Краткая история стран Балтии

Обзор истории народов восточного побережья Балтики можно начинать с первого упоминания о них в письменных источниках, что позволяет последовательно описывать события в соответствии с общепризнанной хронологией. Чтобы начать с существенно более раннего времени, в данной главе нам придется использовать временную шкалу, отличную от используемой большинством историков, исчисляющих время в десятках и сотнях тысяч лет. Решение начать с таких давних времен частично основывалось на желании подчеркнуть, что в то время, когда на Ближнем Востоке и в Средиземноморье появлялись, процветали и угасали великие цивилизации, побережье Балтики тоже не было пустым местом, а также указать на то, что передвижение людей изначально являлось неотъемлемой частью долгой истории Балтики. В те века, когда названия народов, населяющих этот регион, начали появляться в письменных исторических источниках, — то есть, грубо говоря, примерно в I в. н. э. — люди, населявшие на тот момент побережье, были лишь последними из сотен поколений мигрантов; некоторые из них оставили после себя вполне различимые фрагменты материальной культуры, в то время как другие исчезли почти бесследно.

Все эти появления и исчезновения, несомненно, представляли собой поворотные моменты самого различного свойства, о которых мы вряд ли сможем узнать что-либо существенное. Один из них, крайне важный для соединения непрерывной истории Балтийского побережья с историей остальной части европейского континента имел место тогда, когда авторы, принадлежавшие к существовавшим тогда цивилизациям, начали называть по именам народы побережья — впрочем, весьма неточно и неинформативно. Процесс присвоения имен являлся актом признания экономических связей, которые уже существовали между побережьем Балтики и другими частями Европы. Но в то же самое время использование специфических обозначений для этих северных народов вызвало по отношению к ним любопытство, которое больше уже никогда не утихало; с каждым столетием после приблизительно 800 г. н. э. источники сообщают о Балтийском побережье все более подробную информацию, которую можно сочетать с находками археологов, чтобы уменьшить потребность строить догадки.

Отсутствие каких-либо письменных источников собственно с самого побережья Балтики ставит под сомнение описания этих народов, сделанные извне, поскольку сами балтийские народы не записывали информации о себе в какой-либо фиксированной форме. Следовательно, во всем сказанном о жизни в эти «дописьменные» столетия будут звучать нотки неопределенности. Такие описания основываются на редких упоминаниях в письменных источниках, принадлежащих другим народам, на выводах, сделанных из изучения сохранившихся предметов материальной культуры, и на спорных интерпретациях образа мышления, отразившегося в идентифицируемых обычаях и практиках (например, на положении тел в раскопанных захоронениях). Таким образом, побережье ничем не отличается от многих других регионов Европы и иных континентов, хотя в некоторых отношениях тщательные реконструкции образа жизни прибрежных народов, производимые современными археологами, основываются на более надежном материале, чем тот, которым мы располагаем в других регионах. Так или иначе, необходимо осмотрительно относиться к любой информации; по крайней мере, до тех времен, когда народы Балтийского побережья начинают свидетельствовать сами.

Происхождение

Ледник, покрывавший большую часть Северной Европы, начал отступать 14 тыс. лет назад, оставляя за собой рельеф и очертания восточного побережья Балтики, почти не изменившиеся до наших дней. Процесс таяния льда шел медленнее, чем ползет улитка, — сначала от слоя льда освободилась территория современной Литвы, затем — Латвии и, наконец, Эстонии. Ледник отступил примерно до Северного полярного круга, где сейчас находится Финляндия, и к тому времени, как его таяние прекратилось, в Северной Европе возникли человеческие поселения. То, что изначально было огромным озером в середине вновь появившейся, свободной ото льда территории, постепенно стало морем, позже названным Балтийским, и языки отступающего ледника оставляли за собой очень разные ландшафты. Однако на восточном побережье такие ландшафты не очень различались — там были крупные речные системы, включающие многочисленные притоки, озера — небольшие и средних размеров, — болота, значительные равнинные территории и немногочисленные — холмистые (однако не гористые) и пористые почвы с вкраплениями камней. Постледниковая растительность представляла собой значительные лесные массивы, состоящие из ели, дуба, березы и бука; в конце концов здесь установился достаточно влажный и умеренно теплый климат, с относительно суровыми зимами и коротким периодом роста растений.

Судя по костным останкам, первыми крупными животными восточного побережья Балтики были, вероятно, древние подвиды северного оленя, мигрировавшие на север с южного берега Балтийского моря и из районов к юго-востоку от Балтики. За этими животными последовали люди, вероятно, из тех же регионов, и их останки свидетельствуют о том, что первые человеческие поселения на территории современной Литвы появились около 11 тыс. лет назад. Неудивительно, что первые поселения располагались на берегах рек и озер; археологи, исследуя сохранившиеся там древние останки, предположили, что первые жители этих мест приходили сюда группами по десять-двадцать человек. В ту эпоху человеческие поселения не были постоянными — изначально охотники и собиратели следовали за мигрировавшими северными оленями по мере того, как поблизости истощались запасы пищи. Большинство предположений о древнем населении региона основывается на информации, полученной в результате анализа нескольких дюжин раскопок, произведенных в разных местах побережья, причем наиболее ранние из них — расположенные на территории Литвы — датируются временем примерно в 11 тыс., а самые поздние — в 10 тыс. лет назад.

Для этих древних народов было характерно постоянное перемещение; относительно постоянные поселения появились во множестве лишь в период, который археологи определяют как поздний неолит (около 6–4 тыс. лет назад). Материальные свидетельства позволяют предположить, что с течением времени поселения становились более многочисленными и располагались возле рек или озер. На протяжении очень долгого времени оседлые общины земледельцев, пришедших из района реки Вислы на территории современной Польши, делили побережье Балтики с охотниками и собирателями. Несомненно, не обходилось без трений. Охотники и собиратели сохраняли древние традиции перемещения на большие расстояния, тогда как оседлые земледельцы защищали свои поселения, на обустройство которых уходило немало времени и труда.

Свидетельства деятельности людей в эти тысячелетия и анализ остатков их материальной культуры (не важно, насколько тщательный) в значительной степени основаны на научных догадках. К примеру, возьмем захоронение. Можно ли на основании присутствия в нем определенных видов семян делать обобщения о преобладавших сельскохозяйственных культурах? Или является ли некоторое отдаление друг от друга мужских и женских погребений в местах массовых захоронений действительным свидетельством существования патриархата? Перейти от изучения материальных предметов к идеям, которые могут за ними стоять, все еще очень трудное дело — для давнего периода нашего прошлого оно находится почти на грани возможного, так что речь в большей степени идет о догадках и предположениях, пусть и осуществляемых на научной основе.

До того, как оседлое земледелие стало доминировать (то есть до эпохи, начавшейся около 5 тыс. лет назад), археологи дифференцировали мобильное население восточного побережья в соответствии с различиями, проявляющимися в предметах материальной культуры, и особенно в погребениях. Среди так называемых археологических культур побережья (традиционно получающих названия по месту обнаружения предметов материальной культуры) — Кундская культура, представители которой населяли северную часть побережья, и Неманская культура, распространенная на юге, причем в центральных районах они пересекались. Более того, восточные границы этих культур располагались на территориях, которые относятся к современной России, а южная граница Неманской культуры достигает современных Польши и Белоруссии. Несколько позже эти культуры вошли в третью — культуру ямочно-гребенчатой керамики, получившую название по принятому в ней стилю украшения гончарных изделий. Позже на авансцену истории вышли носители культуры шнуровой керамики (название также основано на типе гончарных изделий), иногда называемой культурой боевых топоров (по принятому типу оружия), не заменившие, кажется, полностью носителей иных культур, но принесшие в регион новые сельскохозяйственные практики. Постулированные внешние границы этих культур никоим образом не соответствовали границам современных стран Балтии, так что носители их лишь фигурально могут считаться предками позднейшего населения упомянутых стран. Эти культуры были на много тысячелетий и сотни поколений отделены от более поздних эпох — в том числе благодаря культурным следам многих других внешних народов, на протяжении своих странствий оказывавшихся на побережье Балтики. Однако было бы ошибочно воспринимать эти культуры как бусины, нанизанные на нить времени через одинаковые интервалы. Разумеется, они должны были хронологически перекрывать друг друга, да и кросскультурное взаимопроникновение имело место — практики заимствовались и переходили из культуры в культуру, так как все это происходило на относительно небольшом участке Европы.

Тем не менее можно говорить о том, что после первого появления человека на востоке Балтийского побережья человеческое присутствие в этом регионе было непрерывным. Адаптация к окружающей среде была очевидно успешной большую часть времени, и нам известно многое о том, как жили эти народы. Когда они оседали на одном месте, они либо строили небольшие деревянные дома с вертикальными стенами и крышей, либо создавали постройки (напоминающие типи коренного населения Америки), в которых бревна были наклонены друг к другу в качестве основы для внешнего покрытия из шкур. Люди охотились и рыбачили с помощью орудий из кости или дерева, украшали себя амулетами из тех же материалов и изготавливали керамику с геометрическим рисунком. Частое повторение сходных мотивов украшения ювелирных и гончарных изделий предполагает присутствие эстетических устремлений у анонимных мастеров, тем более что данные украшения никак не влияют на полезность этих предметов. Оружие использовалось как для охоты, так и для самозащиты, хотя применительно к тем периодам у нас очень мало прямой информации о существовавших конфликтах, территориальных или каких-либо еще. Возможно, плотность населения была так низка, что подобные конфликты возникали лишь в экстраординарных обстоятельствах.

Таким образом, изменения всякого рода происходили постоянно, но большей частью не имели всеобъемлющего технологического значения. Несомненно, происходили незначительные улучшения оружия, орудий труда и жилищных условий, но большинство перемен такого рода были малозначимы в долгосрочной перспективе. Лишь один тип изменений действительно стал решающим и имел величайшие последствия для истории — появление и распространение оседлого земледелия, а вместе с ним культивирование сельскохозяйственных культур и разведение скота. Появление этих практик связывается с культурой шнуровой керамики и датируется поздним неолитом. Основным орудием труда земледельцев в тот период была деревянная мотыга. Затем последовало тысячелетие, когда одновременно с оседлым земледелием существовали охота и собирательство, но приблизительно 4 тыс. лет назад появляются свидетельства использования металлов — бронзы и железа — в основном для изготовления оружия и украшений. Откуда пришло знание об этих технологиях, неясно, но очевидно, что с течением времени использование металлов и практика оседлого земледелия стали взаимно поддерживать друг друга. Были обнаружены поля, относящиеся к указанному периоду и составляющие от 18 до 36 метров в длину; они устраивались на открытых пространствах или же на полянах, очищенных от деревьев. Домашний скот (козы, овцы, коровы, свиньи), который разводили представители этих культур, использовался в большинстве своем в различных целях: для получения молока, мяса, а также шерсти, шкур и крупных крепких костей. Такие сельскохозяйственные знания, очевидно, распространились по всему восточному побережью Балтики, чему есть немало подтверждений в археологических находках. Инструментом распространения этих знаний, очевидно, были люди, учитывая, что географические перемещения разного рода продолжались даже среди народов, в массе своей оценивших выгоды оседлого образа жизни.

Свидетельства времен позднего неолита показывают, что в данный период совершенствовались строительные навыки, поскольку наличие постоянно используемых полей требовало долгосрочного пребывания на одном месте и достаточного времени, так необходимого, чтобы научиться чему-либо методом проб и ошибок. Дерево оставалось основным материалом для строительства домов, а камень использовался для других целей: поля часто отделялись друг от друга изгородями из нагроможденных камней, камнями покрывали захоронения, иногда их оформляли геометрическими орнаментами. Иногда обнаруживаются укрепления, построенные для охраны домашних животных. В тот же период — поздний неолит — появились первые свидетельства строительства деревянных городищ на холмах, то есть групп жилищ, напоминающих деревни и окруженных высоким деревянным частоколом. Однако поселения такого типа гораздо чаще встречаются в более поздние периоды. Потребность во всякого рода металлических инструментах, несомненно, приводила к более частым контактам с внешним миром; восточнобалтийские погребения этого периода нередко содержат металлические изделия центральноевропейского или скандинавского происхождения.

Длительное использование металлов привело в конце концов к тому, что железо сменило бронзу. Этот переход произошел в то время, когда далеко на юге, в Средиземноморье, Римская империя стала величайшей державой Европы того времени. Некоторые свидетельства показывают, что еще до того, как римская экспансия достигла своего зенита (III–IV вв. н. э.), существовали спорадические торговые контакты между миром Балтики и Средиземноморья: балтийский янтарь был востребованным товаром у римлян, как и шкуры, доставлявшиеся из этого региона, а прибалтийские народы всегда стремились к доступу на рынок изделий из металла. Возможно, наиболее активными в таком товарообмене были народы южного побережья Балтики; принадлежащие им различные изделия из металла находили путь и к восточному побережью.

Если процессы изменений, происходивших на побережье в более ранние эпохи, измерять и описывать в категориях тысячелетий, то около 2 тыс. лет назад экономические и социальные изменения в регионе ускорились, и их стало проще датировать. Можно предположить, что оседлое земледелие увеличило пищевые ресурсы; это, в свою очередь, привело к сокращению младенческой смертности и повышению ожидаемой продолжительности жизни. В результате увеличилась плотность населения. Повышение плотности населения в свою очередь, оказало давление на сельское хозяйство, что привело к увеличению размеров существующих полей и расчистке новых, а также к более быстрому распространению всякого рода новшеств. Сходные изменения происходили и в регионах, соседствующих с восточным побережьем Балтики, что вызывало интерес их жителей (принадлежавших к более многочисленным народам), находившихся в поиске новых территорий для расширения среды обитания.

Признание

Мы предполагаем, что в те самые столетия, когда Римская империя на юге управляла всем известным цивилизованным миром, народы восточного побережья Балтики жили своей обычной жизнью, устанавливая правила личного, общественного и политического поведения в соответствии со своими представлениями о том, что является правильным и надлежащим. Каковы были эти правила, мы не знаем. Описания тех столетий, перенесенные археологами и на более поздние времена, однако, используют выражения, предполагающие, что распределение населения по Балтийскому региону достигло большей стабильности, чем когда-либо ранее. Данные описания не отрицают перемещений населения, но эти перемещения приобретают новый контекст; речь теперь идет о народах, живущих в определенных областях побережья. Такое изменение в описании, характерное для позднейших авторов, пишущих о прошлом, частично связано с географическими трудами античных авторов: в первые века «христианской эры» Римской империи появляются письменные свидетельства о народах Балтийского побережья. Эти свидетельства весьма неопределенны, не демонстрируют глубоких знаний предмета, но они, по крайней мере, говорят о признании современниками того факта, что народы за границами Империи более не считались анонимной массой варваров, сменяющих друг друга.

Римский историк Тацит в I в. н. э., например, говорит о Aesti, народе, жившем на южном берегу «северного моря». Сходные упоминания, содержащие термин Aesti, появляются в трудах Кассиодора и Иордана в VI в. и Эйнхарда в IX столетии; другие же греческие и римские авторы, писавшие как раньше, так и позже указанных, давали имена местам и рекам, соседствующим с Балтийским морем, а само море называли «Свевским». Подобные упоминания использовались этими авторами как для того, чтобы удовлетворить желание описать экзотические уголки Европы, так и с целью указать на источник происхождения янтаря, ценимого в Средиземноморье и импортировавшегося из северных земель. Хотя термин Aesti всегда появляется в этих описаниях вместе с обозначениями других малоизвестных северных народов, сам факт наименования как таковой имел большое значение и показывал рост знаний об этом народе.

К сожалению, термины, используемые античными авторами, не очень помогают глубже понять ситуацию на побережье в те времена. Мы можем перестать обозначать народы Балтики археологическими терминами, такими, как «производители шнуровой керамики» или «культура боевых топоров», но при этом возникнет вопрос, чем же заменить эти наименования. Используя такие термины, как Aesti, Тацит и другие античные авторы скорее всего основывались на информации, полученной из вторых и третьих рук на основе рассказов путешественников, известных образованным людям того времени, или же заимствовали их из работ более ранних авторов. Да, это было в некотором роде признание. Однако нет свидетельств, что обозначаемый таким названием народ действительно называл себя Aesti, или о том, как же именно он сам себя называл. В этом было различие между имевшими и не имевшими письменности народами, причем последние составляли на то время большинство. К тому же появление терминов, связывающих народ и место его расселения, подразумевает, что перемещения населения прекратились. Было бы более разумным допустить, что характеристики процессов, свойственных для численно небольших народов, борющихся за территории (ассимиляция, слияние, исчезновение, вытеснение, переселение), имели место в действительности, даже если мы ничего не знаем ни о них, ни о результатах подобных процессов. Однако после 500 г. н. э. появляется все больше свидетельств о народах побережья и местах их расселения: скандинавские саги IX в. содержат описания с такими же названиями, что и русские летописи этого периода. Увеличение числа таких упоминаний позволяет сделать вывод, что в регионе происходила определенная стабилизация расселения.

Много столетий спустя, особенно в ХХ в., ученые, писавшие о Балтийском побережье, достигли определенного консенсуса в вопросе, как именно следует обозначать народы, населявшие его в этот период, используя терминологию, заимствованную из двух исторических дисциплин — исторической лингвистики и исторической этнографии. Лингвистическая методология привнесла общие термины, касающиеся развития и распространения языков, используя свидетельства языков как таковых, но то, что говорится в этом дискурсе о социальной истории людей — носителей языка, приходит из других близких дисциплин, таких, как этнография. Историческая этнография занимается преимущественно природой и развитием существующих групп людей; она рассматривает неязыковые свидетельства и стремится идентифицировать различия между группами, которые могут быть и не видны на исключительно языковом поле. Применительно к Балтийскому побережью обе дисциплины смыкаются и предлагают некоторое количество наименований, частично основанных на групповых языковых различиях, частично — на существовании различных групп населения. Ни в том, ни в другом случае нам недоступны прямые свидетельства, и потому принципы формирования групп всегда до некоторой степени надуманы в лучшем случае гипотетические.

Категории историко-лингвистической традиции являются наиболее общими; таким образом, начать следует с них. Историки европейских языков определяют две широкие категории, актуальные для данной темы, — индоевропейские и финно-угорские языки, и каждая из этих групп состоит из множества языков. Носители языков, относящихся к указанным группам, пришли в Европу с юго-востока. Каждая из групп имела более раннюю версию — так называемые протоиндоевропейские и протофинно-угорские языки. К 500 г. н. э. каждая большая группа оказалась связанной с определенным местом расселения: носители финно-угорских языков располагались к северу от носителей индоевропейских. В Центральной Европе середине I тысячелетия н. э. движение населения носило постоянный характер (его иногда называют «переселением народов»), и другие народы, особенно славянского происхождения (носители индоевропейских языков), пришли в этот регион с востока и юга, оттеснив существующее население к северу. Соответственно, ранее обитавшие там носители индоевропейских языков также отодвинулись к северу, вытеснив финно-угров еще дальше. В результате последние заняли территорию современных Финляндии и Эстонии, тогда как индоевропейцы расселились в оставшейся части восточного побережья Балтики (на территории современных Латвии и Литвы), а также в южной части побережья (сегодняшняя Северная Польша и Калининград) и, судя по гидронимам (названиям рек), на значительной части современной Белоруссии и Западной России. Говоря об этих веках, современные историки европейских языков обычно используют термин «балтийские», характеризуя индоевропейские языки, используемые на восточном и южном берегах Балтийского моря, и «финские», говоря о языках более северных народов.

Терминология исторической этнографии относительно того же периода чаще всего описывает группы, говорящие на «балтийских» и «финских» языках, используя более дифференцированные названия, часто восходящие к названиям, используемым римскими авторами, скандинавскими бардами, составителями древнерусских летописей и авторами более поздних хроник XIII и XIV столетий. Эти этнографы пишут с определенной уверенностью, что в период с 500 до 1000 г. н. э. народы восточного и южного побережий Балтики жили на достаточно четко определяемых территориях, чтобы их можно было нанести на карту, обозначив границы (см. карту 1).

Самым северным народом восточного побережья были эсты, занимавшие примерно ту же территорию, на которой сейчас находится Эстония, включая бесчисленные острова у берегов Балтики. Эсты говорили на языке, родственном языку финнов, которые переселились еще севернее, за Финский залив, а также языкам многочисленных финно-угорских групп, живших на территории сегодняшней России. Также он был лингвистически близок к языку сету, которые жили юго-западнее и южнее озера Пейпус (Чудское озеро), ограничивающего с востока современную Эстонию, то есть на территории сегодняшней России. Ливонцы (или ливы) — также финно-угры — расселились на землях, непосредственно примыкающих к Рижскому заливу (как он теперь называется); их язык, очевидно, отличался от тех наречий, на которых говорило эстонское или финское население. Другие балтийские группы, говорящие на финских языках, — такие, как ингры (ижора), карелы, вепсы и вотяки, — проживали на территории современной России за пределами побережья Балтики и рассматриваться здесь не будут.

К югу, востоку и западу от эстов, ливов и сету лежали территории народов, говоривших на балтийских языках. Рядом с эстонскими и ливскими землями жили латгалы, территория которых начиналась на восточном берегу реки Даугава и, судя по всему, простиралась глубоко на земли, входящие в современную Белоруссию. К западу от них жили селы, чьей восточной границей был западный берег Даугавы. Западнее селов и прямо под землями ливов, живших вдоль Рижского залива, расселились земгалы, чья территория достигала пределов современной Литвы. К западу от земгалов находилась земля куршей, ограниченная Балтийским морем и также доходившая на юге до территории нынешней Литвы. К югу от куршей и селов в пределах балтоязычных территорий жили жемайты, занимавшие большую часть земель Северной Литвы. Юго-восточнее жемайтов находились земли аукштайтов, располагавшиеся вдоль верховий Немана. Западнее их расселились скальвы (среднее течение Немана), а к югу от них — ятвяги, или судовы, — их земли лежали между нижним Неманом и Мазурскими озерами. Сразу к западу от ятвягов жили пруссы (иногда называемые «древними» пруссами) — центром их территории был современный Калининград, и они также говорили на языке балтийского происхождения. Рядом с пруссами (на территории современной Северной Польши) начинались земли племен, говоривших на славянских языках. Фактически, славяноговорящие племена ограничивали ятвягов с юга и аукштайтов — с юга и востока. Судя по топонимам и другим медленно меняющимся прямым свидетельствам, относящимся к первым векам этого «переселения народов», территории носителей балтийских языков простирались далеко в современную Россию, но позже пришедшие славянские племена вытеснили их на запад, ограничив ареал расселения балтийских народов побережьем Балтийского моря.

К этому перечислению народов были бы уместны некоторые комментарии. Во-первых, в рассматриваемый период (с V по Х вв. н. э.) те, кого мы здесь называем «носителями славянских языков», также могли подразделяться на более мелкие образования, каждое со своим собственным именем. Но мы здесь не будем углубляться в эту тему, поскольку предметом нашего рассмотрения являются балто- и финноговорящие жители побережья Балтики. Во-вторых, названия, используемые для обозначения народов этого времени, в позднейшие столетия станут официальными названиями современных государств (Эстония, Литва) или их частей (регионы Латвии — Курземе, Земгале, Латгале). Однако мы не станем предполагать, что древние народы, носящие эти названия, последовательно распространились и поглотили все другие соседствовавшие с ними этнические образования. История наименования территориальных объединений в восточной части побережья Балтики значительно отличается от истории изменения национального состава этого региона. В-третьих, остается неизвестным, кем же все-таки являлись упомянутые группы — народами, племенами, этническими группами, языковыми группами, национальностями, нациями? Использование коллективных обозначений крайне различается у разных ученых, рассматривающих данный регион, и поэтому имеет смысл некоторым образом дистанцироваться от обозначений, подразумевающих значительное общее сознание единства среди этих народов, во многом вследствие характера доступных нам свидетельств. «Границы», представленные на карте 1, являются результатом исследования археологических источников и лингвистических данных и не обязательно отражают реальную картину разделения территорий, которые их жители готовы были защищать как «свои». Термины «народы» и «племенные объединения», таким образом, более оправданны, чем другие, поскольку являются более нейтральными с точки зрения группового самосознания.

Проблема обозначения народов побережья имеет еще один важный аспект — можно ли судить о них как о политических объединениях, то есть государствах? Трудности усугубляются тем, что нынешние историки трех стран Балтии используют иногда еще более тонкие различия, описывая территорию побережья. Они говорят, что «Древняя Эстония» состояла из сорока пяти «округов», образовывавших, в свою очередь, восемь отдельных «регионов»: Вирумаа, Равала, Ярва, Харью, Ляэнемаа, Сааремаа, Уганди и Сакала. Латвийские историки говорят о землях латгалов, селов, куршей, земгалов и ливов и, согласно позднейшим документам, заявляют, что каждая из этих «земель» включала многочисленные отдельно управляемые территории. Литовские историки говорят о «четырех традиционных этнографических регионах», а именно о Дзукии, Аукштайтии, Жемайтии и Сувалкии, и намекают на существование их более мелких подразделений. Существование подобных образований в древности часто выводится всего лишь из наличия позднейшего топонима. Иногда топоним подкрепляется археологическим свидетельством, а иной раз источник содержит некое описание, из которого можно сделать вывод, что автор имел в виду что-то похожее на государственное образование. Продолжаются дебаты ученых по поводу действительной природы этих образований в период до 1000 г. н. э., а также о том, насколько централизованными и могущественными они были в действительности. Часто историки прибегают к терминам развития, используя такие выражения, как «протогосударства» или «протонации», подразумевая, что с течением времени они становятся полноценными, четко определяемыми политическими объединениями со своими правящими элитами, центральным управлением, признанными границами и законами, на основании которых можно было войти в их состав. Если к этому смешанному набору определяющих характеристик добавить еще и этническую принадлежность, рассуждения такого рода почти не дают возможности поверить, что до 1000 г. народы Балтики значительно продвинулись на пути к национальным государствам, которые и в остальной-то Европе возникнут лишь много столетий спустя. Имеющиеся свидетельства, так или иначе, слишком скудны, чтобы продемонстрировать для начала существование эволюционных процессов какого-либо рода. Единственный вывод, который можно сделать с достаточной определенностью, заключается в том, что восточное побережье Балтийского моря после 500 г. н. э. стало территорией значительной дифференциации и потому должно описываться гораздо подробнее, чем это делали античные авторы и более поздние путешественники. К чему привела такая дифференциация через несколько веков — вопрос, на который следует отвечать с помощью более поздних источников.

Племенные общества Балтийского региона: основные характеристики

Существующие данные о населении восточного побережья Балтики в Х в. основываются в большинстве своем на подсчете количества людей на квадратный километр. Сегодняшние приблизительные подсчеты таковы: Эстония — 150 тыс., Латвия — 220 тыс., Литва — 280 тыс. человек. Не существует методологии, позволяющей разбить приведенные цифры на более мелкие структуры — племенные объединения — для каждого региона. Таким образом, в сравнительной иерархии три эти страны занимают те же места, что и сегодня: Эстония является наименьшей, а Литва наибольшей по численности населения. Данные общества были полностью сельскими и не имели городских центров в истинном смысле слова, хотя превалировали поселения деревенского типа, с вкраплениями одиночных домохозяйств. Общая плотность населения была низкой, и незаселенные территории покрывали леса.

Пищу добывали, возделывая зерновые культуры, занимаясь охотой, пчеловодством, рыболовством. Широкая распространенность инструментов, оружия, украшений и шитой одежды указывает на наличие всякого рода ремесленников. Жилища по-прежнему строились из дерева, а защитные сооружения, окружавшие их, позволяют говорить о постоянном страхе перед набегами соседей или других внешних врагов. Городища стали самой распространенной и наиболее серьезной формой защиты, причем некоторые из них были достаточно велики, чтобы в трудные моменты принять большое количество людей. Некоторые укрепленные поселения строились на озерах, и вода служила естественным препятствием для врагов. Освобождение земли от леса стало постоянным видом деятельности, обеспечивающим людей новыми полями для обработки. Колесные повозки еще не использовались, а дороги в большинстве своем представляли собой постоянно используемые тропы. Самым быстрым и эффективным способом передвижения внутри страны было плавание по судоходным рекам.

Чтобы понять, как происходило в описываемый период развитие населения, и не имея прямых данных, обратимся к моделям, предлагаемым исторической демографией для обществ подобного типа. Естественный рост населения в этих племенных обществах был низким: смертность среди взрослых и детей была высокой, к тому же периодические эпидемии, войны и недостаток пищи уничтожали прирост населения, достигнутый в относительно спокойные периоды. Вследствие этого ожидаемая продолжительность жизни была достаточно низкой, на уровне 35–40 лет. Однако те, кто не умер в детские годы, соответственно, могли дожить до шестого и даже седьмого десятка. Быстрый рост населения в любой конкретной области в течение жизни одного поколения мог произойти только благодаря иммиграции, если новые поселенцы были приняты и интегрированы в существующую популяцию.

В то время как археологи настолько доверяют своим находкам, что строят на их основании предположения о том, какими могли быть границы древних племенных обществ, у нас возникает вопрос о том, насколько эти «границы» были фиксированными с современной точки зрения. Вероятно, они все же не были таковыми, поскольку люди, жившие в их пределах, не имели ни постоянных армий, ни пограничной стражи, чтобы защищать их. Получается, что границы в значительной степени созданы учеными, переносящими современные реалии в прошлое, и не являлись той реальностью, с которой должны были считаться современники. Более чем вероятно, что эти территории имели центральные поселения, однако районы, удаленные от центра, населенные или нет, всегда были открыты для набегов и, возможно, даже для оккупации. Опасности подобного рода подтверждаются широкой распространенностью на побережье Балтики различного рода фортификационных сооружений, а также тем, что в источниках того времени описываемые общества почти всегда упоминались либо как объекты, либо как инициаторы набегов. Таким образом, население данных территорий постоянно жило в страхе набегов, при этом носители внешней угрозы совершенно необязательно говорили на каком-то ином языке. Иными словами, не существовало гарантии от нападения агрессивно настроенных групп, говорящих на том же языке, что и их жертвы. Однако, невзирая на опасности, актуальные для населения побережья тех времен, мы не должны приходить к выводу, что племенные объединения региона были особенно воинственными; в действительности только некоторые из них современные им источники характеризовали как особенно агрессивные. Так, курши использовали Балтийское море для пиратства и набегов на остров Готланд и даже на материковую Швецию; «свирепыми» называли в древнерусских летописях литовские племена. Однако дихотомия мы — они отличалась значительной гибкостью. Если какое-то племя говорило на «балтийском» языке, это не обеспечивало ему безопасности от набегов других «балтоговорящих»; более того, «балты» как таковые не проявляли какой-либо особенной враждебности к финноговорящим или славянским соседям. Доблесть, сила и алчность демонстрировались не в соответствии с языками, на которых говорили соседи, но просто по отношению к любым соседям — кем бы они ни были.

Мы не можем говорить о «децентрализации» власти на побережье, поскольку эта концепция предполагает представление о том, что прежде существовал обратный порядок. На побережье никогда не было короля Альфреда (как в Англии), который бы объединил в каком-то смысле все племенные группы против внешнего врага; эта территория была фрагментарной начиная с того момента, когда мы можем назвать ее отдельные компоненты, однако и на этой территории мы найдем лидеров и некоторую степень общественной стратификации. В хрониках XIII в. подобные факты отражаются с помощью таких терминов, как seniores («старшины») и rex («король»), что позволяет с определенной вероятностью предполагать, что такая дифференциация в обществе существовала в регионе и до начала II тысячелетия. Хроники чаще всего используют эти термины при описании переговоров или военных действий, но они обычно не останавливаются на том, какими правами пользовались названные упомянутыми терминами люди внутри возглавлявшихся ими сообществ и какую ответственность они несли. Также источники не описывают никаких инструментов, с помощью которых эти лидеры могли бы осуществлять свою власть на территории, которая могла бы считаться подвластной им по географическому признаку. Помимо всего, в последние столетия I тысячелетия н. э. вожди остаются в источниках безымянными: их имена появляются в хрониках лишь несколько столетий спустя. Таким образом, лидеры представляют собой некую тайну; они существовали, но невозможно сказать, то ли они избирались (как это происходило у германских племен), то ли обретали свой статус благодаря происхождению или успешно осуществленным актам устрашения.

Прямые свидетельства, полученные при археологических раскопках погребений, указывают на наличие социальной стратификации в этих обществах. Некоторые тела были захоронены с гораздо большим количеством материальных ценностей, чем обнаружено в других погребениях; отдельные захоронения делались в стороне от других. Не столь прямым свидетельством являлось расположение жилищ: часть домов в поселении была построена на холмах, тогда как другие располагались ниже. Хотя слово «стратификация» предполагает незавершенный процесс, а доступные археологические свидетельства относятся к прошлому, тем не менее версия, согласно которой разделение по уровню материальной обеспеченности имело место, выглядит достаточно убедительной. Строго говоря, свидетельства, получаемые путем изучения погребений, где мы видим, что в некоторых захоронениях присутствовали оружие лучшего качества и украшения, говорят только о том, что на момент смерти эти люди располагали большим количеством имущества, чем другие. Однако подобная практика была столь повсеместно распространенной, что это позволяет воспользоваться более общими выводами и применительно к Балтийскому побережью. Свидетельства, касающиеся жилья, могут толковаться двояко, поскольку не все археологические раскопки поселений демонстрируют разный — и высокий, и низкий — уровень качества жилья: некоторые из племенных обществ характеризуются значительной дифференциацией по этому признаку, тогда как другие различаются меньше.

Социальное разделение, основанное на материальном благосостоянии, не могло быть значительным, поскольку нет никаких свидетельств того, что в этих обществах, функционировавших лишь на уровне обеспечения выживания, существовало сколько-нибудь значительное накопление каких бы то ни было богатств. Тогда не было разделения населения на городское и сельское и, соответственно, не существовало поселений городского типа, где богатства могли бы аккумулироваться быстрее. Материальные различия между отдельными индивидами не влекли за собой немедленной социальной стратификации, поскольку высокий статус — то есть статус вождя, шамана, старейшины или богача — сохранялся лишь на протяжении жизни конкретного человека. Мы ничего не знаем о практиках наследования в этих обществах и, соответственно, о том, могли ли богатство и высокий статус концентрироваться на протяжении нескольких поколений в пределах одной семьи. Помимо этого, долгосрочная и фиксированная социальная стратификация могла легко стать жертвой внезапных перемен в обществах, которые были столь численно невелики, — неблагоприятное стечение обстоятельств могло легко ввергнуть все общество в относительную бедность.

Подобные замечания относительно социальной стратификации, однако, не являются аргументом в пользу утверждения, что социальная структура этих обществ была полностью однородной. Существует множество свидетельств наличия специализации ремесленного труда, присутствия людей, обладавших особенными способностями в таких сферах, как работа с металлами, строительство, ювелирное дело, — короче говоря, тех, чьи навыки были необходимы для создания вещей, которые мы находим в погребениях. Эти навыки передавались в семье из поколения в поколение.

Однако значительная дифференциация в сфере занятости, скорее всего, была для подобных обществ непозволительной роскошью; большинству людей приходилось и успешно справляться с крестьянским трудом, и демонстрировать навыки умелого кузнеца, отличного пчеловода, а если того требовала ситуация — хорошего воина или даже военачальника. Мера, в которой подобные маркеры высокого статуса и титулы признавались на протяжении всего периода жизни поколения, неизвестна, так же как и степень авторитета, которую сохраняли военные лидеры с течением времени.

Наконец, можно ли считать, что изменения в этих племенных обществах происходили на некой определенной траектории? Доступные нам археологические свидетельства того времени говорят лишь о конкретных моментах в прошлом: скелет человека, захороненного в определенном месте в определенное время, со всеми украшениями, принадлежавшими покойному/покойной; раскопанные остатки деревянных укреплений, которые могли некогда быть городищем; упоминание в летописи названия некоего народа. Чтобы идентифицировать изменения, каждый из этих случаев необходимо приблизительно датировать и привязать к временной шкале. В итоге любые свидетельства изменений имеет смысл принимать во внимание лишь при условии, что мы можем со значительной долей вероятности предположить, как питались члены этих обществ и на кого они охотились, сколько людей было в племени, из чего они строили дома, как украшали себя, какое оружие и орудия труда использовали, с кем торговали, какие культуры выращивали и меняли ли они место жительства. Используя максимально протяженную временную шкалу, мы можем обозначить наиболее долгосрочный вектор перемен, через которые проходили эти общества: от охоты и собирательства — к оседлому земледелию, от использования деревянных орудий труда — к бронзе и железу. Рассмотрение менее длительных периодов времени представляют собой более серьезную проблему, если пытаться наметить вектор изменений в пределах двух-трех столетий в районе рубежа I–II тысячелетий н. э. Создается впечатление, что в эти века изменения носили в большей степени накопительный, чем эволюционный характер: то есть за указанный период возросли общее количество населения и его плотность, увеличилось количество городищ, однотипного оружия и украшений, одних и тех же сельскохозяйственных культур, а также возрос объем торговли определенным типом товаров. Говоря в общем, в некоторых отношениях количественные социальноэкономические изменения могут способствовать переходу общества в иное качество — оно становится таким, каким не было до сих пор. Произошло ли это уже на рубеже I и II тысячелетий или процесс только шел, мы можем не узнать никогда. Мы знаем точно только одно: что подобные количественные изменения происходили задолго до того в других частях Европы и они привели к развитию общества в определенном направлении. Эти общества становились более многочисленными, лучше организованными экономически и политически, они вырабатывали систему взглядов, согласно которой значительные территории и владение землей воспринимались как абсолютное благо. Такие системы взглядов также поощряли экспансию, направленную на достижение различных целей: поиск приключений, стремление к доминированию, обращение других народов к определенным системам верований, накопление богатства посредством торговли или соперничества. Эти общества отличались определенной воинственностью, позволявшей выходить за пределы простого открытия новых земель, ведения торговли и грабежей; иногда тем, кто будет успешно выполнять свой долг, обещали вознаграждение на небесах.

Племенные общества восточного побережья Балтики имели незначительное количество подобных верований или иных представлений, которые могли бы привнести в их поведение сколько-нибудь значительные экспансионистские мотивы. Они могли нападать на соседей, но лишь для того, чтобы вернуть свои поселения и получить какие-то трофеи; некоторые из них могли продвигаться на новые территории, нарушая таким образом сложившиеся представления о границах. Однако повторяющиеся действия подобного рода не приводили к росту территорий конкретных племенных объединений. При этом на протяжении нескольких столетий перед и в самом начале II тысячелетия восточное побережье Балтики являлось объектом растущего интереса тех европейских обществ, для которых экспансия была нормой поведения.

Верования и системы верований

Извечная проблема недостатка источников оказывается лишь немного менее острой в сравнении с проблемой поиска прямых данных о системах взглядов и верований племенных обществ Восточной Балтики на рубеже I и II тысячелетий н. э. По определению, верования не оставляют материальных следов после того, как прекращается их власть над воображением людей; они просто исчезают. Помимо этого, системы верований также меняются с течением времени. Все, что нам известно о верованиях народов побережья, почерпнуто из более поздних хроник и летописей христианских авторов, стремившихся продемонстрировать абсурдность прежних языческих воззрений племен, перешедших под покровительство христианских народов, а также из трудов священнослужителей, писавших еще позже и выражавших сожаление по поводу «пережитков» язычества среди своей паствы. Соответственно, эти данные проецировались и на более ранние времена.

Еще один пласт информации (возможно, сомнительной ценности) стал доступным для нас благодаря убежденным националистам XIX — ХХ столетий (об этом см. гл. 6). Эти авторы замещают обличительный пафос христианских авторов восхвалениями дохристианских систем верований, дополняя их представлениями о пантеоне богов и жреческом сословии и предполагая, что центром данной системы верований было место под названием Ромува на территории современной Литвы. Такие экстравагантные националистические взгляды были особенно популярны среди некоторых латвийских и литовских интеллектуалов, находившихся под впечатлением от масштабов территории, на которой можно найти топонимы и гидронимы балтийского происхождения. Они полагали логичным, что столь обширное пространство, населенное «балтийскими культурами», должно было обязательно иметь общую и пользующуюся значительным влиянием философскую и религиозную систему. Устная традиция — дайны, включающая литовские dainos и латвийские dainas как образцы народной поэзии — считалась собранием заслуживающих полного доверия образцов верований «древних балтов». Несколько подобных претензий были сделаны и эстонскими националистами на протяжении XIX столетия и позже; хотя даже голос средневековых христианских авторов по поводу языческих воззрений эстонского населения звучит гораздо более приглушенно, чем по отношению к балтоязычному населению побережья.

В силу этого стремление избегать подобных неисторических притязаний оставляет довольно мало прямых данных о религиознофилософских взглядах обитателей побережья в те века, что предшествовали 1000 г. н. э. При этом следует признать, что таковые имели место. Было бы странно, если бы племена, у которых существовали различные (и идентифицируемые) занятия населения, существовала определенная экономическая организация и возможность защитить себя, не имели собственных представлений по поводу дуализма в самой природе всех обществ и соответствующих парных понятий: добро/зло, священное/мирское, жизнь/смерть, справедливость/несправедливость, естественное/сверхъестественное, болезнь/здоровье, мы/другие, друзья/враги.

Оглядываясь назад, специалисты приходят к выводу, что подобные верования и системы воззрений, возможно, имели в своей основе анимизм: убеждение, что каждый видимый и невидимый объект содержит в себе присущую лишь ему духовную силу, добавляющую к его природе некое измерение, не воспринимаемое человеческими чувствами. Анимизм предполагает благоговейное отношение к природе и проявляет себя в различных актах поклонения природным объектам: деревьям, животным, рекам — с использованием приношений в виде продуктов питания или других небольших, но ценных даров. Предполагается, что духи природы в результате таких актов поклонения становятся менее грозными, в результате чего усилия людей имеют шанс увенчаться успехом с большей вероятностью. Мир духов вездесущ, наполняет собой всю природу и — через нее — мир людей, поскольку те контактируют с миром природы. Духи иногда уподоблялись родительским фигурам: перед тем как начать пахоту, пахарь благодарил «мать-землю» за то, что она защищает его дом от разрушения в бури, происходившие с соизволения «отца-грома». Благоговейное отношение к отцам и матерям мира природы, очевидно, вело к появлению культа некоторых из них, поскольку предполагалось, что мир духов имеет собственную иерархию. Духи могли быть свободными от материальной оболочки, но время от времени могли обретать телесную форму. Предполагалось наличие духов — хранителей дома и очага, а некоторые животные — например, змеи — могли воплощать в себе силу духов. Считалось, что после смерти душа выходит из тела; в хрониках содержатся отдельные упоминания о расчленении тел врагов; это делалось для того, чтобы их души никогда уже не могли вернуться в свои тела.

Поздние летописные источники также повествуют о людях, способных играть роль посредников между миром духов и людьми, но маловероятно, что они являли собой некую организованную жреческую касту, как это представляли националисты XIX в. Людей, обладавших особыми способностями, чтили персонально, но не как представителей некой касты. Вполне достоверно предположение, что в этих обществах присутствовали шаманы, колдуны и целители, — они были и в других анимистических племенах. Также существовали и специальные места для поклонения и жертвоприношений — священные рощи и большие камни посреди полей. Люди верили, что эти рощи — постоянные обиталища духов. Однако не существует никаких археологических свидетельств, позволяющих предположить, что эти места поклонения и жертвоприношений когда-либо представляли собой закрытые сооружения, такие, как храмы, а также о том, что поклонение в них приобретало когда-либо постоянные коллективные формы.

Выше всего в этом мире сверхъестественного находились боги; некоторые из них сохраняли связь с отдельными природными явлениями, тогда как другие воплощали более абстрактные понятия, такие, как «рок» или «судьба». Этих божеств, имевших возможность вмешиваться в жизнь людей, можно было умилостивить соответствующими ритуалами и, соответственно, убедить повлиять позитивно или, по крайней мере, не навредить. Однако подобные вмешательства, очевидно, оставляли достаточно пространства для принятия решений самими людьми и давали немало вариантов выполнения явленной им воли. Остается в значительной степени открытым вопрос, включала ли эта вера в богов представление о некоем едином сверхъестественном существе или же древние жители побережья были политеистами. Гораздо более поздние литовские народные верования, несомненно, включали представления о главном боге — Диевас (Dievas), тогда как на территории Латвии — и снова значительно позже рассматриваемого времени — существовала подобная фигура со схожим именем, к которому почти всегда обращались, используя уменьшительную форму имени — Диевиньш (Dievins). Верили, что это божество имеет вид сутулого старца, благожелательно обозревающего поля. Хотя националисты XIX в. и воображали существование некоего «балтийского пантеона» богов — почти Олимпа! — у нас нет никаких данных, позволяющих предположить, что боги народов побережья обладали собственными характерами, хоть чем-то напоминавшими резвящихся божеств Древней Греции. Возможно, население, проживавшее на территории современной Эстонии, вообще не имело никаких божеств, поскольку единственное эстонское «божество», упомянутое в позднейших летописях, — Тарапита (Tarapitha) — остается неясной фигурой с неопределенными функциями.

Также остается открытым вопрос, насколько вера в мир духов и во всевозможных божеств трансформировалась в нравственные нормы, на личном или коллективном уровне. Правила, определяющие, какое поведение является плохим, а какое — хорошим, могли быть привязаны к миру богов и духов, или же быть выработаны на основании опыта поколений: мы не знаем, что из этого имело место на самом деле, или же поведенческие нормы закладывались на основе того и другого источников. Также ничего не известно о санкциях, которым подвергались нарушители общественных нравственных норм. Хотя предполагается, что в рассматриваемый период на этой территории не существовало концепций «ада» или «вечного проклятия», погребальные обычаи свидетельствуют о том, что вера в некую загробную жизнь имела место. Погребения часто включают материальные объекты: оружие, украшения, продукты питания, которые должны были служить своим владельцам после смерти. В регионах, где говорили на «балтийских» языках (в отличие от «финских»), боги, по всей видимости, не имели карающих или устрашающих ипостасей. Даже несмотря на то, что считалось, что эти божества отвечали за различные аспекты природного мира, их ответственность, очевидно, не предполагала прямого контроля за отношениями людей. Возможно, поведенческие нормы на личном и коллективном уровне выросли в основном из признания того, что нужно для личного и коллективного выживания в окружающем относительно суровом мире.

Среди многих неясных вопросов, касающихся верований народов побережья в период смены I и II тысячелетий, есть и относящиеся к их распространению и передаче от поколения к поколению. Иными словами, верования должны быть помещены непосредственно в меняющийся социальный контекст, о котором мы также знаем чрезвычайно мало. Наиболее часто верования и системы верований населения побережья исследовались как обобщенные признаки двух значительных культур — балтийской и финской, при этом и тот и другой комплексы рассматривались в отдельности от конфликтов ежедневной общественной жизни. В качестве исследовательской стратегии такой подход имеет преимущества, ибо упрощает задачу, но он мало объясняет, как именно верования могли накладывать отпечаток на действия. Побережье Балтийского моря было регионом, где сосуществовали различные племенные сообщества, объединения, находившиеся в постоянном процессе изменений, и некоторые них вели к значимым трансформациям, а другие — нет. Вне всякого сомнения, народы из этих собществ не были герметично отгорожены от посторонних влияний и общались друг с другом.

Означает ли это, что народы черпали из общих источников верований и поведенческих норм: балтийские народы из одного, финские — из другого? Это не кажется вероятным, учитывая отсутствие распространенной по всему побережью Балтики касты жрецов, которая могла бы систематизировать верования, и каких-либо религиозных институтов, способных распространить их по всему региону. Информация, доступная нам из летописных источников, показывает, что верования были в достаточной степени индивидуализированными, хотя, возможно, и не уникальными для каждого поселения. Некоторые деревья, такие, как дуб, судя по всему, почитались всеми балтийскими народами, но многие другие природные объекты наделялись священными качествами лишь применительно к конкретным местам. Балтийские народы, как было замечено выше, имели множество богов, тогда как финские — относительно немного. Позднейшие источники оставляют отчетливое впечатление, что племенные объединения конфликтовали друг с другом скорее из-за материальных причин, таких, как территория или добыча, а не с целью распространить на соседей свои верования.

Мы предполагаем, что эти верования и системы верований менялись с течением времени, что предполагает проблему передачи информации и знаний следующим поколениям в дописьменных обществах. Побережье не имеет никаких собраний священных текстов, из которых последующие поколения могли бы черпать представления о верованиях; это означает, что в регионе существовал некий механизм устной передачи информации. Очевидно, так оно и было — в противном случае мы должны предположить, что каждое следующее поколение изобретало для себя новых богов и новые верования. Мир природы оставался неизменным; сказанное позволяет считать, что характеристики и объяснения сил природы также оставались более или менее неизменными на протяжении поколений. Однако позднейшие хроники также изображают священное знание как прерогативу неких отдельных личностей; то есть подобное знание не было достоянием масс. Некоторые верования передавались через обычные процессы социализации: дети узнавали от своих родителей о мире духов, наполнявшем все видимые и невидимые явления, и о том, как следует с ним взаимодействовать.

Однако заговоры, заклинания и прочие подобающие формы повиновения и умиротворения духов представляли собой более специализированную информацию, которая передавалась от одного человека к другому. В позднейших источниках нет сведений о подобном обучении; даже если упоминаются некие мудрецы, наделенные особыми способностями, совершенно неизвестно, имели ли они учеников. Свод информации и знаний, передаваемых устно, несомненно, претерпевал изменения при смене поколений. Некоторые верования уходили как старомодные, другие просто забывались, третьи передавались в измененном виде. По мере необходимости возникали новые верования, а новые явления нуждались в объяснениях, исходя из существующих представлений. Таким образом, верования народов Балтийского побережья, описанные в хрониках XIII–XIV вв., не могут считаться бесспорно присущими населению этого региона восемь-десять поколений назад.

Интерес к восточному побережью Балтики

Участившиеся упоминания о народах Балтийского побережья у античных и более поздних авторов, а также археологические находки указывают на тот факт, что на рубеже VI–VII вв. у современников вырос интерес к этому региону. Римские монеты попадали на балтийские берега из Империи благодаря торговцам или посредникам; наиболее значительные их клады были найдены на южном побережье Балтики — в регионе, впоследствии названном Восточной Пруссией, а не на востоке. Южный берег был источником балтийского янтаря — товара, высоко ценимого греками (которые называли его «электрон»), римлянами и византийцами. «Янтарные пути» торговцев простирались по будущим территориям России и Польши, а также шли вверх по рекам до морского побережья.

Однако было бы неточным изображать эту торговую деятельность как первые контакты побережья с «внешним миром», поскольку к концу V в. н. э. народы Балтики должны были привыкнуть к разного рода вторжениям «чужестранцев» со всех сторон, учитывая специфику миграционной активности региона. Торговцы были лишь одним из многих видов «пришельцев», и главное различие состояло в том, что некоторые «чужаки» не только приходили, но и оседали, тогда как торговцы неизменно покидали эти земли. Возможно, было бы преувеличением говорить о постоянных «торговых отношениях» между побережьем и внешним миром, поскольку появление торговцев бывало скорее спорадическим и непредсказуемым, чем систематическим и регулярным.

Торговля не была заметным аспектом в жизни побережья на рубеже I и II тысячелетий; то же можно сказать и о вооруженных набегах с целью грабежа. В сагах скандинавских викингов, относящихся к IX в., упоминается о набегах, коснувшихся главным образом народов, чьи территории напрямую выходили на морской берег, — куршей, ливов, эстонцев, и в меньшей степени живших дальше от моря земгалов. Саги утверждают, что целью некоторых из этих набегов было подчинение побежденных народов; в действительности же они были ориентированы в первую очередь на захват добычи, и никаких сколько-нибудь постоянных поселений викингов на этих территориях не возникло. Более того, завоевание территорий — ранняя форма колонизации — потребовало бы соответствующих административных структур, создавать которые у викингов не было ни желания, ни человеческих ресурсов. Гораздо более выгодной схемой было взимание дани, что являлось целью и первых русских княжеств, расположенных восточнее. Небольшие государственные образования: Полоцк, Псков и Новгород — осуществляли набеги на территории эстонцев, латгалов и ливов, устанавливая долгосрочные трибутарные отношения между правителями балтийских земель и государствами Руси. Конечно, это не мешало торговле, но отношения такого рода являлись своего рода заменой прямой аннексии и, следовательно, требовали впоследствии регулярного поддержания и управления. Викинги с запада, по-видимому, не имели подобных планов. Однако они использовали реки восточного побережья Балтики в качестве путей, по которым проникали дальше на восток, что и делали без затруднений, не инициируя конфликтов с племенами, проживавшими по берегам этих рек. Напротив, Русь не проявляла интереса к рекам как связующему звену и, возможно, не обладала достаточными ресурсами, чтобы пытаться проникнуть на берег Балтийского моря с востока.

Сложно установить точную хронологию всех событий, связанных с торговлей и набегами на прибалтийские территории, но совершенно определенно можно говорить о том, что частота их росла с каждым столетием после V в. н. э. К IX–X вв. народы восточного побережья Балтики должны были включить в свою картину мира понимание того, что их собственные общества существуют наряду со множеством других подобных структур, населенных людьми с разными обычаями, поклоняющимися разным богам и говорящими на разных языках. Также вполне очевидно, что эти «чужаки» в гораздо большей степени намеревались распространить свое влияние на побережье, чем ее население — на другие территории. Хотя курши и отправлялись в набеги на остров Готланд в Балтийском море и даже доходили до прибрежных поселений на Скандинавском полуострове, а эстонцы нападали на славянские территории на востоке, ни одна из этих акций не преследовала использования военной стратегии, предполагающей постепенное установление территориального контроля или планирование дальнейших вторжений. Излюбленной стратегией народов побережья была схема «набег — грабеж — отступление», тогда как в окружающих обществах — особенно располагающихся к западу и юго-востоку — к концу тысячелетия наблюдались отчетливые тенденции к тому, чтобы конвертировать результаты набегов в нечто более постоянное.

Чтобы понять, почему это было именно так, следует посмотреть, что происходило после V в. н. э. в Скандинавии и Западной Европе. «Эпоха викингов» закончилась примерно к рубежу тысячелетий. В своих походах скандинавы доходили вплоть до Северной Америки; викинги достигли западного побережья Европы и — через побережье Балтики — земель Руси. Причины их «внезапного» появления были многочисленными и определенно включали внутренние конфликты скандинавских народов и их любовь к приключениям и захвату добычи. Но, помимо всего прочего, важнейшую роль сыграл быстрый рост населения, — это означало, что массовый исход викингов с родных земель носил в значительной степени экспансионистский характер. Корабли норвежских викингов пошли так называемым «внешним проходом» — они нападали на Шотландию, Ирландию, Францию и даже достигали берегов Северной Америки. Даны оставили за собой «средний проход» — Британские острова, Францию и современные территории Нидерландов, Бельгии и Люксембурга; набеги шведов концентрировались в основном в Балтийском море («восточный проход») — через Балтийское побережье на восток и далее вплоть до Византийской империи. Конечный результат всех этих экспедиций, продолжавшихся с VI по X в., оказался неоднозначным: были заселены новые территории (особенно на Руси); коренному населению земель, испытавших вторжения, был внушен страх перед пришельцами с севера; однако колонии — в смысле, захваченные территории под управлением викингов — не возникали. Там, где викинги основывали поселения, они в конечном итоге смешивались с местным населением. К X в. демографическое давление на Скандинавском полуострове уменьшилось, и внешние экспедиции прекратились.

Влияние этих походов не было односторонним, поскольку именно благодаря им народы Европы узнали, откуда именно пришли на их земли викинги. Стало понятно: это были земли язычников, что вызвало активный интерес церкви, — первые прочные связи с христианской Европой были установлены в Швеции в IX столетии. К этому времени политика скандинавских королевств стала более стабильной, и местные династии породили ряд сильных правителей, способных защитить свои земли от вторжений и выработать некую национальную политику. Обращение в христианство на территории Дании особенно продвинулось при Харальде II Синезубом и Свене I Вилобородом в X в., а крещение Кнута II Великого в первой половине XI в. завершило процесс. В Швеции Олаф Скутсконунг, чье правление охватывало конец X — начало XI в., стал первым христианским правителем, и его преемники сохранили приверженность христианству. В Норвегии полная христианизация завершилась только в XI в. с помощью Олава II Святого.

Следует отметить два важных момента: во-первых, Скандинавия присоединилась к христианской Европе без всяких вооруженных нападений извне и насильственного насаждения новой веры; и, во-вторых, христианизация Скандинавии, с точки зрения существующих христианских государств и церкви, являла собой пример успешного распространения веры и усиливала интерес к оставшимся «языческим» народам севера Европы. Однако включение скандинавских земель в христианскую Европу не способствовало умиротворению этих народов, но дало обратный эффект: сами скандинавы, особенно датчане и шведы, как и раньше, продолжали интересоваться восточным побережьем Балтики, но теперь они приобрели еще и дополнительный мотив для своих экспансионистских устремлений. Внутренняя консолидация и сильные монархические лидеры в Скандинавских странах способствовали борьбе этих государств друг с другом в стремлении к расширению контролируемых ими территорий. Помимо этого, им приходилось противостоять усилиям стран Западной Европы, стремившихся на север, и сочетать христианизацию с попытками установления политического контроля. К концу XI столетия Скандинавские страны стали похожи на остальные государства Западной Европы: внутренне консолидированные, со сформировавшиеся монархическими династиями, стремившимися поднять государственный доход для расширения полномочий национальной государственности и сохранить свои позиции в противостоянии жаждущей власти знати. Экономика этих стран находилась в процессе развития торговли на короткие и длинные расстояния.

Христианизация Западной Европы, разумеется, произошла значительно раньше; Галлия, например, являлась частью Римской империи и как таковая была обращена в христианство, когда христианской стала Империя. Падение Рима, который был самой успешной экспансионистской державой в античном мире, не уменьшило привлекательности той идеи, что распространение контроля на новые территории является для страны абсолютным благом. Появившиеся в Европе государства, наиболее заметным из которых была империя Каролингов, продолжали экспансионистскую политику, но после смерти Карла Великого империя была разделена между его сыновьями, в результате чего возникли три меньших по размеру, однако вполне активных государства. Королевские династии этих стран сформировали впоследствии Францию и Священную Римскую империю германской нации. Хотя обе эти страны номинально являлись христианскими (воспринявшими западную ветвь христианства), они жестоко конкурировали друг с другом, и в обоих государствах росло недовольство по поводу усилий римских пап поставить себя выше всех светских правителей.

Однако развитие этих стран в X в. шло не вполне гладко. Постоянный страх внушали набеги викингов с севера, а на востоке соперницей оставалась Византийская империя (восточная половина прежней Римской империи), пока она не пала под ударами мусульман. После значительных территориальных приобретений, приведших их на Иберийский полуостров, мусульмане в определенной степени преуспели в превращении Средиземного моря в «мусульманское внутреннее озеро». К X столетию Западная Европа действительно вступила в «темные века» по сравнению с тем, что было раньше, и тем, что произошло позже, и положение в Европе резко контрастировало с поразительными достижениями цивилизации на мусульманских территориях. Внутри западноевропейских государств королевские династии все больше и больше вынуждены были уступать власть могущественным семьям, из которых формировалась землевладельческая знать, — монархи же, в свою очередь, нуждались в ее поддержке и в управлении страной, и при организации военных походов. Абсолютным победителем в этой ситуации упадка светской власти стало папство, которое, будучи международным институтом, было заинтересовано не столько в территориальных притязаниях той или иной династии, сколько в распространении христианства. Усилия церкви, направленные на скандинавские территории, были лишь одним из проявлений этой заинтересованности.

Одиннадцатый век стал началом поворота в судьбах Западной Европы. Столетие слабой (хотя и никогда не прекращавшейся) экономической активности сменилось веком экономического роста; постоянным стал также и рост населения. В регионах, находившихся ранее в упадке, начали возрождаться города и стала восстанавливаться присущая им экономическая и торговая деятельность. Королевские династии постепенно утверждают свои права в борьбе с крупными феодалами в собственных государствах, борются с навязыванием папской власти, а также друг с другом. Несколько столетий децентрализации сложно преодолеть быстро, но тенденция была очевидной. Феодальные связи — привязывающие крупных землевладельцев к королю и друг к другу в соответствии с иерархической лестницей — оставались сильными, но не нерушимыми; казавшая вечной манориальная система с ее зависимыми крестьянами не могла быть отменена за один день, но могла способствовать развитию новых форм экономической деятельности, особенно ближней и дальней торговли.

Даже несмотря на то, что масштабы коммерческой деятельности продолжали увеличиваться, контроль над землями (и доходами с этих земель) оставался основным мотивирующим фактором отношений между государствами. Такой контроль мог быть достигнут напрямую — посредством завоевания — или косвенным путем — с помощью династического брака, — и монархи новой, пробуждающейся Европы использовали оба метода. Поскольку папство не могло напрямую использовать ни тот, ни другой способ, оно стремилось расширить свой контроль, используя монополию на спасение душ — как королей и знати, так и простых людей. Оно было вынуждено терпеть присутствие целой империи «неверных» мусульман непосредственно к югу от себя, но мириться с существованием языческих народов где бы то ни было на самом европейском континенте у него не было необходимости.

К югу и востоку от Балтийского побережья жили славянские народы. Они стали постоянным населением данных регионов в течение двух столетий, непосредственно последовавших за падением Римской империи (традиционно датируется 476 годом н. э.). О политической истории этих народов в последующий период известно немногим более, чем о финских и балтийских народах, проживавших к северу и западу от них. В описываемое время славяне не отличались от населения побережья — они представляли собой небольшие племенные объединения, боровшиеся за территории; какие-то из них имели сильных лидеров, а другие — слабых. Один такой сильный лидер появился в IX в. среди скандинавских викингов, попадавших на славянские территории по рекам, пересекающим побережье Балтики. В позднейших летописях их называли «варягами»; некоторые из пришельцев оседали, селились здесь и даже начинали доминировать над местным населением. Наиболее успешным вождем был Рюрик, который стал править Новгородским княжеством в 60-е годы IX в., и он стал считаться основателем сильнейшей династии Древней Руси. Династия Рюрика обеспечила Новгород чередой сильных и активных правителей: в начале X в. следует отметить Олега, а несколько позже — Святослава; на рубеже XI и XII вв. — Владимира и потом — Ярослава. Однако никто из этих правителей не преуспел в объединении восточных славян в единое государство, хотя каждый внес свой вклад в развитие земель, которыми непосредственно управлял. При Олеге центр политической активности Руси переместился в Киев; Святослав, возможно, был наиболее успешным военным лидером, распространившим свою власть на юг; Владимир способствовал обращению восточных славян в христианство по образцу Византийской империи. В целом русские княжества ориентировались на Византию и, таким образом, выросли вне влияния западноевропейских держав и папства.

Однако признаки сходства народов побережья и Руси имеют меньшее значение, чем их различия. Во-первых, русские княжества были больше по размеру, и около 1000 г. н. э. они могли находиться на стадии значительного роста населения. Во-вторых, их лидеры были экспансионистски настроены и активно стремились к контролю над новыми территориями, вели почти постоянные битвы друг с другом и с народами к югу и востоку. В-третьих, они смогли установить правление династий, в рамках которых политическая власть передавалась из поколения в поколение, сохраняя таким образом легитимность. И даже в таком случае эти народы могли избегать унифицированной государственности; существовавшие династии были не более чем отдельными семьями, добившимися власти на какой-то период и при потере могущества заменявшимися другими. Даже сильные правители были вынуждены постоянно вступать в соглашения с относительно состоятельными и стремившимися к власти соперниками на своей территории, которые уже начали формировать класс бояр, всегда готовых сменить существующих властителей. Объединенное Русское государство не появилось естественным путем; за него пришлось бороться, и образовалось оно существенно позже описываемого времени.

Остается загадкой, почему русские княжества, соседствовавшие с народами побережья, не стремились к неуклонному расширению своего влияния на западе. Возможно, одновременная экспансия в трех направлениях (на восток, юг и запад) находилась за пределами их возможностей, и, возможно, три балтийских народа, живших прямо за восточными границами Руси, — эсты, латгалы и литовцы — были вполне готовы защитить себя. Таким образом, княжества Руси (и, в свою очередь, народы побережья) сохранили статус-кво, что предполагало и периодические рейды друг против друга (некоторые из которых изначально выглядели как попытки экспансии, но предположительно не были таковыми). Латгалы на протяжении определенного времени платили дань полоцкому князю. На протяжении этого периода постоянных военных междоусобиц существовали и отношения другого рода; например, латгалы получили первый опыт соприкосновения с христианством благодаря миссионерам из русских княжеств; и торговая деятельность, хотя и периодически прерывающаяся, никогда не исчезла полностью. Когда к концу XII в. с запада пришли иностранцы с более определенными целями, народы Балтийского побережья не имели никаких причин рассматривать их как-то иначе, чем еще одну беспокойную группу чужаков.