Краткая история быта и частной жизни

Глава 14 Лестница

А теперь перейдем к самой опасной части дома — лестнице. Никто не знает точно, насколько опасны лестницы, так как письменных свидетельств на удивление немного. Статистика смертности в большинстве стран мира регистрирует смерти и травмы в результате падений, но не всегда отмечает, что именно вызвало падение. Например, в Соединенных Штатах примерно 12 000 человек в год падают и уже больше никогда не встают, но откуда именно они упали — с дерева, с крыши или с крыльца, — неизвестно.

В Британии до 2002 года велся весьма скрупулезный учет падений с лестниц, но потом Министерство торговли и промышленности решило, что регистрировать такие вещи нет смысла, и теперь трудно сказать, как дорого обходятся обществу травмы в результате падений. Последние данные показали, что в 2002-м при падениях с лестниц серьезно пострадали и обратились за медицинской помощью 306 166 британцев, так что вопрос довольно серьезный.

Джон А. Темплер из Массачусетского технологического института, автор наиболее полной работы по данной теме, которая называется «Лестница: исследование рисков, падений и безопасных проектов», предполагает, что все цифры, связанные с травмами в результате падений, крайне занижены. Даже по самым консервативным подсчетам, лестницы убивают несколько меньше людей, чем дорожно-транспортные происшествия, но гораздо больше, чем пожары, водоемы и другие источники неприятностей. Если подсчитать, во сколько пропущенных рабочих часов обходятся обществу падения и здоровью какого количества людей они наносят урон, то покажется странным, что они так небрежно исследуются. На предотвращение пожаров, их изучение и соответствующее страхование тратится огромное количество средств и времени, зато на изучение и предотвращение падений не выделяется почти ничего.

Каждый из нас хоть раз спотыкался на лестнице. Подсчитано, что, когда человек пользуется лестницей, он пропускает ступеньку в среднем каждые 2222 раза; с ним происходит незначительный несчастный случай каждые 63 000 раза, серьезный несчастный случай — каждые 734 000 раза, и в одном из 3 616 667 раз он получает травму, которая в лучшем случае приведет его на больничную койку.

Восемьдесят четыре процента людей, умирающих после падения с лестницы в собственном доме, старше шестидесяти пяти лет. И это не потому, что пожилой человек менее осторожен, а потому, что возраст не позволяет ему поправиться после падения. По счастью, дети очень редко погибают после падения с лестницы, хотя в семьях с маленькими детьми наблюдается самый высокий процент менее серьезных травм — отчасти потому, что там чаще пользуются лестницами, отчасти потому, что дети имеют привычку бросать на ступеньках разные вещи.

Холостяки падают чаще, чем женатые; разведенные — с большей вероятностью, чем холостяки и женатые вместе;

люди в хорошей физической форме — с большей вероятностью, чем люди полные и нездоровые (главным образом потому, что первые гораздо чаще прыгают через две ступеньки и вообще далеко не так осторожны).

Предрасположенность к несчастным случаям — тема, к которой наука относится скептически, однако что-то в этом есть: четыре человека из десяти, получивших травмы при падении с лестницы, падали с нее и раньше.

Люди падают по-разному в разных странах. В Японии, например, вероятность упасть с лестницы в офисе, магазине или на вокзале гораздо выше, чем в Соединенных Штатах. Но это не потому, что японцы хуже умеют пользоваться лестницами, а потому, что американцы редко поднимаются или спускаются по лестницам в общественных местах, предпочитая оснащать эти места лифтами и эскалаторами.

Зато американцы чаще получают травмы, сваливаясь с лестницы у себя дома — это почти единственное место, где они регулярно пользуются ею. По этой же причине женщины падают чаще мужчин: они чаще бывают дома.

Когда мы падаем с лестницы, мы обычно виним самих себя, связывая падение с неосторожностью или невнимательностью. На самом деле на вероятность вашего падения и степень травмы сильно влияет конструкция вашей лестницы. Плохое освещение, отсутствие перил, дезориентирующий узор на ковровой дорожке, необычно высокие, низкие, широкие или узкие ступени, неправильно спланированные лестничные площадки, сбивающие ритм шагов, — вот основные недостатки лестниц, приводящие к несчастным случаям.

По словам Темплера, сделать лестницу более безопасной можно двумя способами: надо либо «избегать особенностей, которые приводят к несчастным случаям», либо «проектировать лестницу таким образом, чтобы свести к минимуму травмы, если несчастный случай все же произойдет». Темплер рассказывает, как на одном из нью-йоркских вокзалов (правда, он не говорит, на каком именно) края ступенек были оснащены противоскользящими элементами таким образом, что трудно было различить, где край ступеньки. За шесть недель на лестнице споткнулось или упало больше тысячи четырехсот человек — поистине ошеломляющая цифра, — и лишь после этого проблему ликвидировали.

У лестницы есть три пространственные характеристики: подъем и ширина ступеней, а также наклон. Лестница с наклоном больше 45 градусов ощущается как слишком крутая, а с наклоном менее 27 градусов — слишком пологая и монотонная; на удивление трудно ходить по слишком пологой лестнице. В общем, угодить довольно сложно.

Неизбежная проблема, связанная со ступеньками, состоит в том, что по ним должно быть безопасно ходить как вверх, так и вниз. Это не так просто рассчитать, поскольку механика подъема и спуска у нашего тела разная. Вы наклоняетесь к ступенькам, когда поднимаетесь наверх, но во время спуска переносите свой центр тяжести чуть назад, как бы тормозя. Поэтому лестница, которая безопасна и удобна для подъема, может быть не так уж хороша для спуска, и наоборот. Расположение выступающих кромок ступеней может существенно повлиять на вероятность несчастного случая. В идеале ступеньки должны слегка менять свою форму в зависимости от того, идет ли человек вверх или вниз. На практике любая лестница — это компромисс.

Давайте рассмотрим падение в рапиде. Спуск по ступенькам — это своего рода контролируемое падение. Вы подаетесь всем телом вперед и вниз, и это движение может быть опасно. Задача мозга состоит в том, чтобы различить, когда он все еще контролирует момент остановки, а где начинается неконтролируемое падение. Человеческий мозг очень быстро реагирует на опасность, но все же ему требуется какая-то доля мгновения — чтобы быть точным, 190 миллисекунд — для того, чтобы понять: что-то пошло не так (что вы, скажем, наступили на брошенный на лестнице скейтборд) и приказать телу сгруппироваться для безопасного приземления.

Во время этого короткого интервала тело наклоняется в среднем еще на семь дюймов — слишком далеко для изящного приземления. Если вы где-то в нижней части лестницы, то все обходится более-менее благополучно, не считая задетого самолюбия и легких ушибов. Но если это случается выше по лестнице, ваши ноги просто не в состоянии вернуться в первоначальное положение и вам остается надеяться лишь на перила — если они у вас есть. В ходе одного исследования 1958 года было обнаружено, что три четверти падений с лестницы происходят там, где у лестницы не было перил.

Надо дважды проявить особую осторожность на лестнице — в начале и в конце восхождения или спуска. Как раз в эти моменты мы больше всего отвлекаемся. Одна треть всех несчастных случаев на лестнице происходит как раз на трех первых или последних ступеньках. Самый опасный вид лестницы — с одной ступенькой: высокий порог, расположенный в неожиданном месте. Почти так же опасны лестницы с четырьмя и менее ступеньками. Похоже, что они вселяют ложное чувство уверенности.

Неудивительно, что спускаться по лестнице опасней, чем подниматься. Свыше 90 процентов травм случается во время спуска. Вероятность получить серьезную травму составляет 57 % на прямом пролете и всего лишь 37 % — на лестнице с поворотом. Площадки на поворотах тоже должны быть определенной ширины — обычно берут ширину ступени плюс ширина шага, — чтобы они не сбивали ритм ходьбы. Сбой ритма обычно приводит к падению.

В течение долгого времени считалось, что человек, идущий вверх и вниз по лестнице, инстинктивно нащупывает правильный ритм: делает более широкие шаги на пологих лестницах и более короткие шаги на крутых лестницах. Однако в классических справочниках по архитектуре неожиданно мало написано про лестницы. Витрувий, например, просто рекомендует хорошо их освещать. Его заботило не столько снижение риска падений, сколько предотвращение столкновений на темной лестнице (еще одно напоминание о том, как темно было в мире без электричества).

Только в конце XVII века француз Франсуа Блондель обнаружил, что длина шага укорачивается при подъеме и вывел «формулу шага», которая математически установила отношение между крутизной подъема и шириной шага. Формула была широко распространена, и даже сейчас, более трехсот лет спустя, приводится во многих строительных справочниках, хотя плохо работает в случаях, когда ступеньки либо необычно высокие, либо необычно низкие.

Крайне серьезно относился к лестницам великий ландшафтный архитектор Фредерик Лоу Олмстед. Это довольно странно, поскольку почти ничто в его работе не было связано с лестницами. Тем не менее Олмстед в течение девяти лет привередливо — иногда до одержимости — измерял высоту и ширину ступеней самых разных лестниц, пытаясь вывести формулу, которая обеспечила бы комфортность и безопасность в обоих направлениях. Математик Эрнест Ирвинг Фриз преобразовал его наблюдения в два уравнения. Вот они:

R = 9 — V7 (G — 8) (G — 2)

и

G = 5 + V 1/7 (9 — R)2 + 9

Здесь R — это высота ступени, a G — ширина. Первое уравнение, как мне объяснили, описывает ситуацию равномерной ходьбы, вторая — неравномерной.

Темплер предполагает, что высота ступени должна составлять от 6,3 до 7,2 дюйма, а ширина не должна быть меньше 9 дюймов, оптимально — одиннадцать, однако если вы оглянетесь вокруг, то увидите большое разнообразие размеров. В целом, согласно «Британской энциклопедии», американские ступеньки, как правило, чуть выше британских, а европейские — чуть выше американских. Однако точные расчеты не приводятся.

Что касается истории лестниц, то здесь можно сказать немного. Никто не знает, где и когда появились лестницы, даже приблизительно. Самые ранние, однако, были созданы не для того, чтобы подниматься на верхние этажи, как можно было бы предположить, а для того, чтобы спускаться в шахты. Самая древняя деревянная лестница из когда-либо обнаруженных (ей примерно три тысячи лет) была найдена в 2004 году на глубине ста метров в соляной шахте бронзового века в австрийском Гальштате. Вероятно, это был первый случай, когда возможность спускаться и подниматься лишь с помощью ног (в отличие от приставной лестницы, где нужны еще и руки) была жизненно необходима, поскольку обе руки были заняты тяжелым грузом.

Стоит отметить один лингвистический курьез. Слова upstairs («наверху», доел, «наверху лестницы») и downstairs («внизу», доел, «внизу лестницы») появились в английском языке сравнительно недавно. Слово upstairs впервые встречается на письме в 1842 году (в романе писателя Сэмюэля Лавера), a downstairs — в следующем году, в письме, написанном Джейн Карлейль. В обоих случаях из контекста понятно, что эти слова давно уже были в обиходе — Джейн Карлейль уж точно не придумывала новых слов, — однако в более ранних текстах отсутствуют. Странно, что люди по меньшей мере уже три века жили в домах, имеющих несколько этажей, однако настолько редко употребляли слова, описывающие эту ситуацию.

Поскольку мы затронули вопрос о том, каким образом наши дома могут нам навредить, давайте на мгновение задержимся на лестничной площадке и рассмотрим еще один элемент, который на протяжении истории не раз убивал людей. Это стены, точнее, то, что их покрывает: краска и обои. В течение долгого времени и то и другое представляло для человека нешуточную опасность.

Обои только начали появляться в обычных домах в то время, когда мистер Маршем строил свой пасторский дом. Сначала (и очень долгое время) обои очень дорого стоили. На протяжении столетия они облагались большим налогом, к тому же их производство было крайне трудоемким. Обои делали не из древесной массы, а из тряпья. Сортировка тряпья была грязной работой, и тряпичникам постоянно грозило заражение различными инфекционными заболеваниями.

В 1802 году изобрели станок, который мог изготавливать длинные полосы бумаги (до этого максимальный размер листа был всего два на два фута), и значит, обои нужно было состыковывать с большой тщательностью и умением. Графиня Суффолкская в 1750-е годы заплатила 42 фунта за обои, которых хватило лишь на одну-единственную комнату (аренда хорошего дома в Лондоне обходилась в те времена всего в 12 фунтов в год). Тисненые обои, сделанные из окрашенной шерсти, наклеенной на поверхность бумаги, были чрезвычайно модными в середине XVIII века, но они грозили производителям дополнительным риском, так как клей зачастую был токсичен.

Когда в 1830 году налог на обои наконец был отменен, их продажи резко выросли. Количество рулонов, проданных в Британии, возросло с одного миллиона в 1830-м до тридцати миллионов в 1870 году; и именно тогда из-за обоев начались болезни. Обои издавна красили пигментами, в состав которых входили опасные вещества: мышьяк, свинец и сурьма. А с конца XVIII века их к тому же нередко обрабатывали особым красителем — арсенитом меди, который был изобретен великим, но на удивление невезучим химиком Карлом Шееле[77].

Цвет, который при этом получался, стал очень популярен, и его назвали «зеленый Шееле». Позднее, с добавлением ацетата меди, пигмент сделался еще более насыщенным, изумрудно-зеленым. Он использовался для окраски самых разных вещей — игральных карт, свечей, одежды, тканей для штор и даже некоторых продуктов питания. Но особенно он был популярен у обойщиков. Это было весьма небезопасно не только для них самих, но и для тех, кто жил в комнатах, оклеенных такими обоями.

К концу XIX века 80 % английских обоев содержало мышьяк, часто в очень больших количествах. Особым энтузиазмом отличался дизайнер Уильям Моррис, который не только любил насыщенные мышьяком зеленые оттенки, но и состоял в совете директоров некоей фирмы в Девоне, которая производила красящие пигменты на основе мышьяка.

Во влажной среде — а в английских домах среда редко была иной — обои издавали специфический затхлый запах, многим людям напоминавший запах чеснока. Было замечено, что в спальнях с зелеными обоями обычно не бывает клопов. Кроме того, вполне возможно, что именно из-за отравленных обоев на самом деле возникло и укрепилось мнение, что смена воздуха идет на пользу хроническим больным. Во многих случаях это действительно было так: больные попросту переставали медленно травиться мышьяком. Одной из таких жертв обоев стал Фредерик Лоу Олмстед — человек, с которым нам приходится сталкиваться чаще, чем мы могли бы этого ожидать. Он медленно, но верно отравлялся мышьяком, который выделяли обои; как раз в этот момент, в 1893 году, люди наконец поняли, почему им так нехорошо в спальне. Олмстеду потребовалось целое лето на восстановление — разумеется, в комнате без обоев.

Картины тоже были на удивление опасными. При изготовлении краски смешивалось множество токсичных продуктов — прежде всего свинец, мышьяк и киноварь (сульфид ртути). Живописцы часто страдали странной болезнью, так называемой коликой художника — одним из симптомов отравления свинцом[78].

Художники покупали свинец куском, а потом измельчали его в порошок, многократно прокатывая его железным валиком или шаром. В результате на пальцах и в воздухе оказывалось большое количество свинцовой пыли, и пыль эта была чрезвычайно ядовитой. Среди многочисленных симптомов, встречавшихся у художников, были параличи, мучительный кашель, усталость, апатия, отсутствие аппетита, галлюцинации и слепота. Одной из особенностей отравления свинцом является раздражение сетчатки глаза, и в результате некоторые больные видят вокруг предметов ореолы — похожие на те, что Винсент Ван Гог изображал на своих картинах. Вероятно, он и сам страдал от отравления свинцом. С художниками это случалось часто. Серьезно отравился и живописец Джеймс Макнил Уистлер, которому потребовалось весьма много белил в работе над картиной «Белая девушка».

Сегодня свинцовые краски запрещены почти повсеместно, за исключением определенных очень специфических областей применения, но некоторые художники считают этот запрет неправомерным, поскольку, по их мнению, такие краски придают тону глубину и густоту, недоступную современным краскам. Особенно красиво свинцовая краска смотрится на дереве.

Работа с краской была связана со множеством ограничений, неизбежных из-за существовавшей в Англии системы ремесленных гильдий. Некоторые ремесленники имели право работать с красками, некоторые могли лишь подкрашивать штукатурку клеевой краской, а кто-то не имел права делать ни того ни другого. Художники, естественно, выполняли большую часть красочных работ, штукатуры могли подкрашивать жидкой клеевой краской оштукатуренные стены, но использовать лишь несколько бледных оттенков. Слесарям и стекольщикам, наоборот, разрешалось применять масляные краски, но не темперу. Почему — неизвестно, но, скорее всего, здесь сыграл роль тот факт, что трубы и оконные рамы часто делали из свинца — то есть к этому материалу были привычны и сантехники, и стекольщики.

Клеевые краски делались из смеси мела и клея. Они имели более жидкую фактуру, идеально подходящую для оштукатуренных поверхностей. К середине XVIII века клеевыми красками обычно красили стены и потолки, а более густой масляной краской красили деревянные части.

Масляные краски — сложный продукт. Они состоят из основы (обычно это карбонат свинца, или «белый свинец»), красящего пигмента, связующего вещества, например льняного масла, которое делает краску вязкой, и загустителей, таких как воск или мыло. Присутствие загустителей несколько удивляет, поскольку масляные краски XVIII века и так уже были достаточно густыми и трудными для нанесения и красить ими было «все равно что размазывать смолу щеткой», по словам писателя Дэвида Оуэна.

Со временем кто-то обнаружил, что добавление скипидара, природного растворителя, получаемого из сока сосны, делает краску более жидкой и легкой для нанесения. Кроме того, скипидар придает краске матовый блеск, который стал модным в конце XVIII века.

Льняное масло (получаемое в результате отжима семян льна) было прекрасным ингредиентом: застывая, оно образовывало твердую пленку. У него, правда, есть один серьезный недостаток — исключительная горючесть: горшочек с льняным маслом при определенных обстоятельствах может самопроизвольно воспламениться; это вещество наверняка послужило причиной множества разрушительных домашних пожаров. В присутствии открытого огня пользоваться им следует крайне осторожно.

Самым простым способом отделки была побелка известкой, которая обычно использовалась в менее ответственных помещениях, например в комнатах прислуги. Известковая побелка представляла собой всего лишь простую смесь негашеной извести и воды (иногда добавляли немного жира для лучшего сцепления со стеной); побелка была недолговечной, однако у нее было дополнительное преимущество, поскольку известь обладает некоторыми дезинфицирующими свойствами. Несмотря на название, побелка не всегда была белой, ее часто подкрашивали пигментами.

Малярные работы требовали особого навыка, поскольку маляры сами растирали пигменты и сами смешивали краски — как говорится, создавали колера — и в основном держали свои рецепты под большим секретом, чтобы сохранить преимущество перед конкурентами.

Добавьте к льняному маслу не пигмент, а смолу, и вы получите лак. Маляры и его готовили в тайне. Краску надо было смешивать небольшими порциями и использовать сразу же, и смешивание изо дня в день совершенно одинаковых по цвету и тону порций краски требовало настоящего мастерства.

Краску приходилось наносить в несколько слоев, поскольку даже лучшие краски были немного прозрачны. Обычно для покраски стены требовалось как минимум пять слоев. Поэтому работа маляра была очень сложной, трудоемкой и к тому же вредной для здоровья.

Пигменты существенно отличались друг от друга по цене. Приглушенные цвета, такие как кремовый и песочный, стоили четыре-пять пенсов за фунт. Голубые и желтые были в два-три раза дороже, поэтому их могли себе позволить только представители среднего и высшего классов. Особая синяя краска называлась «смальтой» (smalt), поскольку в нее добавляли толченое стекло, придававшее окрашенной поверхности искрящийся блеск. Еще более дорогим считался другой оттенок синего под названием «лазурит» (lazurite), который изготавливали из одноименного поделочного камня. Самой дорогой краской была ярь-медянка (ацетат меди), которую получали, подвешивая медные полосы над чаном с лошадиным навозом и уксусом, а потом соскребали образовавшиеся на металле темно-сине-зеленые кристаллы. В результате схожего природного процесса медные статуи и купола со временем зеленеют, однако при искусственном изготовлении краски реакция идет быстрей. Восхищенные ценители XVIII века описывали цвет яри-медянки как «нежнейший травянисто-зеленый оттенок». Комната, окрашенная этим цветом, всегда вызывает у гостей восторженные возгласы.

Когда краски стали популярными, люди пожелали, чтобы они были максимально яркими. Приглушенные тона, которые мы обычно ассоциируем с георгианским интерьером в Британии или колониальным декором в Америке, — это следствие выцветания, а не изначальной сдержанности цветов. В 1979 году, когда в поместье Маунт-Вернон начали перекрашивать интерьеры в исторически верные цвета, посетители были очень недовольны, с улыбкой рассказывал мне куратор Деннис Пуог:

— Они говорили, что мы делаем Маунт-Вернон вызывающе ярким. Они были правы — да, мы сделали его ярким, но только потому, что когда-то он и был таким. Многим было нелегко понять, что мы возвращаем зданию его первоначальный вид.

Даже сейчас считается, что краски в колониальную эпоху были приглушенными. На самом деле в то время почти всегда пользовались глубокими, насыщенными, иногда даже пугающе насыщенными тонами. Чем ярче был цвет, которого вы могли добиться, тем больше вами восхищались. Прежде всего, насыщенные цвета означали большие затраты, поскольку для их приготовления требовалось много пигмента. К тому же следует помнить, что насыщенные цвета лучше видны в свете свечей, поэтому маляры старались взять краску поярче, чтобы она производила впечатление даже в полутьме.

То же самое сейчас происходит в Монтичелло, где несколько комнат выкрашены в весьма яркие желтые и зеленые тона. Внезапно выяснилось, что у Джорджа Вашингтона и Томаса Джефферсона были цветовые вкусы как у хиппи. Впрочем, по сравнению с тем, что началось дальше, эти вкусы вполне можно назвать сдержанными.

Когда во второй половине XIX века на рынке появились первые готовые краски, люди накинулись на них как одержимые. Стало модным не только красить яркими красками, но и красить одну комнату в семь-восемь разных цветов.

Если присмотреться внимательнее, можно заметить одну странность: во времена мистера Маршема как будто не существовало двух самых основных красок — чисто белой и чисто черной. Самая светлая из возможных красок представляла собой довольно скучный песочный оттенок, и хотя на протяжении XIX века белила постепенно улучшалась, лишь в 1940-х появилась по-настоящему белая краска на основе диоксида титана.

Отсутствие белил особенно заметно в Новой Англии, ибо пуритане не только не имели белой краски, но и вообще не красили свои дома (они считали это безвкусным). Так что все эти нарядные белые церквушки, которые мы ассоциируем с городками Новой Англии, на самом деле явление относительно недавнее.

Что же касается стойкой черной краски, которую получали из смолы и вара, то она стала широко доступной только в конце XIX века. Поэтому блестящие черные парадные двери, перила, ворота, фонарные столбы, водосточные трубы и другие элементы, столь характерные для улиц сегодняшнего Лондона, на самом деле появились не так уж и давно.

Если бы мы могли перенестись в эпоху диккенсовского Лондона, нас бы поразило отсутствие черных крашеных поверхностей. Во времена Диккенса почти все железные детали были зелеными, светло-голубыми или скучно-серыми.

А теперь поднимемся наверх, в комнату, которая никогда никого не убивала, но зато является местом страданий и отчаяния, чем и отличается от всех других комнат в доме.