Краткая история стран Балтии

1939 год оказался роковым для Европы и всего мира. После того как 1 сентября нацистская Германия вторглась в Польшу, начался столь глубокий конфликт, что он быстро получил название «Вторая мировая война», а прошедшая Великая война стала, таким образом, Первой мировой. Продвигаясь на восток, Германия чувствовала себя уверенно, поскольку 29 августа 1939 г. Гитлер и Сталин заключили Пакт о ненападении, что на некоторое время исключило для Германии перспективу войны на два фронта — против СССР на востоке и против Франции и Великобритании, выступивших на защиту Польши, на западе. Пакт содержал секретные протоколы, которые определяли сферы влияния СССР и Германии в Восточной Европе и в которых решалась в том числе судьба восточного побережья Балтики. Германия провозгласила, что не заинтересована в этом регионе, в сущности предоставляя СССР свободу действий. Советский Союз быстро отреагировал, вторгнувшись 17 сентября 1939 г. в Польшу, и, фактически, оккупировал чуть большую (но менее населенную) часть этой страны, чем та, которая уже находилась под контролем Германии. Следует добавить, что ранее, в марте того же года, сама Польша выиграла в результате разделения Гитлером Чехословакии, получив Тешинскую область с населением 240 тыс. человек. Так или иначе, 3 сентября Великобритания и Франция объявили войну Германии.

Драматические события середины 1939 г. показали, что страны Балтии не смогут избежать воздействия этой войны, но оставалось неясным, как Эстонии, Латвии и Литве следует на нее реагировать. Информация о секретных протоколах в какой-то степени стала известной, но министерствам иностранных дел трех стран не было понятно, что в действительности означает заявленная в них концепция «сфер влияния». Все три государства (то есть три авторитарных лидера — Пятс, Ульманис и Сметона) предпочли политику нейтралитета, надеясь, что подчеркнутое невмешательство поможет им как-то избежать внимания двух (ныне союзных) экспансионистских держав. Рассуждать о какой-либо иной внешней политике, кроме как о политике нейтралитета, стало невозможно. На протяжении двух десятилетий три страны, адаптируясь к новому для себя состоянию независимости, мало что сделали для создания системы эффективного взаимодействия (в военном или ином смысле). Все эти годы страны Балтии расходовали мало средств на оборону, и закупки военного снаряжения осуществлялись крайне нерегулярно из-за плохого планирования и проблем с потенциальными поставщиками на Востоке и Западе. Единственное, что оставалось делать трем авторитарным лидерам, так это оповещать внешний мир о своей политике нейтралитета, а внутри страны постоянно убеждать население в том, что политическое руководство делает все возможное, чтобы защитить страну. Речи президентов данного периода полны предупреждений о тяжелых временах, но также и уверенности в том, что на будущее можно повлиять, неуклонно, шаг за шагом проводя переговоры с другими странами. Основная часть населения Эстонии, Латвии и Литвы не оставалось безучастной к тому, что происходит в Европе, но правительства боролись с тревожными слухами. Центральные газеты писали о международных новостях так, как будто эти события мало касались будущего Балтийского побережья. Такое принятие желаемого за действительное (на уровне как политической элиты, так и населения в целом) в какой-то степени объяснялось памятью о прошлом: значительная часть населения каждой из стран испытала на себе ужасы Первой мировой войны и потому не хотела верить, что Европа вновь ввергнет себя в подобную катастрофу. Они также не могли допустить мысли, что странам Балтии опять придется защищать свою независимость, особенно после ее признания на международном уровне лишь двадцать лет назад; тем более, что за эти годы Эстония, Латвия и Литва продемонстрировали свою жизнеспособность в качестве членов Лиги Наций и участвовали в подписании множества договоров в соответствии с международным правом.

СССР расширяется

Вторжение Германии в Польшу Blitzkrieg или «молниеносная война» — и объявление Францией и Великобританией войны Германии не привели к немедленному началу военных действий в Западной Европе, и злые языки назвали последующие месяцы «сидячей войной» (нем. Sitzkrieg). Однако на востоке пакт о ненападении между Германией и СССР от 23 августа 1939 г. (также называемый пактом Молотова-Риббентропа, по фамилиям министров иностранных дел двух стран) и секретные протоколы к нему дали обеим странам возможность завершить разработку своих экспансионистских планов и предпринять дальнейшие шаги. Для Гитлера это означало создание генерал-губернаторства (Gouvernment General) для управления 73 тыс. кв. км польской территории с населением около 22 млн человек. Согласно нацистской расовой теории, поляки были «низшей расой», и поэтому политическая, социальная и экономическая элита Польши была подвергнута репрессиям. Население части польских территорий переселили, чтобы освободить место для немецких поселенцев, которым предназначались завоеванные земли, тогда как евреи и другие «недочеловеки» были отправлены в гетто.

Советскому Союзу понадобилось больше времени, чтобы начать контролировать свою сферу интересов в данном регионе, поскольку в таком ему пришлось иметь дело с независимыми государствами: Финляндией, Эстонией, Латвией и Литвой. В сентябре-октябре СССР предложил этим странам заключить так называемые пакты о взаимопомощи (в сочетании с завуалированными угрозами): Эстонии — 28 сентября, Латвии — 5 октября, Литве — 10 октября и Финляндии — 26 ноября. Указанные соглашения были практически идентичны и позволяли СССР размещать свои военные базы на территории вышеупомянутых государств. Более того, страны, подписавшие соглашение, обязывались не вступать в коалиции друг против друга (несмотря на то, что СССР уже вступил в такую коалицию с Германией). В обмен на военные базы Советский Союз предлагал снабжать каждое из этих государств оружием и обещал не использовать свои войска для вмешательства во внутренние дела названных стран. Помимо этого, Литве предложили (и предложение было принято) вернуть Вильнюс, который СССР только что получил в результате раздела Польши. Эстония, Латвия и Литва подписали эти соглашения, тогда как Финляндия отказалась сделать это, и в конце ноября СССР атаковал Финляндию, начав таким образом Советско-финляндскую войну (1939–1940), продлившуюся до марта и закончившуюся поражением Финляндии и признанием с ее стороны потери территорий в Карелии, города Выборг и военно-морской базы (около 16 тыс. кв. миль, с населением около 450 тыс. человек).

К югу от Финского залива события разворачивались по-разному. В месяцы, последовавшие за подписанием соглашений, авторитарные лидеры государств Балтии стали свидетелями прибытия в их страны советских войск (около 25 тыс. солдат было размещено в Эстонии и Латвии, и около 20 тыс. в Литве). Советская сторона, стремясь к увеличению своих военных контингентов, объявила, что для полноценного функционирования новые военные базы нуждаются в дополнительном техническом и вспомогательном персонале, количество которого не должно входить в условия соглашения. В то же время 7 октября правительство Германии призвало всех фольксдойче (Volksdeutsche, то есть немцев, проживающих вне территории Третьего рейха) «возвратиться домой». В Эстонии и Латвии этот призыв (фактически, являвшийся директивой) затронул балтийское немецкое население (53 тыс. человек в Латвии и 14 тыс. — в Эстонии), которое теперь должно было решать, где их родина; в Литве призыв коснулся 52 тыс. человек. Большинство балтийских немцев откликнулись на него и в течение десяти месяцев покинули побережье, распорядившись своим имуществом посредством нелегких договоренностей с правительствами. Так закончилось семисотлетнее присутствие на побережье национального меньшинства, которое почти все эти годы составляло доминирующую элиту региона. Большинство балтийских немцев были поселены в только что оккупированных Третьим рейхом районах Польши. Население стран Балтии индифферентно отреагировало на их отъезд, хотя некоторые обеспокоились, пытаясь понять, как эта массовая эмиграция отразится на их собственном будущем.

Тактика СССР по отношению к странам Балтии в эти месяцы заключалась в поддержании иллюзий, что их суверенитет и декларации о нейтралитете не подвергаются сомнению. В действительности же военные базы были построены, на границе с Эстонией появились крупные части советских войск, во время переговоров с министрами иностранных дел стран Балтии недвусмысленно подчеркивалось, что войска СССР оказались бы на этих территориях и без всяких соглашений, а также «дружески» разъяснялось, в какой изоляции находятся данных государств. Говорилось, что Германия не придет к ним на помощь, Франция и Великобритания заняты на западе, Швеция соблюдает нейтралитет, а Польши больше не существует. Министерства иностранных дел трех стран не нашли другого выхода, а три авторитарных президента признали, что их государства не готовы к военным действиям, и соглашения с Советским Союзом продолжали развиваться и углубляться.

Все три правительства делали все возможное, чтобы представить населению общую ситуацию как нормальную и показать, что проблемы можно решить посредством подписания соответствующих соглашений, «хорошего поведения» небольших стран и отсутствия «военной истерии» у населения. Следуя указаниям министерств иностранных дел, газеты писали о происходящем, словно все шло нормально. Люди доверяли им; те или иные слухи возникали, но большинство населения продолжало жить обычной жизнью. Советские войска вели себя наилучшим образом, а офицеров, демонстрировавших вежливость и такт, приглашали на приемы и балы. Часто описывалось, что советские офицеры, ошеломленные обилием товаров в магазинах, совершали огромные покупки, чтобы отослать их домой; советская же сторона писала, что население балтийских республик обездолено и страдает под гнетом буржуазно-фашистских эксплуататоров. Изучая автобиографии, в которых люди описывали этот период, мы видим, что они строили обычные планы на будущее: поступали в университеты, делали карьеру, женились, планировали завести детей, праздновали Рождество и Новый год, — как будто Германия и СССР не разделили Польшу, Великобритания и Франция не объявили войну Германии, а советские войска не вторглись в Финляндию. Однако постепенно настроения стали ухудшаться. В феврале 1940 г. президент Ульманис в радиообращении к латышам, не упоминая деталей, заявил, что «давление становится сильнее и продолжает расти», и тут же сообщил, что латыши — «храбрый народ», который «должен быть готов противостоять трудностям, преодолевать их, побеждать их, так чтобы мы в будущем могли жить на своей земле и в собственном государстве». Черный юмор литовцев проявился во фразе: «Вильнюс принадлежит нам, а мы принадлежим русским». Западная пресса, комментируя ситуацию, начала говорить об Эстонии, Латвии и Литве как о территориях, начинающих переходить под «протекторат» СССР.

Лидеры трех балтийских правительств были в затруднительном положении, поскольку к концу весны 1940 г. стало ясно, что «хорошее поведение» и приверженность нейтралитету ничего им не принесли. Советский Союз усердно работал над тем, чтобы спровоцировать в Литве инциденты, которые затем интерпретировал как свидетельство невыполнения Литвой обязательств по соглашению; особенно частыми такие инциденты стали в мае. Шестнадцатого мая одна из центральных газет СССР, «Известия», опубликовала статью, где было сказано, что «нейтралитет малых государств, не имеющих возможности защищать его, является чистой фантазией. Таким образом, у малых стран очень мало шансов выжить и остаться независимыми». Текст выглядел как отвлеченные размышления о современной геополитике, но в то же время статью можно было прочесть и как декларацию о намерениях. Другая статья в центральной газете компартии «Правда» 28 мая обвинила Эстонию в «чрезмерном нейтралитете». Но, хотя еще в мае балтийские дипломаты сохраняли веру в то, что непрерывные переговоры с Москвой помогут сохранить нормальное положение вещей, в конце месяца литовское правительство в циркулярной телеграмме дипломатическому корпусу сообщило о назначении представителя Литвы в Риме Стасиса Лозорайтиса «руководителем всего дипломатического представительства страны за границей» в случае, если «здесь произойдет катастрофа». Наделяющее аналогичными полномочиями послание было направлено 17 мая послу Латвии в Лондоне Карлису Зариньшу. Таким образом, эти дипломаты хотя и не становились официальными представителями правительств в изгнании, тем не менее могли остаться независимыми голосами своих стран в случае, если правительства окажутся под советским контролем. В Латвии в конце мая — начале июня местные хоровые общества начали готовиться к национальному певческому празднику, который должен был состояться 16 июня в Даугавпилсе (рус. Двинск).

В мае 1940 г. немецкая армия вторглась в Нидерланды, Бельгию, Люксембург и Францию, и к концу июня последняя запросила перемирия, которое было подписано 22 июня. Британская армия была отозвана с континента к концу мая (Дюнкерк). СССР воспользовался событиями, чтобы 14–16 июня предъявить послам Эстонии, Латвии и Литвы ультиматумы, в которых эти три государства обвинялись в невыполнении условий соглашений и в стремлении создать антисоветскую коалицию. От правительств Пятса, Ульманиса и Сметоны потребовали допустить на территории их стран неограниченное количество советских войск и сформировать новые правительства. Немедленно собравшиеся чрезвычайные совещания трех правительств сочли ситуацию безнадежной; только Сметона настаивал на вооруженном сопротивлении, но почти не получил поддержки своих министров и военачальников. Сметона и его семья эмигрировали в Германию, а президенты Ульманис и Пятс остались на своих постах. Четырнадцатого июня советская армия пересекла границу Литвы, 17 июня — Эстонии и Латвии. В столицы стран Балтии прибыли три высокопоставленных советских чиновника: Владимир Деканозов — в Каунас, Андрей Вышинский — в Ригу и Андрей Жданов — в Таллин, при этом последний должен был контролировать весь процесс захвата. В последующие недели советский план гладко претворялся в жизнь. Президенты Ульманис и Пятс согласились расформировать свои кабинеты, и во всех трех странах были созданы новые (фактически, марионеточные) правительства, состоявшие в основном из эстонцев, латышей и литовцев, не имевших значительного опыта в управлении, но знакомых населению.

В Литве новое правительство возглавил журналист Юстас Палецкис (1899–1980), в Латвии — биолог Август Кирхенштейн (18721863) и в Эстонии — врач и поэт Йоханнес Варес (1890–1946). Все они, как и члены их новых кабинетов, ранее отличались левыми или оппортунистскими взглядами и демонстрировали дружелюбное отношение к Советскому Союзу; несколько человек разделяли коммунистические убеждения. За советскими войсками следовали подразделения спецслужб, включая НКВД, и немедленно начались аресты потенциальных противников нового порядка. Антанас Меркис (1887–1955), исполнявший обязанности президента Литвы после эмиграции Сметоны, был выслан в СССР 17 июля, Ульманис — 22 июля, и Пятс — 30 июля. Многие известные люди продолжали исчезать из своих домов и с рабочих мест, после чего о них никто никогда не слышал. В эти июльские недели на государственную службу на всех уровнях назначались кадры, лояльные новому режиму, — члены компартии, тайные коммунисты, подпольно действовавшие во всех трех странах, а также прибывавшие из СССР. Было необходимо, чтобы новые национальные лидеры имели эстонские, латышские и литовские фамилии, — для поддержания иллюзии, что народ сам сверг авторитарные правительства (в советской терминологии — «фашистские клики»). Для этого оказались весьма полезными коммунисты и сочувствующие балтийского происхождения, покинувшие родину во время войн за независимость и сделавшие карьеру в СССР. Их ряды значительно поредели во время предпринятой Сталиным чистки «старых большевиков» в 1936–1938 гг.; пережившие ее (и согласные на любые условия) получили приказ вернуться на родину и занять предложенные посты. Некоторые из них прибыли в страны Балтии заранее, чтобы вести подпольную работу. Все они имели нужные фамилии, были лояльными аппаратчиками, но часто очень плохо говорили на местных языках (если вообще их знали). В первые недели, когда более востребованы были местные коммунисты и сочувствующие, они были не так заметны; их роль возросла позже, когда процесс «советизации» завершился.

Однако теперь главной задачей новой власти было провести парламентские выборы, чтобы продемонстрировать волю «угнетаемых» до сих пор «трудящихся масс». Выборы были проведены в всех трех странах 14–15 июля: на них были допущены только левые кандидаты, а представителей конкурирующих политических группировок арестовали или просто отстранили. Семнадцатого июля было объявлено, что депутаты, представлявшие «трудящихся», получили 99,2 % — в Литве, 97,6 — в Латвии и 92,9 % — в Эстонии. Участие в голосовании являлось обязательным, и во всех трех странах целенаправленно напечатали внутренние паспорта, чтобы проконтролировать, участвовал ли каждый гражданин в этом «изъявлении народной воли». На первых заседаниях 21 июля новые законодательные органы провозгласили свои государства советскими социалистическими республиками и проголосовали за то, чтобы послать в Москву делегации с просьбами о присоединении к СССР. Так и произошло, и Верховный Совет «удовлетворил просьбу» Литвы — 3 августа, Латвии — 5 августа и Эстонии — 6 августа. За три месяца три страны были трансформированы из независимых государств в союзные республики — неотъемлемые части новоявленной империи.

Скорость, с которой исчезла эстонская, латышская и литовская государственность, поражала воображение, и населению потребовалось некоторое время, чтобы понять, что власть над его будущим находится теперь в руках Москвы. Впрочем, это становилось реальным по мере того, как новые правительства в процессе советизации издавали один указ за другим. Прежняя политическая терминология: «парламент», «кабинет», «президент» — была заменена новыми незнакомыми словами: «Совет народных комиссаров», «Президиум», «Совет министров», «Председатель», «первый (второй) секретарь», «Центральный (исполнительный) комитет». Множество политических партий были заменены единственной всемогущей партией — коммунистической (самозваным «авангардом пролетариата»). В каждой из трех республик была собственная партия с многоуровневой структурой, присутствующая на уровне «ячеек» и «бюро» во всех неправительственных организациях. Политическая философия пролетарского государства («диктатура пролетариата») предоставляла партии «руководящую и направляющую роль», что на практике подчиняло правительство партии. Таким образом, существовало две параллельные структуры власти, хотя, в принципе, один человек мог занимать должности в обеих. Партийные организации Эстонской, Латвийской и Литовской Советских Социалистических Республик, в свою очередь, подчинялись ВКП(б) — Всесоюзной коммунистической партии (большевиков) — и ее Генеральному секретарю — Иосифу Виссарионовичу Сталину.

Советизация проникла во все сферы жизни Балтии. Постепенно были закрыты все неправительственные организации (за исключением получивших специальные разрешения), и их собственность перешла к «трудящимся массам», то есть к новым властям. С религиозными организациями, особенно с католической церковью, обращались осторожнее, но, тем не менее, они оставались под наблюдением и сталкивались с массой запретов. Крупные промышленные предприятия, банки и вся земля были национализированы, банковские счета заморожены, и все сбережения, превышавшие определенную сумму, конфискованы. Стоимость прежних валют — литов, латов, крон — провозглашалась эквивалентной российскому рублю. Была проведена аграрная реформа, в соответствии с которой мало- и безземельные крестьяне получили земельные наделы размером до 10 га; разговоры о коллективизации пресекались, новые власти обещали сохранить частные фермерские хозяйства. Послы трех стран за границей были отозваны; тех, кто не вернулся, объявили предателями, а их имущество конфисковали. Образовательные учреждения также оказались под контролем новой власти, и везде был введен обязательный курс изучения марксизма-ленинизма. Газеты были закрыты или подвергнуты жестокой цензуре, радио стало голосом «партии и правительства». Иностранные дипломаты покинули побережье, и три республики оказались в определенном смысле отрезаны от всех внешних контактов. Вооруженные силы трех стран были расформированы или включены в состав Красной армии, члены офицерского корпуса либо заключены в тюрьму, либо казнены, либо депортированы. На территории новых советских социалистических республик были введены Конституция СССР и советские законы. Изначально большинство населения осталось на своих рабочих местах, включая правительственных чиновников, но были назначены новые управленцы. Для новых властей были не так важны опыт и способности, как «правильные» политические взгляды и лояльность Советскому Союзу. К концу 1940 г. все оставшиеся институты трех стран лишились своих прежних, «буржуазных» руководителей. Переход завершился тем, что улицы в крупных городах стали переименовывать в честь прошлых или действующих деятелей коммунистической партии.

Эти перемены происходили в Эстонии, Латвии и Литве в разные сроки, но по одной и той же схеме. Повсюду шли аресты, друзья и коллеги исчезали в неизвестном направлении, и люди быстро поняли, что задавать лишние вопросы опасно. Новый гражданский режим был прикрыт советскими военными: сформирован Прибалтийский военный округ со штабом в Риге, и советское военное присутствие стало частью ежедневной жизни как в столицах, так и в сельской местности. Реакция гражданского населения на все эти перемены была неоднозначной, и в ней преобладало чувство беспомощности. Некоторые считали, что новое правительство не станет демонстрировать ужасы и жестокости времен становления большевистского режима в Советской России, поскольку сейчас население не подвергается таким опасностям, как во время Гражданской войны в России (1919–1921). Другие заняли оппортунистскую позицию, заявив, что их угнетали при предыдущем правительстве и теперь они поддерживают новый, социалистический порядок. Кто-то ожидал улучшения жизни и приветствовал перемены с энтузиазмом. Поскольку было невозможно определить, кому можно, а кому нельзя доверять, противники нового порядка (особенно имеющие семьи) молча исполняли все новые правила и предписания, как могли, и ждали, что будет дальше.

Пакт о ненападении, заключенный Гитлером и Сталиным в августе 1939 г., предоставил СССР свободу действий на Балтийском побережье, и Германия никак не препятствовала его оккупации. Иначе отреагировали западные демократические страны: 23 июля 1940 г. США отказались признавать оккупацию, как и Великобритания в 1941 г.; в столицах этих двух стран продолжали существовать дипломатические миссии прежних правительств Эстонии, Латвии и Литвы. «Политика непризнания» продолжалась и после Второй мировой войны. К ней присоединились другие государства, и в результате довоенные республики Балтии оказались в странном положении: они не существовали как независимые государства де-факто, но продолжали существовать де-юре. Новые правители стран побережья предприняли множество шагов, чтобы стереть память о довоенных государствах: их символика (флаг, герб) была запрещена; составлены списки книг, опубликованных до 1940 г., которые затем изымались из библиотек; репутация довоенных писателей (за исключением тех, кто теперь служил новым правительствам, или провозгласил свою лояльность им) очернялась, как и все связанное с периодом межвоенной независимости. Историки Советской Прибалтики начали переписывать историю первой половины XX в., характеризуя период 1918–1940 гг. как время правления «буржуазно-фашистских диктатур», а события лета 1940 г. — как «социалистическую революцию», давшую власть «трудящимся массам». Долгосрочная цель всех этих мер состояла в том, чтобы заглушить народную память и избавиться от «буржуазно-националистического» сознания; поскольку в 1940–1941 гг. существенное большинство населения Прибалтики могло легко сравнить две эпохи, приходилось запрещать негативные высказывания о новом порядке.

Трансформация стран Балтии в советские прибалтийские республики продолжалась в первой половине 1941 г., и растущая изоляция населения этого региона, вызванная строгим контролем информации, вызывала множество слухов. Один из них, возможно порожденный отчаянием, состоял в том, что Германия готовится напасть на Советский Союз, но было трудно найти этому неопровержимые доказательства. Сложно судить, насколько Сталин верил в подобную возможность, однако (по внешним или внутренним причинам) политика «зачистки» прибалтийских республик от всех возможных видов оппозиции вышла на новый уровень. Хотя за одиннадцать месяцев, прошедших после июня 1940 г., тысячи жителей были заключены в тюрьму, депортированы или казнены, количество жертв возросло до десятков тысяч лишь за одну ночь (с 13 на 14 июня 1941 г.). Это первые массовые депортации из Прибалтики, направленные на то, чтобы убрать из местного населения целые группы людей, которыми оказалось сложно управлять новому правительству. Акция была направлена против членов некоторых довоенных организаций (национальной гвардии, бойскаутов), а также против тех, кто занимал важные позиции в довоенных правительствах и просто известных (на национальном, региональном или местном уровне) людей, способных влиять на общественное мнение в силу своего положения или популярности. Списки этих людей были составлены партийными чиновниками или местными функционерами, лояльными новым правительствам. Арестованных доставляли на периферийные железнодорожные станции и в товарных вагонах вывозили в различные пункты назначения в глубине СССР.

В результате депортации 13–14 июня население Латвии лишилось 15 424 человек, в Эстонии число жертв составило примерно 10 тыс., а в Литве — около 18 тыс. человек. Депортации не включали таких специальных мер, как судебные процессы над высланными; исчезновение этих людей из Прибалтики казалось новому правительству достаточным. Из всех потрясений, которые новая власть принесла населению региона, массовые депортации были наиболее травматичными, поскольку от них пострадало наибольшее количество людей в городах и сельской местности во всех социальных группах. Внезапные ночные аресты и высылка большого числа людей, считавшихся «врагами рабочего класса», стали одним из наиболее эффективных инструментов массового запугивания, но, как выяснилось, новому режиму не довелось воспользоваться его плодами. Двадцать второго июня вермахт Третьего рейха начал операцию «Барбаросса», и около 3 млн немецких солдат вторглись в СССР, создав линию фронта протяженностью 3500 км. Группа армий «Север» (Nord), включавшая в свой состав около 650 тыс. солдат, нацелилась на Ленинград, прошла Литву, 1–2 июля достигла Риги и 7 июля пересекла границу Эстонии. Прибалтику в указанный период защищали советские вооруженные силы (около 380 тыс. солдат), и, как в Первую мировую войну, данный регион оказался в эпицентре конфликта между Германией и Россией (теперь — Советским Союзом). Несмотря на подавляющее численное преимущество, войскам вермахта не удалось захватить Прибалтику до конца августа, хотя в эти два месяца немецкие войска неуклонно продвигались вперед. Советской стороне мешала недостаточная готовность к войне, а также то, что во всех трех прибалтийских республиках значительное количество гражданских лиц, пользуясь случаем, создавали партизанские отряды, чтобы наносить максимальный вред советским войскам. Наиболее эффективное выступление такого рода произошло в Литве в июне. По оценкам, в нем участвовало 16–20 тыс. человек, достаточно организованных, чтобы нанести Красной армии значительный урон и даже создать временное правительство (просуществовавшее недолго). В Латвии 6–8 тыс. партизан смогли уничтожить около 800 советских солдат, а также захватить в плен около 1500. По мере того как Красная армия и гражданские чиновники покидали Прибалтику, в более чем 20 городах и во множестве латышских уездов (pagasti) власть переходила к этим «национальным» силам. В Эстонии партизанские силы составляли около 5 тыс. человек; они уничтожили около 500 советских солдат, втягивая отступающие советские войска в новые бои. Целью партизанской борьбы было продемонстрировать немецким войскам и чиновникам, что местное население стремится освободиться от советской власти столь же сильно, как Германия хочет разгромить Красную армию. Однако прибывающие в Прибалтику немецкие чиновники воспринимали ситуацию по-другому; везде, где устанавливалась немецкая власть, партизан быстро разоружали и не давали возможности создать какие-либо формы управления, кроме насаждаемых Германией. Если местное население (Einheimische) и могло осуществлять какие-то властные полномочия, оно должно было делать это только в рамках институтов, созданных и одобренных Третьим рейхом и действующих на соответствующих принципах.

Вслед за Красной армией Прибалтику покидали тысячи беженцев, для которых победа Германии означала, как минимум, лишение свободы, а то и смертный приговор. Согласно оценкам, Литву покинули около 20 тыс. таких беженцев (или эвакуированных), Латвию — 40 тыс., а Эстонию — 25 тысяч. В их число входили советские правительственные чиновники, сотрудники органов внутренних дел, представители образованных кругов, выказавшие симпатии новом порядку, члены партии, а также сельские чиновники. Также Прибалтику покидали евреи (точное число неизвестно), понимавшие, чем им угрожает новый режим; многие из них ранее бежали в страны Балтии из оккупированной Польши. Исход советских правительственных чиновников из Прибалтики был хаотичным; поспешно исполнялись смертные приговоры по отношению к заключенным политическим противникам; официальные документы уничтожались (это удалось сделать не полностью); на пути на восток беженцы периодически подвергались партизанским атакам; раньше всех уезжали на поездах высокопоставленные партийные чиновники.

Это поспешное бегство означало также прекращение советизации; таким образом, социалистические преобразования не были завершены. Многие из тех, кто в 1940–1941 гг. смог приспособиться к советской системе, не успели покинуть Прибалтику и теперь были готовы к коллаборационизму. По мере того как в июне-августе 1941 г. советской власти в Прибалтике приходил конец, регион переставал быть линией фронта и становился источником снабжения немецких войск, направлявшихся к Ленинграду и далее на восток. Прибалтику «освободили» и тут же оккупировали снова. Эстонское, латышское и литовское общества были «обезглавлены» — депортации 13–14 июня 1941 г. лишили его всех сколько-нибудь значимых политических деятелей довоенного периода, советская политическая элита также покинула Прибалтику, а все разговоры о возрождении Эстонии, Латвии и Литвы как независимых государств были неактуальны для немецких оккупантов, имевших на регион собственные планы.

«Остланд» и немецкая оккупация

Рассчитывая на полную победу на Востоке, нацистский режим в Берлине разработал план реорганизации оккупированных восточных территорий. Трем Балтийским странам вместе с Белоруссией предстояло превратиться в административный регион «Остланд» (Ostland) с центром в Риге. Каждая из стран должна была представлять собой «генеральный округ» (Generalbezirk), а каждый округ, в свою очередь, подразделялся на более мелкие территориальные единицы. «Остланд» управлялся рейхскомиссаром, каждый округ — генеральным комиссаром, а каждое меньшее территориальное подразделение — гебитскомиссаром. Город Рига считался отдельной территориальной единицей, управляемой обербургомистром. Все эти чиновники были немцами, назначаемыми из Берлина, и жители оккупированных территорий полностью отстранялись от управления с самого начала немецкой оккупации. Данная система подчинялась Министерству оккупированных восточных территорий под руководством амбициозного и непредсказуемого рейхсминистра Альфреда Розенберга (этот член «ближнего круга» Гитлера родился в Эстонии и получил образование в Риге).

Планируя оккупацию, немцы с самого начала понимали, как можно использовать для формирования общественного мнения ненависть местного населения к политике советизации в период 1940–1941 гг. (названный потом «год террора»), и поэтому сделали несколько символических послаблений выражению национальных чувств. Так, на какое-то время было разрешено использование национальных символов — гимнов, цветов национальных флагов и другой символики, напоминавшей о национальном единстве до 1940 г.; однако было запрещено называть три Балтийские страны их довоенными наименованиями. Те, кто воспринимал немцев как «освободителей», готовы были поднять вопрос о восстановлении государственности (возможно, в связи с появлением марионеточного государства Словакии), но немецкие власти ясно дали понять, что будущее Прибалтики не станет обсуждаться до тех пор, пока Рейх находится в состоянии войны с коммунистами, а регион является важнейшим источником снабжения фронта. Это было уходом от ответа, поскольку никакие планы на будущее восточных оккупированных территорий не предполагали рассмотрения желаний населения этих земель. В действительности планы немецкого командования напоминали планы Германии времен Первой мировой войны: массовые депортации местного населения в глубины России, германизация оставшихся жителей и колонизация освободившихся территорий немецкими поселенцами. Таким образом, должны были реализоваться немецкие притязания на эту землю, декларированные еще в XIII столетии.

Хотя на бумаге схема управления «Остландом» выглядела рациональным способом контроля над оккупированной территорией, на практике эти земли управлялись довольно хаотично. Помимо военных, подчиненных своему командованию, и гражданских чиновников, подотчетных Розенбергу, здесь появилась третья группа ответственных лиц, когда экономическим управлением территорий стал руководить рейхсмаршал Герман Геринг. С самого начала оккупации в деятельности всех бюрократических структур участвовали также представители СС, подчинявшиеся рейхсфюреру Генриху Гиммлеру. Соперничество высокопоставленных нацистских чиновников в Берлине отражалось на управлении Прибалтикой, где постепенно сокращались полномочия чиновников Розенберга. Как выяснилось, последний не был ни талантливым администратором, ни успешным в интригах чиновником, и его Министерство оккупированных восточных территорий в Берлине стали презрительно называть министерством хаоса (Chaosministerium). Такая внутренняя борьба чиновников была характерна не только для Берлина; местные комиссары, управлявшие территориальными единицами, также постоянно спорили друг с другом из-за пересекающихся полномочий. Военные и эсэсовцы не могли договориться о том, что считать первостепенным — нужды войны или внутреннюю безопасность, а подчиненные Геринга пытались ввести пятилетний план экономической эксплуатации новых территорий.

Несмотря на ведомственные противоречия и внутреннюю борьбу, часть немецких оккупационных сил — те, что занимались государственной безопасностью (СС и СД), — проявляли полное единодушие относительно собственной миссии с момента вступления на территорию Прибалтики: миссия заключалась в уничтожении «нежелательных» элементов населения, таких, как функционеры прежнего, коммунистического режима, евреи, цыгане и душевнобольные. Этим занимались сотни сотрудников, иногда организованных в специальные подразделения — айнзатцкоманды (Einsatzkommandos) или айнзатцгруппы (Einsatzgruppen), — превративших первые полгода немецкой оккупации (с июня по декабрь) в наиболее кровавый период современной истории Прибалтики. С помощью различных средств пропаганды местному населению постоянно внушалось, что «коммунисты» и «евреи» — одно и то же; эта идея сочеталась с антисемитскими настроениями, долгое время бытовавшими среди местного населения. Таким образом, немецкие службы безопасности легко могли привлекать литовцев, латышей и эстонцев к «очистке» населения. Немцы командовали и обеспечивали большинство «акций» (как называлась эта организованная бойня), однако во многих случаях местное население действовало самостоятельно, без всякой внешней организации. Наиболее известными из подобных отрядов зачистки были «айнзатцгруппа А», возглавлявшаяся бригаденфюрером СС Вальтером Шталекером и действовавшая в Латвии, и «айнзатцкоманда 3» под командованием руководителя литовской СД Карла Егера. В Латвии, возможно, наиболее известной была команда Арайса (Arajs-kommando) — подразделение из двухсот латышей под руководством Виктора Арайса, получившего в свое время юридическое образование, а в 1940–1941 гг. считавшегося убежденным коммунистом. Однако после прихода немцев он стал главным палачом евреев в Латвии. В Эстонии, где до немецкого вторжения проживало чуть больше тысячи евреев, «чистки» носили менее систематический характер (но к ним также привлекались эстонцы).

Огромное большинство жертв среди евреев было в Литве и Латвии, где акции уничтожения начались практически сразу же после вторжения немцев в конце июня (в Паланге в Литве, в Гробине недалеко от Лиепаи в Латвии). Общий подход немецких функционеров, организовывавших акции, состоял в том, чтобы представить инициаторами местное население, но часто для этого предлога не требовалось. Во многих населенных пунктах, где после поспешно покинувших Прибалтику коммунистических чиновников власть переходила к местному населению, оно часто организовывало «чистки» без всяких прямых приказов. Стратегия немцев основывалась на эмоциях местного населения, вызванных недавними массовыми депортациями, на садистских импульсах отдельных людей, вдруг почувствовавших абсолютную власть над представителями неприятных им национальных меньшинств, на смешении понятий «коммунист» и «еврей», на полном отсутствии ответственности за свои действия и на нежелании основной массы населения, не участвовавшей в «чистках», вмешиваться в события, которым потакали новые власти.

Уничтожение евреев в Прибалтике, ставшее местным Холокостом, представляло собой процесс, на который ушло семь месяцев: сначала евреев лишали гражданских прав и свободы покидать места проживания, затем были созданы крупные городские гетто (самые большие — в Риге, Каунасе и Вильнюсе) и множество менее крупных, и в ноябре-декабре подавляющая часть населения этих гетто была уничтожена. В результате к ноябрю 1941 г. большинство евреев Литвы, Латвии и Эстонии были ликвидированы (приблизительно 200 тыс. в Литве, 90 тыс. в Латвии и около тысячи в Эстонии). Число же евреев, спасенных от смерти с помощью латышей и литовцев, наоборот, сравнительно невелико (менее 3 тыс. в Литве и несколько сотен в Латвии). Невозможно подсчитать количество представителей гражданского населения, которым эти действия оказались выгодны, но их число, видимо, значительно, поскольку пустые квартиры можно было занять, а имущество и ценности присвоить. Немецкие власти провозгласили все имущество евреев своей собственностью, но оказались неспособны в полной мере проконтролировать сам процесс перехода собственности.

Точное число других «нежелательных лиц» неизвестно и составляет приблизительно 7–8 тыс. человек. Многим среди представителей данной категории удалось выжить — по разным причинам. Высокопоставленные немецкие чиновники расходились во мнениях относительно того, следует ли оставить крепких и здоровых евреев в живых для работы на Германию, по крайней мере, до победы в войне, и поэтому некоторым сохраняли жизнь с этой целью. Других евреев прятало и спасало от смерти местное население. Также были убиты не все бывшие советские функционеры: некоторых использовали в своих целях немецкие спецслужбы, других заключили под стражу, кто-то скрывался. Есть причины полагать, что иногда мелкие чиновники на местах предоставляли руководству завышенные цифры результатов «чисток». Проблему усугубляет отсутствие данных переписей населения: в Латвии последняя перепись состоялась в 1935 г., единственная перепись в независимой Литве — в 1923-м и последняя перепись в Эстонии — в 1934 г. Также нужно учитывать, что до Второй мировой войны и в период 1939–1941 гг. наблюдалась значительная миграция населения в страны Балтии и из них, поэтому неизвестна точка начала подсчета числа выживших. Тем не менее в результате Холокоста в Прибалтике были уничтожены около 90 % еврейского населения, 60–70 % цыган и практически все душевнобольные. Менее чем за 12 месяцев геноцид практически уничтожил все еврейское население, сложившиеся на территории Латвии с XIX в. и на территории Литвы с XVI в.

В первый год оккупации Прибалтики немецкие власти не смогли выработать устойчивую позицию, как именно следует поступать с националистическими стремлениями эстонцев, латышей и литовцев, хотя и категорически отрицали любые предположения о том, что довоенные республики все еще имеют право на существование. Генрих Гиммлер считал, что необходим дифференцированный подход к оккупированным западным территориям; соответственно, к народам Прибалтики, подвергавшимся советизации лишь в течение года, следовало отнестись иначе, чем к тем, кто жил в Советском Союзе четверть столетия. Также нацистская расовая теория не имела четкого определения для народов Прибалтики: эстонцы казались близкими к скандинавской (нордической) расе, латыши на протяжении столетий жили под влиянием немцев, а литовцы, несмотря на существенное влияние поляков, которых нацисты относили к «низшей» расе, все же имели общие корни с древними пруссами и к тому же были убежденными католиками. Тем не менее Прибалтика являлась оккупированной территорией, и ее население не имело никакого права чего-либо требовать от немецких властей; те права, которых заслуживали местные жители, они могли получить только от оккупационных властей.

Таким образом, считалось полезным, чтобы цепочка управления в «Остланде» в ее нижней части имела звено, связывающее германские власти и гражданское население. Условия создания самоуправления местных жителей (Landeseigene Verwaltung) были различными в каждой из стран. В Литве группа «советников», возглавляемая генералом Пятрасом Кубилюнасом, подчинялась генеральному комиссару Литвы Адриану фон Рентельну; в Латвии группа «директоров» под руководством генерала Оскарса Данкерса — генеральному комиссару Латвии Отто Генриху Дрехслеру; в Эстонии «директоров» возглавил Хяльмар Мяэ, лидер движения ветеранов в 30-е годы, подчинявшийся генеральному комиссару Эстонии Карлу Литцману. К концу 1941 г. меры такого рода в Эстонии и Латвии обрели более корпоративный характер, чем в Литве, но в любом случае немецкие власти четко дали понять, что ни одна из этих квазиправительственных групп не станет настоящим органом самоуправления. Все, что касалось евреев, немцев или военных действий, находилось за пределами компетенции чиновников из числа коренного населения; они могли заниматься вопросами местной экономики, коммуникаций, образования, заурядными полицейскими делами, а также следить за выполнением законов, касавшихся местных жителей, но даже в этих сферах все важные решения должны были получить одобрение, спущенное по цепочке немецкой администрации. Характерно, что заявления о самоуправлении, сделанные Альфредом Розенбергом и позволившие сформировать эти структуры, больше запутывали, чем проясняли границы их юрисдикцию. Разумеется, в вопросах, касавшихся безопасности, требования органов безопасности отменяли любые решения институтов коренного населения. Несмотря на то что рядовым гражданам Эстонии, Латвии и Литвы могло быть немного легче оттого, что их незначительные жалобы и проблемы рассматривают соотечественники, никакого независимого от германской политики решения таких вопросов невозможно было добиться.

Хотя немецкая администрация в Прибалтике в 1941–1944 гг. в целом руководствовалась долгосрочными планами, определявшимися идеологией, реальности управления и военных нужд требовали достижения самых разных компромиссов. Несмотря на провозглашение немецкого культурного превосходства, во всех трех странах продолжала существовать национальная культура, хотя немецкие власти и контролировали ее проявления, чтобы не допустить «избыточного национализма». Оккупационные власти не стремились минимизировать использование местных языков. Писатели, пережившие «советский год», продолжали писать и публиковать книги. Весь период оккупации работали национальные оперные театры, художники выставляли свои работы, проводились певческие праздники. Высокопоставленные немецкие чиновники следили за тем, чтобы их фотографии на этих мероприятиях появлялись в немногочисленных газетах, издаваемых под жесткой немецкой цензурой. Оккупанты не прикладывали усилий для насаждения в местной культуре нацистской идеологии. Более чем вероятно, что циничная толерантность к «местной культуре» была продиктована убеждением, что лояльное отношение немцев к проявлениям национальной культуры заставит эстонцев, латышей и литовцев активнее работать на победу Германии.

Со своей стороны, три народа побережья, не предназначенные оккупантами к немедленному уничтожению, стали все больше разочаровываться в немецких «освободителях», особенно по мере того, как военные успехи Германии на Восточном фронте шли на убыль и фронт перестал продвигаться в глубь советских территорий. И в сельской местности, и в городах ощущался значительный недостаток продовольствия; представители «местного самоуправления» в лучшем случае могли решать незначительные проблемы, но никак не продвинулись в вопросах расширения национальной автономии. В соответствии с системой принудительных трудовых повинностей, оккупанты отправляли молодых мужчин и женщин на работы в Германию, навстречу неопределенному будущему. Большинство мер по национализации, предпринятых советской властью в 1940–1941 гг., не были отменены, невзирая на обещания; в этом смысле советский тоталитарный строй оказал немецким оккупантам большую услугу. Утрата иллюзий породила циничный взгляд на вещи, и, по воспоминаниям современников, сложилось общественное мнение, согласно которому немецкие оккупанты ничем не лучше их русских предшественников. Надежды на поражение Германии в войне и уход немцев из стран Балтии переплетались в общественном сознании с предположениями, что это вернет на побережье советскую власть. Случаи сопротивления немецким оккупантам отмечались с 1941 г.; в Латвии и Литве это сопротивление стало более организованным с 1943 г., а в Эстонии в 1944 г. Но из-за ситуации, в которой оказались народы побережья, цели борцов с нацистским режимом неизменно оставались различными: в то время как одни стремились к восстановлению национальной независимости, другие хотели вернуться в Советскую Прибалтику, то есть желали восстановления положения, существовавшего до вторжения немцев.

Когда в 1942 г. военная удача начала отворачиваться от Германии, немецкие стратеги стали рассматривать возможность отказаться от своей первоначальной точки зрения — не давать оружия в руки местного гражданского населения. Эта позиция уже была поколеблена ранее, когда создавались так называемые «добровольные полицейские батальоны» из местного населения, служившие на территории своих стран. К 1942 г. в таких батальонах служило около 20 тыс. литовцев, 14 тыс. латышей и 12 тыс. эстонцев. Новая политика состояла в создании национальных военных подразделений, чтобы посылать их на фронт, сражаться вместе с войсками вермахта. Организационно эти подразделения должны были стать частью военных частей СС (Waffen-SS); тех, кто в них служил, называли «добровольцами» (Freiwillige); на уровне полков там командовали эстонские, латышские и литовские офицеры, подчинявшиеся вышестоящим немецким военачальникам.

Новая политика привела к различным результатам в трех балтийских странах. В Литве активное подпольное движение способствовало негативному отношению к призыву, поэтому никаких национальных подразделений на стороне немецкой армии сформировать не удалось. Чтобы пресечь влияние оппозиционных идей на молодежь, немецкие власти закрыли Каунасский и Вильнюсский университеты, арестовали около 50 активистов и отправили их в концентрационный лагерь Штутгоф в Германии. В Эстонии успехи немцев в этом направлении оказались лишь чуть более значительными: в 1943 г. была сформирована 20-я эстонская дивизия Waffen-SS, изначально насчитывавшая 5 тыс. солдат (так называемый Эстонский легион). В численном выражении наибольшим успехом подобная политика увенчалась в Латвии, где в 1943–1944 гг. были сформированы 15-я и 19-я латышские дивизии Waffen-SS, в которых в конечном счете служило более 100 тыс. солдат (так называемый Латвийский легион). Латышский и эстонский «советы самоуправления» активно способствовали созданию упомянутых подразделений, но, несмотря на все их усилия, уклонение от службы стало повсеместным, и вскоре термин «доброволец» перестал отражать истинное положение вещей. Местное население призывали в эти части по достижении соответствующего возраста, и уклонение сурово наказывалось. Тем не менее эстонцы призывного возраста продолжали бежать в Финляндию (около 3 тыс. человек), и аналогичное поведение латышей привело к тому, что только 15–20 % состава латышских дивизий были истинными добровольцами. Как во времена войн за независимость 1918–1920 гг., эстонцы, латыши и литовцы сражались по обе стороны фронта: ряды Красной армии и советских партизан насчитывали примерно 30 тыс. эстонцев, 75 тыс. латышей и 82 тыс. литовцев. В конце 1944 — начале 1945 г. произошло несколько боев, в которых друг с другом с обеих сторон сражались «национальные» подразделения.

К лету 1944 г. население побережья стало понимать, что поражение Третьего рейха неизбежно. Продвижение немецкой армии на Восточном фронте давно прекратилось, и началось отступление (хотя использования этого термина избегали); в сентябре Красная армия начала полномасштабное контрнаступление. На Западном фронте после высадки союзников в Нормандии 6 июня 1944 г. немецкие войска также перешли к обороне. В Прибалтике любые публичные выражения беспокойства по поводу возможного возвращения советской власти жестоко карались как «пораженческие настроения», но слухи о грядущем поражении Германии только усиливались. Эти настроения сказывались и на немецких оккупантах, которые принимали отчаянные меры, особенно в сфере набора рабочей силы, — все большее количество местного населения привлекалось к принудительному труду. Отмечено много случаев, когда людей хватали на улице и отправляли в Германию, 16-17-летних юношей приписывали к различным вспомогательным службам (Hilfswillige), а немецкие гражданские власти стали занимать более снисходительную позицию, говоря о возможной автономии (и даже независимости) трех стран после победы Германии. Но к осени 1944 г. немецкие власти полностью потеряли кредит доверия в глазах большей части населения побережья; какую бы добрую волю теперь ни демонстрировали оккупанты по отношению к «коренным», все теперь интерпретировалось ими лишь как попытки призвать к сопротивлению местное население, при том что немцы вернутся к себе на родину.

В данном контексте чрезвычайно актуальным стал вопрос бегства жителей побережья, переживших «советский год», за границу, особенно когда стало ясно, что немцы предоставят места для беженцев на транспортных судах, идущих через Балтийское море (из портов «Остланда» в оккупированную Польшу). Также использовался сухопутный маршрут через Западную Литву в ту же Польшу, хотя он становился все менее доступным, поскольку советское контрнаступление в Литве означало быстрое продвижение к побережью Балтики. Еще одной альтернативой было бегство в Швецию на рыболовецких судах и траулерах, однако с весны 1945 г. это стало рискованным из-за советских бомбардировок. Фактически, с лета 1944 г. и до конца войны использовались все три способа, и все большее количество беженцев из Балтии прибывало в Германию или Швецию. Впрочем, точные цифры навсегда останутся неизвестными, поскольку нет информации, сколько человек погибло в пути. Большинство исследований подтверждают, что в последние десять месяцев войны покинули родину и отправились на Запад приблизительно 80 тыс. эстонцев, 160 тыс. латышей и 64 тыс. литовцев. Однако большинство жителей побережья никуда не бежали, поскольку одни не хотели покидать родину и разлучаться с родными, другие верили в свою способность выжить при любом режиме, включая советский, третьи искренне приветствовали возвращение советской власти; к тому же линия фронта, стремительно двигавшаяся на запад, скоро сделала побег оставшихся невозможным. Социально-экономическое положение беженцев различалось, но среди них было значительное количество тех, кто пострадал или мог пострадать от репрессий 1940–1941 гг.; это интеллектуалы, учителя, художники, писатели, духовенство, правительственные чиновники и политики, пережившие «советский год». Также среди них были те, кто предполагал, что возвращающаяся советская власть станет крайне широко толковать словосочетание «содействие фашистским оккупантам».

Возвращение к социализму

Красная армия взяла Таллин 2 сентября 1944 г. В Латвии немецкие войска покинули Ригу 13 октября, уходя на запад, к курляндскому берегу; в Литве советские войска в октябре прошли почти всю страну до Клайпеды (Мемеля) на побережье Балтики. Однако во всех трех странах вплоть до первых месяцев 1945 г. продолжались спорадические бои. Советская власть установила окончательный контроль над Эстонией в декабре 1944 г.; в Литве до января 1945 г. продолжались сражения в районе Клайпеды; в Латвии около 500 тыс. немецких солдат и членов Латвийского легиона (19-я дивизия) продолжали удерживать северо-восточную часть Курляндии, получившую название «Курляндский котел», пока гитлеровская Германия не признала свое поражение 8 мая 1945 г. Месяцы между октябрем 1944-го и маем 1945 г. стали своеобразным междуцарствием — немцы отступают, Советы еще не взяли власть в полном объеме, и в Эстонии и Латвии были предприняты отчаянные, хотя и безрезультатные попытки восстановить независимые государства. В сентябре 1944 г. эстонский Национальный комитет провозгласил создание национального правительства, но данная попытка быстро потерпела неудачу. В Курляндском котле группа решительно настроенных латвийских офицеров 19-й дивизии под руководством Яниса Курелиса сочла себя основой новой латвийской армии и отказались подчиняться немецким командирам. Эта попытка также провалилась в ноябре 1944 г., когда около 1300 латышских солдат было арестовано, восемь их руководителей казнены, а Курелис сослан в Германию. В феврале 1945 г. немецкие власти разрешили сформировать Латвийский национальный комитет, который должен был стать правительством Латвии в изгнании, но и эта попытка не удалась.

Все указанные действия основывались на убеждении, что западные союзники — особенно США и Великобритания — не позволят СССР вновь захватить страны Балтии; таким образом, необходимы были некоторые структуры, чтобы установить преемственность между республиками, существовавшими до 1940 г., и тем, что могло возникнуть после войны. Эти ожидания подпитывались политикой непризнания, провозглашенной ранее западными демократиями, а также различными международными декларациями о национальном самоопределении и свободных выборах, часто звучавшими во время войны. Однако немногочисленные выжившие политические лидеры стран Балтии недооценивали то, насколько послевоенное будущее Восточной Европы, контролируемой советской армией, будет зависеть от СССР — союзника западных демократий.

Отступление немецкой армии с советских территорий в 1944 г. дало Советам время спланировать новую оккупацию Прибалтики, пока жестокие бои за нее еще продолжались. Уже были подготовлены кадры, готовые занять места в национальных и местных государственных структурах, как только Красная армия освободит территорию, — этот процесс разворачивался в последние месяцы 1944-го и первые месяцы 1945 г. Три коммунистические партии возвращались и устанавливали свою власть; ими руководили в основном те же люди, которые бежали при приближении немцев, но в целом ситуация в Прибалтике радикально отличалась от июня 1941 г. Четырехлетняя немецкая оккупация нанесла серьезный урон человеческим и природным ресурсам региона, а возвращающаяся Красная армия, хотя и считала, что «освобождает» Прибалтику, обращалась с местным населением как с врагами. Даже руководство коммунистической партии неоднократно напоминало военачальникам в 1944–1945 гг., что эти земли являются советскими социалистическими республиками, а не завоеванной территорией. Поэтому партийное руководство вынуждено было признать, что даже несмотря на то, что после мая 1945 г. его власти в Прибалтике ничто не угрожало, работать приходилось во враждебном окружении.

Во всех трех странах Балтии, особенно в последние месяцы войны, тысячи вооруженных людей — военных и штатских — бежали в леса, оказываясь вне досягаемости советских военных и гражданских властей. Эти партизаны («лесные братья») представляли собой силу, с которой было необходимо считаться; в послевоенные годы их число оценивалось следующим образом: около 10 тыс. повстанцев в Латвии и Эстонии и более 40 тыс. в Литве. Они были хорошо вооружены, так как сохранили оружие своих прежних военных формирований, а также осуществляли успешные налеты на советские оружейные склады. «Лесные братья», которых Москва называла бандитами, сильно мешали советским функционерам, особенно в сельской местности. Они сражались с военными подразделениями, присылаемыми, чтобы найти их, выманить из укрытий и уничтожить, а также похищали продовольствие везде, где могли. Такие группы могли выжить при прямой или косвенной поддержке окрестных фермеров, однако с течением времени эта поддержка стала уменьшаться. Сопротивление подобного рода подогревалось мнением, что западные демократии скоро будут воевать с Советским Союзом, — так многие интерпретировали послевоенное напряжение, переросшее в «холодную войну». По мере того как надежды на это угасали, даже наиболее решительно настроенные партизаны вынуждены были умерить свою ненависть к советской системе; последние из них вышли из лесов в середине 50-х годов.

В то же время коммунистические партии Эстонии, Латвии и Литвы, власть которых быстро вернула Красная армия, взялись за задачу восстановления трех республик. В Эстонии партией с 1944 г. руководил Николай Каротамм (1901–1969), эстонец, который провел годы «буржуазной диктатуры» в Советском Союзе. В Латвии лидером партии стал Янис Калнберзиньш (1893–1986), «опытный специалист» по этому региону, возглавлявший Коммунистическую партию Латвии еще в 1940–1941 гг., в Литве — литовец Антанас Снечкус (1903–1972), проведший годы между двумя мировыми войнами в СССР и в литовских тюрьмах. Этим трем коммунистам удалось избежать сталинских репрессий 1936–1938 гг., нацеленных на «старых большевиков», и поэтому они понимали свои задачи очень хорошо. Однако на более низких уровнях все три партии испытывали недостаток опытных кадров и обращались в Москву за решением этой проблемы. Так начался приток в Прибалтику администраторов и специалистов из других частей СССР, продолжавшийся в 50-е годы и даже позже. Москва не всегда могла удовлетворить эти запросы, изыскивая коммунистов, происходивших из этих мест, — этот источник истощился довольно быстро. В результате прибывающие специалисты, говорившие только на русском языке, были чужими в Прибалтике как с языковой, так и с культурной точки зрения, и трудности в общении часто замедляли процесс реконструкции. Большинство местного населения плохо владело русским языком, и то, что все посты в возрожденной иерархии власти занимали носители русского языка, подтверждало убеждение, что коммунистические партии и правительство управляются русскими. На самом высшем уровне, конечно, так и было, но относительно компартий в целом ситуация была более сложной. В 1940 г. компартии Прибалтики были весьма немногочисленны и несколько выросли за 1940–1941 гг. Теперь, после войны, число членов партии стало резко расти. Компартия Эстонии в 1945 г. насчитывала 2400 членов, а к 1951 г. их число выросло до 18 500 (менее половины из них составляли эстонцы). В Латвии в 1946 г. число членов партии составляло около 11 тыс., а к 1953 г. оно достигло 35 тыс. человек (около трети из них — латыши). В Литве в 1945 г. в партии состояло около 35 тыс. человек, а к 1953 г. в ней было 36 200 человек (литовцев — около 40 %). Соответственно, в 1940–1950 гг. большинство членов партии действительно составляли, как минимум, русскоговорящие, а то и вовсе не принадлежащие к числу местного населения, но, тем не менее, среди коммунистов в Прибалтике было значительное количество местных жителей.

Поскольку коммунистическая партия создавала и контролировала все посты высокого уровня через так называемую систему номенклатуры [26] (в Литве, например, по мере разрастания партии число таких позиций составляло около 42 тыс.), вступление в партию было разумным выбором для амбициозных людей независимо от их личных взглядов. Разумеется, многие члены партии были убежденными коммунистами, но множество других, вступивших в ее ряды в послевоенное десятилетие, сделали свой выбор под влиянием «двойной морали», сохранявшейся до самого конца коммунистической системы. Вступив в коммунистическую молодежную организацию — комсомол (и подтвердив этим свою благонадежность), можно было получить рекомендацию в партию и вместе с партбилетом получить все сопутствующие преимущества, а собственное мнение, если оно расходилось с «линией партии», держать при себе. Неизбежно, что при этом приходилось частично переходить на русский язык, поскольку партийная документация всех уровней в основном велась только на русском.

Разумеется, для многих путь в партию был закрыт. Это касалось людей с «неприемлемой биографией», то есть тех, чьи родственники были депортированы, эмигрировали в западные страны, принадлежали к «антисоветским» организациям в межвоенный период или «сотрудничали с немецкими оккупантами» в 1941–1945 гг. Люди с такими родственными связями не вошли в новую элиту. Учитывая сравнительно небольшую численность населения прибалтийских республик, местные кадровые ресурсы были исчерпаны в послевоенное десятилетие. После смерти Сталина в 1953 г. порядок приема в партию несколько изменился, особенно в Литве, но в любом случае населению Прибалтики приходилось подчиняться политической элите, которая лишь частично состояла из людей той же национальности.

Послевоенная реконструкция предполагала решение огромных задач. Человеческие потери были значительными во всех трех республиках: 17 % в Латвии, 20 — в Эстонии и 18 % в Литве. Однако не всем оставшимся в живых разрешалось участвовать в общем труде, исходя из их возможностей и навыков. Лояльность новому режиму стала важным критерием, и это требовало нормализации статуса тысяч людей, покинувших свои дома, но не территорию Прибалтики; требовалось выяснить, кто служил в немецкой армии и сражался против советской власти; необходимо было также урегулировать ситуацию с множеством распавшихся семей, в которых кто-либо эмигрировал на Запад. К тому же в регионе ощущался существенный недостаток продовольствия и других материальных ресурсов; систему образования, особенно начального, необходимо было восстанавливать; следовало позаботиться о жилье для значительного числа советских военных, ставших теперь постоянными жителями Прибалтики; также приходилось проверять и подтверждать лояльность тысяч людей, чья деятельность в период оккупации вызывала подозрение. Всю деятельность по экономической реконструкции и развитию следовало соотносить с централизованными планами, поступающими из Москвы; в 1946 г. прибалтийские республики были встроены в систему пятилетних планов со всеми соответствующими требованиями и квотами.

Наиболее актуальной задачей было восстановление промышленности. В Эстонии военные потери привели к почти 45-процентному спаду промышленного производства; аналогичные процессы произошли в Латвии и Литве. Сельскохозяйственный сектор тоже вызывал серьезные проблемы: продовольствие необходимо было производить очень быстро, но сельскохозяйственное производство по-прежнему основывалось на индивидуальных сельских хозяйствах. Немедленная коллективизация привела бы к разрушительным последствиям, и коммунистические партии прибалтийских республик решили в краткосрочной перспективе остановиться на реквизиции сельскохозяйственной продукции (изначально от каждого фермера требовалось отдавать 20 % урожая на нужды государства). Официальная пропаганда сообщала, что коллективизация произойдет не скоро и на добровольной основе.

Однако восстановление и реконструкция послевоенных лет успешно шли во многом из-за желания местного населения жить нормальной жизнью, а не из-за приверженности поставленным правительством целям «построения социализма». На протяжении долгого времени между правительством и так называемыми трудящимися массами, от имени которых оно правило, продолжала стоять стена недоверия и подозрений. Это не могло быть иначе. Те, кто пережил войну и две последовательные оккупации, усвоили уроки выживания в тоталитарной системе: для того чтобы выжить, необходимы покорность и фатализм, а также готовность идти на уступки, довольствоваться имеющимся и мириться с двойной моралью. Ни один из этих способов выживания, однако, не предполагал принятия легитимности системы и ее ценностей. Требовалось лишь понимать, чего хочет власть, и поступать соответственно. Новые режимы считали само собой разумеющимся, что население Эстонии, Латвии и Литвы всячески «разлагалось», живя на протяжении двух десятилетий за пределами влияния Москвы. Многие знали о материальных соблазнах «капиталистического Запада», другие сами процветали до войны, а у третьих родственники или друзья покинули Прибалтику и, насколько известно, жили на Западе. Угрозу «буржуазного национализма» подозревали везде и готовы были искоренять. Необходимо было внедрить в общественное мнение представление о ведущей роли коммунистической партии и, что еще более важно, о мудром руководстве Иосифа Виссарионовича Сталина. Всю память о лучших временах в прошлом необходимо было стереть. Иными словами, реконструкция в этом регионе означала не только экономическое восстановление, но также, что более важно, изменение коллективной психологии трех народов Прибалтики.

При жизни Сталина (до 1953 г.) коммунистические партии яростно атаковали все, что напоминало о довоенных режимах. Строжайшая цензура обеспечивала, чтобы о них не говорилось ничего позитивного, а о периоде начиная с 1945 г. — ничего негативного. Цензура действовала во всех сферах выражения общественного мнения. Были подготовлены длинные списки «устаревших» печатных материалов — книг, периодических изданий, брошюр межвоенного периода и более старых, и все эти издания были изъяты из библиотек, уничтожены или помещены в спецфонды, доступные только заслуживающим доверия исследователям. Был создан новый список классиков литературы, состоящий из фамилий «прогрессивных» писателей прошлого — то есть тех, кто проявлял интерес к социалистическим формам экономической организации или даже защищал их, демонстрировал доброжелательное отношение к русской культуре и негативное — к национальным государствам Балтии. Восхвалялись подвиги только тех солдат Первой мировой войны, кто поддерживал большевиков (включая латышских стрелков). От писателей требовалось выражение преклонения перед советской властью — особенно от поэтов, от которых ожидали стихов, восхваляющих Сталина. Художники могли лишь изображать в реалистической манере сцены событий 1905 г., революции 1917 г. и героизм Ленина. «Специалисты» из ЦК партии создавали списки «предлагаемых тем» для всех сфер искусства. Изучение гуманитарных наук определялось академиями наук, созданными вскоре после войны по образцу Академии наук СССР.

Эстетические стремления были полностью подчинены диктату «социалистического реализма» — в Прибалтике, как и во всем СССР, благодаря бескомпромиссному сталинисту Андрею Жданову, хорошо известному в Эстонии, поскольку именно он осуществлял руководство оккупацией этой страны. В числе других способов творческого самовыражения Жданов стремился искоренить «формализм» (искусство ради искусства независимо от содержания) и, применительно к Прибалтике, «буржуазный национализм» (выражение симпатии или восхищения национальными государствами). Такие ценности не соответствовали новому, социалистическому укладу и должны были исчезнуть в соответствии с идеологией марксизма-ленинизма-сталинизма. От историков требовалось изображать события 1940–1941 гг. как «неизбежную социалистическую революцию», во время которой «пролетариат» трех стран Балтии, возглавляемый местными коммунистическими партиями (и с помощью братского СССР), сбросил «буржуазное иго», установил «диктатуру пролетариата» и присоединился к братским республикам СССР в построении социализма. Такая схема исторического развития преподносила историю Прибалтики как «борьбу добра со злом»: все события и деятели прошлого, находившиеся по «правильную» сторону баррикад «классовой борьбы» — движущей силы истории! — были положительными героями, тогда как остальные — отрицательными или в лучшем случае не играющими значительной роли. Эта схема оставалась обязательной до смерти Сталина в 1953 г. и входила в образовательную программу на всех уровнях, а также в «официальные истории» трех республик, написанные сотрудниками институтов истории (составных частей академий наук) и институтов истории коммунистической партии.

На долгие годы такая схема стала основой всех исторических трудов, обеспечивая новую власть — партию, правительство, аппарат государственной безопасности — категорией «врагов», в которую можно было зачислить все группы населения, угрожающие советской власти и государственным интересам СССР. В соответствии с ней фазы исторического развития могут пересекаться, и в результате люди с мышлением, характерным для более ранней фазы, могут жить в следующей, более прогрессивной. Защитникам наиболее прогрессивной фазы (диктатуры пролетариата) необходимо было тщательно отслеживать все проявления «устаревшего» мышления, поскольку подобные умонастроения могли легко перейти в уклонизм, саботаж и обструкционизм. С этой точки зрения прибалтийские республики кишели потенциальными врагами, выросшими в капиталистическом окружении. Если такие люди не полностью соответствовали требованиям нового порядка, от них следовало тем или иным образом избавиться.

Претворение новой политики в жизнь посредством физической ликвидации «опасных элементов» было наиболее ярко продемонстрировано при коллективизации сельского хозяйства. В сельской местности в 1940–1941 гг. энтузиазм по отношению к колхозам был минимален; индивидуальное сельское хозяйство было давней традицией побережья, укрепившейся благодаря аграрным реформам 20-х годов, а также «реформе» 1940–1941 гг., когда сами новые советские правительства создали новый класс мелких землевладельцев — фермеров с наделом 10 га. Поскольку немецкая оккупация практически не изменила ситуацию, в 1945 г. в Эстонии было 136 тыс. индивидуальных крестьянских хозяйств, в Латвии — около 280 тыс., а в Литве — более 300 тысяч. Темпы записи в коллективные сельскохозяйственные предприятия — колхозы и совхозы — оставались крайне низкими, несмотря на чрезвычайно высокие налоги, которыми облагались частные хозяйства. К 1947 г. партийное руководство в Москве устало ждать и определило категорию «кулаков» — обструкционистского класса, на который возложили вину за медленные темпы коллективизации. Эта категория была гибкой, но центром группы являлись успешные фермеры, использующие наемный труд; их теперь планировалось ликвидировать как класс. В 1948–1949 гг. около 40 тыс. человек было депортировано из Литвы в Сибирь, в марте 1949 г. — примерно 40 тыс. человек из Эстонии и около 44 тыс. — из Латвии (по всем трем странам существуют различные цифры). С точки зрения местных компартий, эта акция была успешной: без вредного влияния кулаков сельское население стало вступать в колхозы, и к 1950 г. трансформация сельского хозяйства в Прибалтике практически завершилась. Как можно было ожидать, производительность сельского хозяйства немедленно упала; ее общий уровень был меньше, чем в 1940 г. Психологическая травма, причиненная населению депортациями 1948–1949 гг., была столь же велика, как в июне 1941 г., но тогда вторжение немцев позволило в какой-то степени отомстить ее виновникам, а в 1948–1949 гг. такая возможность отсутствовала.

В целом восемь лет сталинизма в Прибалтике вызвали у взрослого населения региона ощущение безнадежности, несмотря на пропаганду, неустанно прославлявшую славное будущее социалистического общества. Нормой жизни стала нехватка всевозможных товаров (до 1947 г. в ходу были продуктовые карточки), поскольку, согласно директивам из Москвы, средства вкладывались прежде всего в развитие тяжелой промышленности. Снижение производительности сельского хозяйства из-за коллективизации существенно уменьшило запасы продовольствия в городах. Жилищные условия, особенно в крупных городах, были хуже, чем когда-либо, и недостаток жилья привел к распространению коммунальных квартир. Люди быстро научились не задавать вопросов о системе распределения, выделявшей более редкие товары лицам, входившим в номенклатуру, поскольку аппарат госбезопасности быстро создал эффективную систему информаторов и осведомителей. Наиболее суровым ограничениям свободы самовыражения подвергались ученые и деятели искусства; многие из них в результате прекратили свою деятельность и пошли на неквалифицированную работу, тогда как другие следовали партийной линии и создавали идеологически корректные произведения. В любом случае интеллектуальная элита трех стран уменьшилась, как минимум, наполовину из-за репрессий, депортаций и эмиграции довоенной интеллигенции. Знакомство с искусством и литературой западных стран и «ориентация на Запад» вызывали подозрение; теперь, в советском культурном пространстве, обязательной стала ориентация на русский язык и культуру. Несмотря на наличие в коммунистических партиях Прибалтики и правительственных структурах «национальных кадров» — эстонцев, латышей и литовцев, — все представители новой политической элиты рабски следовали директивам из Москвы со смесью убежденности и страха.

После Сталина

Поколение эстонцев, латышей и литовцев, которые были детьми во время Второй мировой войны и формировались как личности в послевоенный период, не относилось к новому режиму так же, как их родители и прародители. Детские воспоминания (у каждого человека свои) говорят нам об обычном подчинении взрослым, о нехватке различных товаров и естественных желаниях обрести стабильное будущее: добиться успехов в учебе, вступить в брак, получить профессию. В то время как взрослые чувствовали контраст между современной реальностью и довоенным прошлым, для большинства детей нормальным было то, что окружало их в настоящем, включая отсутствие информации об остальном мире. Эта реальность означала пионерскую и комсомольскую организации, коммунистическую партию и понимание того, что страна, в которой они живут, называется Советской Социалистической Республикой и является частью Союза Советских Социалистических Республик, возглавляемого мудрым и справедливым Сталиным. Взрослые стремились держать негативные оценки при себе как для собственной безопасности, так и для того, чтобы защитить детей от неверных поступков. Впрочем, дети получали отрывочную информацию о прошлом из старых журналов и газет, хранящихся на чердаках, проявляя любопытство, вызванное коммунистическими «проповедями» учителей и других взрослых, а также естественным интересом к запретному плоду. С течением времени вероятность того, что существующий порядок вещей может радикально измениться, стала весьма призрачной; большая часть молодого поколения прониклась представлением, что для того, чтобы преуспеть, необходимо соглашаться, — и то, с чем необходимо соглашаться, диктует кто-то издалека. Хотя молодежь по-прежнему росла в землях, которые они сами и их друзья называли Эстонией, Латвией и Литвой, это были не те страны, что существовали в прошлом. Вокруг было множество военных и других русскоязычных людей, русский язык проник во все сферы общества; но молодые люди не воспринимали это, как их родители (то есть как вопиющее разрушение культурного пространства). Ходили слухи, что тем, кто вступает в конфликт с правительственными структурами, приходится плохо, и люди делали выводы, что вступать в конфронтацию с чиновниками не стоит. Среди молодежи наблюдалось определенное разделение по национальному (то есть языковому) признаку, но многие игнорировали эти границы в поиске друзей и даже брачных партнеров.

Смерть Сталина в марте 1953 г. стала для населения Прибалтики меньшим шоком, чем для граждан большей части СССР, где люди жили под его властью существенно дольше и привыкли практически обожествлять его. Большинству населения не были известны детали борьбы за власть, развернувшейся в Кремле после смерти Сталина. Появление Никиты Хрущева на посту Первого секретаря Центрального Комитета КПСС сначала не предполагало ничего нового, в отличие от исключения из партии и последующего устранения Лаврентия Берии, руководителя службы внутренней безопасности; в Прибалтике имя Берии давно ассоциировалось с жестокими репрессиями, хотя недавно, после смерти Сталина, он побуждал партийное руководство активнее искать национальные кадры в республиках. Гораздо больше население (не только Прибалтики, но и остального Советского Союза) было поражено, когда на XX съезде КПСС в 1956 г. Никита Хрущев осудил Сталина за насаждение собственного «культа личности», а также за то, что он управлял СССР не так, как завещал Ленин, то есть не в соответствии с истинными принципами построения социализма. Поскольку считалось, что партия по определению никогда не ошибается, все меры последних лет, в результате которых миллионы людей были репрессированы, депортированы и лишены свободы, теперь приписывались Сталину, и были предприняты некоторые шаги, чтобы уменьшить нанесенный ими урон. Период с 1957 г. до начала 60-х стал известен как «оттепель»; партия, включая ее республиканские подразделения, должна была воспринять новую «генеральную линию», и это породило в Прибалтике различные мнения о том, насколько далеко должны зайти перемены. Однако многие решения периода «оттепели» принимались в Москве и требовали от республик только согласия. Многие из тех, кого депортировали в годы сталинизма, были амнистированы («реабилитированы»), и множество перемещенных жителей Прибалтики устремились обратно на родину, однако местные партийные органы и структуры безопасности не были им рады, так как их прибытие порождало проблемы реинтеграции, связанные с занятостью, жильем, а также с воспоминаниями вернувшихся. Публикация рассказа Александра Солженицына «Один день из жизни Ивана Денисовича», по-видимому, означала, что Москва теперь более терпимо относится к публичному обсуждению ошибок сталинизма. Это обрадовало молодое поколение интеллектуалов Прибалтики, увидевших теперь хотя бы небольшую возможность создавать произведения искусства в соответствии с собственным восприятием. Разумеется, ослабление контроля имело пределы; партийные руководители в Москве и Прибалтике, считавшие «оттепель» опасной для партии новацией, никуда не исчезли и лишь ждали благоприятного момента. С их точки зрения, примером того, к чему могли привести такие послабления, были события 1956 г. в Венгрии, где реформистски настроенная компартия захотела полностью покинуть «советский блок», идя по стопам неуправляемого югослава Иосипа Броз Тито, успешно предпринявшего такую попытку в 1948 г. Что бы «оттепель» ни означала в сфере культуры, она точно не предполагала ослабления контроля Москвы над СССР и так называемыми дружескими коммунистическими странами Восточной Европы, а также ослабления контроля партии в каждом из этих государств.

Поскольку прибалтийские республики поздно вошли в СССР, они и их компартии считались наиболее подверженными различным идеологическим опасностям, особенно в такие переходные периоды, как «оттепель», и поэтому Москва внимательно следила за партийной верхушкой Прибалтики. Ряды республиканских партий продолжали расти в 50-е годы, и в 1962 г. число коммунистов Эстонии достигло 42 500, Латвии — 78 200 и Литвы — 66 200 человек, и этот рост вызывал для Москвы определенные проблемы. Такое расширение привело в партию новое поколение членов, чья лояльность советским социалистическим идеалам не подвергалась сомнениям, но, тем не менее, они очевидно вынашивали идеи улучшения положения исключительно своей республики. После смерти Сталина проблему «буржуазного национализма» уже нельзя было решить репрессивными методами; требовалось найти менее кровавые меры по избавлению от чрезмерной независимости мышления. Один из способов состоял в том, чтобы оставить у власти исключительно тех, кто проявлял лояльность решениям Москвы. В 1950 г. в Эстонии провели крупную «чистку», включавшую аресты и репрессии, ликвидировавшие почти все кадры, действовавшие до 1940 г. (обвиненные в «буржуазном национализме»). В результате на пост первого секретаря Коммунистической партии Эстонии был назначен лояльный Москве Иван (или Йоханнес) Кэбин, остававшийся в этой должности на протяжении следующих 26лет (1950–1976). Кэбин, эстонец по рождению, вырос в СССР и не имел особых связей со страной, куда партия направила его в 1940–1941 гг. Хотя Кэбин не был ни буржуазным националистом, ни даже националистически настроенным коммунистом, в качестве первого секретаря он смог стать эффективным посредником между Москвой и эстонской партией, сохраняя доверие обеих сторон и успешно смягчая или избегая тех директив из Москвы, которые казались невыполнимыми. Аналогичную роль в Литве играл Антанас Снечкус, ставший первым секретарем Коммунистической партии Литвы в 1940 г. и остававшийся на этом посту до 1974 г. Снечкус очень давно состоял в партии (с 1920 г.), пользовался доверием московского руководства как в период правления Сталина, так и в течение долгих лет после его смерти, пользуясь репутацией «хозяина Литвы». Он обеспечил себе достаточно безопасные позиции, и меняющееся московское руководство оставалось в убеждении, что Снечкус может держать литовских «уклонистов» под контролем, и не ошибалось в этом. Эти два партийных лидера-долгожителя смогли удерживать партии и общества, которыми руководили, от опасных уклонений от «генеральной линии» во время «оттепели» и долгое время после нее, применяя для этой цели все меры, вплоть до самых безжалостных.

Латвия же находилась в другой ситуации. Здесь позиции первого секретаря компартии Яниса Калнберзиньша (1940–1959) были сравнительно слабыми. Успешно пережив послевоенный сталинский период, Калнберзиньш руководил во время «оттепели» латвийской партией, в которой тогда росло недовольство Москвой, невзирая на присутствие в ее рядах таких преданных коммунистов, как Эдуардс Берклавс (первый секретарь Рижского горкома партии). Латыши были недовольны постоянным притоком русскоговорящей рабочей силы и сопутствующей ей русификацией ежедневной жизни, а также пятилетними планами, предполагавшими дальнейшую индустриализацию республики, невзирая на отсутствие соответствующих трудовых ресурсов. Лидеры латвийской партии подвергали сомнению соответствие этих планов ленинским принципам национального развития и разрабатывали собственные, более отвечающие возможностям Латвии. С точки зрения таких непоколебимых членов Латвийского Центрального Комитета, как Арвид Пельше, это был грубейший уклонизм, и они обратились в Москву за поддержкой, что привело в 1959 г. к серьезной конфронтации, в которую оказался вовлечен даже Хрущев. На встрече с партийным руководством Восточной Германии в Риге представители руководства Коммунистической партии Латвии доложили Хрущеву, что в их рядах находятся «буржуазные националисты». За этим последовала «чистка»: около 2 тыс. членов партии были сняты со своих постов за «серьезные ошибки», Берклавс понижен в должности и отправлен (фактически, сослан) в Россию, Калнберзиньш отправлен на пенсию по состоянию здоровья, и в следующие два десятилетия высшие позиции в латвийской компартии занимали латыши, «вернувшиеся» в страну после многих десятилетий жизни в Советской России. Победителем в этой внутрипартийной борьбе стал Арвид Пельше, занимавший пост первого секретаря с 1959 по 1966 г. В своем преклонении перед Москвой он не только был типичным «русским латышом», но также демонстрировал почти личную враждебность всем проявлениям латышской национальной культуры и традиций.

Эксперименты Никиты Хрущева с модернизацией сельского хозяйства и другие промахи привели к его смещению в 1964 г. Леонидом Брежневым, занимавшим должность Генерального секретаря КПСС до своей смерти в 1982 г. Партия считала Брежнева безопасным современным лидером, не склонным, подобно Хрущеву, к экстравагантным и непредсказуемым решениям, и внимательным к нуждам советского общества, как считало новое поколение партийной номенклатуры. В прибалтийских республиках атмосфера «оттепели» сохранялась какое-то время и после смещения Хрущева. Этот период (1956–1964) был достаточно долгим, чтобы интеллигенция Прибалтики могла уделять внимание и форме, и содержанию своих работ. В это время наблюдался своеобразный феномен трех поколений — нового поколения двадцатилетних и двух других поколений писателей, которым не давали высказаться в 40-е годы. Так, например, в 1958 г. в Эстонии 38-летний Ян Кросс опубликовал свой главный сборник поэзии, где описывал собственный опыт ссыльного, работавшего на добыче угля в Сибири; в Латвии в 1959 г. Оярс Вациетис опубликовал свой первый роман, где описал депортации 1949 г., а в Литве в 1963 г. вышел роман Миколаса Слуцкиса о Второй мировой войне и «лесных братьях». Некоторые писатели публиковали книги, воспевавшие природу их родных мест; это были замаскированные признания в любви к родине. Другие реалистично описывали конфликт отцов и детей, показывая появление новой политической элиты, то есть публично признавали, что при социалистическом строе и в его авангарде могут существовать общественные конфликты. Были переведены книги некоторых западных классиков и опубликовано несколько трудов довоенных писателей. Однако фактически за каждым расхождением с «дооттепельными» нормами стояла борьба по преодолению сложносочиненной системы цензуры; часто работа прекращалась на полпути. Иногда, если русский перевод предлагаемого к печати стихотворения или рассказа уже был опубликован в московском литературном журнале, прибалтийские цензоры принимали его во избежание последствий. Писатели Прибалтики стремились к свободе самовыражения, но им приходилось прощупывать почву для нее, поскольку, несмотря на «оттепель», цензура и наказания за ее нарушения никуда не делись. В результате писатели неизбежно шли на компромисс, используя косвенные намеки, аллюзии, символы, иносказания и сложные метафоры. Это был существенный шаг вперед от социалистического реализма времен Сталина — избитых восхвалений партии, социалистического будущего и дружбы с русским народом, — но тяжелая рука ортодоксальной советской цензуры все еще ощущалась на каждой стадии творческого процесса. Особенно радикальные расхождения с этим ортодоксальным курсом могли привести к исключению из Союза писателей и мгновенному запрещению печататься; такие авторы становились «официально несуществующими», и только исключительное мужество могло побудить их продолжать работать, как тогда говорилось, «в стол».

Литературные конфликты, происходившие в Прибалтике в период «оттепели» и сразу после нее, показали, что соблюдение новых «правил игры» не означало полной интеграции прибалтийских республик в советское общество. Ежедневная жизнь постоянно напоминала о зависимом положении; если где-то возникали надежды на проявление республиканской автономии, они немедленно разрушались после исключения национальных кадров из партии. Руководители коммунистических партий Прибалтики продолжали жить в страхе, что московское руководство не одобрит то, как они справляются с местными делами. Продолжался приток русскоговорящих кадров, и, хотя «иммигранты» думали, что всего лишь меняют место работы в пределах «советской родины», принимающие их республики Прибалтики постоянно сталкивались с тем, что их родной язык оттеснялся на задний план на их же родине. Продвижение во всех организационных и профессиональных иерархиях подразумевало постоянное и ежедневное использование русского языка, и естественно, что русскоговорящие специалисты, где бы они ни жили, мало стремились учить местные языки.

Сходным образом пятилетние планы продолжали подчинять потребности республик нуждам СССР в целом, игнорируя разрушительное влияние тяжелой промышленности на природу Прибалтики. Военные потребности оставались первоочередными; мало того, что СССР находился в состоянии «холодной войны» с капиталистическим Западом, но еще и партийная пропаганда постоянно освежала в памяти населения опыт Второй мировой войны — опасность вторжения с Запада. Соответственно, на территории приграничных республик Прибалтики строилось множество военных баз, складов и тренировочных лагерей, недоступных для гражданского населения. Итак, проблемы взаимоотношений центра и периферии, осознаваемые партийной верхушкой Прибалтики, оставались, и решать их следовало так, чтобы не вступать в открытую конфронтацию с планами Москвы или с бдительными блюстителями ортодоксальной партийной идеологии.

Перемены и стагнация, разногласия и уступки

Пока пост Генерального секретаря ЦК КПСС занимал Леонид Брежнев, время не стояло на месте ни в прибалтийских республиках, ни в Советском Союзе в целом, хотя в международных отношениях ситуация на двадцать лет застыла в состоянии «холодной войны». НАТО и Варшавский Договор обладали ядерным оружием и вынуждены были избегать военных конфликтов, хотя и пытались расширить свое влияние в мире всеми другими способами. Страны Западной Европы продолжали демонстрировать успешную экономическую модернизацию, с каждым годом все более процветая и создавая такие многообещающие структуры, как Европейский общий рынок. Однако в СССР перемены имели более двойственный характер, поскольку КПСС и республиканские партии колебались между определенной модернизацией и желанием сохранить абсолютный контроль. Хотя партия на всех уровнях продолжала сообщать об успехах выполнения пятилетних планов, «технократы» и высшее партийное руководство знали, что общедоступная статистика постоянно фальсифицируется и что социально-экономическое развитие страны ни в коей мере не идет гладко. Назрела потребность в экспериментах: некоторое ослабление контроля Москвы над решениями, принимаемыми в республиках в сфере экономики, идея «социалистического соревнования», отдельные попытки обратить внимание на потребности потребителей, а также ослабление контроля над разработчиками технологических инноваций стали важными движущими силами экономического развития. Эти формы либерализации начались в период хрущевской «оттепели», но продолжились и в начале правления Брежнева, хотя ослабление центрального контроля и было весьма неуверенным, — либерально настроенные члены партии стремились к нему, тогда как военные структуры, службы безопасности и партия как таковая продолжали считать, что СССР практически находится в состоянии войны, что, соответственно, требует постоянной бдительности и огромных вливаний в систему обороны.

Таким образом, к концу 60-х годов маятник качнулся обратно, навстречу большей централизации. «Находиться в состоянии войны», среди прочего, означало контролировать поток информации, особенно о недостатках СССР по сравнению с Западом. Для партии было особенно важным поддерживать легенду, что жилищные стандарты в СССР являются столь же высокими, как и в «капиталистическом мире», если не выше. В конце концов, партия определяла себя как авангард трудящихся масс и, соответственно, была вынуждена преуменьшать данные, показывающие, что уровень жизни «масс» западных стран (особенно европейских) превосходит СССР с точки зрения доходов на душу населения и других показателей благополучия. Считалось, что новые формы централизации, предполагающие более высокие показатели производства и систему стимулирующих премий, смогут обеспечить более быстрые темпы роста, но и эта попытка в целом потерпела неудачу. К началу 70-х годов уровень жизни в Советском Союзе был выше, чем в нем же после войны, но даже «коммунистические» страны Европы (особенно Польша, Чехословакия и Венгрия) обеспечивали своему населению более высокий уровень жизни, чем СССР. Гораздо более типичными признаками жизни в Советском Союзе стали печально известные очереди с их своеобразным «этическим кодексом», система блата, когда редкие товары или услуги обмениваются на другие блага, магазины, предоставляющие качественные товары только представителям номенклатуры, процветающий «черный рынок» и система, при которой обменивать (цемент на радиодетали, шины на мужские костюмы) было выгоднее и разумнее, чем до бесконечности ждать, пока в магазинах появится нужный товар. Поскольку рубль не являлся конвертируемой валютой, появились специальные валютные магазины, где приезжающие с Запада могли купить за принятые у них в стране денежные единицы высококачественные товары для себя и своих советских родственников, недоступные обычным гражданам. Все эти неформальные системы обмена были направлены на то, чтобы обойти сложности, вызванные централизованной плановой экономикой: дефицит, недостатки распределения, отсутствие контроля качества, отсутствие связи между производством, ценами и спросом, а также уровень зарплат, связанный не с результатами труда конкретного работника, но только с его статусом. Товары первой необходимости, такие, как пшеница, периодически приходилось закупать с гарантией качества в таких странах, как США и Канада, — якобы из-за неурожаев, вызванных «погодными трудностями». К середине 70-х годов даже внутри страны (хотя, разумеется, и не публично), правление Брежнева называли «эпохой застоя».

В сравнительных категориях экономики и в представлениях большинства славяноязычного населения СССР прибалтийские республики находились где-то между восточноевропейскими «дружественными странами» и остальными частями Советского Союза, — даже в советских публикациях этот регион часто называли «наш Запад». Представители партийной номенклатуры любили отдыхать в Юрмале, где к северо-западу от города было множество небольших поселений вблизи от пляжей на Рижском взморье. Прибалтийские города сохранили атмосферу старых ганзейских городов; при этом русскоговорящее население, не знавшее никаких других языков, быстро усвоило, что для того, чтобы жить там, им и не нужно их учить. Находясь там, они не испытывали неловкости, которую ощущали бы не только на «настоящем» Западе, но даже в таких относительно «вестернизированных» странах, как «братская социалистическая» Чехословакия. Хотя коренное население трех прибалтийских республик и говорило на других языках, большинство было вынуждено учить русский; в любом случае к середине 70-х годов русскоязычное население этих республик настолько выросло, что любой русскоговорящий нашел бы в нем благоприятную среду для общения.

К 1965 г. число русских, проживающих в прибалтийских республиках, достигло миллиона. К середине 70-х годов эстонцы составляли 68 % населения Эстонии, латыши — около 54 % населения Латвии, однако доля литовцев в Литве продолжала удерживаться на уровне 80 %. Города больше всего страдали от этих миграционных тенденций: доля эстонцев в Таллине к 1979 г. упала до 51,3 %, латышей в Риге — до 45, а литовцев в Вильнюсе — примерно до 47,3 %. В сельской местности всех трех республик сохранилось гораздо больше «коренных жителей» — около 60–70 %. Для внешних наблюдателей ситуация выглядела так, как будто вернулось положение вещей середины XIX в., когда основными группами населения, доминирующими в прибалтийских городах, были немцы и поляки. Советские публикации на демографические темы, относящиеся к брежневскому периоду, осторожно обращались с национальной статистикой и периодически фальсифицировали данные, чтобы скрыть истинные размеры «нашествия» русскоязычного населения в прибалтийские республики. Для Москвы динамика населения в этих западных приграничных регионах не была источником беспокойства, пока пятилетние планы выполнялись, новые промышленные предприятия строились вовремя, а их работа согласовывалась с работой других предприятий СССР. Беспокойство по поводу «национальных кадров» в республиканских партиях и рабочей силе пошло на спад, и побережье Балтийского моря стало все чаще называться (и считаться) «Прибалтикой» — то есть неким единым регионом, а не тремя разными республиками, и большинство населения этого региона стало понимать, что для успеха в жизни необходимо знание «языка интернационального общения», то есть русского. Считалось, что марксистско-ленинская национальная теория поможет ликвидировать все национальные проблемы, — предполагалось, что по мере экономического развития и в результате сопутствующего ему постоянного перемещения рабочей силы национальные различия будут сглаживаться, межнациональные трения — смягчаться и конечным продуктом станет новый «советский человек», говорящий по-русски и с легкостью перемещающийся с места на место по всему Советскому Союзу.

К середине 70-х годов период национальной независимости стран Балтии (1918–1940) остался в памяти лишь представителей старшего поколения населения трех республик; вступающие во взрослую жизнь не имели подобных воспоминаний, а учебники истории рисовали годы независимости в самых мрачных тонах — как время эксплуатации трудящихся масс, от которой народы Прибалтики избавились благодаря братской помощи СССР. Многие из тех, кто любил читать о прошлом, благоразумно миновали самое недавнее прошлое, погружаясь в более отдаленные исторические описания: в Латвии в 1978 г., когда вышло новое трехтомное издание, посвященное истории Риги, первый том, под названием «Феодальная Рига», был немедленно раскуплен, второй — «Рига в 1867–1917 гг.» — также продавался успешно, тогда как третий том, «Социалистическая Рига», долго пылился на прилавках книжных магазинов. Такие косвенные свидетельства нелюбви к социалистическому настоящему, разумеется, нельзя было отследить (и наказать виновных), и они оставались скрытыми от руководства коммунистической партии и певцов «триумфа социализма».

Начиная с 60-х и на протяжении 70-х годов в Прибалтике отмечались и более яркие выражения недовольства существующим положением вещей. Возможно, самым распространенным способом стало вдруг притвориться не понимающим по-русски в каких-то обычных обстоятельствах. Среди других мирных способов выразить оппозиционные настроения были возложение цветов на могилы известных деятелей периода независимости или к памятникам этого времени, таким, как монумент Свободы в Риге, «случайное» использование цветов национальных флагов (синего, черного и белого в Эстонии, темно-красного и белого в Латвии и желтого, зеленого и красного в Литве) для разных ежедневных нужд (сувениры для туристов, украшения на тортах и т. п.), тайное поднятие национальных флагов времен независимости в общественных местах, надписи на стенах, призывающие русских убираться вон, активное желание победы любым спортивным командам, играющим против русских. Иногда накал оппозиционных настроений усиливался: после советского вторжения в Венгрию в 1956 г. и в Чехословакию в 1968 г., а также во время рок-концертов в 70-х наблюдались и активные — главным образом молодежные — выступления, нарушающие общественный порядок. Власти в таких случаях возлагали вину на «чуждых агитаторов», пытаясь связать происходящее с влиянием западных радиопередач и «подлыми происками» западных эмигрантских организаций. Глубокая безысходность выражалась также в насильственных действиях, направленных на саморазрушение: в 1972 г. литовский студент Ромас Каланта погиб, совершив акт самосожжения напротив Каунасского музыкального театра.

К 70-м годам официальные запреты все чаще удавалось обходить с помощью так называемого самиздата (самостоятельно распространяемых произведений) — запрещенные книги перепечатывались на пишущей машинке и передавались из рук в руки заинтересованными читателями. В Литве наиболее значительным произведением, распространяемым в самиздате, была «Хроника Литовской католической церкви» (созданная по образцу московской «Хроники текущих событий») — этот информационный бюллетень появился в 1972-м и выходил в течение 21 года. Помимо этого, некоторым удавалось тайно высылать в западные периодические издания открытые письма: одним из наиболее известных примеров стало «Письмо семнадцати коммунистов», написанное в Латвии; другое подобное письмо было написано в Эстонии и подписано группой «эстонских патриотов». Все эти письменные выражения инакомыслия обычно концентрировались на систематических, по мнению их авторов, попытках полной русификации Прибалтики, гонениях на сторонников свободы совести и на деструктивных последствиях индустриализации для окружающей среды. В 60-е годы темы экологии и окружающей среды были не столь актуальны, но в 70-е они приобрели гораздо большую значимость.

В этот период было вполне возможно построить удовлетворительную карьеру в профессии, высоко ценимой Советским государством, если в работе — будь то постройка зданий или мостов, экспериментальная наука или что-то подобное — удавалось никоим образом не бросить вызов «линии партии», но даже тогда среди «диссидентов» 60 — 70-х годов были замечены и некоторые ученые (как, например, эстонский химик Юрий Кукк). Однако для центральных комитетов партий трех республик и партийных ячеек в любых организованных структурах постоянным полем битвы со времен «оттепели» и далее стала сфера искусства: литература, живопись, скульптура, театр и музыка. Относительно всех этих жанров коммунистическая партия имела собственное определенное видение, зачастую основанное, однако, не столько на марксистско-ленинской теории, сколько на личных предпочтениях высших партийных чиновников. Разумеется, не все художники стремились к экспериментам и не все в руководстве партии отрицали художественные инновации; тем не менее, с одной стороны, наблюдалось значительное количество защитников ортодоксальных представлений, а с другой — «бунтарей», чтобы на протяжении трех десятилетий эти два лагеря продолжали играть друг с другом в «кошки-мышки», и эта игра зачастую приводила к катастрофическим последствиям для «мышек». Партийные чиновники не понимали, почему так называемые «творческие работники» столь ценят свободу самовыражения, тогда как партия мудро предоставляет им все необходимое для творческого вклада в «построение социализма»; однако «творческие работники» почему-то считали, что партийный контроль исходит от русских бюрократов, на непросвещенный взгляд которых политика всегда была и будет важнее искусства. Соответственно, эти деятели искусства видели свое предназначение в том, чтобы найти такие тонкие обходные пути, которые позволили бы им миновать прямые запреты, а думающей и подготовленной аудитории — правильно понять, что они стремились выразить. В таких обстоятельствах были неизбежны противоречия и конфликты, особенно тогда, когда в произведениях искусства стало отражаться то же недовольство существующим положением вещей, что и в других, более прямых выступлениях: негодование, вызванное растущей гегемонией русского языка, централизованным московским контролем, разрушительными последствиями гипериндустриализации, а также страх перед исчезновением эстонско-, латышско- и литовскоязычной культуры. Для приверженцев ортодоксальной партийной доктрины неприемлемыми были все «декадентские» направления искусства: символизм, индивидуализм, импрессионизм, футуризм, экспрессионизм, сюрреализм и экзистенциализм, однако и в Прибалтике, и в других крупных творческих центрах Советского Союза, таких, как Москва и Ленинград, эти консерваторы терпели поражение. Однако цена за признание новых форм в искусстве всегда была высокой: оригинальные рукописи искажались перед публикацией (какая-либо часть прозаического произведения или несколько стихотворений просто не допускались в печать, как это было с произведениями эстонского поэта Арви Сийга), некоторые произведения осуждались партийной верхушкой, и их публикация надолго откладывалась (как это было с творчеством Висвалдиса Эглонса в Латвии), высказывались обвинения, что то или иное произведение «пропитано негативизмом» и говорит о бессмысленности любых усилий (например, творчество литовца Ромуалдаса Ланкаускаса).

Любые произведения по историческим мотивам тщательно вычитывались, чтобы определить, не стремится ли автор отойти от единственно верной и возможной интерпретации прошлого: российское влияние на Прибалтику, начиная с периода Средневековья и по сей день, должно было изображаться позитивным фактором, а аналогичное немецкое влияние — столь же неизменно негативным; «враг» никогда не должен выглядеть как нормальный, обычный человек, а мотивы всех представителей «эксплуататорских классов»: аристократов, купцов, буржуа ХХ в. — должны отображаться в самых черных красках. Положительными героями могли быть только члены коммунистической партии, представители низших классов, российские государственные деятели и советские солдаты. Те, кто нарушал эти ограничения, установленные партией, жестоко расплачивались: латышской поэтессе Визме Белшевице в течение трех лет не позволяли опубликовать ни строчки после того, как она написала стихотворение, в котором описывала ордены крестоносцев в Прибалтике XIII в., так что в подтексте они весьма напоминали Советскую армию; молодой литовский поэт Томас Венцлова во время свой поездки в Калифорнийский университет в 1975 г. был лишен советского гражданства за написанное им открытое письмо в ЦК, где он характеризовал коммунистическую идеологию как «ложную».

Коммунистические партии Прибалтики начиная с периода «оттепели» сталкивались с серьезными трудностями, общаясь с эмигрантскими сообществами в западных странах (большинство эмигрантов составляли беженцы послевоенного периода). Эти диаспоры эстонцев, латышей и литовцев существенно отличались друг от друга, но все три были склонны испытывать теплые чувства к довоенным независимым республикам и их политическим лидерам, а также характеризовались усиленным развитием национальной культуры в 60 — 70-е годы, что защищало их от «поглощения» культурами принимающих стран. Основные центры деятельности таких диаспор располагались в Швеции, Канаде и США — эстонская, самая небольшая эмигрантская диаспора составляла около 27 тыс. человек; в Швеции, Германии и США — наибольшая, латышская диаспора насчитывала около 100 тыс. человек; в Канаде и США после Второй мировой войны число беженцев из Литвы составило около 64 тыс. человек, присоединившихся к иммигрантам более ранних времен, которых в Северной Америке уже было примерно полмиллиона.

После 1945 г. значительное число интеллектуалов (писателей, ученых, деятелей искусства) из числа послевоенных беженцев вели активную культурную жизнь — публиковались, создавали научные школы и произведения искусства даже в лагерях для перемещенных лиц в Германии; а в период рассеяния, после 1951 г., когда лагеря беженцев, организованные ООН, прекратили свое существование или были взяты под контроль вооруженных сил США, Великобритании и Франции, перемещенные лица «рассеялись» по принявшим их странам, сохранив стремление беречь национальные культурные и религиозные традиции на своих родных языках. К середине 60-х и началу 70-х годов коммунистическим партиям Прибалтики стало ясно, что эти эмигрантские сообщества не хотят в полной мере ассимилироваться в англо-, германо- и шведскоговорящее население, среди которого они проживали. Осуждение таких беженцев как «фашистских пособников», «прислужников западных плутократов», «палачей евреев» и «слуг межвоенных фашистских режимов» не решило вопроса окончательно. Эмигранты издавали газеты и журналы, переписывались с родственниками в СССР, с начала 70-х годов начали периодически посещать Советскую Прибалтику и иногда даже принимали приглашения прибалтийских культурных организаций (разумеется, спонсируемых КГБ) посетить историческую родину. В демократических странах, принявших этих беженцев, они поддерживали антикоммунистические организации, стремившиеся не только влиять на внешнюю политику, но также напомнить местным политическим деятелям о существовании «политики непризнания». Стратегия компартий Прибалтики состояла в том, чтобы использовать в своих целях тот факт, что вопросы «культурного обмена» и «культурного контакта» явились причиной раскола в эмигрантских сообществах (главным образом в результате конфликта поколений), и осуждать либо всех участвующих, либо кого-то выборочно. Появлялись англоязычные публикации, где те или иные прибалтийские эмигранты обвинялись в соучастии в Холокосте. Они были направлены на то, чтобы дискредитировать политические усилия старшего поколения, тогда как «культурный контакт» был нацелен на молодежь, предположительно более заинтересованную в контактах с исторической родиной. Отдельным эмигрантам направлялись газеты, описывающие преимущества проживания на родине и призывающие посетить ее — или вернуться совсем. Западных туристов опрашивали во время поездок в СССР, и их интервью — часто комплиментарные, что объяснялось их статусом гостей страны, — публиковались в местных советских газетах. Известным представителям эмигрантской культурной элиты посылались специальные приглашения дать концерт на родине или опубликовать там свои произведения. Если такие приглашения принимались, за гостями Прибалтики устанавливалось тщательное наблюдение, все их контакты отслеживались, беседы с ними записывались; делегации же прибалтийских деятелей культуры на Западе обычно включали, как минимум, одного информатора КГБ, а всех участников по окончании визита допрашивали о внутренней жизни эмигрантских общин, а также о том, с какими именно эмигрантами они общались и о чем говорили.

Однако разногласия по вопросам «культурного контакта» не сыграли, как на то надеялись в Советском Союзе, решающей роли в разобщении эмигрантских общин; напротив, с конца 60-х и начала многочисленных «бунтов молодежи» в западном мире множество молодых эмигрантов продемонстрировали, что вполне возможно одновременно быть антикоммунистом, противником авторитарного общества и выступать против правил поведения и ограничений, налагаемых «истеблишментом» — родителями и школой дома, партией на исторической родине. Тактика взаимных уступок между относительно небольшими прибалтийскими эмигрантскими общинами и коммунистическими партиями Прибалтики, продолжавшаяся с середины 60-х до середины 80-х годов, однако, никак не влияла на отношения супердержав того периода — СССР и США, развивавшихся по собственной логике. Тем не менее внутренние коммуникации компартий в 80-е годы показывают, что они продолжали беспокоиться из-за наличия за границами СССР эстонских, латышских и литовских общин, которые находились за пределами их контроля и влияния и внутри которых могла продолжать жить идея национальной независимости.

Во второй половине 70-х — первой половине 80-х годов советское общество продолжало страдать, как сказали бы марксисты, от «внутренних противоречий». Успехи СССР в космосе, казалось, указывали на то, что страна наконец сравнялась с Западом в развитии технологий, однако, если судить по качеству потребительских товаров, производимых для внутреннего рынка (теперь эта тема уже не была полностью запретной для прессы), это равенство являлось иллюзорным. Значительные инвестиции в строительство жилья не могли помешать миграции из деревень в города: многие крупные города были объявлены «закрытыми», что, разумеется, способствовало еще большему притоку в них нелегальных мигрантов из деревень. Тесные квартиры вынуждали молодоженов ограничивать число детей или вовсе их не иметь, и такие решения влияли на количество рабочей силы в регионе в будущем. Хотя статистика детской смертности и продолжительности жизни демонстрировала улучшение по сравнению с 50-ми годами, сейчас оба эти показателя начали ухудшаться (показатели детской смертности пошли вверх, а продолжительности жизни — вниз). Широко распространился алкоголизм, а аборты, из-за недостатка противозачаточных средств, стали широко распространенным средством контроля над рождаемостью. Все указанные социальные дисфункции были характерны для советского общества в целом, и то, что о них знали все вплоть до высших партийных чиновников, усиливало контраст между красочной пропагандой «достижений социализма» и серой (а иногда черной) реальностью будней. Население теперь иронически относилось к претензиям партии на всемогущество, а ее центральный аппарат все больше воспринимался как новый «привилегированный класс», о чем еще в 1956 г. предостерегал Милован Джилас, югославский коммунист-диссидент. Режим Брежнева все более способствовал уничтожению связанных с социализмом иллюзий, поскольку в данный период высшие партийные чиновники не скрывали своих привилегий и распространившейся семейственности.

Те, кто все еще продолжал верить в самопровозглашенные преимущества коммунистического строя, были шокированы, выезжая за границу и обнаруживая, что советская валюта не является конвертируемой (то есть имеет ценность исключительно внутри страны). Даже «могучая Советская армия» (как писали в школьных учебниках), казалось, во многом потеряла свою силу, после того как в самом конце 1979 г. вторглась в Афганистан, где увязла в непрекращающихся столкновениях с местными повстанцами. Судя по переписке партийных лидеров этого периода, аппарат цензуры продолжал работать, но, тем не менее, деятельность партии в глазах населения выглядела все менее эффективной. Методы, продиктованные идеологией: централизованное производство и распределение, долгосрочное планирование и квоты на производство, — почти не работали, и обычным делом стали взятки, чтобы получить дефицитные товары или добиться решения в свою пользу.

Все эти характерные для СССР черты проявлялись в прибалтийских республиках в большей или меньшей степени наряду с процессом, гораздо больше беспокоившим коренное население, чем приезжих и московскую номенклатуру, — уменьшением числа эстонцев, латышей и литовцев. Данная тенденция началась еще несколько десятилетий назад, затем пошла на спад, но к началу 80-х вновь проявилась в полной мере. После Второй мировой войны в Прибалтику прибыло около 3 млн человек славяноязычного населения — они оставались там какое-то время и снова покидали Прибалтику в поисках лучших рабочих мест в других регионах СССР, из-за новых назначений или по семейным причинам. Однако некоторые оставались в этом регионе насовсем, и к середине 80-х годов количество эстонцев в Эстонии снизилось до 62,6 % (по сравнению с 64,7 % в 1979 г.), латышей в Латвии стало 52,6 % (в 1979 г. — 53,7 %), а литовцев в Литве — 79,8 % (в 1979 г. — 80 %). Хотя Литва и сумела избежать демографической денационализации, общая тенденция проявлялась и там. В столице Латвии, Риге, латышское население сократилось до 38,3 %, в Вильнюсе проживало 47,3 % литовцев, и только в Таллине эстонцев было чуть более половины населения — 51,9 % (все данные 1979 г.). Процент русскоязычного населения, бегло говорившего также на национальном языке республики проживания, составлял для Литвы 37,4, для Латвии — 20,1 и для Эстонии — 13 (все данные 1979 г.). Мало кому становились доступны точные сведения, однако воспоминания жителей Прибалтики, обеспокоенных сохранением этнической идентичности Эстонии, Латвии и Литвы, отражают (причем даже в Литве) нарастающий страх за будущее местного языка и культуры. Такие настроения напоминали чувства местного населения в десятилетия, предшествовавшие Первой мировой войне. Однако тогда национальные культуры еще не были вполне уверены в своем будущем и не обрели государств, которые бы их защищали; теперь же защитники национальных культур были настроены более воинственно, несмотря на то что осознавали возможные последствия своих действий и время от времени расплачивались за них.

Авангард в замешательстве

В 1982 г. в возрасте 76 лет умер Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Брежнев, и партия (давно провозгласившая себя «авангардом пролетариата»), следуя принципу старшинства, выбрала его преемником 68-летнего Юрия Андропова, с 1967 г. возглавлявшего КГБ. Андропов казался лидером, способным справиться с текущими проблемами: экономической стагнацией, затянувшейся войной в Афганистане и выраженной оппозицией контролю КПСС, возникшей в европейских государствах социалистического содружества, особенно в Польше. Именно в этой стране в 1980 г. на верфях Гданьска рабочие решились на неслыханный шаг, создав собственную, независимую от коммунистов профсоюзную организацию «Солидарность». В 1981 г. она была запрещена в связи с введением военного положения. Однако партийные лидеры Польши и Москвы не верили, что это конец истории, особенно после избрания папой Римским поляка — бескомпромиссного антикоммуниста Иоанна Павла II (в миру Кароль Йозеф Войтыла, 1920–2005). Поляк на престоле св. Петра — интеллектуал, служивший церкви в рамках польской коммунистической системы и знавший, как действует партия, — сулил серьезные проблемы. К тому же в западном мире в этот момент появилось еще два сильных лидера с ярко выраженными антикоммунистическими взглядами — Рональд Рейган (1911–2004), республиканец, избранный в 1980 г. президентом США в возрасте 69 лет, и Маргарет Тэтчер (1925–2013), лидер Консервативной партии Великобритании, ставшая премьер-министром в 1979 г. Однако Юрий Андропов не долго находился во главе КПСС; после его смерти в 1984 г. преемником стал 73-летний Константин Черненко (1911–1985). Последний стал во главе партии больше по критериям старшинства, чем из-за талантов руководителя; спустя год он умер. В этих обстоятельствах верхушка КПСС обратила взоры в сторону нового поколения руководителей, выбрав преемником Михаила Горбачева (р. 1931).

С появлением Горбачева партия наконец выбралась из «кризиса лидерства» — он был настоящим аппаратчиком, прошедшим весь путь из низов в номенклатуру, и производил впечатление моложавого, энергичного лидера, четко декларирующего свои идеи и находящегося в поиске новых решений. Сам факт его появления во главе государства показывал, что в стране есть значительное число относительно молодых коммунистов — как технократов, так и несторонников технократических идей, — стремящихся к переменам. Более ярко выраженные позиции лидеров западных стран требовали от СССР внутренних изменений, если страна рассчитывала сохранить свои, кажущиеся пока стабильными позиции в «холодной войне». К 1987 г. Горбачев сосредоточил власть в КПСС в своих руках; множество «старых кадров» были отправлены в «почетную отставку», большинство руководящих постов в партии заняли сторонники нового лидера, и все чаще в Москве звучали такие термины, как «перестройка», «гласность» и «демократизация». Фактически, эти лозунги стали новой «линией партии» на XXVII съезде КПСС, прошедшем в Москве весной 1986 г., даже несмотря на то, что мало кто ясно понимал, что они должны означать в практическом смысле применительно к жесткой партийной структуре в целом и к партийным организациям отдельных республик, включая прибалтийские. В партии росло замешательство, вызванное тем, что осознанная необходимость перемен означала некоторое ослабление контроля, что, в свою очередь, угрожало «руководящей и направляющей» роли партии. Партийные лидеры республик, привыкшие получать из Москвы недвусмысленные указания и директивы, теперь вынуждены были задуматься, что же им теперь разрешено. Привычка придерживаться «линии партии» укоренилась глубоко; новая линия, по всей видимости, утверждала, что фундаментальные основы социалистической/коммунистической системы в целом незыблемы, и что послабления, требуемые в рамках реформ, должны быть в русле все тех же направлений. В прибалтийских республиках партия по-прежнему располагала все теми же инструментами контроля, что и раньше: КГБ, милицией и вооруженными силами; однако теперь вопрос заключался в том, как использовать их выборочно и эффективно. Сторонники «твердой руки» не испытывали беспокойства, но теперь они уже не обладали всей полнотой власти.

Изменения в партийном руководстве прибалтийских республик начались еще до горбачевских реформ и, таким образом, не были напрямую связаны с новым курсом. В 1984 г. Борис Пуго, руководитель КГБ Латвии, стал первым секретарем Компартии Латвии, представляя, таким образом, новое поколение администраторов нелатышского происхождения, осуществлявших руководство местной коммунистической партией уже около тридцати лет. Пуго немного говорил по-латышски, но предпочитал общаться по-русски; в качестве шефа КГБ он был безжалостным к латышским диссидентам — «буржуазным националистам»; однако вслед за приходом к власти Горбачева стал заменять пожилых представителей партийной верхушки на людей своего возраста и моложе, пообещал экономические реформы и заявил, что теперь продвижение по партийной линии будет основываться на личных заслугах, а не на связях. Пуго занимал свой пост до 1988 г., после чего получил более высокое назначение в Москве; к этому времени темпы перестройки в Латвии чрезвычайно возросли. В Литве еще в 1974 г. умер бессменный лидер местной компартии Антанас Снечкус; на смену ему пришел Пятрас Гришкявичюс, верный коммунист-литовец, продолжавший политику Снечкуса, ставившего на высшие партийные посты людей литовского происхождения, что резко контрастировало с ситуацией в Латвии. В Литве около 67 % членов партии были литовцами, тогда как в Латвии среди коммунистов было всего 35–40 % латышей (точные данные неизвестны). К 1987 г., когда Гришкявичюса сменил еще один местный уроженец — Рингаудас Сонгайла, в руководстве Коммунистической партии Литвы так и не отмечалось смены поколений, характерной для Латвии. В Эстонии первым секретарем с 1978 г. был Карл Вайно, назначенный в брежневскую эпоху, — ему удалось сохранить свой пост до 1988 г. После прихода Горбачева к власти в высших партийных кругах Эстонии началось нечто вроде борьбы за власть между эстонцами и русскоязычными коммунистами, что закончилось победой первых.

Однако к 1985–1987 гг. горбачевские реформы еще не одержали убедительной победы ни в одной из республик Прибалтики. Подобно тому как население в целом ожидало, что еще нового произойдет в Москве, республиканские партийные лидеры и представители номенклатуры делились на тех, кто приветствовал реформы, тех, кто смотрел на них с трепетом, и тех, кто готов был принять любое развитие событий. Партия оставалась во всех трех республиках значимой силой: к 1986 г. число членов литовской компартии составляло около 197 тыс. человек, эстонской — около 110 тыс. и латвийской — около 172 тысяч. Членство в комсомоле, выдвижение в кандидаты в члены в партии, вступление в партию, включение в номенклатуру — ступени личного продвижения во всех трех республиках все еще оставались теми же, даже несмотря на то, что в первые два года правления Горбачева политика гласности предполагала, что партия признает и исправляет свои ошибки, особенно применительно к тупиковой ситуации в современной экономике.

Первые систематические и при этом успешные открытые проявления несогласия с политикой партии в Прибалтике имели место в 1986 г. в Латвии, когда молодой журналист Дайнис Иванс и его коллега Артурс Снипс начали кампанию по написанию писем и петиций против постройки еще одной гидроэлектростанции на реке Даугаве. Проект новой ГЭС уже получил одобрение на самом высоком уровне, в Москве, но к концу года под петицией Иванса и Снипса, подвергающей сомнению необходимость ее постройки и возражающей против разрушения природного облика Даугавы, подписалось более 30 тыс. человек. Оппозиция руководствовалась комплексом мотивов: в апреле 1986 г. разразилась Чернобыльская катастрофа на Украине, и, соответственно, все технические решения, связанные с электростанциями, теперь подвергались сомнению. Далее, решение о латвийском проекте принималось без оглядки на общественное мнение, при этом было понятно, что реализация проекта обезобразит облик реки, наиболее любимой латышским народом. Стремление к защите окружающей среды соединялось с возмущением решениями партии, а также с сильным стремлением сохранить естественные ландшафты родины.

Этот комплекс причин стал отличным поводом проверить, что в действительности представляют собой провозглашенные сверху гласность и перестройка, и год спустя (в ноябре 1987-го), Совет министров СССР аннулировал проект. При этом в высших партийных кругах (особенно в Москве, где одновременно обсуждались десятки подобных проектов), возможно, даже не заметили (или, по крайней мере, не упоминали об этом), что в Латвии возмущение было основано на народных чаяниях, которые раньше расценили бы как проявления «буржуазного национализма». Река Даугава стала символом защиты Латвии от партийной и московской гегемонии. Десятилетие спустя Иванс писал, что «долгий, полный борьбы “год Даугавы”, закончившийся победой, показал, что все возможно, что все препятствия можно преодолеть, если сотни и тысячи людей объединятся во имя общей цели. В этом году появился новый образ мышления… большинство уже не молчало от страха… Стремительные воды Даугавы воплощали нас самих, наши цели, наши надежды и мечты. одно препятствие мы преодолели, но оставалось другое, более важное».

Однако латыши не единственный народ Прибалтики, демонстрировавший подобное «новое мышление». В Эстонии аналогичные протесты связывались с эксплуатацией нового крупного месторождения фосфоритов на севере республики. В данном случае предметом обсуждения стал потенциальный вред, который могли бы причинить разработки в этом богатом сельскохозяйственном регионе, где находились истоки двух третей эстонских рек; многие высказывали опасения, что радиоактивные отходы могут проникнуть в питьевую воду, а далее в Балтийское море. Более того, проект предполагал привлечение дополнительной рабочей силы (около 30–40 тыс. человек), которая должна была быть рекрутирована в Эстонию из других (преимущественно русскоязычных) частей СССР. Оппозиция подчеркивала опасности, связанные с технологиями, студенты Тартуского университета выходили на улицу с демонстрациями, и постоянно подчеркивалось, что вопросы защиты окружающей среды республики должны решаться правительством этой республики, даже если его решения идут вразрез с пожеланиями московских министерств (в данном случае Министерства по производству минеральных удобрений). Даже некоторые значительные лица из числа представителей эстонской номенклатуры последовали за общественным мнением, обещая детально разобраться в данном вопросе. В результате в октябре 1987 г. Совет министров СССР принял решение прекратить разработку новых месторождений фосфоритов в Эстонии. Это стало еще одной победой над московскими бюрократами, в которой ярко звучала тема «защиты родины».

Краткое описание событий двух последующих лет может лишь в незначительной степени отдать должное масштабам распространения нового мышления — как в Прибалтике, так и в других советских республиках. С помощью провозглашенных Горбачевым перестройки и гласности эстонцы, латыши и литовцы, наряду со значительным числом славян, населявших эти три республики, начали предпринимать усилия по расширению свободы в отношениях центр-периферия, а также применительно к значимым в истории датам. Неофициальные массовые мероприятия, сначала небольшие, а впоследствии вовлекавшие десятки и даже сотни тысяч человек, стали играть роль альтернативы официальным праздникам — таким, как годовщины большевистской революции 1917 г., вступления прибалтийских республик в СССР и победы над Германией в так называемой Великой Отечественной (Второй мировой) войне. Оппозиция противопоставляла указанным датам годовщины провозглашения независимости в 1918 г., подписания пакта Молотова-Риббентропа и депортаций 1941–1949 гг. Сначала коммунистические партии пытались пресечь демонстрации, не давая на них разрешения, задерживая организаторов и используя различные бюрократические меры, вплоть до привлечения милиции. Ничто из этого не помогло, и, в конце концов, власти были вынуждены смириться с ними и даже выказывать некую солидарность. По мере того как становилось ясно, что к участникам упомянутых событий не применяются насильственные меры, в следующих мероприятиях принимало участие больше людей. Обычно таких демонстрациях использовались национальные флаги периода независимости, а в некоторых из них эти знамена использовались наряду с официальными советскими флагами. Развернулись серьезные дискуссии на тему возрождения всех государственных символов периода независимости, включая государственные гербы. Если единственные разрешенные ранее государственные символы обозначали принадлежность к СССР, то новые подчеркивали желание дистанцироваться от этого государства. Приверженцам ортодоксальной линии партии пришлось нелегко, когда стало очевидным, что Москва не будет поддерживать подавление мирных демонстраций, даже если на них используются запрещенные ранее флаги и плакаты; если насилие и применялось в таких случаях, данный вопрос оставался на совести республиканских партийных лидеров. К 1988 г. стало ясно, что множество жителей в каждой из прибалтийских республик стремятся воплотить свои чаяния не только в символах, но и в действиях, имеющих политический, экономический или общественный характер.

Трансформация массовых демонстраций в массовые организации произошла в 1988 г. также под знаменем перестройки: первый съезд «Эстонского народного фронта в поддержку перестройки» (Eestimaa Rahvarinne Peresroika Toetuseks) прошел 1–2 октября 1988 г.; «Латвийского народного фронта» (Latvijas Tautas Fronte) — 10 октября, а «Литовского движения в поддержку перестройки» (Lietuvos Persitvarkymo Sajudis) — 22–23 октября. Эти объединения, ставшие, в конце концов, «народными фронтами», появились не в один день; их учредительные съезды прошли после многих недель обсуждений их будущей структуры и длительных переговоров с ЦК компартий республик Прибалтики о возможности регистрации их как «неформальных организаций».

На первых съездах царила эйфория; однако отдельные «холодные головы» предвидели, что впереди — трудный путь. Коммунистическая верхушка трех республик занимала двойственную позицию: с одной стороны, она не хотели демонстративно мириться с народными движениями, а с другой — московское партийное руководство, казалось, поддерживало идею организаций, которые могли способствовать внедрению перестройки — новой линии партии. В целом Москва перестала отвергать «неформальные организации» любого типа, считая их позитивным результатом новой политики перестройки, противоположностью застою. Оставалось неясным, как отделить дозволенное от недозволенного, и часто партийное руководство республик Прибалтики склонялось к тому, чтобы «дозволять».

Партийные стратеги полагали, что если члены компартии станут массово вступать в подобные организации, то и ход событий можно контролировать. И действительно, около 22 % делегатов первого Эстонского съезда были членами партии; 17 из 35 членов Совета, избранного на первом съезде литовского «Саюдиса» являлись членами литовской компартии; в Латвии около трети членов Народного фронта имели партийные билеты. Полагая подобное морально неприемлемым, многие активисты во всех трех республиках «склонялись вправо» и основывали собственные неформальные организации (не обязательно покидая при этом Народный фронт): «Движение за национальную независимость Латвии», Эстонскую партию национальной независимости и «Лигу свободы Литвы». Они не хотели видеть в своих рядах коммунистов и независимо действовали на политической арене, которая в этот период быстро становилась необычайно разнообразной. Провозгласив все неформальные организации за пределами партии «экстремистскими» и «националистическими», ортодоксальные группировки внутри компартии, пользуясь, как минимум, молчаливой поддержкой многих представителей руководства партии, «сдвинулись влево» и провозгласили создание собственных аналогов народных фронтов: Vienybe-Yedinstvo-Jednosc («Единство») в Литве, интернациональные фронты в Эстонии и Латвии. Эти организации состояли в основном из представителей нетитульных национальностей (русских, поляков и др.): их объединяло желание сохранить статус-кво.

К концу 1988 г. народные фронты в поддержку перестройки стали занимать промежуточную позицию между правыми — сторонниками национальной независимости — и левыми — сторонниками Москвы. Народные фронты стали силой, с которой надо было считаться: по оценкам, в составе «Саюдиса» насчитывалось от 100 тыс. до 300 тыс. членов, в «Латвийском народном фронте» — около 110 тыс. и в Эстонском — около 100 тысяч. Весной 1989 г. выборы на вновь созданный Съезд народных депутатов СССР (инновация, вызванная перестройкой) привели к тому, что делегации трех прибалтийских республик на две трети состояли из членов народных фронтов, тогда как остальные делегаты представляли партию или управляемые партией структуры. Делегаты-реформаторы теперь должны были донести свои взгляды по ряду вопросов гораздо более широкой аудитории — Съезду народных депутатов СССР, все заседания которого транслировались по телевидению в прямом эфире.

Точкой отсчета для активистов из Прибалтики стал межвоенный период национального суверенитета: все три республики тогда являлись полноправными членами Лиги Наций, имели собственную конституцию, дипломатический корпус и другие признаки независимых государств. Но к началу 1989 г. призывы к полной реставрации национальной независимости звучали в основном в выступлениях правых групп, а не народных фронтов. Для последних ключевыми словами были «республиканская автономия», то есть использование Конституции СССР для максимизации свобод, которыми законно располагала каждая республика, и, таким образом, дистанцирование от решений центра. Это определенным образом перекликалось с дискуссиями, проходившими перед Первой мировой войной и в 1918 г.; тогда тоже цель для многих состояла в том, чтобы получить статус автономных провинций в реорганизованной, демократической России. По воспоминаниям деятелей 1988–1989 гг. часто видно, что переход в сознании от республиканской автономии к национальной независимости был неизбежен, учитывая общий ход событий и продолжавшуюся непреклонность Москвы и ее сторонников.

На многих мероприятиях в трех республиках — таких, как июньский (1988) Пленум профессиональных союзов Латвии, — был оглашен тот исторический факт, что в 1940 г. страны Прибалтики были «оккупированы»; за этим последовало осознание, что связь между этими республиками и Москвой с самого начала была незаконной и следующим логическим шагом было бы полное отделение в соответствии с Конституцией СССР. Такая точка зрения казалась очевидной и естественной многим, тогда как другие считали, что в нынешней ситуации возможно надеяться лишь на республиканскую автономию. Для противоположной же стороны — правительства Москвы и его сторонников в республиках — открытое обсуждение подобных вопросов казалось проявлением бунта, угрожающего самой природе Советского государства. Для наиболее экстремистски настроенных из них (таких, как группы Интернационального фронта) сами разговоры о республиканской автономии казались замаскированным стремлением буржуазных националистов к полной независимости, и они часто обращались к центру с просьбами положить этому конец. Советские военные чины (действующие и в отставке) в Прибалтике, представители коммунистической номенклатуры и многие обычные граждане, убежденные, что правление «национальных экстремистов» приведет к депортации из Прибалтики всех славян, не могли представить себе сценария, согласно которому уменьшится партийная монополия власти и контроль Москвы над делами в республиках.

Три коммунистические партии Прибалтики (как руководящие кадры, так и тысячи их членов), совместно действовавшие в 19881989 гг., столкнулись с необходимостью принятия сложных решений. В Эстонии в июне 1988 г. первым секретарем стал эстонец Вайно Вяльяс. С самого начала он выступал за широкую республиканскую автономию, и на протяжении нескольких месяцев лидирующие позиции в эстонской компартии заняли реформаторы. В Латвии Борис Пуго получил назначение в Москве, и ему на смену пришел латыш Янис Вагрис (довольно бесцветная фигура), а главный реформатор партийной верхушки, Анатолий Горбунов, стал председателем Президиума Верховного Совета (то есть возглавил законодательную власть). В Литве литовец Альгирдас Бразаускас сменил Риндаугаса Сонгайлу на посту первого секретаря Коммунистической партии Литвы в октябре 1988 г. Хотя назначение этих партийных лидеров и было одобрено Москвой, теперь при решениях такого рода необходимо было принимать во внимание и мнение руководства народных фронтов, которые очевидно могли говорить от имени десятков тысяч эстонцев, латышей и литовцев. На политической арене всех трех республик появились признаки «двухпартийной атмосферы», хотя формально страной правили только те и так, как было сказано в советской Конституции: Верховный Совет и его Председатель, Совет министров и его Председатель и десятки министерств и ведомств. Рядовые коммунисты, вступившие некогда в партию скорее в целях личного продвижения, чем из-за приверженности марксистко-ленинским идеям, начали покидать ее ряды. Иногда подобный шаг сопровождался публичными заявлениями, но чаще такие решения осуществлялись молча. В 1988 г. число коммунистов ощутимо уменьшилось, тогда как число членов «неформальных организаций» (особенно народных фронтов) продолжало расти. В прибалтийских республиках происходила смена элит. Те, кто оставался лояльным коммунистом, были вынуждены униженно наблюдать, что их «всезнающая и всемогущая партия» становится второстепенной организацией и что ее претензии на то, чтобы высказываться от имени «масс», выглядят все более пустыми. Без прямой поддержки милиции, армии и спецслужб партии приходилось трудно, и в конце концов она раскололась на две фракции — консервативную и реформистскую. Первая из них продолжала призывать Москву к насильственным действиям, тогда как последняя искала способы выжить в окружении тысяч политически активных граждан, чьи публично заявленные цели состояли теперь в спасении нации, а не в том, чтобы найти лучшие пути построения социализма.

В восточноевропейских странах социалистического содружества события 1989 г. ознаменовали конец так называемой брежневской доктрины — права СССР «спасать» коммунистические режимы, используя военную силу. Компартии этих стран узнали из Москвы, что теперь они предоставлены сами себе и советские танки не въедут, как в прежние времена, в Варшаву, Прагу или Будапешт, чтобы помочь восстановить однопартийную систему. Таким образом, к концу 1989 г. доминирование компартии в этих странах закончилось, уступив место многопартийной системе (в большинстве случаев бескровно, и только в Румынии такая смена сопровождалась кровопролитием). К началу 1990 г. главный вопрос для республик Прибалтики состоял в том, надо ли следовать указаниям, получаемым из Москвы, или же считаться «мятежными» частями «единой и неделимой» супердержавы. Общественное мнение в Прибалтике находилось в стадии перехода от призывов к республиканской автономии к требованиям восстановления государственной независимости, чего не предвидели сторонники перестройки. В январе 1990 г. Литву посетил Михаил Горбачев и в непринужденной манере попытался убедить литовцев, что им выгоднее (по крайней мере, экономически) оставаться частью СССР. Этот визит ничего не изменил, а только подчеркнул, насколько глубоко московское партийное руководство не понимало динамики роста прибалтийского национализма.

Весной 1990 г. выборы в Верховные советы всех трех республик показали хотя и незначительное, но явное преимущество сторонников независимости. В Литве вновь избранный Верховный совет потребовал немедленной независимости (11 марта). В Эстонии и Латвии вновь избранные Советы также заявили (Эстония — 30 марта, а Латвия — 8 мая) о стремлении к независимости, но эти страны выступали за продолжительный период, во время которого следовало выработать оптимальную технологию перехода. Со стороны Москвы стали поступать декларации о том, что требовалось с конституционной точки зрения от союзной республики, желающей выйти из состава СССР. Эти «правила» предусматривали серию мер, делающих задачу фактически невыполнимой. Возникший таким образом тупик дал противникам независимости республик Прибалтики возможность заявлять, что новые, законно избранные Верховные советы предлагают теперь незаконные меры. Они утверждали, что присоединение республик Прибалтики в 1940 г. произошло по «воле народа», выраженной в действиях «народных парламентов», избранных в том же году, и, соответственно, нынешние Верховные советы действуют противозаконно. Сторонники независимости возражали, что сами выборы «народных парламентов» 1940 г. (почти полвека назад) были незаконными, поскольку к голосованию был допущен лишь строго определенный список. Дебаты по этому вопросу сосредоточивались на юридических вопросах, как если бы все участвующие были непоколебимо уверены в том, что законность в итоге восторжествует.

Несмотря на то что реальная власть оставалась в руках Москвы, летом и осенью 1990 г. во всех трех республиках росло стремление к независимости. Теперь на правительственные должности назначались люди, лояльные Верховным советам, сменяя поддерживавших партию. Те, кто продолжал оставаться в рядах партии, были вынуждены обозначить свою лояльность либо тому крылу партии, которое теперь ориентировалось на Верховные советы, либо их противникам, по-прежнему придерживающимся «линии Москвы». Подобный раскол уже произошел в литовской партии после декабря 1989 г.; в Эстонии и Латвии это случилось в 1990 г. Последовавшие одно за другим обсуждения (научные или приближенные к таковым) демонстрировали, что пребывание в составе СССР нанесло вред титульным нациям республик Прибалтики (эстонцам, латышам и литовцам), а также природной среде и экономике этих республик. Контраргументы, указывавшие на выгоды, которые обеспечивала принадлежность к более крупной экономической структуре, снабжавшей Прибалтику энергетическими ресурсами и распределявшей ее продукцию, оставались без внимания.

Во всех трех республиках центром стремления к независимости оставались вновь выбранные Верховные советы; эти органы все больше считались переходными, действующими до того момента, когда в условиях полной независимости пройдут настоящие парламентские выборы. Национальные активисты — избранные в качестве кандидатов от народных фронтов — были разнородной группой, включавшей в том числе множество бывших высокопоставленных партийных чиновников, теперь сделавших ставку на национальные силы. Это вызвало определенные разногласия среди сторонников национальной независимости, не входивших в новую элиту и полагавших, что истинно законное новое правительство должно состоять лишь из тех, кто не запятнал себя членством в коммунистической партии, а также включать пострадавших от репрессий советского периода. Негодование и чувство обиды возросло еще до того, как независимость была достигнута. Были предложены механизмы «чистки», но реализованы только некоторые из них, направленные против КГБ. Крайне правые национальные активисты, оказавшиеся в определенном смысле маргинализованными, продолжали подозрительно относиться к новой элите. Некоторые считали, что все движение народных фронтов в действительности было запланировано Москвой и спонсировалось местными органами государственной безопасности. На другом краю политического спектра находились представители Интернационального фронта, выступавшие за немедленное введение чрезвычайного положения: по их мнению, Горбачев должен был объявить военное положение и арестовать активистов движения за независимость, включая депутатов Верховных советов. Военные же (то есть Прибалтийский военный округ в Риге) молчали, поддерживая контакт с Верховными советами, наблюдая за событиями и ожидая приказов из Москвы.

«Свалка истории»

К началу 1991 г. восточноевропейские страны уверенно освобождались от коммунистических режимов, и одна из них — Югославия оказалась ввергнутой в гражданскую войну. Некоторые из республик СССР последовали примеру Прибалтики и искали способы освободиться от власти Москвы, что часто приводило к жесткой конфронтации между властями и сепаратистами. В январе 1991 г. в Прибалтике также произошло несколько вспышек насилия: в Вильнюсе попытка вооруженных сил захватить центральную телевизионную башню привела к гибели 12 гражданских лиц, а в Риге события в Вильнюсе вызвали массовое стремление гражданского населения защитить свою независимость; сотни людей создали «живые барьеры» вокруг основных правительственных зданий. В конце января в столице Латвии четверо гражданских лиц были убиты в перестрелке с ОМОНом. Эти инциденты тут же транслировались средствами массовой информации по всему миру, хотя московское правительство отрицало их, демонстрируя плохо налаженные коммуникации и способствуя расколу местных властей. Лояльные Москве группировки в республиках Прибалтики продолжали считать, что текущая ситуация ведет к хаосу (что было существенным преувеличением), и продолжали просить у Москвы введения чрезвычайного положения. На протяжении следующих нескольких месяцев ситуация оставалась напряженной, поскольку так и не наблюдалось сколько-нибудь заметных признаков того, что планирует делать центр (если вообще планирует делать хоть что-нибудь). Московское правительство продолжало настаивать, что стремление прибалтийских республик к независимости является антиконституционным, однако предложенный в качестве альтернативы «конституционный» путь представлялся неприемлемым для народных фронтов. Процессы, запущенные в республиках Прибалтики благодаря развитию общественного мнения, привели к гораздо более серьезным последствиям, чем предполагалась изначально.

Летом 1991 г. многие в Прибалтике еще боялись грядущих репрессивных мер, однако никто не мог сказать, когда будут приняты эти меры и как они будут выглядеть. Девятнадцатого августа в Москве произошли драматические события: представители консервативного крыла руководства партии и военных кругов предприняли плохо скоординированную и неуверенную попытку переворота, направленного против реформаторов в руководстве партии, воспользовавшись моментом, когда Горбачев находился на отдыхе в Крыму. Через несколько дней эта попытка провалилась: заговорщики не смогли вовремя прибегнуть к насилию, не пользовались полной поддержкой вооруженных сил, к тому же во главе противников заговора быстро встал такой харизматичный лидер, как президент Российской Федерации Борис Ельцин.

Прибалтика быстро отреагировала на события в Москве: после двух дней неопределенности, когда представители интернациональных фронтов взяли на себя ответственность за происходящее и стали угрожать приведением в действе сил ОМОНа, Верховные советы (парламенты) Эстонии, Латвии и Литвы провозгласили полную независимость от СССР. В Таллине, Риге и Вильнюсе лидеры лояльных Москве группировок были арестованы за попытки свержения законно избранных правительств; их ошибка состояла в том, что они преждевременно сочли, будто путч увенчается успехом. Собственность некогда всемогущей коммунистической партии была захвачена полицейскими подразделениями, подчиняющимися Верховным советам, а саму партию объявили вне закона. На протяжении следующих двух недель три прибалтийские республики были признаны в качестве независимых государств правительством Российской Федерации, а также большинством правительств стран Западной Европы и США (2 сентября).

К 18 сентября все три республики были приняты в ООН в качестве полноправных членов; это означало, что любые реваншистские поползновения в их адрес столкнулись бы теперь уже с международным общественным мнением. Однако вероятность таких поползновений становилась все меньше, поскольку правительственные структуры СССР находились в состоянии хаоса и упадка и политическая власть переходила в данный период от СССР к Российской Федерации. Советская армия, по-видимому, подчинялась Горбачеву, а правительство Российской Федерации под руководством Бориса Ельцина декларировало готовность принять на себя всю полноту власти. Покоряясь естественному ходу событий, Михаил Горбачев 25 декабря снял с себя полномочия президента СССР и в той же речи объявил о распаде Союза Советских Социалистических Республик. Вскоре после этого Российская Федерация провозгласила себя правопреемником всех активов бывшего СССР и почти прекратившей свое существование на тот момент коммунистической партии. К всеобщему удивлению, один из ведущих игроков эры «холодной войны» исчез с политической арены не только без ядерного конфликта, но даже без значительного кровопролития, которое, как ожидалось, не могло не сопровождать столь важное событие. «Свалка истории», на которую, как в течение десятилетий провозглашала советская пропаганда, должны были отправиться капиталистические страны, стала местом упокоения коммунистической партии — «авангарда пролетариата» и воплощения СССР.

Стремление трех прибалтийских республик к независимости увенчалось успехом, но скорость, с которой эта независимость была обретена, превысила все ожидания. Международное признание Эстонии, Латвии и Литвы как независимых государств еще не означало возникновения в этих странах нового общества. «Строительные леса» в виде независимой государственности воздвигнуты, но под ними находилось лишь слегка обновленное здание советской постройки. И здесь уже не могла помочь идея, что страны Балтии восстанавливают государственность после пятидесятилетнего перерыва: события 1940 г. произошли давно и почти исчезли из памяти населения. Новой политической элите (народным фронтам) приходилось работать с тем, что есть.

Следы старой системы были видны повсюду. На многочисленных тщательно охраняемых базах по-прежнему располагалось значительное число советских (то есть теперь российских) военнослужащих, что вызывало зловещие предчувствия. Единственной валютой по-прежнему оставался советский (теперь российский) рубль, так что экономика трех балтийских республик зависела от его курса. Коммунистические партии трех стран владели огромным количеством имущества, конфискованного новым правительством, однако еще предстояло выработать процедуру, в соответствии с которой им можно было бы распорядиться. Многие законы советского периода продолжали действовать (как и в переходный период от царизма к независимости в 1918 г.) и, соответственно, нуждались в пересмотре и корректировке.

Однако окончательный пересмотр законодательной системы не мог произойти до вступления в силу новых конституций трех стран Балтии. В 1990 г. Латвия провозгласила восстановление и обновление Конституции 1922 г., которую необходимо пересматривать в соответствии с требованиями нового времени; Литва и Эстония, чья конституционная история в период между войнами была более запутанной, решили создать новые документы, требующие созыва конституционных собраний.

Человеческий аспект переходного периода оказался особенно тяжелым. На протяжении пятидесяти лет население трех новых республик привыкло к условиям жизни в Советском государстве с соответствующим, почти бесплатным, социальным обеспечением, где многое, включая пенсии, шло из центрального государственного бюджета. Теперь необходимо было срочно выяснить, какую часть этой социальной инфраструктуры можно сохранить и на каких уровнях, — и получить ответы на эти вопросы оказалось нелегко, поскольку прежняя система распределения из Москвы прекратила свое существование. Старая система порождала зависимость, а теперь каждый гражданин сам отвечал за свой личный доход, карьеру, сбережения, конкурентоспособность и выживание.

Оставался также актуальным потенциально взрывоопасный вопрос этнического состава населения трех стран. Необходимо было вновь пересмотреть вопрос гражданства во всех трех странах, остававшийся крайне сложным (в Эстонии и Латвии — более сложным, чем в Литве). В Литве только 20 % населения не принадлежали к титульной нации, тогда как в Эстонии — около 40, а в Латвии — почти 50 %. Движение за независимость основывались на защите культуры титульной национальности каждой страны, и поэтому простое решение — дать гражданство всему существующему населению — многим казалось противоречащим борьбе за национальную независимость. Наконец, оставалось неясным, как поступать с бывшими членами ныне нелегальных республиканских коммунистических партий. Рядовых коммунистов вполне можно было простить, однако энергичные и талантливые бывшие представители номенклатуры представляли проблему. Многие из них успешно приспособились к новым обстоятельствам, став активными поборниками независимости. Другие, менее активные, оставались на своих рабочих местах, разумно предполагая, что новые государства будут нуждаться в профессионалах без оглядки на их былое. Однако оставались и те, чье прошлое вызывало слишком большие вопросы, — например, бывшие сотрудники советских спецслужб. Опыт стран Восточной Европы не предполагал ни очевидных, ни оптимальных способов решения этой проблемы. Легкость, с которой многие представители партийной верхушки стали членами новых правительств, расстраивала многих, считавших, что независимость должна принести их стране очищение и новые национальные правительства должны возглавить те, кто больше всего пострадал во время советской власти.