей и грузов, в вывозе зловонных отходов или в строительстве. Они были также ремесленниками, зеленщиками, уличными торговцами, посыльными и т. п.

Рабовладельческие отношения не сводились лишь к отношениям рабов и господ, а включали в свою орбиту и другие категории лиц. Были невольники, которых отдавали в услужение третьим лицам, а в городах существовала целая категория «доходных рабов». В Рио-де-Жанейро начала и первой половины XIX в. они были весьма обычными персонажами. Рабовладельцы позволяли рабам зарабатывать, т. е. получать «доход», оказывая какие-либо услуги или занимаясь торговлей, а в обмен те ежедневно или еженедельно выплачивали установленную сумму. «Доходных рабов» использовали как поодиночке, так и группами до 30 или даже 40 человек. Большинство работало на улице, занимаясь разными видами деятельности вплоть до проституции и попрошайничества с согласия своих господ, но существовали и цирюльники, работавшие в помещении, и ремесленники, занятые в мастерских.

Даже среди рабов не переставали существовать различия. Некоторые были связаны с характером выполняемой работы: прислуживать с господском доме или работать на плантациях, быть рабом в крупном поместье или работать на отхожем промысле в городе — все это было не одно и то же. Другие различия были связаны с национальностью, временем пребывания в стране или оттенком кожи. Так, недавно привезенный африканец, не понимавший ни португальского языка, ни обычаев, назывался «босал» (дословно «чурбан», «невежа»); тот, кто уже более или менее адаптировался к новым условиям, понимал язык и мог сам объясняться — «ладину», что можно приблизительно перевести как «находчивый», «изворотливый»; негр, родившийся в Бразилии, назывался креолом. Угольно-черный африканец и мулат, чья кожа была лишь немного смуглей, чем у белого, также относились к разным категориям. Как правило, мулатов и креолов предпочитали использовать для работы в господском доме, для занятий ремеслом и в качестве надсмотрщиков, а рабов с наиболее темным цветом кожи, особенно африканских, направляли на самые тяжелые работы.

Помимо различных категорий рабского населения, в колониальной Бразилии было также много свободных или освобожденных из рабства африканцев и афро-бразильцев. Согласно данным, относящимся к концу колониальной эпохи, к этой группе относилось около 42 % негров и мулатов. Их положение было двойственным. Формально они считались свободными, но на деле их зачастую произвольно обращали в рабство, особенно негров с характерной внешностью и цветом кожи. Они не могли быть членами муниципального собрания или престижных светских братств, таких, как ассоциация мирян при ордене францисканцев. Даже статус вольноотпущенника мог быть пересмотрен, если в поведении такого лица усматривались признаки неуважения к бывшему господину.

Рабство являлось институтом, распространенным на всей территории страны. Оно пронизывало все общество, обусловливало действия и мысли. Желание быть хозяином рабов, стремление получить их было присуще всем, от господствующих классов до скромных городских ремесленников. Были хозяева сахарных заводов-энженью и владельцы рудников с сотнями рабов, мелкие сельскохозяйственные рабочие с двумя-тремя невольниками и семьи, в которых был один-единственный раб. Предубеждение против негров пережило отмену рабства и в измененном виде дожило до наших дней. Вплоть до времени массового притока европейских работников в центральные и южные регионы Бразилии, ручной труд в обществе презирался как «занятие для негров».

Теоретически свободные люди в колонии относились к сословиям, которые образовывали собственную иерархию. Разделение на сословия — дворянство, духовенство, крестьянство — было характерно для европейского Старого порядка. Перенос в Бразилию этого деления общества, действовавшего в Португалии, не имел большого практического значения. Белая элита стремилась к получению дворянских титулов, но наследственной аристократии не было. Настоящие дворяне-фидалгу[22] были редкостью, а большинство составляли простые смертные с претензией на благородное происхождение.

Как уже отмечалось выше, колониальное общество состояло не только из рабов и рабовладельцев. В сельской местности жили мелкие земледельцы и землепашцы, аграрные рабочие, крестьяне; в немногочисленных городах — уличные торговцы, мелкие коммерсанты, ремесленники. Подобное положение вещей не оставалось статичным и неизменным. Расширение международной работорговли привело к появлению важной группы среди элиты — крупных работорговцев из Рио-де-Жанейро и Салвадора. Открытие золота и алмазов в Минас-Жерайсе, Гойясе и Мату-Гроссу в начале XVIII в., а также переезд королевского двора из Португалии в Рио-де-Жанейро в начале XIX в. явились факторами, каждый из которых по-своему способствовал д иверсификации социальной структуры и изменению отношений между городом и деревней. Так, по отношению к районам золотодобычи (Минас-Жерайс) и крупным городам, подобным Рио-де-Жанейро и Салвадору, мы можем говорить о существовании прослойки чиновничества, образованных горожан и так называемых лиц свободных профессий, в первую очередь адвокатов.

Различные сферы деятельности ценились в обществе по-разному. Первоначально наибольшим престижем обладала даже не сама деятельность, а статус владельца сахарного завода-энженью («сеньора энженью»). По известному определению автора-иезуита А.Ж. Антонила в его произведении «Культура и изобилие в Бразилии, даваемое рудниками и растительными богатствами», «быть сеньором энженью — титул, к которому многие стремятся, так как это значит, что тебе многие служат и многие тебя уважают… В Бразилии статус сеньора энженью ценится так же, как в королевстве[23] дворяне-фидалгу ценят титулы».

Менее престижным считалось занятие торговлей; формально купцы и коммерсанты были исключены из муниципальных собраний и почетных объединений. Тот факт, что многие из них происходили из «новых христиан», усиливал дискриминацию. Непрестижным было и ремесленное производство, так как ручной труд считался «низким» занятием. Ремесленники почти всегда оставались за пределами муниципальных собраний, и лишь иногда им удавалось отстаивать свои интересы через так называемого «внешнего судью», назначаемого королевской властью и возглавлявшего муниципальное собрание в крупных городах.

Среди свободного населения на вершине социальной пирамиды, помимо элиты работорговцев, находились крупные землевладельцы и купцы, вовлеченные во внешнюю торговлю. Таков был типичный расклад на Северо-Востоке Бразилии[24] и позже в Рио-де-Жанейро. Выполняя стратегически важные функции в колониальный период, крупные торговцы не подвергались дискриминации, которую теоретически предполагал их род деятельности. Напротив, с середины XVII в. начинается их социальный и политический взлет. Они все чаще избираются в муниципальные собрания, становятся членами престижных братств и занимают важные должности в местном ополчении.

Между двумя вышеописанными группами элиты существовали как факторы, способствующие сближению, так и соперничество. С одной стороны, в массе своей они составляли господствующий класс колонии по отношению к множеству рабов и тех свободных людей, которые занимали более низкое положение. Рост экономического преуспевания купцов облегчал их вхождение в колониальную элиту. С помощью заключения браков и покупки земли многие купцы становились владельцами сахарных заводов-энженью на Северо-Востоке, вплоть до того, что различие между двумя группами порой стиралось.

С другой стороны, существовала и почва для конфликтов. Крупные коммерсанты влияли на цены импортируемых и экспортируемых товаров, особенно в том случае, когда им удавалось получить должности в привилегированных торговых компаниях, созданных по инициативе королевской власти. Кроме того, они ссужали крупных землевладельцев деньгами на устройство плантаций, покупку рабов и инвентаря, делая это под залог их земель. Вопросы долгов и споры по отсрочке платежей были частым явлением в среде сахарозаводчиков Северо-Востока. Трения еще больше усиливались, если им сопутствовало разделение по происхождению между рожденными в Бразилии владельцами сахарных заводов-энженью и коммерсантами из Португалии.

Наивысшим проявлением противоречий стала так называемая «война бродячих торговцев» (Guerra dos Mascates) в Пернамбуку (1710–1711). Соперничество двух городов — Олинды и Ресифе — отразило более глубинные противоречия между старой Олиндой владельцев энженью и Ресифе «бродячих торговцев», которые на деле имели мало общего с бродячими торговцами, а были крупными коммерсантами. Некоторые из них обогатились и усилили свое влияние, став откупщиками налогов.

Другим вариантом деления общества на категории, напрямую связанным с принципом чистоты крови, было разделение по религиозному признаку. По определению, подданные португальского короля, живущие в Бразилии, являлись католиками. Но среди них были, если можно так выразиться, более и менее правоверные католики. К последним относились «новые христиане», т. е. евреи или их потомки, принужденные принять христианство по указу португальской короны (1497) Над ними, помимо прочего, постоянно нависало подозрение в том, что они тайно продолжают исповедовать иудаизм. «Новые христиане» играли значительную роль в жизни Бразилии, особенно в первый период колонизации: они были купцами, ремесленниками или владельцами сахарных заводов-энже-нью, а также занимали государственные и церковные должности. Несмотря на эту значительную роль, а быть может и из-за нее, «новые христиане» подвергались дискриминации, некоторые из них были арестованы и казнены инквизицией. Однако в сравнении с преследованиями, развязанными в испанских колониях в Новом Свете, ситуация в Бразилии была не такой напряженной. Здесь не было собственного «подразделения» инквизиции, она лишь являлась с наводившими ужас инспекционными объездами. За исключением посещения Гран-Пара в 1763–1769 гг., большинство из них пришлось на время Иберийской унии. Трибунал святой инквизиции находился в Байе и Пернамбуку в 1591–1595 гг. и вновь вернулся в Баию в 1618 г.

Наконец, не стоит забывать о делении на мужчин и женщин; здесь мы подходим к сфере компетенции такой дисциплины, как история и социология семьи. Традиционно и в особенности под влиянием работ Жилберту Фрейре[25] семья в колониальную эпоху воспринимается как патриархальная, т. е. семья расширенного типа, включавшая в себя кровных родственников, свойственников, приближенных и тех, кому оказывалось покровительство. Главой семьи непременно являлся мужчина. Патриархальная семья играла важную роль, обозначая отношения между обществом и государством. Однако такой тип семьи был характерен лишь для правящих классов, а точнее — для элиты Северо-Востока Бразилии. Среди низших сословий расширенной семьи не было, а женщины (особенно те, у кого не было мужей или спутников) стремились к большей независимости. Например, в провинции Оуру-Прету в 1804 г. из 203 домохозяйств лишь 93 возглавлялись мужчинами.

Даже среди господствующего класса подчиненное положение женщин в семье имело исключения. В определенных обстоятельствах они могли играть важную роль в экономической деятельности. Так произошло в капитанстве Сан-Паулу, где женщины, которых местный губернатор охарактеризовал в 1692 г. как «прекрасных и мужественных», взяли на себя управление домом и всем имуществом, пока мужчины пропадали в длительных походах вглубь региона, длившихся иногда по несколько лет.

Подавляющее большинство населения колонии жило в сельской местности. Немногочисленные города росли медленно и зависели от сельской округи. Столицу колонии автор XVI в. Висенти де Салвадор описал как «странный город, где дома стояли без жителей, которые проводили большую часть времени на своих наделах, а в город приезжали лишь на праздники. Городское население состояло из ремесленников, занятых своим делом, торговцев и чиновников судебного, налогового и военного ведомства, которым по службе полагалось там жить». Священник-иезуит отмечает в XVII в. бедность маленького в те времена города Сан-Паулу, связывая ее «с постоянным отсутствием жителей, которые, за исключением трех-четырех главных праздников, остаются в своих наследственных владениях или рыщут по лесам и полям в погоне за индейцами, тратя на это всю жизнь».

Подобное положение частично изменилось в связи с возрастанием роли крупных коммерсантов (в эту категорию входила и элита работорговцев) и с расширением административного аппарата. Все это в совокупности привело к увеличению количества городов и городского населения. Такие факторы, как вторжение голландцев и в особенности переезд королевского двора в Рио-де-Жанейро, также были важны и для роста городов.

В бразильской историографии встречаются два противоположных взгляда на вопрос о взаимоотношениях государства и общества. Один из них отводит доминирующую роль государству. Это превосходство, по мысли сторонников данной теории, восходит к периоду формирования португальского государства, которое в силу ранней централизации и действия определенного свода законов уже с XIV в. характеризуется как патримониальное. В Бразилии же, полагают приверженцы этой концепции, государственная бюрократия, сосредоточив в своих руках власть и возможность подавления недовольных, усилила свое значение в деле централизации. Ее власть, как они считают, простиралась вплоть до отдаленных сертанов, поскольку бандейранты, речь о которых пойдет ниже, в конечном счете действовали от имени государства.

Противоположная точка зрения, сформировавшаяся раньше, чем рассмотренное выше мнение, отдает пальму первенства обществу, действовавшему в условиях существования рыхлого и малоинициативного государства. Доминирующую роль, согласно этой теории, играли крупные землевладельцы. Именно они управляли, принимали законы, вершили правосудие, воевали с индейцами во внутренних районах Бразилии и защищали население, жившее вокруг их фазенд, которые становились подобием феодальных замков и сеньориальных центров.

Однозначно принять первую либо вторую точку зрения невозможно по двум основным причинам: во-первых, обе они представлены в виде шаблона, накладываемого на различные регионы и различные исторические периоды; во-вторых, радикальное разделение государства и общества приводит к исключению из анализа возможных взаимодействий между двумя этими уровнями. Так, отвечая на более раннюю теорию замещения государства отдельными группами лиц, скажем, что отсутствие государства и исполнение его функций такими группами действительно имело место в некоторых регионах, например, во внутренних районах Северо-Востока, но этого недостаточно, чтобы характеризовать подобным образом положение дел во всей колониальной Бразилии.

С другой стороны, португальская монархия не соответствует образу все подавляющей на своем пути бюрократической машины, которая затем с успехом была перенесена в Бразилию. Попытка перенести в Новый Свет административное устройство метрополии столкнулась с многочисленными препятствиями из-за протяженности страны, удаленности ее от метрополии и новизны тех проблем, с которыми пришлось столкнуться колонизаторам. С течением времени — или, лучше сказать, на протяжении столетий — государство увеличивало свое присутствие, будучи в большей степени представленным в тех регионах, которые являлись основой экспортной экономики. До середины XVII в. действия центральной колониальной администрации имели эффект лишь в столице генерал-губернаторства и в окрестных капитанствах. В других регионах преобладали религиозные ордена (особенно иезуиты, считавшиеся «государством в государстве») или же крупные землевладельцы и охотники на индейцев.

С открытием в начале XVIII в. золота и алмазов государство увеличило свой контроль с целью упорядочить быстро растущее общество и обеспечить сбор налогов с новых богатств. Но даже тогда лишь Дистриту Диамантину[26] (округ, учрежденный в Минас-Жерайсе) соответствовал образу государства, господствующего над обществом и карающего всех, кто сопротивляется его всевластию.

Это не означает, что невозможно сформулировать в основных чертах такую схему взаимодействия общества и государства в колониальной Бразилии, в которой учитывались бы все региональные и конкретно-исторические различия. В первую очередь, если речь идет о высших уровнях государственной политики, практически всегда возможно различить действия государства и интересы господствующего класса. Корона и ее представители в Бразилии играли роль общего распорядителя жизни в колонии, что не всегда отвечало этим интересам. Например, меры по ограничению обращения в рабство индейцев или попытки обеспечить запасы продовольственных продуктов путем устройства обязательных плантаций на фазендах встречались охотниками за индейцами и землевладельцами с таким недовольством, которое доходило до бунтов.

Но государство и общество не были двумя чуждыми мирами. Напротив, между ними существовало обоюдное движение навстречу друг другу, выразившееся в неразличении публичной и частной сферы. Если, с одной стороны, государство проникнуто интересами частных лиц, то с другой стороны, его действия не имеют четких пределов, которые накладываются соблюдением индивидуальных прав гражданина. Черты патримониального португальского государства, где, в конечном счете, все является собственностью монарха, совместились с чертами колониального общества, в котором действие от лица своего класса, рассматриваемое как коллективное представительство социального слоя, уступает место семейной солидарности.

Семья или союз нескольких семей из господствующего класса выступают как сети, образуемые не только кровными родственниками, но и патронами и клиентами, протеже и друзьями. Для короны же государство является собственностью короля, и управители должны избираться из числа лиц, верных королю. В свою очередь, господствующие классы стремятся получить доступ к государственной машине или получить милости от губернаторов в пользу собственного клана.

Различными путями из всего этого образуется правящий класс, который руководствуется не принципом «обезличенности» управления и уважения к закону, а соображениями лояльности. Известная поговорка «для друзей — все, для врагов — закон» наилучшим образом характеризует вышеописанное положение дел как в теории, так и на практике.

1.5. Экономическая деятельность

Для экономического развития колониальной Бразилии были характерны значительные региональные различия.

На побережье первым центром колонизации и городского развития был Северо-Восток. Нынешнее положение этого региона — не фатальная предопределенность, а результат длительного исторического процесса[27]. До середины ХVIII в. именно на Северо-Востоке были в основном сосредоточены экономическое развитие и общественная жизнь всей колонии. В ту эпоху Юг[28] представлял собой периферию, в меньшей степени охваченную урбанизацией, без прямых связей с экспортной экономикой. Салвадор был столицей Бразилии до 1763 г. и долгое время являлся ее единственным крупным городом. Хотя для периода до середины XVIII в. нет точных данных о численности населения, согласно подсчетам, в 1585 г. там проживало 14 тыс. человек, в 1724 г. — 25 тыс. человек, в 1750 г. — около 40 тыс. человек, половину из которых составляли рабы. Эти цифры могут выглядеть скромными, но в сравнении с показателями в других регионах они оказываются весьма значимыми: так, в 1600 г. в Сан-Паулу насчитывалось меньше 2 тыс. жителей.

Стержнем социально-экономического развития было выращивание сахарного тростника и производство сахара. Оно имеет долгую историю, связанную как с географическими особенностями, так и со способами употребления конечного продукта. В XV в. сахар еще был разновидностью специй; его употребляли как лекарство или как экзотическую приправу. В XVI в. поваренные книги свидетельствуют, что у европейской аристократии сахар начинает пользоваться успехом. В дальнейшем он перейдет из разряда предметов роскоши в категорию предметов широкого потребления.

Производство сахара укоренилось в Бразилии в 1530 — 1540-х гг. В свою экспедицию 1532 г. Мартим Афонсу взял знатока производства сахара, не уступавшего португальцам, итальянцам и фламандцам на Мадейре. Во всех капитанствах, от Сан-Висенти на юго-востоке до Пернамбуку на северо-востоке, высаживали сахарный тростник и устраивали сахарные заводы-энженью. Одной из основных целей учреждения генерал-губернаторства в Бразилии было поощрение производства сахара во временно заброшенном капитанстве Баия. В королевских инструкциях, которые привез Томе де Соуза, упоминались меры, направленные на поощрение выращивания и переработки сахарного тростника; среди прочих стимулирующих инициатив было освобождение от податей на определенный срок. Кроме того, генерал-губернатор, выполняя королевское распоряжение, устроил энженью для короны в Пиража, в окрестностях Салвадора.

В капитанстве Сан-Висенти Мартим Афонсу вошел в долю с несколькими португальцами и иностранцами и устроил энженью, который, вероятно, был самым крупным на юге Бразилии. Этот энженью получил название Сан-Жоржи-душ-Эразмуш, по имени немца Эразма Шетца, который выкупил его у первых пайщиков. В регионе Рио-де-Жанейро также возделывался сахарный тростник, особенно в районе Кампуш, однако до середины XVIII в. из него получали главным образом кашасу[29], а не сахар. Кашаса же использовалась как основная «валюта» при покупке невольников в Анголе.

Крупными центрами производства сахара в Бразилии являлись Пернамбуку и Баия на Северо-Востоке. Это было связано с климатическими, географическими, политическими и экономическими факторами. Оба капитанства, расположенные на побережье, могли похвастаться как плодородными почвами, так и подходящим режимом выпадения осадков. Они находились ближе всего к европейским центрам ввоза сахара и могли сравнительно легко регулировать поставки продукции по мере того, как их столицы — Салвадор и Ресифе — становились важными портами.

Устройство сахарного завода-энженью представляло собой значительное предприятие. Как правило, энженью включал в себя плантации сахарного тростника, инструменты для их обработки, постройки, рабов, а также скот, пастбища, повозки, и наконец, господский дом. Переработка тростника в сахар была сложной и многоэтапной. Уже в самом начале производства требовались определенные усилия по организации процесса, а также использование соответствующей технологии, которая со временем совершенствовалась. Сначала из тростника отжимали сок, затем его очищали в несколько приемов. Стебли перемалывали с помощью системы жерновов, которые приводились в движение либо силой воды, либо с помощью животных. Энженью, работавшие по принципу водяной мельницы, отличались бóльшим размером и производительностью; их именовали «королевскими энженью».

Как в Бразилии колониального периода, так и в Португалии того времени не было предприятий по очистке и рафинированию сахара. Бразильский сахар называли «глиняным», так как в процессе его производства использовалась глина. Это не означает, что он был низкого качества. Из «глиняного сахара» затем получался белый сахар, высоко ценившийся в Европе, а также патока светло-коричневого цвета, которую в то время считали менее качественным продуктом. Получение белого сахара с помощью глины частично искупало отсутствие рафинирования.

Устройство энженью и обеспечение его работы требовали существенных вложений, зависевших от предоставления займов. В XVI в. основными кредиторами в этой области были иностранцы (фламандцы и итальянцы) или же португальцы из метрополии. В дальнейшем подобные источники инвестиций потеряли свое значение. По крайней мере в Байе основными источниками финансирования энженью стали в первую очередь религиозные и благотворительные учреждения, а затем коммерсанты. У этих последних существовали особые отношения с владельцами энженью. Они вкладывали деньги в устройство производства, предоставляли средства на развитие дела и, пользуясь своим положением, снабжали ввозимыми в колонию товарами. Расчет производился по окончании сезона уборки тростника. Часто коммерсанты соглашались взять сахар в счет долга, но тогда принимали его по цене ниже рыночной. Дальнейшее же распространение сахара и доставка его конечному потребителю уже не зависело от местных производителей, да и по большому счету от португальцев. Крупные центры закупки сахара находились в Амстердаме, Лондоне, Гамбурге и Генуе. Именно там во многом формировались рыночные цены, несмотря на все усилия Португалии монополизировать доступ к самому прибыльному товару своей американской колонии.

Именно в сфере производства сахара постепенный переход от рабства индейцев к рабству негров проявился с наибольшей отчетливостью. В 1550— 1560-е гг. в энженью Северо-Востока практически не было африканцев. Рабочую силу составляли обращенные в рабство индейцы и — в значительно меньшей степени — индейцы из опекаемых иезуитами поселений, которые получали за свою работу мизерную плату. Если обратиться к примеру крупного энженью Сержипе-ду-Конде в Байе, чьи регистры сохранились до наших дней, то можно будет получить представление о подобном переходе. В 1574 г. африканцы составляли лишь 7 % от общего числа рабочих-невольников; в 1591 г. их было 37 %, а около 1638 г. африканцы и афро-бразильцы составляли уже 100 % рабочей силы.

Рабы выполняли множество обязанностей, но большинство невольников было занято на тяжелых сельскохозяйственных работах. Положение тех, кто работал на перемалывании тростника, у печей или при перегонных котлах могло быть еще хуже. Раб, приставленный к жерновам, нередко терял кисть или всю руку; печи и котлы, источавшие невыносимый жар, грозили ожогами. Многих рабов с раннего возраста приучали работать на этих производствах; такие работы служили также наказанием для взбунтовавшихся невольников. Однако в исключительных случаях раб мог подняться по иерархической лестнице и дослужиться до так называемого «банкомета», помощника главы производства, или до самого «главного технолога»[30]. Это был специальный работник, отвечавший за финальную стадию выработки сахара и, в конечном счете, за его качество.

Владельцы энженью обладали экономической, социальной и политической властью в колонии. Это была аристократия богатства и власти, но не родовая знать, подобная той, что существовала в Европе. Конечно, король жаловал дворянские титулы за службу или за определенную плату, но такие титулы не были наследственными. Не стоит, однако, преувеличивать устойчивость социального положения владельцев энженью и их богатство, распространяя на весь этот социальный слой характеристики, относившиеся лишь к отдельным кланам. Сахарное дело было связано с рисками: оно зависело от колебания цен, от правильной организации производства, от контроля над массой рабов. Энженью как предприятия были более постоянными, чем их хозяева. Они существовали под одними и теми же названиями сотни лет, при этом неоднократно переходя из рук в руки.

Кем являлись первые владельцы энженью? Это были некоторые знатные семьи или представители высшей португальской администрации, зажиточные иммигранты, коммерсанты, которые одновременно с торговлей занимались еще и производством. Мало кто из них был дворянином-фидалгу, и далеко не все — потомственными католиками. Среди владельцев энженью в Байе насчитывалось немало «новых христиан». Из 41 энженью, владельцев которых удалось установить в период 1587–1592 гг., 12 принадлежали «новым христианам». С течением времени из-за заключения браков в одной и той же среде, среди определенного круга семейств, социальный слой владельцев энженью стал однородным классом. Наиболее влиятельные его представители стремились вывести свое знатное происхождение от португальских дворян-фидалгу.

Между двумя полюсами — рабовладельцами и рабами — в энженью находились вольноотпущенники и белые работники, занятые ремесленным трудом (кузнецы, плотники, слесари), а также «технологи» сахарного производства. Самой многочисленной группой свободных работников, связанных с энженью, были те, кто выращивал тростник; это были независимые производители, у которых не хватало средств на устройство собственного энженью. Они зависели от владельцев сахарных заводов, хотя могли иногда настаивать на своих условиях, если в самом энженью не хватало имеющегося тростника. Мулаты или негры-вольноотпущенники редко занимались выращиванием тростника. С учетом этой «расовой исключительности» экономическое значение производителей тростника значительно различалось в каждом конкретном случае. Среди них были как скромные производители с небольшими наделами и двумя-тремя рабами, так и те, кто владел двумя-тремя десятками невольников и мог претендовать на то, чтобы стать владельцем энженью.

Не входя в конкретные подробности истории сахарного производства в Бразилии, выделим несколько основных этапов, относящихся к колониальной эпохе; хронологическими границами здесь служат войны, иностранные вторжения и периоды конкуренции. Так, период с 1570 по 1620 г. благоприятствовал развитию производства сахара, поскольку в Европе он пользовался большим спросом, а конкуренции практически не было. В дальнейшем положение осложнилось тем, что в 1618 г. в Европе началась Тридцатилетняя война, а на Северо-Восток Бразилии вторглись голландцы.

Это вторжение оказало в целом негативный эффект, хотя необходимо сделать и ряд оговорок. Захват Салвадора (1624–1625) имел разрушительные последствия для сахарного производства в окрестностях города, но не для Пернамбуку в целом. В свою очередь, когда Пернамбуку страдал от последствий борьбы с голландскими захватчиками в 1630–1637 гг., Баия воспользовалась резким уменьшением предложения сахара на международном рынке и связанным с этим значительным повышением цен на него.

В 1630-е гг. появилась конкуренция. На Малых Антильских островах Англия, Франция и Голландия начали устраивать крупномасштабные плантации сахарного тростника, что привело к ряду негативных последствий для сахарного производства на Севере-Востоке Бразилии. Ценообразование все больше ускользало от португальских коммерсантов и бразильских сахарозаводчиков. Производство сахара на Антильских островах, также основанное на рабском труде, привело к росту цен на рабов и подстегнуло конкуренцию в африканской работорговле между голландцами, французами и англичанами. Никогда больше сахарная промышленность в Бразилии не вернется к «старым добрым временам».

При этом в колониальную эпоху доходы от экспорта сахара всегда стояли на первом месте. Даже на пике вывоза золота сахар продолжал оставаться самым важным колониальным товаром (по крайней мере, в сфере законной торговли, а не контрабанды). Так, в 1760 г. он составлял 50 % от общей стоимости всего экспорта, а золото — 46 %. Кроме того, уже в конце колониальной эпохи производство сахара обрело «новое дыхание», и не только на Северо-Востоке. Этому способствовали меры, предпринятые маркизом Помбалом, а также ряд международных событий. Отметим среди них восстание рабов в 1791 г. во французской колонии на Антилах — Санто-Доминго. В течение десяти лет войны с восставшими Санто-Доминго, крупный производитель сахара и кофе, сошел с международной арены. В начале XIX в. регионами-производителями сахара (в порядке убывания их значимости) были Баия, Пернамбуку и Рио-де-Жанейро. Сан-Паулу уже начал пробивать себе дорогу, но пока еще как скромный экспортер.

С точки зрения экономического и социального развития Северо-Восток Бразилии в колониальную эпоху не сводился исключительно к сахару, в том числе и потому, что само по себе сахарное производство породило определенную хозяйственную диверсификацию. Тенденция максимально использовать земли под плантации тростника привела к систематической нехватке продуктов питания, и это стимулировало их производство, в особенности выращивание маниока. Другим занятием, частично связанным с нуждами сахарной промышленности, стало разведение скота.

Вторым по значимости экспортируемым товаром являлся табак, хотя до сахара ему было далеко. Крупным центром его производства были окрестности Салвадора. Выращивались разные сорта табака — от утонченных разновидностей, экспортировавшихся в Европу, до грубых сортов, служивших «валютой» в торговле на африканском побережье. Производство даже в небольших масштабах оставалось прибыльным, и это породило прослойку мелких землевладельцев (бывших производителей маниока или небогатых иммигрантов из Португалии), занятых в данной отрасли экономики. С течением времени таким видом деятельности все чаще стали заниматься мулаты. Регистр из 450 производителей табака в Байе в период с 1684 по 1725 г. показал, что только 3 % из них были мулатами, в то время как схожая перепись, относящаяся к концу XVIII в., выявила рост этого показателя до 27 %.

Разведение скота началось поблизости от энженью, но стремление занять лучшие земли под плантации сахарного тростника вытеснило скотоводов во внутренние районы. В 1701 г. португальская администрация запретила разводить скот в зоне ближе 80 км от побережья. Животноводство повлекло за собой освоение «больших сертанов» во внутренних районах Бразилии. Скотоводы появились в таких регионах, как Пиауи, Мараньян, Параиба, Риу-Гранди-ду-Норти, Сеара и, двигаясь от района реки Сан-Франсишку, достигли рек Токантинс и Арагуайя. Именно для этих областей (в большей степени, чем для прибрежных районов) были характерны необъятные латифундии, где стада заполняли пастбища насколько хватало глаз. В конце XVII в. некоторые поместья по площади превосходили площадь Португалии, а один крупный землевладелец оказался собственником более 1 млн гектаров земли.

1.6. Иберийская уния и ее последствия для Бразилии

Смена внешнеполитического курса португальской монархии имела важные последствия для Бразилии. В результате кризиса, оставившего вакантным португальский престол[31], дворянство и крупная буржуазия признали королем Португалии испанского монарха Филиппа II, положив тем самым конец Авишской династии (1580). Испанские Габсбурги находились на португальском престоле до 1640 г. Помимо тесных связей между дворянством обеих стран, на это решение повлияли их колониальные интересы. С союзом двух корон торговая буржуазия Португалии рассчитывала получить больше доступа на испанский рынок в Америке, получая американское серебро взамен поставляемых рабов и продовольствия.

Иберийская уния привела к временному «аннулированию» границы, установленной Тордесильясским договором. Это позволило португальским первопроходцам проникнуть в Амазонию и в области, составляющие ныне центральную Бразилию, в направлении современных штатов Гойяс и Мату-Гроссу.

С точки зрения институциональных изменений, одной из наиболее значимых мер данного периода стало принятие Филиппинских ордонансов (1603) — комплекса законов, дополнявших и расширявших португальское законодательство. Ордонансам была суждена в Бразилии долгая жизнь, вплоть до того, что некоторые их положения были отменены только вступившим в силу Гражданским кодексом (1917).

Самое важное последствие унии относилось к сфере международных отношений. Близость Португалии и Нидерландов уступила место открытому конфликту между ними, ставшему следствием противостояния Нидерландов и Испании. В американских колониях борьба шла за контроль над рынком сахара и работорговлей.

Именно в этом контексте произошли голландские вторжения[32] в Бразилию, ставшие самым крупным политическим и военным конфликтом колониальной эпохи. Голландцы начали свои нападения с разграбления португальских факторий на африканском побережье (1595) и г. Салвадор (1604). Однако «двенадцатилетнее перемирие» между Испанией и Нидерландами (1609–1621) дало Португалии относительную передышку. Окончание перемирия и создание голландской Вест-Индской компании изменили ситуацию. Компания, образованная на базе государственного капитала и вложений частных финансистов, стремилась занять регионы производства сахара в португальской Америке и поставить под свой контроль работорговлю.

Вторжения начались с захвата г. Салвадора в 1624 г. Голландцам потребовалось немногим более суток, чтобы захватить город, однако им практически не удалось выйти за его пределы. Так называемые «добрые люди» бежали в свои загородные поместья, находившиеся неподалеку от Салвадора, и организовали там сопротивление, которое возглавил избранный ими губернатор Матиаш де Албукерке и епископ дон Маркуш Тейшейра. Используя тактику партизанской войны и опираясь на подкрепления, прибывшие из Европы, они воспрепятствовали дальнейшему продвижению захватчиков. К войскам, сражавшимся с голландцами, присоединились флот из 52 кораблей и более 12 тыс. пехотинцев. После упорных боев голландцы сдались (май 1625 г.). Они пробыли в Байе около года.

Нападение на Пернамбуку началось в 1630 г. с захвата г. Олинда. Начиная с этого события войну можно разделить на три периода. С 1630 по 1637 г. шла оборонительная война, закончившаяся утверждением господства голландцев над всей территорией между капитанством Сеара и рекой Сан-Франсишку. Этот период был отмечен негативной (с точки зрения лузо-бразильских авторов[33]) ролью Домингуша Фернандеша Калабара, уроженца Порту-Калву (Алагоас). Он был прекрасным знатоком мест, где разворачивались сражения, но перешел на сторону голландцев, оказав им множество услуг, пока его не схватили и не казнили.

Второй период (1637–1644) был сравнительно мирным временем, пришедшимся на правление немецкого графа (позже принца) Мауриция де Нассау. Его имя связано с рядом важных политических инициатив и достижений. Намереваясь вывести экономику региона из ступора и наладить связи с местным обществом, он распорядился продать в кредит те энженью, владельцы которых их бросили и бежали в Баию. Он озаботился предупреждением дефицита продовольствия, заставив землевладельцев выращивать «туземный хлеб» (маниок) в количествах, пропорциональных числу имевшихся у них рабов.

Кальвинист по вероисповеданию, принц Нассау терпимо относился к католикам и иудеям (несмотря на все противоречия с последними). Так называемые «скрытые евреи», то есть те, кто продолжал втайне исповедовать иудаизм после крещения, получили право открыто следовать своей религии. В 1640-е гг. в Ресифе было две синагоги, а из Голландии приехали многие евреи. Когда голландцы ушли из Бразилии, одним из условий их сдачи стало позволение евреям, находившимся на их стороне, свободно выехать из страны. Они отправились в Суринам, на Ямайку и в Новый Амстердам (Нью-Йорк) или вернулись в Голландию.

Нассау способствовал приезду в Пернамбуку художников, натуралистов и просвещенных людей. Среди художников отметим Франца Поста, одним из первых запечатлевшего пейзажи и сцены бразильской жизни. С именем принца Нассау связаны также усовершенствования в Ресифе, который голландцы возвели в ранг столицы капитанства вместо Олинды. Рядом со старым Ресифе был построен город Мауриция с геометрическим расположением улиц и каналов — попытка воспроизвести в тропиках далекий Амстердам. Из-за разногласий с Вест-Индской компанией Нассау вернулся в Европу в 1644 г.

Третий этап войны (1645–1654) стал своеобразной «Реконкистой» — отвоеванием захваченных земель. Окончание Иберийской унии как союза двух корон не принесло мира. Общий контекст прежних — сложившихся еще до испанского владычества — отношений Португалии и Голландии к тому времени изменился. Автоматически вернуться к мирным отношениям, существовавшим до 1580 г., было бы невозможно. Отныне голландцы оккупировали часть территории Бразилии и не собирались оттуда уходить.

Основным центром восстания против голландцев стал Пернамбуку, где отличились Андре Видал де Негрейруш и Жуан Фернандеш Виейра (последний был одним из самых богатых землевладельцев Пернамбуку). К ним присоединились негр Энрике Диаш и индеец Фелипе Камаран. После нескольких начальных побед, одержанных лузо-бразильскими войсками, война вступила в затяжную стадию, длившуюся несколько лет. Лузо-бразильские силы контролировали внутренние области Пернамбуку, а его столица Ресифе оставалась в руках голландцев. Затяжная стадия войны была прервана двумя сражениями при Гуарарапеш, которые принесли победу восставшим (в 1648 и в 1649 гг.). Помимо этого, положение захватчиков было осложнено некоторыми другими обстоятельствами. Вест-Индская компания переживала кризис, и никто не хотел помещать в нее капитал. В Голландии существовали силы, выступавшие за мир с Португалией и указывавшие на то, что торговля португальский солью была необходима для голландского рыбного промысла и представляла больше выгоды, чем сомнительные доходы от заморской колонии. Наконец, начавшаяся в 1652 г. война Голландии с Англией сократила ресурсы для ведения военных операций в Бразилии. На следующий год португальская эскадра окружила Ресифе с моря; в конце концов, в 1654 г. голландцы капитулировали.

История голландской оккупации Пернамбуку — это наглядный пример связи между колониальным производством и работорговлей. Пока голландцам удавалось стабилизировать производство сахара на Северо-Востоке, они стремились гарантировать приток рабов, поставив под контроль источники работорговли. На самом деле было два фронта борьбы, весьма отдаленных друг от друга географически, но остававшихся взаимосвязанными. Несколько пунктов на африканском Золотом берегу были заняты голландцами в 1637 г. Перемирие между Голландией и Португалией после восстановления независимости последней в 1640 г. было нарушено принцем Нассау, который захватил Луанду и Бенгелу в Анголе в 1641 г. Ангола была отвоевана в 1648 г. лузо-бразильскими войсками под командованием Салвадора Коррейя де Са. Не случайно, что такие люди, как Жуан Фернандеш Виейра и Андре Видал де Негрейруш, занимали руководящие посты в администрации этой африканской колонии.

Местные ресурсы, привлеченные для ведения войны на Северо-Востоке, составляли две трети всех затрат в период сопротивления и почти 100 % в период отвоевания земель. Подобным же образом в первый период войны основными по численности были войска, состоявшие из португальцев, испанцев и неаполитанских наемников, а во второй период — местные силы; более того, численный перевес имели солдаты именно из Пернамбуку. Сходная ситуация сложилась и в командовании войсками. Именно местные военачальники возглавляли партизанские операции и летучие отряды; с подобной «бразильской войной», которая противопоставлялась регулярной, ведущейся по правилам «европейской войне», были связаны решающие победы над голландцами.

Подчеркивание роли местных войск не значит, что они представляли собой демократическую армию, образец «союза трех рас»[34]. Случай с Калабаром, который остался в исторической памяти как «великий предатель» в первый период войны, оказался наиболее значимым, но не исключительным. В действительности голландцы все время опирались на поддержку местных жителей, будь то сеньоры энженью или производители сахарного тростника, или же на такие слабо или вовсе не вписанные в колониальное португальское общество группы, как «новые христиане», африканские рабы, индейцы тапуйя, бедные и влачившие жалкое существование метисы. Конечно, не вызывает сомнений, что индейцы под руководством Камарана и негры во главе с Энрике Диашем сражались вместе с лузо-бразильскими войскам. Но мобилизация этих сил оставалась незначительной. К примеру, в 1648 г. контингент Энрике Диаша составлял 300 человек, что представляло собой 10 % от всех солдат и 0,75 % от численности негров-рабов в Пернамбуку.

Та форма, которую приняло изгнание голландцев, породило чувство «пернамбуканского патриотизма». На протяжении двух столетий — до «Революции Прайера»[35] (1848) — Пернамбуку превратился в центр выступлений за автономию и за независимость, доходивших до открытых восстаний. До получения независимости основной мишенью патриотов была метрополия; после ее обретения стало преобладать требование автономии провинции, зачастую окрашенное в тона социальной борьбы. Идейное наполнение «пернамбуканского патриотизма» менялось на протяжении времени и зависело от конкретно-исторических условий и от участия конкретных социальных групп, однако такой патриотизм оставался отправной точкой для свойственных Пернамбуку представлений о должном социальном устройстве.

1.7. Колонизация периферийных областей

Находясь вдалеке от центра колониальной администрации, север Бразилии жил жизнью, весьма отличавшейся от той, что шла на Северо-Востоке. Процесс колонизации там шел медленно, включение в европейский рынок до XVIII в. оставалось весьма относительным, а принудительный труд индейцев преобладал над рабством негров.

До 1612 г., когда французы основали свою колонию в Мараньяне (будущий г. Сан-Луиш), португальцы не демонстрировали ни особого интереса, ни возможностей укрепиться в этом северном регионе. Угроза потери территории привела к изгнанию французов и к основанию в 1616 г. города Белем. Это был период постепенного проникновения вглубь региона по Амазонке: поднявшись по ней, экспедиция Жуана Тейшейры в 1637 г. достигла Перу. В 1690 г. португальцы основали небольшой форпост в устье р. Риу-Негру, недалеко от нынешнего г. Манаус. Португальская корона учредила особую администрацию для северных территорий, создав государство Мараньяна и Гран-Пара со своим губернатором и органами управления. Это государство, формально отделенное от остальной Бразилии, просуществовало (с перерывами) до 1774 г.

Присутствие индейцев наложило явственный отпечаток как на численность населения, так и на культуру региона. Даже в XVIII в. общеупотребительным языком все еще оставалась разновидность языка тупи. Процент смешанных браков был очень высок, в том числе и потому, что белые женщины оставались редкостью, несмотря на попытку переселить в Сан-Луиш эмигрантов с Азорских островов.

Если все бразильские регионы страдали от недостатка монетного обращения, на севере это явление приобрело ярко выраженный характер. До середины XVIII в. нередким был прямой обмен одних товаров на другие или использование в качестве замены денег хлопчатобумажных тканей или какао-бобов. Попытки наладить сельское хозяйство, ориентированное на производство и вывоз сахара и хлопка, в большинстве случаев терпели неудачу до последних десятилетий XVIII в. С этого времени Мараньян быстро превращается в крупный центр производства хлопка, плантации которого распространяются и на Северо-Востоке. В целом же с севера получали то, что можно назвать «дарами джунглей»: ваниль, сассапариль[36] и в особенности бобы дикорастущего какао, которые индейцы и метисы собирали по берегам рек, а затем свозили в Белем.

Благодаря значительному количеству индейцев северные территории стали обширным полем деятельности религиозных орденов, в первую очередь иезуитов. Считается, что около 1740 г. в деревнях под опекой иезуитов и францисканцев проживало приблизительно 50 тыс. индейцев. Здесь следует отметить деятельность отца Антониу Виейры, прибывшего в 1653 г. в Бразилию в качестве провинциала ордена иезуитов и ставшего известным благодаря многочисленным проповедям, целью которых было положить предел злоупотреблениям в отношении индейцев. Между представителями королевской администрации, колонизаторами и миссионерами на севере постоянно существовали трения. Иезуиты вызывали значительное недовольство своими планами по «окультуриванию» коренного населения и контролю над ним, поскольку эти замыслы отличались от того, к чему стремились колонизаторы. К тому же иезуиты владели обширными поместьями, где выращивался скот, производились хлопок и сахар. Они также активно участвовали в торговле «дарами джунглей». Иезуиты столкнулись с рядом проблем; в конце концов в 1684 г. их выслали из Мараньяна. С помощью королевской власти они вернулись двумя годами позже, однако равновесие между миссионерами и колонистами останется шатким вплоть до окончательного изгнания иезуитов в 1759 г.

Составляя в 1627 г. первую «Историю Бразилии», брат Висенти де Салвадор сокрушался о хищническом характере колонизации и о том, что португальцы до описываемого времени оказались неспособны освоить внутренние регионы страны, «цепляясь за побережье, подобно крабам». Это последнее утверждение во многом соответствовало действительности, но в некоторых районах, особенно в центральных и южных областях Бразилии, положение начало меняться.

Колонизация капитанства Сан-Висенти началась с побережья, где были устроены плантации сахарного тростника и энженью. Но такая деятельность продлилась недолго. Сахар, произведенный в Сан-Висенти, не мог конкурировать с продукцией Северо-Востока как из-за качества почвы, так и из-за большей удаленности от европейских портов.

С другой стороны, населенный значительным числом индейцев регион привлек иезуитов. Миссионеры и колонисты, руководствуясь различными целями, устремились вглубь капитанства. Преодолев горную гряду Серра-ду-Мар, они, следуя по пятам за индейцами, оказались на плоскогорье Пиратининга на высоте 800 метров над уровнем моря. В 1554 г. иезуиты Нобрега и Аншьета основали здесь Сан-Паулу, получивший в 1561 г. статус поселения, и учредили училище (коллегию) иезуитов. Оказавшись отделенными от побережья естественными преградами, первые колонизаторы и миссионеры все больше сосредотачивались на внутренних областях Сан-Висенти, продвигаясь вглубь с помощью индейцев или используя для передвижения речную сеть (реки Тьетé, Паранаиба и другие).

На раннем этапе развития у области Сан-Паулу и северных территорий существовали некоторые черты сходства: сельское хозяйство, ориентированное на вывоз, оставалось слабо развитым; среди жителей было много индейцев, контроль над которыми оспаривали колонизаторы и миссионеры; монетное обращение было редким, и вместо него использовался прямой обмен. Особенно примечательным являлся высокий процент индейского населения. Многочисленные смешанные браки, связанные с очень ограниченным числом белых женщин, привели к появлению так называемых мамелюков[37] (потомков белых и индеанок). Преобладающим языком вплоть до XVIII в. оставался тупи. Португальцы из региона Сан-Паулу переняли многие обычаи и навыки индейцев, научившись обращаться с луком и стрелами не хуже, чем с огнестрельным оружием.

И опять колонизаторы и миссионеры столкнулись между собой — и вновь это было связано с различием в методах и конечных целях подчинения индейцев. Решения папы римского и португальского короля (1639–1640), в которых вновь подтверждались ограничения в деле порабощения индейцев, вызвали яростное негодование в Рио-де-Жанейро, Сантусе и Сан-Паулу. Иезуиты были изгнаны из Сан-Паулу и вновь вернулись туда лишь в 1653 г.

Помимо сходства с северными областями на начальном этапе развития, регион Сан-Паулу, вероятно, уже с конца XVI в. стал выделиться рядом специфических черт. Его жители сочетали выращивание винограда, хлопка и, в особенности, пшеницы с другими видами деятельности, позволившими им углубиться во внутренние — малоизученные или вовсе неизвестные — районы страны. Скотоводы из Сан-Паулу рассеялись по Северо-Востоку, добравшись до долины реки Сан-Франсишку и достигнув современного штата Пиауи. На юге своеобразным продолжением Сан-Паулу стал современный штат Паранá, где уже предпринимались попытки разведать залежи полезных ископаемых. Скотоводство распространилось в Санта-Катарине, Риу-Гранди-ду-Сул и на Восточном берегу (современный Уругвай)[38].

Частная инициатива колонистов по освоению земель сочеталась с политикой короны, заинтересованной в утверждении собственного владычества в регионе и в том, чтобы как можно дальше отодвинуть границу с испанскими колониями на юге. Жители Сан-Паулу и переселенцы, привезенные с Азорских островов, основали г. Лагуна в Санта-Катарине (1684). Несколькими годами ранее, в 1680 г., португальцы основали на берегу Рио-де-Ла-Плата, напротив Буэнос-Айреса, так называемую «Колонию Сакраменто», рассчитывая тем самым включиться в торговлю с Верхним Перу и особенно получить доступ к вывозу серебра, который осуществлялся через Рио-де-Ла-Плату, чтобы затем попасть на внешний рынок.

1.8. Бандейры и общество в Сан-Паулу

Значительный след, оставленный жителями региона Сан-Паулу в колониальной истории Бразилии XVII в. связан с бандейрами[39]. Речь идет об экспедициях, которые включали в себя подчас тысячи индейцев и устремлялись во внутренние районы страны, проводя там от нескольких месяцев до нескольких лет в поисках туземцев, которых можно было бы обратить в рабство, а также месторождений драгоценных металлов. Несложно заметить, что в этих вылазках участвовали и уже захваченные ранее индейцы, поскольку именно война, а вовсе не возделывание земли являлась основным занятием мужчин в традиционном индейском обществе. В подобных экспедициях мамелюки и индейцы всегда превосходили по численности белых. К примеру, большой отряд (бандейра) Мануэла Прету и Рапозу Тавареша, напавший на область Гуаира в 1629 г., состоял из 69 белых, 900 мамелюков и 2 тыс. индейцев.

Отряды бандейрантов направлялись в различные регионы: в Минас-Жерайс, Гойяс, Мату-Гроссу, а также в районы, где проживали индейцы гуарани под опекой испанских иезуитов. Среди них выделяется Гуаира, расположенная к западу от реки Паранá, между реками Паранапанема и Игуасу. В эту область бандейранты совершили ряд набегов, грабя и разрушая деревни и захватывая в плен индейцев. Некоторые отряды предпринимали вылазки на громадные расстояния; дух приключений в таких походах смешивался с жаждой наживы. Уже будучи ветераном, Рапозу Тавареш прошел в 1648–1652 гг. около 12 тыс. км: он двигался по направлению к Парагваю, достиг отрогов Анд, затем взял курс на северо-восток, пересек территорию современного штата Рондония, спустился по рекам Маморе и Мадейра и, выйдя к Амазонке, приплыл по ней к Белему.

Соотношение между интересами португальской короны и движением бандейрантов было непростым. Некоторые отряды получали прямое поощрение колониальной администрации, другие действовали на свой страх и риск. В общих чертах поиск залежей драгоценных металлов, захват индейцев (в определенные периоды) и территориальная экспансия отвечали целям метрополии. Бандейранты служили также средством устрашения зависимого населения северных и северо-восточных областей Бразилии. Выходцы из Сан-Паулу Домингуш Жоржи Велью и Матиаш Кардозу де Алмейда участвовали в подавлении длительного индейского восстания в Риу-Гранди-ду-Норти, известного под названием «Война с варварами» (1683–1713). Тот же Домингуш Жоржи Велью руководил финальной операцией по разгрому киломбу Палмареш в Алагоасе (1690–1695).

Наблюдатели из числа иезуитов оценивали число захваченных индейцев только в испанских миссиях[40] в Парагвае в 300 тыс. человек. Эта цифра может быть преувеличена, но и другие подсчеты тоже дают весьма высокие показатели. Какой могла быть дальнейшая судьба этих индейцев? Наиболее вероятным было то, что их продали в качестве рабов в Сан-Висенти и, в особенности, в Рио-де-Жанейро, где на протяжении XVII в. развивалось производство сахара. По данным из Конгрегации Сан-Бенту, от четверти до трети всех работников энженью, принадлежавших ордену бенедиктинцев в Рио-де-Жанейро, составляли индейцы. Необходимо также принять во внимание, что с 1625 по 1650 г. приток невольников из Африки значительно уменьшился из-за голландских вторжений. Не стоит считать простым совпадением тот факт, что именно на эти годы приходится активизация движения бандейрантов.

В исследованиях последнего времени показано, что значительная часть захваченных индейцев использовалась в экономике самого Сан-Паулу, в особенности в выращивании пшеницы. Это обстоятельство относится в основном к XVII в. и связано с голландскими вторжениями. Захват и уничтожение португальского флота привели к уменьшению импорта зерна из метрополии, в то время как присутствие многочисленных иностранных войск на Северо-Востоке увеличило потребность в продовольствии. С окончанием войны производство зерна пришло в упадок и в конце концов изжило себя в условиях оскудения «резервов» индейской рабочей силы и конкуренции со стороны импортируемой пшеницы.

В своих скитаниях по сертанам бандейрантам суждено было наконец осуществить давнишнюю мечту португальских колонизаторов. В 1695 г., на берегах реки Риу-даш-Вельяш, неподалеку от современных муниципалитетов Сабара и Каэтё (штат Минас-Жерайс), были найдены первые крупные месторождения золота. По традиции это открытие связывается с именем Борба Гату, зятя Фернана Диаша, по прозвищу «охотник за изумрудами». В последовавшие сорок лет золото было найдено в Минас-Жерайсе, Байе, Гойясе и Мату-Гроссу. Помимо золота, около 1730 г. были также обнаружены алмазы (Серру-Фриу, на севере Минас-Жерайса), однако их экономическое значение было меньшим.

Добыча драгоценных металлов имела важные последствия как для колонии, так и для метрополии. Погоня за золотом породила в Португалии первую крупную волну переселения в Бразилию.

С 1700 по 1760 г. из Португалии и с островов Атлантического океана приехали 600 тыс. человек, в среднем по 8 — 10 тыс. человек в год. Это были люди самого разного социального положения: мелкие собственники, священники, купцы, проститутки и авантюристы всех мастей.

С другой стороны, поступление золота на время смягчило финансовые проблемы Португалии. Отрицательное сальдо в торговле с Англией, ставшее структурным явлением с начала XVIII в., в течение некоторого времени компенсировалось золотом из Бразилии. Обращение драгоценных металлов можно представить в виде треугольника: одна часть оставалась в Бразилии, став залогом относительного процветания горнодобывающих областей; вторая часть шла в Португалию, где в период долгого правления короля Жуана V (1706–1750) она была потрачена в основном на расходы королевского двора и на строительство (в частности, на сооружение гигантского дворца-монастыря в Мафре); наконец, третья часть напрямую (через контрабанду) или окольными путями оседала в руках англичан, ускорив процесс первоначального накопления капитала в Англии.

Бум золотодобычи негативно отразился на экономике Северо-Востока, основанной на производстве сахара. Уже за 20 лет до открытия золота она испытывала сложности, но не угасла окончательно. При этом нет сомнений, что отток рабочей силы и особенно рост цен на рабов, вызванный увеличением спроса на них, отрицательно сказался на сахарной отрасли. В административном отношении центр колонии сместился с Северо-Востока к центральным и южным областям, в особенности к Рио-де-Жанейро, через который ввозили рабов и продовольствие, а вывозили золото. В 1763 г. столица Бразилии, ставшей к тому времени вице-королевством, была перенесена из Салвадора в Рио-де-Жанейро. Оба города насчитывали примерно одинаковое количество жителей (около 40 тыс. чел.), но одно дело — быть столицей, а другое — всего лишь главным городом Северо-Востока.

Экономика, связанная с добычей золота, породила определенные хозяйственные связи между различными регионами колонии. Скот и продовольствие шли из Баии в Минас-Жерайс; установилась торговля и в обратном направлении. С юга поступал не столько мясной скот, сколько мулы, столь необходимые при перевозке товаров. Город Сорокаба, в глубине провинции Сан-Паулу, со своей знаменитой ярмаркой, стал обязательным пунктом на пути перегона гуртов скота, расходившихся затем в основном по Минас-Жерайсу.

Добыча золота и алмазов привела к более широкому вмешательству и регулированию со стороны королевской власти. Португальское правительство прикладывало большие усилия, чтобы собирать налоги. Оно также предприняло ряд мер по упорядочению жизни в горнодобывающих районах и в других областях колонии, как ради собственной выгоды, так и для того, чтобы погоня за золотом не привела к хаосу. Стремясь уменьшить контрабанду и увеличить свои доходы, корона ввела такие способы взимания налогов, при которых ставки менялись год от года.

В общих чертах существовало два основных вида налогообложения: пятина и подушное обложение. Первый способ заключался в том, что пятая часть всех извлеченных из породы металлов отходила королю. Эта часть вычиталась из золотого песка и самородков, свозившихся к местам переплавки. Подушное обложение, введенное короной вместо пятины ради увеличения сборов, было значительно более масштабным. В случае с золотоискателями оно заключалось в том, что налогом облагался каждый раб старше 12 лет, независимо от пола и трудоспособности. Те старатели, которые обходились без рабов, также платили подушную подать — теперь уже за себя самих. Кроме того, налог собирался с мастерских, магазинов, постоялых дворов, боен и т. п.

Другой заботой короны было ограничение въезда в районы золотодобычи. В первые годы разработки рудников муниципальный совет Сан-Паулу потребовал от короля, чтобы лишь жителям поселения Сан-Паулу, с именем которых было связано открытие золота, было позволено получать концессии на старательскую деятельность. Последовавшие за этим события показали несостоятельность подобных претензий: к рудникам ринулись не только португальцы из метрополии, но и жители других областей Бразилии, особенно Баии. В 1708–1709 гг. даже разразилась гражданская война, получившая название «война Эмбоабаш»[41], в которой сошлись жители Сан-Паулу («паулисты»), с одной стороны, и иностранцы и выходцы из Баии — с другой. Паулисты не получили признания своих притязаний, но добились создания в 1709 г. отдельного от Рио-де-Жанейро капитанства Сан-Паулу-э-Минас-де-Оуру[42] и возведения Сан-Паулу из ранга городского поселения в ранг города (1711). В 1720 г. Минас-Жерайс стал отдельным капитанством.

Хотя паулисты не получили монополию на разработку приисков, королевская власть позаботилась о том, чтобы район золотодобычи не стал свободной территорией. Она попыталась воспрепятствовать обезлюдению Португалии, установив правила эмиграции в Бразилию. Был запрещен въезд монахов в Минас-Жерайс, а губернатору капитанства королевским указом предписывалось арестовывать любых клириков, находящихся на его территории «без определенной службы и разрешения» (1738). Ювелиры также оказались в зоне повышенного внимания в силу самой своей профессии: их обязали отказаться от нее под угрозой высылки из районов золотодобычи.

Другими мерами королевская власть попыталась воспрепятствовать большому дисбалансу между областью приисков и остальными регионами Бразилии. Была запрещена внутренняя перепродажа товаров, прибывших из Португалии, и были установлены квоты на ввоз рабов в Минас-Жерайс для того, чтобы хозяйства Северо-Востока не лишились притока невольников.

В стремлении обеспечить «закон и порядок» корона создала собрания (жунты) присяжных и стала назначать судей, которым зачастую поручалось не столько заниматься собственно судебными разбирательствами, сколько надзирать за уплатой пятой части золота в казну (эта обязанность, в сущности, должна была исполняться главным сборщиком акциза). Чтобы держать под контролем рабов, сопровождать перевозку золота и подавлять беспорядки, в Минас-Жерайс из Португалии в 1719 г. были посланы два отряда драгунов (профессиональных военных). Наряду с этим, на случай необходимости, в капитанстве создавались местные ополчения под командованием белых и с участием не только белого населения, но и негров и свободных мулатов.

Португальская администрация не сумела в полной мере добиться осуществления своих основных целей в районах золотодобычи. Огромные расстояния, коррупция чиновников на местах, само положение местных властей между метрополией и колонией как между молотом и наковальней, конфликты при назначении должностных лиц — вот лишь некоторые из тех факторов, которые затрудняли проведение политики португальского правительства. Кроме того, директивы из Лиссабона не всегда были выдержаны в одном ключе. Сомнения, проволочки, смена курса способствовали увеличению разрыва между замыслами и реальностью.

Люди всех сословий устремлялись в Минас-Жерайс не только из Португалии. После того, как сюда прибыли жители Сан-Паулу со своими индейскими рабами, в этот край стали съезжаться выходцы из разных регионов Бразилии. Так в Минас-Жерайсе сформировалось пестрое по своему составу общество, включавшее в себя не только старателей, но и негоциантов, адвокатов, священников, владельцев фазенд, ремесленников, чиновников, военных. У многих из них интересы были тесно связаны с колонией, а не с метрополией, и не случайно именно это капитанство стало ареной нескольких заговоров и восстаний против колониальных властей. Хотя самым зажиточным слоем местного населения были владельцы фазенд, которые при этом еще и вкладывали средства в золотодобычу в различных, порой удаленных районах, центрами общественной жизни стали города, где люди постоянно жили, вели дела, отмечали праздники. Именно в городах происходили значимые культурные события в области искусств, литературы и музыки. Поскольку доступ религиозных орденов в Минас-Жерайс был запрещен, это стало толчком для возникновения религиозных ассоциаций мирян — братств и светских ассоциаций при том или ином монашеском ордене. Они покровительствовали строительству церквей в стиле барокко, в украшении которых особую роль сыграл мулат Антониу Франсишку Лишбоа по прозвищу Алейжадинью, незаконнорожденный сын португальского зодчего и рабыни.

В основании общественной пирамиды находились рабы. Самым тяжелым трудом была работа с рудой, особенно когда иссякли золотой песок и самородки, встречавшиеся в руслах рек, и пришлось перейти к добыче руды в подземных галереях. Нередкими были болезни (малярия, дизентерия и заболевания легких), а также смерть в результате несчастных случаев. По некоторым подсчетам, раб на рудниках мог работать 7 — 12 лет, после чего умирал. Для пополнения запасов рабочей силы ввозили новых рабов, в том числе и для того, чтобы заменить тех работников, которых больше нельзя было использовать. Общее количество ввозимых в Бразилию невольников в 1720–1750 гг. возросло, хотя производство сахара (традиционного «потребителя» рабской рабочей силы. — Примеч. пер.) находилось в кризисе. Данные о населении Минас-Жерайса в 1776 г. указывают на значительное преобладание негров и мулатов. Из примерно 320 тыс. жителей негры составляли около 52 %, мулаты — 26, а белые — 22 %.

С течением времени население стало активно смешиваться в расовом отношении, повысилась доля женщин в общем составе населения (в 1776 г. их было 38 %), а также получил распространение феномен, который не поддается однозначной оценке — освобождение рабов. Чтобы дать представление о его масштабах, приведем несколько цифр: в 1735–1749 гг. вольноотпущенники составляли менее 1,4 % от общего числа всех негров и мулатов, а около 1786 г. их был уже 41 %, что представляло собой 34 % всего населения капитанства. Наиболее вероятной гипотезой для объяснения этих показателей, превосходивших данные других регионов (например, Баии), является то, что в золотодобывающих районах истощение горных пород привело к тому, что для многих рабовладельцев обладание рабами либо отошло на второй план, либо стало и вовсе экономически невыгодным.

Жизнь в тех краях, где находились прииски, ассоциируется с золотом, т. е. с богатством. Однако если присмотреться внимательнее, у этого богатства была оборотная сторона. Первоначально (т. е. в последнее десятилетие XVII — начале XVIII вв.) поиск драгоценных металлов, не подкрепленный другой хозяйственной деятельностью, привел к нехватке продовольствия и инфляции, охвативших всю Бразилию. Голод достиг крайних пределов, и многие лагеря старателей были заброшены. В дальнейшем возделывание земли и диверсификация хозяйства изменили положение к лучшему. Населению капитанства удалось скопить богатство, свидетельством которого остаются архитектурные сооружения и произведения искусства в городах, ныне ставших памятниками истории.

Это богатство, впрочем, оставалось в руках немногих: тех, кто не полагался только на изменчивую фортуну в деле получения золота, а включался в различные виды деятельности вокруг золотодобычи и не пренебрегал открывавшимися возможностями, в том числе в сфере административного управления. Вслед за этой группой шла другая, достаточно обширная категория свободного населения. Это были небогатые люди: мелкие чиновники, предприниматели или коммерсанты, чьи экономические возможности были ограничены. Несомненно, общество, связанное с добычей золота, было более открытым и более сложным, чем общество, порожденное производством сахара. Но и при этом оно не переставало быть бедным. Расцвет добычи золота приходится на 1733–1748 гг., после чего начинается упадок. В начале XIX в. добыча золота уже не имеет преимущественного значения для бразильской экономики в целом. Упадок горнодобывающих районов стал отчетливо заметен хотя бы в том, что города, бывшие центрами активной жизни, превратились в памятники истории с оттенком застоя и стагнации. К примеру, город Оуру-Прету[43], насчитывал в 1740 г. 20 тыс. жителей, а в 1804 г. — всего лишь 7 тысяч.

Однако упадок не затронул всего капитанства Минас-Жерайс. Не все там было подчинено работе на рудниках. Даже во времена расцвета золотодобычи работа на приисках часто сочеталась со скотоводством, производством сахара, выращиванием пшеницы и маниока. Благодаря животноводству, возделыванию зерновых, а затем и мануфактурному производству регион Минас-Жерайс не пришел полностью в упадок. Напротив, в течение XIX в. данные отрасли станут все больше развиваться, что позволит удерживать на высоком уровне ввоз рабов. Эта провинция в дальнейшем будет представлять собой любопытный образец сочетания рабовладения и экономики, которая не являлась ни плантационной, ни ориентированной в основном на внешний рынок.

1.9. Итоги развития колониальной экономики Внутренний рынок

Традиционно (и в особенности после работ Кайо Прадо Жуниора[44]) большинство историков сходятся во мнении, что глубинный смысл колонизации Бразилии был предопределен стремлением португальской метрополии сделать из нее такую колонию, которую можно было бы эксплуатировать себе на пользу. Целью было наладить колониальное производство таким образом, чтобы большая часть полученного продукта шла на экспорт, который обеспечил бы прибыль и накопление капиталов в метрополии.

Несомненно, что португальская корона действительно лелеяла такие замыслы, но исследования последнего времени подвергают сомнению то, что их удалось осуществить. По крайней мере один сектор экономики, жизненно важный для колонии, не укладывается в эту схему. Речь идет о крупной работорговле. Исследования Мануэла Флорентину и Жуана Луиша Фрагозу, показали, что по меньшей мере с конца XVIII в. работорговцы Рио-де-Жанейро составляли весьма влиятельную группу, состоявшую из бразильцев и осевших в колонии португальцев. Начиная, как правило, с доходов от недвижимости, они затем занимались предпринимательством в разных областях, которые оказывались связанными друг с другом; сюда включались поставки рабов и «сопутствующие» виды им деятельности, например, закупка товаров в Азии, чтобы выменять на них невольников в Африке. Катя Маттозу в своих исследованиях выявила наличие схожей социальной группы в Салвадоре.

Помимо приведенных доказательств того, что в так называемой торговле живым товаром господствующие позиции занимали именно уроженцы колонии, в историографии также получило новое развитие такое направление (его крупным представителем в прошлом был Капистрану де Абреу), которое вернулось к изучению хозяйственной деятельности, связанной с внутренним рынком. В рамках этого историографического течения тезис о значительной роли внутреннего рынка и связанным с этим все большем обособлении колонии от метрополии получил наибольшее развитие в работах Жоржи Калдейру.

Он напоминает о значении животноводства в южных областях Бразилии, продукты которого (мясной и вьючный скот, вяленое мясо) наряду с пшеницей поставлялись на ярмарку в Сорокабе, во внутренних районах Сан-Паулу; упоминает об уже приведенном выше примере развития Минас-Жерайса в условиях упадка золотодобычи; указывает на внутренние поставки рабов, ввезенных через основные порты страны, и делает вывод о том, что Бразилия обрела хозяйственную самостоятельность намного раньше, чем было принято считать.

Большая заслуга современных исследований заключается в демонстрации того факта, что экономическое развитие Бразилии не может быть постигнуто в рамках представления о сменяющих друг друга циклах («цикл сахара», «цикл золота» и т. п.)[45], но обладает значительно более сложными характеристиками. Здесь также важно подчеркнуть роль работорговли, породившей сословие людей, чей социальный и экономический вес в результате превзошел значимость крупных землевладельцев.

При этом не стоит слишком увлекаться и отказывать во внимании экспорториентированной экономике. Она была жизненным нервом экономики и часто стимулировала работавшие на внутренний рынок отрасли не только в колониальный период, но и после него — вспомним центральную роль производства и экспорта кофе с середины XIX в. вплоть до 1930 г.

1.10. Кризис колониальной системы

Последние десятилетия XVIII в. были отмечены значительными изменениями в Западной Европе — как в сфере идей и представлений, так и в плане событийной истории. «Старый порядок» (Ancien Régime) или совокупность абсолютистских монархий, правивших в Европе с начала XVI в., а также существовавшие в связи с этим определенные концепции и социальные практики начали переживать кризис. Благодаря взглядам французских философов и английских экономистов идеология Просвещения и либерализма начала завоевывать умы и все шире распространяться в обществе.

Трансформация западного мира была отмечена и определенными событиями политической истории. В 1776 г. английские колонии в Северной Америке провозгласили свою независимость. С 1789 г. Французская революция смела «Старый порядок» во Франции, распространив затем — в том числе и силой оружия — свои идеи по всей Европе. В это же время в Англии происходила «молчаливая» революция, не связанная с конкретными датами, но не уступавшая, а то и превосходившая по своему значению упомянутые выше события — промышленная революция. Использование новых источников энергии, изобретение машин, внедренных, главным образом, в текстильную отрасль, развитие сельского хозяйства, контроль над международной торговлей — вот факторы, превратившие Великобританию в главную мировую державу своего времени.

В поисках новых рынков сбыта Англия навяжет миру концепции свободной торговли и необходимость отхода от принципов меркантилизма. Одновременно она стремилась защитить собственный рынок и свои колонии с помощью протекционистских тарифов. Развивая отношения с испанскими и португальскими владениями в Америке, англичане пробивают все новые и новые бреши в колониальной системе посредством торговых соглашений, контрабанды, договоров с местными коммерсантами. Значительное воздействие на колониальный мир окажет и другой важный фактор — тенденция к ограничению или полной отмене рабства, проявившаяся в политике Англии и Франции, ведущих мировых держав того времени. В феврале 1794 г. революционная Франция провозгласила отмену рабства в своих колониях; Англия сделает то же самое в 1807 г. Заметим, однако, что в случае с Францией Наполеон вернет рабство в 1802 г.

Международная обстановка отразилась и на отношениях португальской монархии со своей самой большой колонией. В середине XVIII в. Португалия превращается в отсталую страну по сравнению с ведущими европейскими державами. Она зависела от Великобритании, которая обеспечивала ей защиту от Испании и Франции. Даже при этом португальская корона стремилась сохранить колониальную систему и ограничить растущее английское присутствие в Бразилии.

Важной вехой данного периода стало восшествие на престол в 1750 г. короля Жозе I. Это событие имеет значение не столько из-за самого короля, сколько из-за его министра Себастьяна Жозе де Карвалью-э-Мела, будущего маркиза де Помбала. До назначения министром в возрасте более пятидесяти лет карьера Помбала проходила в сравнительной безвестности: он был представителем Португалии в Англии и дипломатом при австрийском дворе. Его деятельность на министерском посту на протяжении долгих лет (1750–1777) — это огромные усилия, направленные на повышение эффективности португальской администрации и на изменение в отношениях метрополии и колонии. Преобразования Помба-ла станут причудливой смесью старого и нового, что объяснялось особенностями развития Португалии, сочетавшей просвещенный абсолютизм с попытками последовательно воплощать в жизнь доктрины меркантилизма. Эта общая формула нашла отражение в серии конкретных мер. Рассмотрим их, уделяя особое внимание тем инициативам, которые относятся к Бразилии.

Вооружившись принципами меркантилизма, Помбал создал две привилегированные торговые компании: Генеральную торговую компанию Гран-Пара и Мараньяна (1755) и Генеральную компанию Пернамбуку и Параибы (1759). В задачу первой компании входило развитие северных территорий Бразилии путем установления привлекательных цен на производившиеся там товары (какао, гвоздика, корица и — уже тогда — хлопок и рис), которые вывозились оттуда для потребления в Европе исключительно на кораблях компании. Она также ввозила в регион африканских рабов, однако из-за бедности этих областей невольников в большинстве своем реэкспортировали в Мату-Гроссу на рудники. Вторая компания стремилась подобным же образом оживить экономическую жизнь Северо- Востока.

Политика Помбала нанесла ущерб бразильским купцам, оказавшимся в неравном положении по отношению к привилегированным компаниям, однако целью ее не было наступление на колониальную элиту. Напротив, Помбал назначал ее представителей в административные и налоговые органы правительства, в суды и в армию.

Экономическая программа Помбала во многом потерпела неудачу, поскольку с середины XVIII в. в колонии началась экономическая депрессия, продлившаяся до конца 1770-х гг. Основными ее причинами был кризис сахарного производства и, начиная с 1760 г., — падение добычи золота. В то же самое время, когда доходы короны падали, возросли ее внеочередные затраты на восстановление Лиссабона, разрушенного землетрясением 1755 г., и на ведение войны с Испанией за контроль над обширными территориями к югу от Сан-Паулу до Рио-де-Ла-Плата.

Помбал стремился обуздать контрабанду золота и алмазов и улучшить налогообложение. В Минас-Жерайсе подушное обложение было заменено старинной пятиной с требованием отдавать в королевскую казну не менее 100 арроб[46] золота в год. После серии неудач корона взяла на себя прямое управление добычей алмазов (1771). В то же время она попыталась уменьшить зависимость Португалии от импорта промышленных товаров и стала поощрять устройство собственных мануфактур в метрополии и даже в Бразилии[47].

Одной из наиболее противоречивых мер администрации Помба-ла стало изгнание иезуитов из Португалии и ее колоний (1759) с конфискацией имущества ордена. Такое решение можно объяснить стремлением централизовать управление и воспрепятствовать проведению религиозными орденами, чьи цели отличались от целей монархии, собственной автономной политики. Помимо иезуитов, эта мера коснулась и мерседариев, занимавших второе место после иезуитов в Амазонии; в середине 1760-х гг. их изгнали из региона и конфисковали их имущество. Однако основной мишенью были все же иезуиты, обвиненные в создании «государства в государстве».

Укрепление португальского господства на севере и на юге Бразилии, по мысли Помбала, должно было обеспечиваться путем интеграции индейцев в португальскую культуру. Если бы не то население, которое родилось в Бразилии и отождествлялось с целями португальской политики, было бы невозможно обеспечить контроль над обширными и малолюдными областями. Отсюда ряд мер, касавшихся индейцев. Их рабство было отменено в 1757 г.; многие индейские деревни в Амазонии, находившиеся ранее под опекой религиозных орденов, были преобразованы в поселения со светским управлением; были приняты законы, поощрявшие смешанные браки между белыми и индейцами. Подобная политика ассимиляции сталкивалась с патернализмом иезуитов, что было ключевой причиной конфликта.

В это же время испанских иезуитов обвинили в подстрекательстве индейцев к восстанию в регионе под названием «Восточные миссии»[48], направленному против передачи этой территории португальцам. Так называемая «война гуарани» длилась с 1754 по 1756 г. Нельзя также забывать, что обширные земельные владения иезуитов разжигали алчность как представителей колониальной элиты, так и самой португальской короны.

Большинство этих владений как в городе, так и в сельской местности после конфискации были куплены на торгах крупными фазендейро и коммерсантами. Основные церкви иезуитов перешли в управление епископов, не принадлежавших к религиозным орденам. Многие здания иезуитских училищ-коллегий превратились во дворцы губернаторов или военные госпитали. В целом же конфискация привела к значительным утратам, особенно касавшимся культурных ценностей, (таких, например, как библиотеки, которые не считались ценным имуществом).

Изгнание иезуитов нанесло удар по и без того скромному образованию в Бразилии. В отличие от испанской монархии, королевская власть в Португалии опасалась появления в собственной колонии прослойки образованной элиты. Уже в XVI в. Испания создала в Америке несколько университетов: университет в Санто-Доминго в 1538 г., университет Св. Марка в Лиме и университет в Мехико в 1551 г. За весь колониальный период в португальской Америке не было создано ничего подобного. Так же обстояли дела и с печатью: в основных городах испанской Америки она появилась в XVI в.; в Бразилии же, за исключением типографии, открытой в 1747 г. в Рио-де-Жанейро, а затем закрытой по королевскому приказу, печать появится только в XIX в. с приездом в страну из Португалии короля Жуана VI.

Чтобы смягчить ситуацию, сложившуюся в сфере образования после изгнания иезуитов, португальская монархия предприняла ряд мер. Был введен особый налог, дословно называвшийся «литературной субсидией», для развития образования, предоставляемого государством. Епископ Пернамбуку создал в Олинде семинарию, частично занявшуюся преподаванием естественных наук и математики. В Рио-де-Жанейро и Байе возникли небольшие кружки интеллектуалов.

Меры, предпринятые Помбалом против религиозных орденов, были частью проводившейся в Португалии политики подчинения церкви государству. При этом оно стремилось избежать прямых конфликтов с папой римским. В свою очередь, церковь согласилась с изгнанием иезуитов. Более того, в 1773 г. папа Климент XIV распустил орден иезуитов, будучи убежденным в том, что проблем от него было больше, чем выгод. Орден был воссоздан лишь в 1814 г.

Острая дискуссия в португальской историографии в защиту Помбала или против него породила представление о глубоком разрыве между эпохой Помбала и последовавшим периодом правления королевы Марии I. Само определение «поворот», используемое для характеристики эпохи после смерти короля Жозе I в 1797 г. и падения Помбала, свидетельствует о подобном представлении. Произошло много изменений: торговые компании были распущены, в колонии было запрещено устраивать фабрики или мануфактуры, за исключением производства грубых хлопчатобумажных тканей для рабов. Это обстоятельство, а также преследование участников заговора под названием «Инконфиденсия минейра», о котором речь пойдет ниже, привело к крайне негативной оценке бразильской историографией периода, последовавшего за правлением Помбала.

При этом несомненным является тот факт, что в период с 1777 по 1808 г. португальская монархия продолжила попытки осуществления реформ, чтобы приспособиться к новым временам и спасти колониальную систему, основанную на меркантилизме. В отличие от правления Помбала, на период царствования Марии I и принца-регента Жуана пришлось оживление сельскохозяйственного производства в Бразилии: как мы уже видели, производство сахара увеличилось и стало более доходным вследствие восстания рабов на Санто-Доминго и временного отсутствия конкуренции со стороны этого региона. Кроме того, распространилось возделывание другой культуры — хлопка; его поощряла созданная Помбалом торговая компания, а затем спрос на хлопок увеличился из-за Войны за независимость североамериканских колоний. Производство хлопка на определенный период времени превратило Мараньян в самый процветающий регион португальской Америки.

1.11. Восстания и зарождение национального самосознания

В то время, когда в Португалии монархия проводила политику реформирования абсолютизма, в колонии созрели заговоры против метрополии и обозначились попытки обрести независимость. Они были связаны с новыми идеями и событиями, произошедшими на международной арене, но при этом отражали и местные реалии. Можно даже сказать, что речь шла о региональных восстаниях, а не о революции в национальном масштабе. Именно это было общей чертой таких различных событий, как «Инконфиденсия минейра» (1789), «заговор портных» и революция 1817 г. в Пернамбуку.

Когда именно уроженцы колонии и даже жившие в ней португальцы начинают воспринимать Бразилию как нечто отдельное по отношению к Португалии? Другими словами, к какому времени относится возникновение бразильского самосознания?

Сама природа этих вопросов не позволяет дать однозначного ответа. Национальное сознание формируется по мере того, как у различных слоев колониального общества появляются интересы, отличные от интересов метрополии, или когда в метрополии начинают усматривать источник своих проблем. Эти слои, вовсе не образуя однородной по социальному составу группы, включали в себя и крупных землевладельцев, и ремесленников или плохо оплачиваемых солдат, не говоря уже об образованных и просвещенных людях. Все они отнюдь не разделяли одни и те же взгляды. Источником вдохновения служили «французские идеи» или либерализм Американской революции, но господствующие классы стремились их ограничить, подходя, к примеру, с большой осторожностью к идее отмены рабства, которая могла бы ущемить их интересы. Напротив, для угнетенных слоев идея независимости шла рука об руку с пожеланиями уравнительных социальных реформах.

Так называемая «война бродячих торговцев» в Пернамбуку (1710), бунты в Минас-Жерайсе, последовавшие за восстанием Фелипе душ Сантуша в 1720 г., и в особенности заговоры и «революции», происшедшие в последние десятилетия XVIII — первую четверть XIX в., часто рассматривают как подтверждение наличия национального самосознания. Если и считать, что это так, важно помнить, что до эпохи обретения независимости и даже после нее национальное сознание формируется через чувство принадлежности к определенному региону. В рассматриваемый период восставшие определяли себя как жителей Минас-Жерайса, Баии, Пернамбуку или, в некоторых случаях, называли себя «бедняками» в той же мере (а то и больше), чем «бразильцами».

Самым значительным проявлением непокорности, произошедшим в Бразилии в конце XVIII в., стала так называемая «Инконфиденсия минейра»[49] 1789 г. Значимость произошедшего проявилась не в событийном, а в символическом измерении. Движение было напрямую связано с нарастанием социальных проблем в Минас-Жерайсе того времени. В то же время участники движения находились под влиянием новых идей, возникших в Европе и Северной Америке. Многие представители региональной элиты путешествовали по миру и учились в Европе. Например, бывший студент университета Коимбры, Жозе Жоаким да Майя, в 1786 г. поступил на медицинский факультет университета Монпелье, во Франции. В 1786–1787 гг. он встречался с Томасом Джефферсоном, тогдашним послом США во Франции, и просил поддержать революцию, которая, по его словам, замышляется в Бразилии. Другой участник заговора, Жозе Алвареш Масиэл, получил образование в Коимбре, а затем прожил полтора года в Англии. Там он познакомился с техникой фабричного производства и обсуждал с английскими негоциантами возможности поддержки движения за независимость Бразилии.

Подавляющее большинство заговорщиков принадлежало к колониальной элите, состоявшей из золотопромышленников и фазендейро, а также из лиц духовного звания, занявшихся коммерцией, чиновников, известных адвокатов и высокопоставленных офицеров. Все они были связаны с колониальной администрацией Минас-Жерайса и некоторые из них занимали посты в судебном ведомстве.

Определенным исключением в этом смысле стал Жозе Жоаким да Силва Шавьер. Его родители рано умерли, оставив семерых детей. Он потерял свое имущество из-за долгов и безуспешно попытался заняться торговлей. В 1775 г. он поступил на военную службу, получив должность младшего лейтенанта, т. е. самый нижний офицерский чин. В свободное время он занимался ремеслом дантиста, откуда к нему и пришло несколько презрительное прозвище «Тирадентис»[50].

В последние десятилетия XVIII в. общество Минас-Жерайса переживало упадок, связанный с продолжающимся сокращением добычи золота и действиями португальской короны по обеспечению сбора пятины. В то же время связи между местной элитой и колониальной администрацией оказались в значительной мере нарушенными из-за назначения нового губернатора Луиша да Кунья Менезеша в 1782 г. Он подверг опале самых видных представителей местной элиты, возвысив собственных друзей. Хотя Тирадентис не принадлежал к элите, ему тоже довелось пострадать от действий губернатора, поскольку его отстранили от командования воинским подразделением, патрулировавшим стратегически важную дорогу в горах Мантикейра, по которой въезжали в район рудников.

Ситуация ухудшилась с назначением на пост губернатора виконта де Барбасены взамен Кунья Менезеша. Он получил от португальского министра Мелу-э-Каштру инструкции по обеспечению ежегодного сбора в казну 100 арроб золота. Чтобы получить это количество драгоценного металла, губернатор мог завладеть всем имеющимся в капитанстве золотом, а если и этого оказалось бы недостаточно — ввести особый режим налогообложения, при котором специальную подать платили бы все жители капитанства. Он также получил предписание навести справки о должниках королевской казны и о контрактах, заключенных местной администрацией с частными лицами. Эти инструкции представляли собой общую угрозу капитанству и были особенно опасны для элиты, в среде которой и находились самые большие должники казны.

Участники заговора начали готовить его в последние месяцы 1788 г.; их подгоняла перспектива введения особого режима налогообложения. Впрочем, им не удалось добиться воплощения своих планов. В марте 1789 г. Барбасена издал указ о приостановке особого режима налогообложения, а заговорщиков выдали властям. Последовали аресты и заключение в тюрьмы Минас-Жерайса; Тирандентиса отправили в тюрьму Рио-де-Жанейро. Длительный судебный процесс, проходивший в столице колонии, закончился только 18 апреля 1792 г. Тирандентиса и еще нескольких заговорщиков приговорили к повешению. Несколько часов спустя помилование, подписанное королевой Марией, заменило все наказания участникам заговора высылкой из Бразилии. Исключением былТирадентис. Утром 21 апреля 1792 г. состоялось его публичное повешение, устроенное по всем правилам «Старого порядка»; сценарий этого публичного действа включал в себя присутствие войск, речи, воззвания к королеве. Затем последовало четвертование и отсечение головы, которую после этого демонстрировали на главной площади Оуру-Прету.

Чего добивались заговорщики? Ответить на этот вопрос непросто, поскольку сведения об их планах во многом почерпнуты из их показаний на следствии, а также из заявлений свидетелей на инициированном короной суде, где решался вопрос — в прямом смысле слова — о жизни и смерти. По всей видимости, большинство участников заговора хотели провозгласить республику, взяв за образец конституцию США. Дистриту Диамантину был бы освобожден от наложенных на него ограничений, должников короны помиловали бы, в капитанстве поощрялось бы устройство мануфактур. Постоянного войска бы не было. Вместо этого оружие должны были бы носить все граждане, которые, в случае необходимости, служили бы в национальном ополчении. Самая интересная из многих предложенных мер относилась к рабству. Разрываясь между необходимостью выдерживать единую идеологическую линию и собственными интересами, заговорщики избрали средний путь и открыто поддержали освобождение рабов, родившихся в Бразилии.

«Инконфиденсия минейра» — пример того, как исторические события на первый взгляд незначительного масштаба могут повлиять на историю страны. Строго говоря, заговор так окончательно и не оформился, а вероятность его победы практически равнялась нулю. В этом смысле революция 1817 г., распространившаяся из Пернамбуку на значительные территории Северо-Востока, имела большее значение. Но значимость заговора «Инконфиденсия минейра» заключалась в символическом воздействии этого события: Тирадентис превратился в национального героя, и даже в школах с волнением и ужасом рассказывали о его казни, четвертовании, демонстрировании отсеченной головы. Конечно, это произошло не сразу, а в результате долгого формирования мифа, за которым стояла своя история.

Поначалу, когда Бразилия еще не обрела независимость, возобладал взгляд колониальных властей. Это показывает само название «Инконфиденсия минейра», которым в то время обозначили события и которое удивительным образом по традиции используется и в наши дни. «Инконфиденсия» — слово с негативной окраской, означающее вероломство, неверность, нарушение долга, в первую очередь по отношению к суверену или к государству. Когда Бразилия была империей[51], заговор в Минас-Жерайсе оставался «неудобным» событием, ведь участники его не испытывали симпатий к монархическому способу правления. Кроме того, оба бразильских императора являлись прямыми потомками королевы Марии, ответственной за осуждение революционеров[52].

Провозглашение республики в 1889 г. способствовало проецированию движения XVIII в. на события XIX столетия и превращению Тирадентиса в республиканского мученика. Для этого существовали реальные основания. Есть сведения о том, что публичное действо, устроенное королевской властью из казни Тирадентиса для запугивания населения колонии, возымело обратный эффект, сохранив в памяти как само событие, так и симпатию к заговорщикам. Поведение Тирадентиса, взявшего в определенный момент судебного процесса всю ответственность на себя, и финальное самопожертвование облегчили превращение его в мифологическую фигуру уже после провозглашения Республики. 21 апреля стало праздничным днем, а Тирадентиса изображали на портретах, с каждым разом придавая ему все больше сходства с чертами Христа. Так Тирадентис превратился в одного из немногих национальных героев, которых почитают как мучеников не столько правые или левые, сколько простой народ.

Независимость Бразилии станет результатом не революционного отделения от метрополии, а плодом исторического развития, сочетавшего в себе как изменения по отношению к колониальному периоду, так и многие черты преемственности. Вехами на этом пути станет переезд португальской королевской семьи в Бразилию и открытие бразильских портов для торговли с иностранцами, что положит конец колониальной системе.

Война Наполеона с Англией, которую он вел в Европе в начале XIX в., оказалось чреватой последствиями для судеб португальской монархии. После установления контроля практически над всей Западной Европой Наполеон ввел блокаду торговли Англии с европейским континентом. Португалия представляла собой брешь в данной блокаде, и эту брешь необходимо было заткнуть. В ноябре 1807 г. французские войска пересекли границу между Испанией и Португалией и двинулись к Лиссабону.

Принц Жуан, правивший в стране с 1792 г., когда его мать, королева Мария, была официально объявлена безумной, в срочном порядке принял решение о переезде двора в Бразилию. За несколько дней, с 25 по 27 ноября 1807 г., от 10 до 15 тыс. человек погрузились на португальские корабли, которые взяли курс на Бразилию. Охраняли их суда английского флота. В колонию прибыли все представители высшей администрации: министры, советники, члены Верховного суда, чиновники казначейства, офицеры армии и флота, члены высшего духовенства. Были также переправлены королевская казна, государственный архив, печатный станок и несколько книжных собраний, ставших основой Национальной библиотеки Рио-де-Жанейро.

После прибытия в Бразилию во время краткой остановки в Байе принц-регент Жуан подписал указ об открытии бразильских портов для дружественных стран (28 января 1808 г.). Даже принимая во внимание, что в тот момент выражение «дружественные страны» обозначало практически одну Англию, этот акт положил конец трехвековой колониальной системе. Находясь уже в Рио-де-Жанейро, в апреле того же года, Жуан отозвал декреты о запрещении устройства мануфактур в Бразилии, избавил от обложения пошлинами ввоз сырья для промышленности, предоставил субсидии на производство шерсти, шелка и железа, стал поощрять изобретение и внедрение новых машин.

Открытие портов было событием, исторически предсказуемым, но в то же время и обусловленным конкретными обстоятельствами. Португалия была занята французскими войсками, и торговать через нее с остальными странами было невозможно. Для короны предпочтительнее было узаконить обширную контрабандную торговлю с Англией и взимать положенные пошлины.

Основные выгоды от открытия портов получила Англия. Рио-де-Жанейро превратился в порт ввоза британских промышленных товаров не только для Бразилии, но и для региона Рио-де-Ла-Плата, а также для побережья Тихого океана. Уже в августе 1808 г. в Рио-де-Жанейро проживало от 150 до 200 английских коммерсантов и торговых агентов. Открытие портов стало также выгодным для землевладельцев, производивших товары на экспорт (в основном сахар и хлопок); они избавились от торговой монополии Португалии. Отныне стало возможным продавать что угодно кому угодно без ограничений, накладывавшихся колониальной системой.

Коммерсанты Рио-де-Жанейро и Лиссабона, напротив, восприняли эту меру в штыки, и принцу-регенту даже пришлось сделать для них некоторые исключения. По декрету от июня 1808 г. свободная торговля была ограничена портами Белема, Сан-Луиша, Ресифе, Салвадора и Рио-де-Жанейро. Так называемая каботажная торговля (торговля между бразильскими портами), могла осуществляться только на португальских кораблях. Пошлина на ввозимый товар, составлявшая 24 % его стоимости, снижалась до 16 %, если речь шла о португальских судах. Реальное значение имела только последняя мера, но в дальнейшем она оказалась превзойдена.

Рост английского влияния в сфере контроля над колониальным бразильским рынком достиг кульминационной точки в «Договоре о плаваниях и торговле», подписанном после долгих переговоров в феврале 1810 г. У португальской монархии поле для маневра было весьма ограниченным. Для возвращения себе Португалии корона зависела от исхода войны с Наполеоном, а ее колонии находились под защитой британской эскадры. По договору 1810 г. устанавливалась пошлина в 15 % на английские товары, ввозимые в Бразилию. Тем самым они оказались в преимущественном положении, даже обойдя португальские. Даже когда тарифы уравняли, преимущество английских товаров оставалось огромным. Продукция отсталой страны, в которую превратилась Португалия, без протекционистской тарифной политики не могла соперничать по цене и разнообразию с товарами из Англии. Первые инициативы Жуана по поощрению промышленности также, за редкими исключениями, остались на бумаге.

Один из пунктов британской политики станет предметом озабоченности для различных слоев колониального общества. После того, как в прошлом Англия сама извлекала немалую выгоду от работорговли, с конца XVIII в. она перейдет к борьбе с рабством. По «Договору о союзе и дружбе», подписанному одновременно с «Договором о плаваниях и торговле» 1810 г., португальская монархия обязывалась ограничить работорговлю на подвластных ей территориях и давала расплывчатое обещание принять меры по ее сокращению. Несколькими годами позже, когда державы-победительницы в войне с Наполеоном собрались на Венский конгресс (1815), португальское правительство подписало новый договор, соглашаясь прекратить работорговлю к северу от экватора. В принципе, это должно было покончить с ввозом в Бразилию рабов с Золотого берега. Дополнительный пункт договора предоставил Англии «право визита» в открытом море на корабли, заподозренные в том, что они перевозят невольников, а также право задерживать такие суда. Ни одна из этих мер не воспрепятствовала работорговле, которая, напротив, приобрела с начала 1820 г. еще больший размах по сравнению с началом XIX в. На горизонте уже вырисовывалось будущее столкновение британского правительства с бразильскими властями и господствующими классами — столкновение, которое обретет особую остроту после того, как Бразилия станет независимой.

Перемещение центра пребывания португальской монархии из Старого в Новый Свет изменило расстановку сил в Южной Америке. Отныне внешняя политика Португалии определялась в колонии, поскольку именно в Рио-де-Жанейро теперь находились военное и внешнеполитическое ведомства. Помимо экспедиции во Французскую Гвиану, получившую поддержку Англии, корона сосредоточила свое внимание на регионе Рио-де-Ла-Платы, особенно на Восточном берегу (нынешний Уругвай): эту область португальцы и испанцы оспаривали друг у друга с конца XVII в.

Жуан VI[53] предпринял две попытки присоединить военным путем Восточный берег к Бразилии: одна состоялась в 1811 г., а другая началась в 1816 г. Поражение генерала Хосе Артигаса — главного действующего лица в борьбе за независимость Уругвая — позволило португальцам установить свою власть в регионе и присоединить Восточный берег к Бразилии под названием Сисплатинская провинция (1821). Тем не менее, конфликт на Рио-де-Ла-Плате был далек от завершения.

Переезд королевской семьи окончательно переместил центр административного развития Бразилии в Рио-де-Жанейро, одновременно изменив облик города. Среди прочих перемен там возникла культурная жизнь, появился доступ к книгам и определенный обмен идеями. В сентябре 1808 г. вниманию публики была представлена первая собственная бразильская газета; открылись театры и библиотеки, появились литературная и естественнонаучная академии для удовлетворения запросов двора и быстрорастущего городского населения. Достаточно сказать, что за время пребывания Жуана VI в Бразилии число жителей столицы удвоилось с примерно 50 до 100 тыс. человек. Многие из новых жителей были иммигрантами, причем не только из Португалии, но и из Испании, Франции и Англии; они в дальнейшем образуют средний класс, состоящий из профессионалов и квалифицированных ремесленников.

Помимо них в Бразилию приехали иностранные ученые и путешественники, такие как английский натуралист и специалист в области минералогии Джон Мейв, немцы — зоолог Спике и ботаник Марциус (оба из Баварии), французский натуралист Сент-Илер. Они оставили работы, являющиеся важнейшим источником по изучению той эпохи. В марте 1816 г. в Бразилию прибыла французская художественная миссия, в составе которой находился архитектор Гранжан де Монтиньи, автор проектов городских зданий, и художники Тонэй и Дебре. Они запечатлели в рисунках и акварелях пейзажи, облик и нравы жителей Рио-де-Жанейро первых десятилетий XIX в.

Переехав в Бразилию, монархия продолжала оставаться португальской и покровительствовать португальским интересам в стране. Один из основных очагов недовольства этим положением находился в вооруженных силах. Жуан VI призвал войска из Португалии для того, чтобы расставить гарнизоны в основных городах Бразилии, и организовал армию таким образом, что самые лучшие должности оставались за португальской аристократией. Возрос налоговый гнет, поскольку колонии приходилось теперь в одиночку финансировать расходы двора и военные кампании, проводимые королем в Рио-де-Ла-Плата.

К этому добавилась проблема, связанная с неравенством регионов. На Северо-Востоке господствовало убеждение, что с переездом королевской семьи политическое управление колонией переместилось из одного иностранного города в другой иностранный город, т. е. из Лиссабона в Рио-де-Жанейро. Во время революции марта 1817 г. это чувство смешалось с различными проявлениями недовольства экономической ситуацией и предоставлением привилегий португальцам. Революция охватила широкие слои населения: военных, землевладельцев, судей, ремесленников, коммерсантов и большое число священников; она даже получила название «революции священников». Обращает на себя внимание участие в ней крупных бразильских коммерсантов, связанных с внешней торговлей, которые начали конкурировать с португальцами в той сфере, которая прежде в значительной мере контролировалась последними.

Другой важной особенностью революции 1817 г. стало то, что она переместилась из Ресифе во внутренние области страны, распространившись на Алагоас, Параибу и Риу-Гранди-ду-Норти. Единым знаменателем в этом подобии общего восстания всего Северо-Востока стало чувство обездоленности целого региона, к которому примешивались сильные антипортугальские настроения. При этом различные слои населения не ставили одинаковых целей. Для бедных слоев городского населения независимость связывалась с идеей равенства. Для крупных же землевладельцев главной целью было покончить с централизацией, навязанной королевской властью, и взять в свои руки управление если не всей колонией, то, по крайней мере, Северо-Востоком.

Революционеры захватили Ресифе и установили временное управление, основанное на «органическом законе»[54]. Была провозглашена республика, установлено равенство прав и религиозная веротерпимость, однако проблема рабства не затрагивалась. В другие капитанства и страны (США, Англию, Аргентину) были посланы эмиссары в поисках поддержки и признания республики. Восстание перекинулось на внутренние области Пернамбуку, однако затем последовала атака португальских сил: Ресифе был осажден, а в Алагоасе высадились войска. Сражения стали разворачиваться во внутренних районах, что выявило неготовность и разногласия в рядах восставших. В конце концов в мае 1817 г. португальские войска заняли Ресифе. Лидеры восстания были арестованы и казнены. Движение продолжалось еще два месяца; ему суждено будет оставить на Северо-Востоке глубокий след.

Того, кто сказал бы в 1817 г., что через пять лет Бразилия станет независимой, сочли бы автором весьма сомнительного прогноза. Пернамбуканская революция, ограниченная пределами Северо-Востока, была подавлена. Корона предпринимала шаги по объединению Португалии и Бразилии в рамках единого королевства. В 1814 г. закончилась война в Европе, и Наполеон был повержен. Видимых причин для дальнейшего пребывания двора в Бразилии больше не оставалось. Тем не менее, Жуан решил остаться в Новом Свете и в декабре 1815 г. возвел Бразилию в ранг составной части Объединенного королевства, включавшего в себя также Португалию и Алгарви[55]. Несколько месяцев спустя, после смерти королевы Марии, Жуан взошел на престол, став королем Португалии, Бразилии и Алгарви под именем Жуана VI.

Провозглашение независимости объясняется совокупностью как внутренних, так и внешних факторов. Но ветры извне сообщили событиям тот непредсказуемый ход, которого не ожидало большинство главных действующих лиц. События стали развиваться по нарастающей: от защиты автономии Бразилии к альтернативному решению — независимости.

В августе 1820 г. в Португалии произошла либеральная революция, вдохновленная идеями Просвещения. Революционеры пытались найти выход из глубокого кризиса, охватившего все стороны жизни: политического кризиса, связанного с отсутствием короля и правительственных органов; экономического кризиса, отчасти вызванного свободой торговли, от которой выиграла Бразилия; военного кризиса, последовавшего за назначением на высокие должности английских офицеров и обходом португальских офицеров при производстве в чин. Напомним, что в отсутствие Жуана Португалия управлялась регентским советом под председательством английского маршала Бересфорда. После войны Бересфорд стал командующим португальской армией.

Португальская революция 1820 г. сочетала в себе противоречивые черты. Ее можно определить как либеральную, поскольку ее сторонники рассматривали абсолютную монархию как устаревший и репрессивный режим и пытались вдохнуть новую жизнь в такие органы представительства, как кортесы. Одновременно с этим они защищали интересы португальской буржуазии, стремились ограничить английское влияние и хотели сделать все возможное, чтобы Бразилия вновь стала полностью подчиняться Португалии.

В конце 1820 г. революционеры учредили в Португалии Временный совет (жунту), чтобы править от имени короля, и потребовали его возвращения в метрополию. Было решено созвать кортесы, в составе избранных представителей «португальского мира» (Португалии и Бразилии). Целью кортесов должна была стать разработка и принятие конституции. В Бразилии в различных капитанствах, которые стали называться провинциями, предполагалось создать правительственные жунты, верные революции.

Движение 1820 г. в Португалии началось среди недовольных военных. В той же среде (включая португальских офицеров), но уже в Бразилии проявились первые отклики на события в метрополии. В Белеме и Салвадоре взбунтовались войска и были учреждены правительственные жунты. В Рио-де-Жанейро народные выступления и требования португальских войск побудили короля пересмотреть состав правительства, создать жунты там, где их не было, и подготовить непрямые выборы в кортесы.

В то время водоразделом в обществе был вопрос о том, вернется ли Жуан VI в Португалию или останется в Бразилии. В Рио-де-Жанейро за возвращение выступала так называемая «португальская фракция» из высокопоставленных офицеров, чиновников и коммерсантов, заинтересованных в подчинении Бразилии метрополии, и по возможности — в духе прежней колониальной системы. За то, чтобы король остался в Бразилии, ратовала «бразильская партия», руководствовавшаяся противоположными соображениями. Ее составляли крупные землевладельцы соседних со столицей капитанств, чиновники и члены судебного ведомства, родившиеся в Бразилии. К ним примкнули португальцы, чьи интересы стали отныне связаны с колонией, коммерсанты, приспособившиеся к условиям свободной торговли; те, кто вкладывал деньги в земли и городскую собственность; зачастую они уже были связаны с жителями Бразилии родственными узами, возникшими в результате браков. Мы говорим о «бразильской партии» в кавычках, потому что речь здесь идет не о партии в современном значении слова, а о течении в общественном мнении. Политические образования в ту эпоху формировались на базе масонских лож, наиболее радикально настроенные члены которых выступали за независимость.

В дальнейшем вопрос о возвращении короля Жуана VI потерял свою актуальность. Опасаясь потерять корону в случае невозвращения в Португалию, король в результате решил вернуться. Он отплыл в Португалию в апреле 1821 г в сопровождении 4 тыс. португальцев. Вместо себя он оставил в качестве принца-регента своего сына Педру (будущего императора Педру I). В последовавшие за этим месяцы в Бразилии прошли выборы представителей в португальских кортесах. Почти все избранные родились в Бразилии. Среди них были некоторые радикальные (или ранее бывшие радикальными) сторонники независимости, такие, как Сиприану Барата (Баия), Муниш Тавареш (Пернамбуку) и Антониу Карлуш Рибейруде Андрада (Сан-Паулу), участвовавшие в пернамбуканской революции 1817 г.

Кортесы начали свою работу в январе 1821 г., за несколько месяцев до прибытия бразильских депутатов. Был принят ряд мер, вызвавших глубокое недовольство в колонии. Основные провинции освобождались от подчинения Рио-де-Жанейро и переходили в прямое подчинение Лиссабону. Была предпринята попытка отозвать торговые соглашения с Англией, которые были выгодны как англичанам, так и крупным бразильским землевладельцам и городским потребителям. К тому же лидеры либеральной революции подлили масла в огонь пренебрежительными и высокомерными отзывами о Бразилии. Для многих из них это была «страна макак, бананов и пойманных в Африке негров», которой нужна была хорошая сторожевая собака, «чтобы «привести ее в чувство».

В конце сентября — начале октября 1821 г. новые решения, принятые кортесами, укрепили в Бразилии выбор в пользу независимости, который до этого был лишь едва намечен. Кортесы постановили вернуть в Португалию основные учреждения, созданные в Бразилии Жуаном VI, направить в Рио-де-Жанейро и Пернамбуку новые контингенты войск и главное — отозвать в Португалию принца-регента.

«Бразильская партия» сосредоточила свои усилия на том, чтобы принц Педру остался в Бразилии. Решение принца, торжественно принятое в «День, в который было произнесено «Я остаюсь»[56] (9 января 1822 г.), означало выбор пути, с которого уже нельзя было свернуть. Действия, предпринятые принцем после того, как он заявил «Я остаюсь», были уже действиями, ведущими к разрыву с Португалией. Португальские войска, отказавшиеся присягнуть на верность Педру, были вынуждены оставить Рио-де-Жанейро. С этого момента начинается формирование бразильской армии. Педру созвал новое министерство, состоявшее из португальцев, но под председательством бразильца, Жозе Бонифасиу де Андрада-э-Силва.

Братья Андрада — Антониу Карлуш, Мартам Франсишку и особенно Жозе Бонифасиу — были в те годы центральными фигурами бразильской политики. Жозе Бонифасиу родился в одной из самых богатых семей Сантуса, где его отец занимался экспортом сахара. Он учился в Коимбре и жил в Европе с 1783 по 1819 г. В Португалии он занимал важные административные должности, будучи университетским профессором в Коимбре. По возвращении в Бразилию его призвали возглавить в марте 1821 г. временную жунту Сан-Паулу. Отнести взгляды Жозе Бонифасиу к какой-то одной категории непросто. В социальной сфере он отстаивал прогрессивные идеи, как, например, постепенную отмену работорговли и рабства, аграрную реформу и свободный въезд иммигрантов в Бразилию. В политическом отношении он был либеральным консерватором, противником «рваных знамен грязной и хаотичной демократии», как он сам однажды выразился. Наиболее соответствующей условиям Бразилии он считал монархическую форму правления, укрепленную представительством граждан; такое представительство должно было затрагивать только правящие и образованные классы.

По мере развития событий, приведших к провозглашению независимости, в «бразильской партии» достаточно четко обозначились консервативное и радикальное течения. В период, непосредственно предшествовавший обретению независимости, консервативное течение отстаивало большую автономию Бразилии в отношениях с Португалией; лишь затем консерваторы стали разделять идею независимости. Для них желательной формой правления была конституционная монархия с ограниченным представительством как гарантия порядка и социальной стабильности. Радикальное течение охарактеризовать сложнее, поскольку его составляли люди разных взглядов, от монархистов, заботившихся о наиболее широком народном представительстве и о свободах, особенно свободе печати, до так называемых «крайних», для которых независимость была связана с идеей республики, народного голосования и, в ряде случаев, с социальной реформой.

После решения созвать Учредительное собрание шаги в направлении отделения от Португалии ускорились, хотя еще и упоминалось о такой цели, как «союз с Португалией». В качестве необходимого условия для принятия на государственную службу стали требовать присоединения к делу борьбы за независимость. Провинциальным администрациям было рекомендовано не принимать на службу чиновников, прибывших из Португалии. В августе 1822 г. принц-регент объявил декретом, что войска из метрополии будут считаться неприятельскими; Гонсалвеш Леду и затем Жозе Бонифасиу направили манифесты дружественным странам.

Прибытие из Лиссабона распоряжений, отменявших декреты принца-регента, снова требовавших его возвращения в Португалию и обвинявших министров в измене, ускорило окончательный разрыв. Супруга принца принцесса Леопольдина и Жозе Бонифасиу спешно послали весть о полученных документах принцу, который находился в отъезде и подъезжал в тот момент к Сан-Паулу. Когда гонцы догнали его 7 сентября 1822 г. на берегу ручья под названием Ипиранга, принц издал так называемый «клич Ипиранги»[57]. Так была установлена независимость Бразилии. 1 декабря принца, которому едва исполнилось 24 года, короновали как императора под именем Педру I. Бразилия получила независимость, но сохранила монархическую форму правления. Более того, на троне в новой стране окажется португальский король.

1.12. Бразилия в конце колониального периода

Какими были территория и население Бразилии в преддверии обретения ею независимости?

С начала XVIII в. географическое расширение колонии больше не имело отношения к трудноустановимому «Тордесильясскому меридиану». Вылазки отрядов бандейрантов из Сан-Паулу в западном направлении, экспансия скотоводов и военные походы в юго-западные области де-факто расширили границы страны. Устремившиеся вглубь страны золотоискатели с начала XVIII в. придали этому процессу дополнительный импульс, и очертания Бразилии стали в достаточной степени походить на современные.

Оставалось де-юре признать новые границы и уладить этот вопрос главным образом с Испанией. Между королями обеих стран был подписан Мадридский договор, согласно которому признавался принцип uti possidetis, выгодный португальцам. Исключение было сделано для границы испанских и португальских владений на юге. Португалия отказывалась от «Колонии Сакраменто», основанной на берегу Рио-де-Ла-Платы, неподалеку от Монтевидео. Взамен она получала область на правом берегу реки Уругвай — так называемые «Восточные миссии», где жили индейцы и иезуиты.

Несмотря на заключение договора, территориальные споры относительно границ на юге Бразилии не прекратились. Договор 1761 г. отменил Мадридский договор. Затем по договору Санто-Ильдефонсо (1777) Территория Семи Миссий была возвращена испанцам. Португальцы продолжали претендовать на Колонию Сакраменто, стратегический важный пункт для контрабанды серебра, перевозимого из Боливии и Перу по реке Паранá.

Даже при том, что шел процесс уточнения внешних границ, обширные территории в самой стране оставались практически неисследованными или продолжали быть населенными индейцами, которые не вступали в контакт с колонизаторами. Точных данных о населении Бразилии в конце колониального периода нет. Подсчеты, производившиеся по распоряжению королевской власти, часто не учитывали детей до семи лет, индейцев, а порой и рабов. Считается, что в 1819 г. в Бразилии жило около 3,6 млн человек, сосредоточенных (в порядке убывания) в провинциях Минас-Жерайс, Рио-де-Жанейро, Баия, Пернамбуку. Юг страны пока еще оставался периферией.

С точки зрения расового состава, данные по основным провинциям позволяют предположить, что белые составляли менее 30 % от всего населения.

Таков в самых общих чертах облик Бразилии в конце колониального периода с точки зрения территории и населения. Жители страны уже не цеплялись, «подобно крабам», за побережье, хотя все еще сосредотачивались вокруг основных портов, через которые шла экспортная торговля, и в прибрежных провинциях Рио-де-Жанейро, Баия, Пернамбуку и Параиба (около 74 %).