Краткая история стран Балтии

Во второй половине XII в. несколько связанных между собой цепочек событий привели к значительным изменениям в восточной части Балтийского побережья, в результате которых здесь воцарился «новый порядок». Эта трансформация, в ходе которой европейцы с запада пришли и остались на побережье, не произошла за один день; фактически она растянулась на полтора века. Чтобы правильно понять сущность данного процесса, мы должны отойти от упрощенных моделей происходящего и рассмотреть события во всей их сложности. Народы побережья были знакомы с чужаками в своей среде, по меньшей мере, с IX в., когда викинги использовали прибалтийские водные пути, чтобы путешествовать далее на восток, на территорию Руси. Торговцы с запада и востока приходили и уходили, как и христианские миссионеры из русских земель. Как эти «чужаки» воспринимались народами побережья, мы точно не знаем, однако появление здесь германских крестоносцев и торговцев вряд ли являлось чем-то необычным. Их воинственность также нельзя считать нетипичной, — по крайней мере, таковой она не могла казаться изначально. В конце концов, сами племена побережья вряд ли можно назвать совершенно мирными земледельцами: на протяжении столетий они совершали набеги на соседние территории и грабили их, захватывая пленников и рабов. Ни один из этих набегов не был примером продуманной экспансионистской политики, за исключением, возможно, походов литовцев на их восточных соседей. Но стало бы ошибкой считать насильственные действия местного населения исключительно оборонительными или лишь ответными на внешнюю агрессию; судя по всему, они были частью повседневной жизни на побережье Балтики. В конце концов, укрепленные городища на холмах являлись излюбленной формой поселений в регионе.

Один тот факт, что население побережья Балтики в это время все еще не было христианским, нельзя считать достаточной причиной притягательности региона для чужаков. Хотя христианская церковь в Западной Европе и побуждала представителей всех классов общества отправляться в крестовые походы, папство и светские западноевропейские правители постоянно боролись за власть друг с другом. Желание «обратить язычников в христианство» лишь часть более значительного конфликта. К XI в. христианский запад был окружен исповедующими «ложные» религии — на востоке это «еретики» — православные, декларировавшие приверженность Константинополю, а не Риму; на юге — исламские государства Иберийского полуострова, Северной Африки и Ближнего Востока. Более того, каждый из пап и номинально христианских правителей государств Западной Европы постоянно сталкивался с территориальными притязаниями со стороны других; в западноевропейском обществе стали возникать опасные секуляристские элементы в форме городов, где возникали и ценились новые формы богатства (деньги, а не земля); и те же христианские правители были нацелены на расширение собственных территорий за счет соседних властителей, беспрерывно играя друг с другом в гигантскую игру с нулевой суммой.

Если сохранявшееся присутствие местного языческого населения в северо-восточном углу Европы и было раздражающим фактором для убежденных христиан, то они, скорее всего, имели иные планы, в том числе и личные, относительно Балтийского побережья и населявших его народов.

Христианские правители видели здесь вакуум власти. Ко второй половине XII в. ни одно из местных племенных сообществ не стало доминирующим; ни одно не являлось ни достаточно многочисленным, ни настолько хищным, чтобы выступить в роли захватчика и претендовать на подобный статус в ближайшем будущем. Не было там и могущественных лидеров, стремившихся к объединению своего народа, что могло бы стать первым шагом к доминированию над остальными. Прибрежные общества нельзя назвать беззащитными, хотя они являлись при этом заманчивой мишенью для тех чужаков, которые уже поняли, как добывать власть и как ею пользоваться в личных, династических и политических целях. Когда во второй половине XII в. на Балтийское побережье прибыли первые христианские миссионеры из Западной Европы, они, возможно, невольно вдохновили на это тех, для кого территориальные захваты и спасение душ были двумя сторонами одной медали.

Христиане, торговцы и крестоносцы

Вторая половина XII в. ознаменовалась не только началом постоянного притока чужестранцев из Центральной Европы на восточное побережье Балтики. С этого же времени становится возможным излагать историю региона в виде повествования, предполагающего последовательность событий, подтвержденные даты и узнаваемых персонажей. Чужестранцы и способствовали появлению исторического нарратива — особенно те немногие из них, кто желал сохранить в истории память о своей победе над язычниками Балтийского региона: Генрих Латвийский с его «Хроникой», охватывающей период примерно до 1230 г.; анонимный автор «Ливонской рифмованной хроники», излагающей события вплоть до конца XIII в.; те вожди победителей, что подписывали соглашения, в которых уточнялось, как именно должна быть распределена добыча. Соответственно, многое из того, что мы знаем, — это история, написанная победителями, у которых теперь имелась твердая уверенность в том, что Бог на их стороне. Голоса потерпевших поражение не звучат в этих рассказах, поскольку они не писали историю, и их реакцию можно только подразумевать, исходя из поведения во время долгих десятилетий вынужденной покорности завоевателям.

С точки зрения чужестранцев, начало истории не предвещало ничего хорошего. Изолированные случаи сравнительно ограниченных миссионерских усилий западных церковников отмечаются довольно рано: в Литве это имело место в начале XI в., на земле куршей — в конце того же столетия, на территории Эстонии — в 60-е годы XII столетия. Однако в конечном итоге все эти действия не имели видимых последствий. Почти то же самое произошло с усилиями двух монахов, решивших водным путем — по известной всем Даугаве — попасть на побережье, а также с трудами августинца по имени Мейнард в 80-е годы XII в. и цистерцианца по имени Бертольд в 90-е годы XII в. Оба они проповедовали среди ливов, которые были почти невосприимчивы к их миссионерской деятельности. Мейнард, который долго пробыл среди ливов, по крайней мере, построил церковь в Икшкиле, в 60 км выше устья Даугавы. Бертольд же был убит в стычке с ливами вскоре после своего прибытия. Оба первопроходца получили от пап, одобривших их миссии, титул епископа Ливонского. Титул ясно подчеркивает серьезность предпринятых усилий, поскольку на тот момент у церкви не было в описываемом регионе ни паствы, на которую она могла бы опереться, ни территории, на которую можно предъявить права. Эти две попытки проникновения церкви на побережье Балтики больше напоминают предшествовавшие неудачные опыты, чем все, что происходило в дальнейшем. Они даже менее успешны, чем усилия православных миссионеров по обращению язычников на востоке Латгалии, где были крещены несколько местных племенных вождей; впрочем, это обращение тоже не носило устойчивого характера.

Направленность западных усилий стала очевидной в 11991200 гг., когда на берегах Даугавы высадился Альберт фон Буксгевден. Альберт, уроженец немецкого города Бремен, получил от папы Иннокентия III титул третьего епископа Ливонского вместе с правом осуществлять деятельность под прикрытием крестового похода. В отличие от своих предшественников Альберт, очевидно, обладал стратегическим мышлением. Его миссионерскую деятельность охраняли сначала 23 саксонских воина, впоследствии их число выросло до пятисот. Осознавая стратегическую уязвимость плацдарма в Икшкиле, Альберт смог убедить ливов, живших возле устья Даугавы, разрешить ему (в 1201 г.) построить город, получивший название Рига, лишь в 15 км от устья реки. Там немедленно началось строительство некоего подобия его штаб-квартиры. Рига стала укрепленным пунктом и местом, из которого можно развивать экспансию в любых направлениях. Вторым по важности человеком после Альберта был брат Теодорих — столь же энергичный, как и его начальник. Благодаря его усилиям военный контингент Альберта (воины, приехавшие вместе с ним, и те, что прибыли позже) превратился в крестоносный Орден меченосцев (более точно — Орден рыцарей Христа — fratres militiae Christi), который должен был следовать уставу тамплиеров. Очень скоро этим воинам-монахам стали жаловать земли, отнятые у ливов.

Папа Иннокентий III позволил небольшой группе купцов в составе населения Риги установить монополию на торговлю по Даугаве на значительном протяжении. Короче говоря, Альберт и его окружение, состоявшее из церковных, военных и торговых элементов, изначально вели себя так, как если бы они уже были хозяевами территории, на которую лишь недавно прибыли. Ответная реакция ливов — а на этих ранних стадиях чужестранцы имели дело только с ними — оказалась неопределенной. Возникшее с их стороны вооруженное сопротивление было легко подавлено. Среди ливов не наблюдалось единства в отношении захватчиков. А окружение Альберта использовало любые способы — включая захват заложников, угрозы, подкуп и ложь, — чтобы закрепить свое присутствие.

Закрепившись в этом связующем пункте, пришельцы могли выбирать: продвигаться ли во всех направлениях, поскольку их плацдарм Рига со всех сторон был окружен землями язычников и языческим населением, или же осуществлять пошаговую стратегию завоевания. Они выбрали второе и приступили к полному подчинению ливов. Силы Альберта уже преуспели в обращении некоторых ливских вождей, ставших союзниками крестоносцев в действиях против других племен ливов. Продвигаясь в глубь страны по Даугаве, крестоносцы захватывали их поселения и городища и к 1206 г. уже контролировали оба берега реки. Каждая победа сопровождалась обращением язычников, постройкой храма в завоеванной местности и присоединением ее к владениям епископа. Наступление крестоносцев продолжалось на восток, северо-восток и юго-восток. Они постепенно подавили сопротивление на оставшихся ливских территориях на севере, успешно захватили земли селов к югу от Даугавы и затем двинулись на территории латгалов непосредственно к востоку от земель ливов, а также на север, к эстам. Реакция местного населения была разной: несмотря на сопротивление, которое крестоносцы преодолевали вооруженным путем, они успешно рекрутировали воинов из числа побежденного местного населения для дальнейших сражений с их братьями-язычниками. По меньшей мере, один из вождей селов бежал в поисках защиты на Русь. К началу 1208 г. папа Иннокентий III объявил о христианизации всех ливов, а также значительной части других племенных обществ к востоку от Риги.

Эти победы расчистили путь для дальнейшего продвижения, целью которого было стремление обезопасить для немецких торговцев путь вверх по всей Даугаве, вплоть до подступов к русскому Полоцкому княжеству. После достижения данной цели начались точно такие же, но имевшие смешанные мотивы действия, направленные на северные русские княжества, Новгород и Псков. По мере того как население территорий, подвергшихся вторжению, переходило под власть оккупантов, местные вожди и население переходили в христианство западного толка. В первые годы после завоевания территориальный вопрос оставался запутанным; местные вожди и подвластное им население, разумеется, теряли все права владения завоеванными землями, однако завоеватели, разделенные, в свою очередь, на две группы с различными интересами — церкви и Ордена меченосцев, — конкурировали между собой за окончательный контроль над вновь обретенными землями. Оба института по-своему участвовали в завоевании, и при этом орден номинально был создан церковью. В какой-то момент удалось удовлетворить противоборствующие стороны формулой, придуманной, чтобы решить проблему: половина новых земель переходила под прямой контроль Альберта, а другая половина подчинялась ордену. Позже формула изменилась, и большинство земель, находившихся ранее под контролем церкви, последняя стала раздавать воинам ордена в качестве фьефов. Однако жадность, проявляемая обеими сторонами на ранних этапах завоевания, оставалась основной причиной трений и даже глубокого конфликта, длившегося нескольких столетий; это чрезвычайно затрудняет определение религиозных, экономических и политических мотивов действий каждой стороны. К началу 20-х годов XIII в. церковь и орден полностью контролировали территорию побережья к востоку от Риги вплоть до русских княжеств.

Хроники, написанные триумфаторами, видели в происходящем руку Божью и на этой основе представляли победы крестоносцев неизбежными. К сожалению, мы мало знаем о видении ситуации побежденными народами и их лидерами в момент перехода власти. Конечно, имело место сопротивление, часто яростное; и в большинстве случаев обращение в христианство происходило лишь после военных поражений язычников, причем остается открытым вопрос, насколько полным было такое обращение. Племенные армии, создаваемые еще не покоренными народами, даже предпринимали превентивные нападения на чужеземцев: например, в 1210 г. Ригу атаковало сильное войско куршей, которое, однако, не смогло ее взять. Крестоносцы придерживались тактики постоянного давления до той поры, пока не сталкивались с сильным и решительным сопротивлением; но за отсутствием такого сопротивления они продолжали завоевание. В большинстве случаев решающую роль играли воинское искусство захватчиков, превосходство их войск и решимость. Кроме того, некоторые язычники демонстрировали определенный оппортунизм, выступая на стороне крестоносцев против своих еще не покоренных соседей. Существует гораздо больше свидетельств о неразберихе, об отступлении местных жителей или о соображениях расчета, чем о существовании слаженного и организованного сопротивления.

Продвижение крестоносцев в эстонские земли подчеркивает необходимость пересмотра простой модели завоевания: «мы против них», то есть «народы побережья против немецких крестоносцев», — поскольку, воюя с эстонскими племенами, крестоносцы смогли привлечь в свои войска множество ливов и латгалов. Каковы же были мотивы последних? Трудно предположить, что они тоже считали себя исполняющими волю Божью, даже если являлись вновь обращенными христианами. Хроники предполагают, что в данном случае имело место желание отплатить эстонцам за прежние набеги на земли латгалов и ливов. В любом случае для эстов в число врагов входили не только немецкоговорящие пришельцы из Центральной Европы, но и финно-угры (ливы) и балты (латгалы). Продвижение в Эстонию началось в 1208 г. с атаки на крепость Отепя, расположенную к северу от уже завоеванных латгальских земель. За неудавшимся нападением эстов на крепость крестоносцев Цесис (нем. Венден) в Латгалии в 1210 г. последовала их победа над орденом и его союзниками на реке Юмера в том же районе. Контратака крестоносцев состоялась в 1211 г. и была направлена на крепость Вильянди, расположенную в глубине Эстонии, с чего и начались победы ордена на этих землях. Эсты вновь ответили, углубившись далеко на юг ливских земель и дойдя до замка Турайда, намереваясь после этого снова атаковать Ригу. План провалился, эстов остановили, и было заключено перемирие. Одновременно эсты были вынуждены столкнуться еще с одним врагом, на этот раз — с востока. Вожди русских княжеств, Новгорода и Пскова, стремясь то ли помочь немцам, то ли, напротив, опередить их (летописные источники не дают точного ответа), то ли просто захватить эти земли, пока эсты заняты другими проблемами, в 1210–1211 гг. вторглись в эстонские земли, одновременно пересекая южный конец Чудского озера и обходя его.

После примерно четырехлетней передышки, в 1215 г., столкновения такого рода на землях эстов возобновились. Ни одна сторона не одерживала решающих побед, однако орден захватил значительную территорию, где основал постоянные поселения, способствовавшие еще более глубокому продвижению на север. Некоторые из походов включали в себя морскую составляющую: части сил эстов перемещались с острова Сааремаа на большую землю на лодках, пока другие пытались блокировать устье Даугавы, топя там большие корабли. В это время орден и его местные союзники осуществляли и завершали христианизацию Уганди и Сакалы, двух значительных районов Эстонии к северу от латгальских и ливских земель. Это массовое обращение в христианство в конце концов продемонстрировало масштаб потенциальной немецкой угрозы Пскову, который также предпринял военный поход в земли, примыкающие к Уганди. Крестоносцы отреагировали, в этот раз действуя вместе с (номинально) крещеными южными эстами, и остановили вторжение Руси в Отепя в 1217 г.

Даже после десятилетия вооруженной борьбы северная часть земель эстов оставалась вне контроля немцев, что позволило попытать удачи двум другим претендентам на присутствие в регионе. Сначала, в 1219 г., это были датчане, которые и ранее проявляли определенный интерес к территории Эстонии; они прибыли морем на место, где позже будет построена крепость Таллин. После жестоких битв с эстами, сопротивлявшимися вторжению, они, в конце концов, создали укрепленный плацдарм и стали пытаться обратить в христианство живущих поблизости эстов, стремясь таким образом опередить немецких крестоносцев. В течение какого-то времени датское присутствие в этих местах казалось утвердившимся. Затем, летом 1220 г., шведское войско вторглось в Лаанемаа, эстонский район Балтийского побережья, и потерпело там фиаско; шведский флаг на этом берегу не развевался и года. Победа над шведами придала эстам сил, и они смогли успешно противостоять датчанам под Таллином; те же, в свою очередь, переоценили свои возможности, вторгшись на остров Сааремаа. Эти две победы над скандинавами, вероятно, внушили вождям эстов мысль, что совершенные ранее территориальные захваты ордена также можно обратить вспять, и 1223 год был отмечен повсеместными выступлениями эстов против ордена и его союзников. Предпринимая данную попытку, эсты вели переговоры о помощи с Владимиро-Суздальским княжеством и Новгородом; однако вооруженные силы княжеств, вступив в борьбу, сочли более выгодным грабить эстонские земли, а не помогать местному населению изгнать крестоносцев. К лету 1224 г. сопротивление эстов — осуществлявшееся с помощью русских союзников или без таковой — прекратилось. Лишь одно городище в районе Тарту оставалось на тот момент неподвластным ордену.

Тарту и его окрестности были покорены лишь к концу лета, после чего крестоносцы и их союзники двинулись на большой остров Сааремаа, где эстонские силы были готовы продолжать борьбу. Вторжение на Сааремаа состоялось в январе 1227 г., когда материковая часть соединилась с островом благодаря толстому льду, покрывавшему Балтийское море. К концу весны Сааремаа был также захвачен, и усилия крестоносцев по покорению земель к северу и востоку от Риги увенчались успехом. Теперь они могли обратить внимание на племена к западу и югу от своего города — то есть на земли куршей, земгалов, а также на литовские территории.

Однако перед тем, как описывать эти походы, было бы полезно подвести некоторые итоги успехам крестоносцев на данном этапе. Как отмечалось выше, хроники рассказывают о неизбежном исполнении воли Божьей, добавляя к этому несколько лестных наблюдений о военном искусстве язычников. Христианские хроники могли позволить себе проявить великодушие в подобных описаниях, поскольку их авторы полагали, что все кампании такого рода неизбежно должны прийти к закономерному финалу. Был ли этот финал действительно неизбежным, была ли это Божья воля? Введение «нового порядка» не обошлось без некоторых жертв для крестоносцев; большинство языческих обществ так или иначе оказывали сопротивление, и в хрониках на протяжении тридцати лет вплоть до конца 20-х годов XIII в. упоминается, по меньшей мере, семьдесят пять более или менее кровавых вооруженных столкновений. Победы крестоносцев лишь в какой-то мере можно объяснить военным превосходством, поскольку противники в процессе борьбы перенимали некоторые из их приемов.

Окончательные поражения ливов, латгалов, селов и эстов можно объяснить другим аспектом этого противоборства — крестоносцы действовали под влиянием идеологии (очевидно, весьма неоднозначной), в соответствии с которой конечной целью борьбы провозглашался контроль над всем побережьем, тогда как местные народы большую часть описываемого времени защищали лишь собственные территории. Даже относительно скоординированное сопротивление эстов в 1223–1224 гг. было краткосрочным: до него совместные действия эстонских племен являлись минимальными, и фрагментарность усилий не способствовала долгосрочным общим действиям даже против очевидного врага. Более того, народы побережья демонстрировали тенденцию к тому, чтобы привносить в эту борьбу и давнюю взаимную вражду; вспомним легкость, с которой крестоносцам удавалось вербовать ливов и латгалов против эстов, а также набеги эстов на южные земли. Крестоносцы знали, как эксплуатировать подобные тенденции, и использовали их для достижения своих целей. Язычники обращались к другим чужестранцам — в частности, к русским княжествам, — которые должны были видеть в окончательной победе крестоносцев опасность и для себя. Однако эти потенциальные союзники демонстрировали большую заинтересованность в расширении собственных территорий или, по крайней мере, в грабеже соседних земель. Датчане и шведы — выходцы из стран, уже принявших христианство, — также обнаружили корыстные намерения, хотя в конечном итоге их усилия на землях эстов и не увенчались успехом. Наконец, ни один из вождей язычников не был в состоянии командовать вооруженными силами, превосходящими его собственные, и это играло на руку таким лидерам, как Альберт, а также военной стратегии меченосцев. Крестоносцы имели долгосрочный план по приведению побережья под эгиду христианства; у язычников же никаких долгосрочных планов не было. Даже если бы народы побережья смогли напугать крестоносцев или вышвырнуть их из их оплота — Риги, по меньшей мере, сомнительно, что это как-то изменило бы организацию жизни в регионе. Более чем вероятно, что данные племенные сообщества вернулись бы к status quo ante [5] и собственным внутренним противоречиям.

Епископ Альберт умер в 1229 г., когда христианизация побережья еще не была завершена. Однако под его руководством она была осуществлена в значительной части региона, и хроники того времени, еще при жизни епископа Альберта, начинают распространять термин «Ливония» на всю территорию, допуская, что подчинение и христианизация оставшихся язычников лишь вопрос времени. Как выяснилось, на это ушла, как минимум, жизнь еще одного поколения, поскольку победить куршские, земгальские и литовские племенные объединения оказалось труднее. С запада куршские вожди постоянно угрожали, в том числе с моря, землям, захваченным крестоносцами, и сначала казалось, что подчинить куршей можно не столько посредством военных действий, сколько в результате переговоров. В начале 30-х годов XIII в. использовались оба метода, однако переговоры вызывали соперничество среди оккупантов: один договор, заключенный орденом, объявлялся недействительным представителями папской власти, желавшими заключить собственный, после чего орден проводил точнее нацеленные и успешные кампании против куршей. Куршские земли на тот момент являлись, возможно, самыми ценными, поскольку они простирались на юг по всему побережью на территорию современной Литвы. Здесь, на юге, меченосцы потерпели решающее поражение при Сауле в 1226 г., когда вторглись со своим войском и с только что обращенными куршами на литовские земли. Население Литвы, возможно, проанализировало успехи ордена на севере, смогло достичь определенного единства целей и договориться об общем руководстве (чего не смогли сделать более северные народы), что и привело его к победе над орденом при Сауле.

В связи с этим отметим появление двух новых воюющих сторон — Литовского государства и Тевтонского ордена. Битва при Сауле качественно отличалась от более ранних конфликтов из-за способности литовцев объединиться. После поражения значительно ослабевшие меченосцы перешли в подчинение Тевтонскому ордену, укрепившему свои позиции в прусских землях (южное побережье Балтики) с 20-х годов XIII в.; организационно меченосцы превращаются в Ливонский орден — подразделение более могущественного Тевтонского ордена. Усилившись таким образом, Ливонский орден продолжил борьбу с куршами, и к 1253 г. церковь и орден практически справились с этой задачей, согласившись разделить завоеванные земли между собой. Однако опыт, полученный при Сауле, убедил Ливонский орден не продвигаться южнее в литовские земли, а оставить эту возможность находящимся в лучшем положении тевтонцам, которые периодически совершали набеги в приграничную Литву из своих прусских крепостей. Курши на южных рубежах периодически продолжали восставать против своих новых хозяев, что давало литовцам из Жемайтии возможность ослаблять Ливонский орден. Жемайты еще раз разбили орден в битве при Дурбе в 1260 г., когда курши отказались помогать оккупантам. Лишь после 1267 г. Ливонский орден получил возможность распространить свою власть на всю территорию куршей, заключив с ними договор об окончательном подчинении.

Земгалы, сталкиваясь со всех сторон с вооруженной борьбой, не оставались в бездействии. Хроники фиксируют их походы сначала против меченосцев, затем против Ливонского ордена, а начиная с 20-х годов XIII в. — против Риги. Эти действия дали земгалам выигрыш во времени, но не безопасность. В 50-е годы XIII в. Ливонский орден сосредоточивает усилия на завоевании Земгале, используя проверенную временем тактику подчинения отдельных частей новой территории и постройки там укрепленных замков, откуда можно развивать дальнейшие военные действия. Наиболее важным из них был замок, возведенный в 1256 г. на реке Лиелупе, там, где сейчас находится город Елгава. Борьба между орденом и земгалами продолжилась и в 80-х годах XIII в. — последнее земгальское городище было взято орденом в 1290 г. Значительное число земгалов бежало на юг и присоединилось к литовцам в их продолжавшейся борьбе против христианизации. После захвата Земгале церковь, Ливонский орден и город Рига стали основными политическими силами к северу от литовских земель. Сражаясь с язычниками, все три эти силы объединяли усилия по контролю над своими новыми владениями, становившимися независимыми центрами ревностно охраняемой политической власти. Таким образом, с победой над язычниками севера военные действия на побережье не прекратились. Конфликт в Ливонской конфедерации, как впоследствии стало называться вновь образованное государство, не прекратился — просто раньше противостояние существовало между христианами и язычниками; теперь же между собой постоянно боролись за власть три христианские (по названию) структуры.

«Хроника» Генриха Латвийского, «Ливонская рифмованная хроника» и договоры, в соответствии с которыми распределялись завоеванные земли, являются основными документами, по которым можно судить о длительном процессе, называемом «христианизацией» или «европеизацией» северной части Балтийского побережья. Неудивительно, что в них пришельцы из Центральной Европы изображались основными действующими лицами «балтийской драмы», и действительно, они выходят на центральное место. Но в то же время хроники также говорят об отступающих на задний план племенных обществах северной части побережья, — ирония истории заключается в том, что лишь в данный момент эти общества — и особенно их лидеры — выступили, как живые люди из плоти и крови, носившие имена и совершавшие поступки. Однако их явление из мира теней на страницы записанной истории было кратким и незначительным. Хроники пытаются воздать этим побежденным народам должное за их храброе сопротивление, хотя и упоминают значительно меньше балтийских вождей, чем существовало в действительности. Мы можем узнать в них о Каупо, вожде ливов из Турайды, объединившемся с крестоносцами, а также о Дабреле, другом ливском лидере, о котором известно лишь имя. На страницах «Хроники» Генриха Латвийского присутствует краткое упоминание о Висвалдисе, латгальском вожде из Ерсики; считается, что его преемники ассимилировались с немецкоязычным населением. Известно, что еще один латгальский лидер — Виесцекис из Кокнесе бежал в Новгород, когда его земля была захвачена. Среди других латгальских вождей можно отметить Таливалдиса из области Талава, убитого эстами в 1244 г.; Русиньша из Сатекле, погибшего в бою в 1212 г.; Варидотса из Аутине, который не вернулся из набега на земли эстов. Среди эстов, упомянутых в «Хронике» Генриха Латвийского, наиболее выдающимся вождем являлся Лембит — единственный, кто смог объединить местные племена против крестоносцев; известны также его брат Уннепеве и Витамес из Сакалы. Среди вождей куршей в «Хронике» упоминается лишь одно имя — Ламекин, хотя, разумеется, были и другие; а среди земгалов — Виестартс и Намейсис. В 1281 г. после поражения, за которым последовало бегство многих земгалов, Намейсис присоединился к ним в литовских землях.

Хроники не указывают точно, какие титулы носили эти лидеры. Слова «король» (rex, konic, regulus), «герцог» (princeps), «старейшина» (senior terre), «вождь» (houbetman) и «военный вождь» (dux exercitus) были лишь неумелыми попытками хронистов подогнать не вполне понятные им концепции лидерства под западноевропейские стандарты. Здравый смысл позволяет предположить, что эти вожди и их предшественники должны были получать свой статус, добившись доверия соплеменников, но как конкретно они это делали, остается неизвестным. То же касается и территорий, которыми они «правили», — в хрониках почти не дается географических деталей. Представляли ли границы этих земель рубежи, которые правители готовы были охранять любой ценой? Или они просто обозначали территории, на которые притязали эти лидеры? Хроники предполагают, что вожди были способны собрать вооруженные отряды с целью набегов, намекая таким образом, что их последователи время от времени могли подчинять личные интересы коллективным. Но насколько широко и глубоко простиралась эта лояльность, остается загадкой, как и вопрос, как передавалась власть от одного поколения лидеров другому. К XII в. династический принцип стал главным признаком успешных государств из числа западноевропейских монархий; он обеспечивал преемственность власти и государства как такового. Однако, судя по всему, в обществах Балтийского побережья династии правителей отсутствовали или, по крайней мере, были так редки, что никогда не упоминались в источниках. В любом случае, если там и существовали местные династии, они внезапно прекратили свое существование во время войн XIII в., когда и вожди, и их сыновья погибли или были вынуждены покинуть регион. Возможно, власть, которой обладали эти лидеры, и их личностные качества быстро вынудили их стать либо противниками, либо союзниками крестоносцев.

Литовцы и Тевтонский орден

После того как Орден меченосцев в 1237 г. был поглощен Тевтонским орденом и переименован в Ливонский орден, племенные сообщества юга Земгале по понятным причинам почувствовали еще большую угрозу. Литовские земли, непосредственно примыкавшие к Земгале, — Жемайтия и Аукштайтия — отреагировали на эту новость продолжением набегов далеко в пределы территорий, контролируемых теперь Ливонским орденом; с другой стороны, два ордена — Тевтонский к западу от литовских земель и его ливонское подразделение на севере склонялись к тому, чтобы считать эти и другие территории, расположенные еще дальше на юг, такими же языческими землями, как и те, что они уже завоевали.

Однако в действительности литовские земли оказались куда более трудной добычей для крестоносцев. Туда было гораздо сложнее отправиться с войском, поскольку там было меньше равнин, но больше болот и лесов. Литовцы четко обозначили, что они с большей вероятностью, чем их северные соседи, могут организовать жесткое и последовательное сопротивление внешним вторжениям. Такое сопротивление было результатом развития, которого не знали северные племена, то есть формирования государства, населенного и управляемого литовцами. Здесь подчинить и христианизировать местных политических лидеров и поддерживающую их элиту было гораздо более проблематично.

Становление государства — длительный процесс, и хроники, описывающие события XII и XIII вв., не предлагают точной информации, как это происходило на литовских землях. Стартовая точка была той же, что и на севере: здесь существовали взаимно антагонистичные племенные сообщества, возглавляемые политическими лидерами, способными время от времени организовать военные операции друг против друга и уязвимых соседей. Не вполне ясно, сколько именно было подобных объединений; помимо наиболее крупных обозначаемых в источниках регионов, Жемайтии и Аукштайтии, в их пределах и за ними существовали меньшие объединения. В 1219 г. договор в Волынью — землей, примыкавшей к Литве с юга — был удостоверен двадцатью одной подписью литовских князей. Историки позже назвали их «главнейшими литовскими князьями» и никто из них в договоре не был обозначен как главный по отношению к остальным. По существующим свидетельствам, наиболее успешная попытка объединить территории, контролировавшиеся этими лидерами, в нечто напоминающее государство была предпринята аукштайтским вождем по имени Миндовг (1253–1263), который сыграл в этом регионе роль объединителя, исполненную в Англии королем Альфредом Великим тремя столетиями ранее. Считается, что усилия Миндовга принесли плоды в третье и четвертое десятилетия XIII в., когда меченосцы закончили покорение эстов на севере и начали решать проблемы с куршами и земгалами.

Методы, которыми Миндовг осуществлял это объединение, порой были жестокими: убийства и изгнание соперников, вторжения на земли менее значительных вождей и превращение их в своих вассалов. Также он значительно преуспел в организации династических браков родственников с потенциальными соперниками, создав таким образом сеть лидеров, связанных с ним как узами родства, так и договоренностями о верности. К 1245 г. Миндовг был провозглашен «Великим» и «верховным вождем» литовцев; в 1251 г., без всякого завоевания его земель крестоносцами и невзирая на то, что ранее сам он сопротивлялся христианизации, он принял христианство и был крещен; и в 1253 г. Миндовг принял литовскую корону с благословения самого папы Иннокентия IV. Очевидно, по расчетам Миндовга, христианизация была одним из способов уберечься от угроз Ливонского ордена и, возможно, способом прекращения рейдов Тевтонского ордена с запада. Принятие христианства дало ему возможность и время провести комплекс мер, связанных с построением государства: создать собственный двор, бюрократический аппарат центральной администрации, организовать систему воинской повинности и даже ввести общую валюту. Однако на этом пути были и потери. В обмен на то, чтобы считаться «христианским королем», Миндовг был вынужден уступить контроль над Жемайтией (северо-западной частью литовских земель) Ливонскому ордену и церкви. Его жесткие методы объединения озлобили других известных литовских лидеров (и их семьи), полагавших, что они имеют столько же прав на главенство, сколько и Миндовг. Соответственно, их лояльность была в лучшем случае временной. Русские княжества на востоке особенно не одобряли принятия Миндовгом христианства от римского понтифика, а не от константинопольского патриарха. Помимо этого, сомнительно, что обращение в христианство Миндовга и его двора сколько-нибудь значительно сказалось на основной массе населения Литвы; очевидно, смена веры в данном случае являлась больше политическим, чем духовным актом. Осознавая, насколько папство заинтересовано в новообращенном христианине такого статуса, Миндовг провел несколько лет, играя с папой в кошки-мышки, то обещая обратиться, то передумывая, а тем временем папа был вынужден откладывать провозглашение против него крестового похода.

В любом случае карьера Миндовга как христианского правителя продлилась лишь около десяти лет — и все из-за жемайтов. Они не вполне приняли тот факт, что Миндовг своевольно «передал» их во власть ордена и церкви; продолжая бороться с орденом, в конце концов они вновь обратились к Миндовгу за помощью. Он прислушался к жемайтам, вновь вспомнив о своем прежнем статусе противника христианизации или, по меньшей мере, о тех ее методах, которые практиковал орден. Однако коалиция, которую он помог сформировать против Тевтонского ордена и его ливонской ветви, не имела военных успехов. Миндовг был убит в 1263 г., очевидно, обиженными литовскими вождями. Остается открытым вопрос, стал ли он отступником в последние годы жизни, и поэтому папы продолжают ссылаться на Миндовга как на «христианского короля». Однако государство, которое он основал, продолжало существовать даже несмотря на то, что непосредственно после смерти правителя возникли проблемы с наследованием. Тройнат, предводитель жемайтов, на короткий период наследовал Миндовгу как верховный вождь; затем его сменил сын Миндовга Войшелк, который через некоторое время обратился в православие. Цепь менее значимых лидеров, наследовавших Миндовгу, невозможно проследить точно за отсутствием адекватной информации в источниках, но очевидно, что наследство Миндовга не включало важнейшего элемента, способного укрепить Литовское государство, а именно стабильной династии. Существование Литовского государства как жизнеспособного образования на протяжении нескольких десятилетий после смерти Миндовга кажется чудом, учитывая множество претендентов на его титул из других знатных семей и внешние угрозы, которые никуда не исчезли. Однако к началу XIV в. политическая ситуация стабилизировалась, поскольку притязания на трон были высказаны семьей, которая стала впоследствии династией Гедиминовичей. Как именно Гедиминовичи смогли отстоять свои права, сегодня точно неизвестно: Гедимин (ум. 1341), давший свое имя династии и правивший с 1316 по 1341 г., был третьим среди правителей из этой семьи. В определенном смысле он стал истинным преемником Миндовга благодаря своему таланту правителя.

Одним из поводов для беспокойства для первых Гедиминовичей был Тевтонский орден, постоянно демонстрировавший экспансионистские устремления в восточном направлении. До того как этот орден крестоносцев появился на южном побережье Балтики в конце 20-х годов XIII в. по приглашению мазовецкого князя и создал там свой плацдарм, он некоторое время функционировал на Святой земле. Основные цели ордена заключались в том, чтобы создать собственное государство, а также христианизировать пруссов-язычников, окружавших территории ордена; и ко второй половине XIII в. обе эти цели были близки к осуществлению. Когда в состав ордена вошел Ливонский орден (бывший Орден меченосцев, в 1260 г.), у тевтонцев появились необходимые для достижения этих целей ресурсы. Пока Ливонское ответвление ордена продолжало борьбу с язычниками на восточном побережье, основные силы Тевтонского ордена стремились к тому, чтобы расширить границы своего государства на восток, в литовские земли, и испытали на этом пути как победы, так и поражения. Однако с ростом сил Литовского государства перспективы ордена относительно расширения на восток становились все менее реальными; литовцы успешно блокировали попытки такого расширения, так же как и попытки ливонцев продвигаться на юг. В то же время растущая мощь государства Тевтонского ордена и его политика, направленная на расширение внешних границ, блокировали любые попытки продвижения на север польских князей (в том числе мазовецких), стремившихся к максимальному приближению границ своих владений к южным берегам Балтийского моря.

Таким образом, баланс сил в Балтийском регионе в начале XIV в. выглядел следующим образом: на севере располагалась Ливонская конфедерация, где церковь и орден крестоносцев подчинили себе местные племенные объединения, однако это объединение не имело возможностей для дальнейшей экспансии; на юге находилось новое и активное государственное образование — Литовское государство, во главе которого стояла могущественная княжеская династия с растущими возможностями, стремящаяся расширить свои владения; на востоке же было государство Тевтонского ордена — сильное с военной точки зрения, но со специфической системой власти — это был скорее орден крестоносцев, чем династия. В этих условиях наиболее слабые территории находились на востоке и юге, что давало литовцам отличную возможность реализовывать собственные экспансионистские устремления.

Жестокий XIII век, на протяжении которого сменилось около четырех поколений, на восточном побережье Балтики был отмечен сокращением числа значимых политических образований от примерно дюжины до двух — Ливонской конфедерации и Литовского государства. Перед тем как приступить к более детальному их рассмотрению, мы можем задаться вопросом, что же еще произошло за эти сто лет. В целом в северной части побережья усиление военной мощи и идеологический подъем восторжествовали над слабостью, склонностью исключительно к оборонительным действиям и фрагментации; на юге же, где противники были более-менее равными, ситуация зашла в тупик. Но в более общем смысле восточное побережье Балтики европеизировалось, если применять этот термин не для обозначения прогресса или регресса, но только лишь в качестве характеристики происходящей трансформации. К началу XIV в. этот процесс не был завершен — Литва лишь номинально являлась христианской страной, однако изменения происходили в течение достаточно долгого периода, чтобы фундаментальные признаки нового положения вещей приобрели необратимый характер. На севере европеизация способствовала реструктуризации власти в политическую и социально-экономическую иерархию, сходную с теми, которые превалировали в западных районах Европы. Церковь и ее слуги занимали высшие ранги; военные вассалы (организованные как орден крестоносцев) добивались контроля над большинством земель и не стремились подчиняться своим номинальным сеньорам; большинство же остального населения (принадлежавшее к балто- и финноязычным племенным группам) стало держателями земли низшего порядка и крестьянами, права которых ограничивались и уменьшались с каждым поколением. Города — то есть поселения среднего размера, где концентрировались купцы, торговцы и чиновники, — также стремились к независимости, идя, таким образом, по стопам городов Западной Европы, начавших такую борьбу в XII столетии. Подобные структуры, воплощающие основные принципы феодализма, а также способствующие развитию манориальной системы землепользования, были знакомы всему населению Западной Европы, за двумя исключениями. Верховные сюзерены новых хозяев побережья — папа Римский и император Священной Римской империи — были далеко, и в новой иерархии власти существовало этническое разделение между немецкоязычной и использующей латынь верхушкой и подчиненным ей теперь простым народом, до сих пор говорившим на своих родных языках балтийского и финского происхождения. Нечто подобное имело место и в Англии с ее разделением на норманнов и англосаксов, однако на территории восточного побережья Балтики социально-политическая верхушка продолжала считать себя миссионерами, несущими цивилизацию, что не было присуще норманнам в Англии.

В южной части побережья эта трансформация привела к появлению Литовского государства, с легкостью признанного визитерами с запада. Это было государство во главе с правящей династией, чьей основной задачей являлось объединение амбициозных, но крайне важных с военной точки зрения лидеров второго уровня и при этом удовлетворить римских пап — территориально далеких, но при этом стремящихся к верховному главенству на этих землях. Здесь иерархия власти не имела четкого этнического разделения: по крайней мере, на литовских землях правящие династии и простой народ могли общаться между собой на языке предков. Одной из примет нового государства, характерной и для Западной Европы, было то, что его политические лидеры продолжали быть экспансионистски настроенными, в данном случае по отношению к более слабым и территориально небольшим славянским землям к востоку. Тем не менее и здесь европеизация привела к воспроизведению тех же элементов, что и в более старой части континента.

Короче говоря, век спустя после прибытия Альберта в 1200 г. восточное побережье Балтики представляло собой весьма пеструю картину. Остается сугубо теоретическим вопросом, на что бы оно было похоже, если бы туда не пришли жители Западной Европы. Однако совершенно ясно, что события XIII в. вовлекли народы побережья в исторические процессы, в значительной степени параллельные происходившим на остальной части континента и изменившие судьбу этих народов непредсказуемым образом. Изначально вовлечение в подобные процессы не было добровольным, но с каждым поколением население все более адаптировалось к новым реалиям. Хотя эти макропроцессы не являлись неотвратимыми, также весьма маловероятно, что народы восточного побережья Балтики могли остаться полностью не затронутыми ими. Социально-политические и экономические изменения, которые принесло христианство, уже распространились на север в Скандинавию и вдоль южного побережья Балтики начиная с X в., и не было никаких причин, почему эти процессы должны остановиться на границах последнего языческого уголка Европы.

Ливонская конфедерация

Говоря о Балтийском побережье в начале XIII столетия, папство часто обозначало эту территорию как «землю Марии» (terra Mariana), но с течением времени всеми стал использоваться термин «Ливония» («земля ливов»). Ливония в конечном счете стала конфедерацией территориальных сил: Ливонского архиепископства, нескольких епископств, земель Ливонского ордена и города Риги. Никакого центрального правительства не существовало, однако ливонцы при этом продемонстрировали способность к совместным военным действиям при наличии внешней угрозы. В большинстве своем, однако, эти «государства в государстве» конкурировали друг с другом за контроль над территориями, что часто приобретало характер насильственных действий. В принципе, конфликты такого рода не должны были происходить, поскольку наиболее могущественные из этих государственных образований — архиепископство и орден — признавали своим верховным сюзереном римского папу, а многие из крупных землевладельцев были их вассалами. С точки зрения теории феодализма вассалы одного и того же сеньора должны были жить в мире друг с другом и со своим сеньором. Однако в период позднего Средневековья везде в Европе порядок, который поддерживался феодальными отношениями, в массе своей разрушался, и стремление к власти и богатству заменило собой такие добродетели, как верность и преданность сеньору. Наряду со многими другими вещами европеизация принесла на восточное побережье Балтики запутанные конфликты среди правящей элиты, на долгий срок ставшие характерными для Западной Европы.

Вслед за подчинением каждого из местных племен и еще до завершения конфликта крестоносцы заботились о том, чтобы контроль над захваченными территориями перешел к одной из структур, участвующих в их завоевании. К концу XIII в., таким образом, Ливонский орден (изначально Орден меченосцев) контролировал около 18 400 кв. км земель, принадлежавших ранее ливам и латгалам. Епископ Сааремаа контролировал весь остров и часть эстонских территорий на побережье, епископ Тарту — территорию к юго-западу от Чудского озера, а епископ Курляндии — три небольшие территории, не граничившие друг с другом, расположенные в западной части побережья и ранее принадлежавшие куршам. Эти епископы, конечно же, подчинялись архиепископу Риги. Город Рига был самым небольшим среди этих государственных образований — под его контролем находились лишь сама территория города, огороженная стенами, а также земельные владения вокруг него. Его действительное могущество и влияние являлись результатом обширной деятельности Риги как торгового и административного центра. В самом деле, в описываемое время Рига располагала собственным городским правительством, являлась местопребыванием архиепископа, а также штаб-квартирой Ливонского ордена. Здания, где размещались центры этих конкурирующих структур, находились в пределах получаса ходьбы друг от друга. В конце XIII в. население Риги составляло примерно 10 тыс. человек, что делало ее крупнейшим городским центром всего Балтийского побережья.

За исключением Риги, которая стремилась (и зачастую успешно) устанавливать контроль над торговой и коммерческой деятельностью вдоль Даугавы, другие корпорации — архиепископство (то есть церковь), орден и епископства основывали свою власть на контроле над землями. Когда сопротивление местных племен новым властителям заканчивалось завоеванием или заключением договора, завоеватели распределяли земли между теми, кто сражался на их стороне. Передаваемая таким образом земля считалась отданной в «держание», а не в бессрочное «владение». Концепция частного владения землей в том, что касалось именно земли нигде во всей средневековой Европе не действовала в полном объеме. Получавшие землю вассалы взамен должны были быть готовы оказать военную поддержку сеньору, от которого получили эту землю в держание. Разумеется, местным народам выделялась земля для проживания, и они никак не относились к феодальной системе. Несложно догадаться, что одним из основных источников конфликтов после завоевания было то, что вассалы предпринимали попытки сделать контроль над управляемыми ими землями перманентным, чаще всего — добиваясь у сеньоров прав на наследственное держание. Во время существования Конфедерации многие семьи землевладельцев не только получили земли в бессрочное держание, но и держали одновременно различные участки земли от разных сеньоров, что являлось фундаментальным нарушением принципов феодализма. Неудивительно, что к XV в. корпоративный принцип — согласно которому властными полномочиями облекались несколько корпоративных образований — сменился процессом социальной стратификации: семьи землевладельцев, считавшиеся лояльными сеньорам, стали осознавать свои общие экономические интересы и самих себя как новую группу — знать. Властные отношения сместились с вертикальной оси на горизонтальную. Разумеется, изменения затронули только членов доминирующих корпораций и не коснулись простых земледельцев.

В Ливонской конфедерации, как и во всех средневековых обществах, права и обязанности относились в большей степени к группам, а не к личностям, и, таким образом, корпоративная концепция нуждается в некоторых объяснениях. Появление самой этой идеи на побережье Балтики стало еще одним аспектом европеизации, и в течение XIII в. она стала более актуальной, чем какие-либо другие принципы организации групп, существовавшие в коренных обществах. Помимо наиболее важных корпоративных структур — церкви и ордена, — по мере того как Ливония стала стабильным политическим образованием, появились и другие. Рига добивалась прав «вольного города»; внутри этого города купеческие и ремесленные гильдии в течение XIII в. также развивались как корпорации. Неравенство было ключевым элементом этой базовой общественной философии: различные корпорации имели различные права, и то, какие именно права принадлежат какой корпорации, являлось предметом постоянных споров. Поскольку право участвовать в управлении имели лишь определенные корпорации, не все группы могли требовать представительства в каких-либо существующих властных структурах. Аналогично оспаривалось и право владения землей. Обладавшие наибольшим могуществом требовали больших прав и могли лучше их защитить, а гарантировать это могли церковь и орден как самые могущественные корпорации в Конфедерации. Более того, права были специфическими и конкретными: их необходимо было получить от высшей власти, согласовать в договоре, зафиксировать в документе или кодексе законов, или, по меньшей мере, они должны были быть освящены традицией. Всё XIII столетие, таким образом, стало в Ливонии периодом, во время которого права и свободы приспосабливались к новому распределению власти, и в результате проигравшими оказались местные жители. Факт их подчинения, в конце концов, стал основываться не на праве сильного, как это было сразу же после военной победы над ними, но на новом распределении прав, свобод и ответственности, зафиксированном во множестве различных (и иногда конфликтующих между собой) сводов законов. Еще одним усложняющим фактором стало то, что распределение прав могло различаться в разных регионах; ни одна конфигурация прав не относилась в равной мере ко всем местностям. Идея сепаратизма в сфере законов шла рука об руку с представлением об обществе, построенном на корпоративном принципе.

Малочисленность источников не позволяет понять не только то, как распределялись права, свободы и ответственность, прежде чем новый порядок был установлен в полном объеме, но и то, как подчиненные народы реагировали на это новое распределение. Установления, в соответствии с которыми они жили, были по большей части неписаными; у этих народов существовало множество местных систем «обычного права» и традиций. Хроники упоминают мелких землевладельцев, имевших особые права и, очевидно, происходивших из верхнего слоя старых племенных сообществ, что позволяет предположить, что не все представители подчиненных народов были немедленно ввергнуты в полное бесправие. Однако в долгосрочной перспективе их определенно ожидало уменьшение имевшихся ранее прав и свобод. Хотя этот процесс шел на протяжение жизни четырех-пяти поколений, наиболее сильно потери должны были ощущаться первым поколением, лично испытавшим изменение системы. Последующие поколения уже принимали новый порядок как естественное положение вещей, поскольку существовавшие ранее общества изгладились из памяти. Разумеется, возмущение массой требований, налагаемых на коренные народы новым порядком, никуда не исчезло. Однако претензии в основном базировались скорее на представлениях о справедливости, чем на идее, согласно которой представителям коренного населения следует вернуть свободы, которыми пользовались некогда их предки.

На всем протяжении существования Ливонской конфедерации ее политическую жизнь определяли корпорации, способные заявить о своих правах и достаточно сильные, чтобы отстоять эти декларации силой оружия, — то есть церковь, Ливонский орден и города. В численном измерении эти объединения были самыми незначительными, поскольку наибольшую долю населения (80–90 %) составляли крестьяне. Они держали пахотные земли, выделенные им их непосредственным господином, возделывали их, платили ренту в денежном или ином виде, отдавали господину часть урожая, платили налоги, и прежде всего именно их трудом обрабатывалась земля, непосредственно принадлежавшая семье господина. Права на леса, озера и другие непахотные угодья, в конце концов, также были отданы местным или региональным господам. Совокупность прав, которыми пользовались крестьянские семьи, зависела от региона и хозяина-землевладельца. Крестьянство как социальная группа не имело права голоса в политике государственного уровня и очень незначительно могло влиять на решение вопросов местного значения; оно не имело права участвовать в управлении.

Держатель земли имел полную свободу расширять обязанности своих крестьян, чтобы обеспечить себе возможность располагать ими в качестве доступной рабочей силы. Права держателей земли по отношению к крестьянам включали все элементы системы крепостного права. Однако в XIII и XIV вв. эти обязанности еще не сложились в такую систему; крестьянство в Конфедерации оставалось достаточно дифференцированным, что позволяло сохранять некоторые региональные особенности, присущие старому порядку. Существовало слишком много вариантов восприятия законов, чтобы какая-либо система могла успешно функционировать.

Однако отсутствие в Конфедерации центральной власти не означало, что конкурирующие корпорации не могли эффективно управлять контролируемыми ими территориями. Административный аппарат не создавался с нуля. Архиепископство и епископства уже являлись частями структуры, существующей на всем континенте и испытанной временем, а именно церкви, чей опыт в обсуждаемых вопросах следовало применить на землях побережья. Архиепископство и епископства были лишь частью иерархии, на вершине которой находился римский понтифик, и в рамках этой иерархии подчинение нижестоящих вышестоящим было обязательным. На местном уровне архиепископ имел в Риге совет духовных лиц (capitulum sancte Rigensis ecclesiae), дававший ему рекомендации в сфере управления; епископы также располагали аналогичными советниками, а власть высших церковных иерархов утверждалась сотнями священников в местных приходах. В зависимости от размера и благосостояния эти приходы и конгрегации могли располагать более чем одним священником. Доходы церкви передавались «снизу вверх», и в конце концов часть их отправлялась в Рим.

Ливонский орден, будучи частью Тевтонского ордена, располагавшегося на прусских землях, также мог пользоваться всем богатым управленческим опытом последнего. Ливонский орден функционировал на основе свода статутов (базировавшихся на монашеских правилах св. Бенедикта), которым неукоснительно следовал. Магистр (magister) возглавлял иерархию ордена; его заместителем был ландмаршал (marsalcus terrae), который, помимо прочих функций, являлся военным предводителем. За ним шли комты (commendatore), управлявшие замками ордена (которых было около сорока четырех в латвийской части Ливонии). Еще ниже стояли братья-рыцари (fratres), которых было не менее двенадцати в каждом из замков (поскольку у Иисуса было двенадцать апостолов). Для исполнения десятков других функций, необходимых для управления замками и землями ордена, нанимались люди со стороны, которым не нужно было соблюдать принятый в ордене обет безбрачия. Доходы ордена также передавались снизу вверх, поступая от крестьян, живущих на землях ордена. Орден также мог получать доходы от церкви за оказанные ей военные услуги.

Город Рига имел собственные органы управления, состоявшие из совета (consulatus), в котором было двенадцать (позже двадцать) членов; некоторые из них избирались в качестве исполнительного комитета (proconsules). Глава этого комитета был первым лицом в городе (нем. borger meister). Другие члены совета выполняли функции казначея (camerarii), главы правоохранительных структур (advocatus), а также главного секретаря и архивариуса (sindicus). По мере роста населения города, его торговой деятельности, а также по мере того, как город обретал контроль над все большим количеством земель за пределами своих стен, каждая из этих должностей требовала все большего количества чиновников. На протяжении XIII в. наиболее активную борьбу город вел с архиепископством. В конце концов, именно архиепископ Альберт основал город. Местопребывание архиепископов также было в Риге, и эти церковные иерархи не хотели отказываться от формального и неформального влияния на лидеров купеческих и ремесленных гильдий города. Борьба Риги за независимость от контроля церкви представляла собой местную вариацию активной борьбы, которую вели в XII–XIII вв. новые города, появившиеся по всей Западной Европе и стремившиеся к независимости от светских землевладельцев и церковных структур, на землях которых они возникали. Среди постоянных стычек между церковью и орденом Рига и другие растущие города конфедерации (Цесис, Валмиера, Вентспилс, Кулдига, Валка, Лимбажи, Кокнесе, Страупе, Тарту, Таллин) укрепились благодаря престижу и колоссальным экономическим выгодам, приобретенным благодаря членству в Ганзейской лиге, союзе городов Северной Европы, с XIII столетия контролировавшей торговлю и торговые пути в этом регионе.

Постепенно увеличивая возможности влияния и контроля благодаря постоянному росту числа приходов и замков, церковь и орден к концу XIII в. были в состоянии справляться с большинством проблем, связанных с населением, не принадлежавшим к вышеописанным группам новой элиты. Эта сеть влияния как магнит притягивала иммигрантов из Западной и Центральной Европы — людей, обладавших воинской доблестью, ремесленным или литературным мастерством, управленческими талантами или предприимчивым умом. Церкви и ордену были постоянно нужны люди для выполнения разнообразных обязанностей как в административных центрах, так и в поместьях, становившихся основным способом организации сельскохозяйственной деятельности. Рига и другие развивающиеся города могли обеспечить занятость для многих, причем конкуренция за эти должности лишь незначительно усиливалась за счет энергичных претендентов из числа коренного населения — то есть из числа крестьян, — если только они не были готовы к ассимиляции с новыми немецкоязычными элитами. В любом случае процесс ассимиляции занимал несколько поколений, прежде чем крестьянское происхождение забывалось. То, что новые элиты оставались в численном меньшинстве — возможно, их было не более 10–15 % общего населения Конфедерации, — не воспринималось как политическая угроза. В конце концов, такой же баланс между элитой и остальным населением существовал и в других королевствах Западной и Центральной Европы, а именно из этих источников правящие силы Конфедерации черпали представления о правильном и надлежащем.

Великое княжество Литовское

К XIV в. ситуация в Ливонской конфедерации с ее соперничающими составными частями уже резко отличалась от того, что происходило в литовских землях на юге. Там также происходило распределение властных функций, однако этот процесс затрагивал лишь местное население, а не пришлых чужаков. Под властью династии Гедиминовичей Литовское государство быстро приобрело облик западноевропейского государства: его правитель обозначался термином «великий князь» (лит. kunigaikstis, лат. magnus rex), ниже его на иерархической лестнице располагалось несколько ступеней подчинявшихся ему «аристократов», а потом — множество «простого народа», состоявшего из горожан, ремесленников, купцов и крестьян. Гедимин и его преемники завершили трансформацию потенциальных политических соперников в страту бояр — местных правителей, связанных узами верности с великим князем и получивших от него земли в соответствии с феодальной моделью. Этот процесс в центре Литвы — в Аукштайтии и Жемайтии — коснулся почти исключительно тех, кто говорил на литовском языке. В конце концов, Литовское княжество (также иногда определяемое как «Великое княжество») распространилось на юг и юго-восток, причем в процессе социально-политического роста в него вошли менее значительные славянские княжества. К концу XV в. Гедиминовичи и их преемники Ягеллоны (от имени князя Ягайло, по-польски Ягелло, правившего в 1377–1387 гг.) смогли создать полиэтничное могущественное государство, граничившее на востоке с Великим княжеством Московским, а на юго-востоке достигавшее земель татарской Золотой Орды и Черного моря. В правление Миндовга население Великого княжества Литовского оценивалось приблизительно в 300 тыс. человек, при этом около 270 тыс. из них проживали на исконно литовских территориях; к 1500 г. великие князья литовские уже правили территорией, где проживало около 1,5 млн подданных, лишь треть из которых жила в литовских землях. Благодаря своему положению в столь значительном и сложном политическом образовании литовская правящая элита достигла вершин, которых не удалось достичь никаким другим народам восточного побережья Балтики; в результате эта группа также стала важной силой, имевшей значение для геополитических процессов, происходивших как в Центральной Европе, так и на Руси. Однако, чтобы удерживать внимание именно на народах побережья Балтики, следует сконцентрироваться не столько на государстве, созданном Миндовгом и его преемниками, сколько на литовцах, живших в этом государстве. Как мы увидим, история Литовского государства не идентична истории литовцев как народа — ни в Средневековье, ни в последующие эпохи.

Вопрос, почему коренное население северной части побережья подчинилось пришельцам извне, а литовцы этого не сделали, до сих пор остается загадкой и предметом споров историков. У всех была одна и та же точка отсчета — небольшие племенные общества в XI в., и ничто не позволяло предположить, что эсты, латгалы, курши, земгалы и ливы были изначально менее способны отразить вторжения извне (то есть были менее воинственными, более склонными к междоусобным спорам или менее дальновидными), чем литовские племена. Частично дело было во времени: стратегия крестоносцев заключалась в том, чтобы сначала подчинить языческие народы северной части побережья и лишь потом двинуться на юг, что дало Миндовгу — великому князю, объединившему литовцев, — двадцать-тридцать лет, чтобы организовать эффективное сопротивление до того, как намерения крестоносцев стали очевидными. Многое могло зависеть от особенностей конкретных лидеров: очевидно, что Миндовг и его преемники были достаточно убедительны и безжалостны, чтобы одолеть внутреннюю оппозицию и создать государство, в отличие от вождей северных народов, ни один из которых не смог добиться устойчивой власти, имея время для решения этой задачи; кажется, только эстонский правитель Лембит обладал необходимым для этого потенциалом. Главенство этих вождей являлось кратковременным; они не были заинтересованы в том, чтобы распространить свою власть территориально (а возможно, и не способны на это). Еще один частичный ответ может касаться географического положения: покрытые лесами и болотами литовские земли были далеко не так доступны для вторжения, как северные земли, что ясно показали неоднократные неудачные попытки тевтонцев проникнуть в Жемайтию. К концу XIII в., когда захватчики закончили завоевание северной части побережья Балтики под знаменем христианизации и смогли обратить все свое внимание на оставшихся язычников — литовцев, сопротивление этого народа уже могло опираться на могучую основу в виде государства, способного обеспечить защиту. Когда великий князь Ягайло принял христианство в 1387 г., он поступил так потому, что нашел такой шаг выгодным для государства, а не потому, что его землю завоевали крестоносцы.

Даже несмотря на то, что Литовское государство, в конце концов, стало могущественным и влиятельным, его постоянная склонность к расширению делала оборонительные задачи весьма сложными в перспективе. Изначально это было территориально компактное государство; но по мере того, как оно расширялось в восточном и юго-восточном направлении, ему стали требоваться вооруженные силы, находящиеся в постоянной боевой готовности, появилась потребность в дипломатии высокого уровня, в растущем административном аппарате и механизмах подавления нормальных для феодального общества центробежных процессов. В правление Миндовга литовцы справились с задачей защиты своих земель от иностранных оккупантов, но по мере того, как процесс территориальной экспансии государства продолжался, расширение этой задачи стало весьма обременительным. Конфликт, в котором, с одной стороны, участвовали с севера и северо-запада Тевтонский и Ливонский ордены, а с другой — организованное литовское сопротивление, выразился в сотне вооруженных столкновений, происшедших на протяжении XIV столетия. Наконец Литовское государство справилось с орденом — но ценой значительных потерь, как материальных, так и человеческих. На востоке находились княжества Руси, ни одно из которых до конца XV в. не было настолько сильным, чтобы представлять серьезную угрозу могуществу Литвы. Тем не менее многие из них постоянно предпринимали набеги на славянские «приобретения» Литвы. На самом юге лежали территории Золотой Орды — земли татаро-монголов, которые к XV в. более не являлись теми блистательными завоевателями, какими были раньше, но все же представляли некоторую угрозу. Непосредственно на юго-запад от Великого княжества располагалась Польша, с X в. управляемая династией Пястов и выражавшая ясные намерения распространить свое влияние на близлежащие регионы. Этим стремлениям Польши мешало существование государства, созданного Тевтонским орденом на ее северных рубежах, а также активно развивавшаяся Литва на востоке.

Враждебное и полувраждебное окружение потребовало от Великого княжества создания практически постоянной армии, которая могла бы служить целям как экспансии, так и защиты. Это было сделано тем же образом, что и в других средневековых государствах. Великие князья давали в держание свои земли, а также жаловали вновь приобретенные земельные владения членам других потенциально полезных семейных групп в обмен на военную службу. Они также привлекали наемников и заключали временные военные союзы с правителями других регионов, чьи интересы совпадали на тот момент с интересами княжества. Изучая военную историю Великого княжества Литовского этого периода, можно предположить, что оно было успешным при достижении своих целей и крайней редко терпело поражения на поле битвы.

Другим способом сокращения внешней угрозы была аннексия — посредством завоевания или договора — прилегающих княжеств, притязавших на литовские территории. Этот метод весьма удавался Литовскому княжеству. Усилия великих князей в XIV–XV вв. были направлены в основном на относительно слабые славянские княжества, располагавшиеся на востоке и юго-востоке. К концу XV столетия. Литва контролировала практические все территории современных Украины и Белоруссии. Великие князья умело использовали слабости ближайших соседей с военной точки зрения, даже если успех немедленно создавал новые проблемы, связанные с управлением этими землями. В результате экспансии Великое княжество оказалось в центре очень разнообразного по составу государства, поскольку практически все присоединенное население было славянским и православным. После того как в 1387 г. династия Ягеллонов стала христианской, она правила многоязычным, полиэтничным и мультикультурным государством, во многих отношениях замечательным, хотя и несшим в себе очевидные центробежные тенденции.

Цели, которых нельзя было достичь с помощью аннексий, достигались благодаря дипломатии и династическим бракам. Литовские династии оказались способными к выстраиванию родственных и брачных связей, необходимых для того, чтобы поддерживать лояльность подданных и связать руки потенциально опасным соседям. Наиболее важным браком такого рода стала Кревская уния 1385 г., когда великий князь Ягайло женился на Ядвиге — дочери польского короля Людовика (ум. 1382) — и стал королем Польши. Территории, которые контролировало Великое княжество на тот момент, были в три раза больше Польши; польская знать, выбиравшая монархов и, таким образом, имевшая право предлагать корону, верила в то, что личная двух государств определенно послужит на благо Польши, и убеждала, что это будет полезно обеим странам. Ягайло согласился, и узы между польскими и литовскими землями не разрывались до конца XVIII столетия. Изначально соглашение предполагало, что трон Великого князя Литовского будет продолжать существовать. Его должен был занимать либо польский король, либо другой человек, назначенный польским монархом и одобренный литовской аристократией. Ягайло совмещал оба статуса. Изначально этот альянс между Литвой и Польшей был полезен для обеих земель: Литва обезопасила свои западные границы и получила постоянного союзника в борьбе против Тевтонского ордена, а Польшу больше не беспокоил литовский экспансионизм; баланс сил vis-a-vis с тевтонцами также говорил в пользу этого союза. Оба государства оставались номинально независимыми и сохраняли независимые государственные структуры, но были объединены «на самом верху».

Личная уния, заключенная Великим княжеством с Польшей, а также его экспансия по отношению к восточным славянским территориям являются ясными показателями отношения литовских монархов к территориальному вопросу. Их никогда не беспокоил вопрос этнической или языковой унификации на своих землях; также не видели они проблемы и в том, что, предпринимая очередную экспансионистскую попытку, они часто не представляли себе, как управлять присоединенными территориями. Опыт обеих династий — Гедиминовичей и Ягеллонов — показывает, что ни один из этих вопросов не создавал для них серьезных проблем, поскольку до XVI столетия. Великое княжество, судя по всему, успешно справлялось с их решением. Таким образом, этническое и лингвистическое разнообразие становилось основной социокультурной характеристикой растущего государства, даже несмотря на то, что центр его — изначальная территория — оставался литовским и в том, и в другом отношении. Даже когда Литва была языческим государством (до 1387 г.), Гедимин не только допускал, но и приглашал туда представителей католической церкви, чтобы те могли окормлять католическое население, уже имевшееся на литовской территории; однако миссионерство строго запрещалось и сурово наказывалось. Такая открытость оставалась признаком политики Великого княжества, несмотря на обращение Ягайло в христианство в результате его брака с польской наследницей (Польша на тот момент уже стала католической страной), — никто не потребовал немедленного обращения остального населения. Последующие династии вполне допускали на своих землях восточное христианство, языческие практики и даже иудаизм.

Хрупкая амальгама

Образование европейских государств в позднем Средневековье нельзя привязать к какой-то конкретной схеме. Некоторые из них складывались как империи (например, Священная Римская империя германской нации), некоторые — как города-государства (Венеция), а другие (Швеция, Франция) приняли промежуточные формы, в какой-то степени напоминающие европейские национальные государства более поздних эпох. Очень немногие их них образовались в результате естественного роста — то есть мирного процесса, представлявшего собой медленное увеличение изначального населения посредством естественного прироста населения и систематической ассимиляции иммигрантов. Самые крупные из этих государств расширялись территориально, аннексируя близлежащие земли (посредством завоевания или династических браков), и потому сталкивались с необходимостью управлять разнообразным (как лингвистически, так и культурно) населением. Хотя по этим критериям большинство европейских государств были в некотором роде композитными соединениями — амальгамами, — некоторые из них оказались более хрупкими, чем другие. Два средневековых государства побережья Балтики — Ливонская конфедерация и разросшееся Литовское государство отличались именно средневековыми, а не современными чертами и обладали качествами, позволяющими разместить их ближе к наименее прочным в данной последовательности. Как выяснилось, это хрупкое равновесие могло поддерживаться в течение длительного времени — формально Ливонская конфедерация просуществовала до 1567 г., а Литовское государство (после унии с Польшей) — до конца XVIII столетия. Однако с самого начала в обоих государствах существовали внутренние проблемы, которые к концу Средневековья (примерно к 1500 г.) стали препятствием для полной внутренней консолидации.

С политической точки зрения и Ливонская конфедерация, и Великое княжество Литовское каждое по-своему содержали в себе линии разлома. Частично проблемой являлась организация эффективного управления. В Конфедерации чрезвычайно много времени уходило на то, чтобы послания и представители верховных правителей в Риме, Центральной Европе и даже Пруссии (где находился штаб Тевтонского ордена) достигали побережья. Та же проблема стала значительно более серьезной для Великого княжества по мере того, как оно расширялось на славянский восток и юго-восток. В Конфедерации отсутствие единого правителя способствовало расцвету амбиций всех значительных корпоративных объединений, особенно Ливонского ордена и городов. Это приводило к конфликтам — например, таким, как борьба между Ригой и орденом в 1297–1330 гг. в попытках определить, кто кому должен подчиняться. Однако победа ордена в данном случае не стала гарантией долгосрочного мира, и столкновения продолжались на протяжении следующего столетия. Или другой пример: сами крестоносные ордены, состоящие из братьев, принявших обет безбрачия, не были защищены от глубоких внутренних конфликтов. В 30-х годах XV столетия Тевтонский орден, располагавшийся в Пруссии, стремился к установлению контроля над Ливонским орденом (его северным подразделением); последний же сопротивлялся такой централизации, в результате чего между ними произошло столкновение. Только в начале XV в. борющиеся друг с другом корпорации в составе Ливонской конфедерации осознали, что их споры могут быть разрешены в региональном подобии парламента (нем. Landtag), в который вошли представители церкви, Ливонского ордена, наиболее крупных вассалов этих двух структур и городов. Однако ландтаг, собиравшийся спорадически, оказался в целом неэффективным; подозрительность, зависть и обиды каждой из составных частей Конфедерации имели слишком глубокую основу, чтобы можно было разрешить все вопросы с помощью обсуждения.

Линии политического разлома в Великом княжестве Литовском отличались от проблем Ливонской конфедерации и проявляли себя медленнее. Процесс консолидации Литовского государства при Миндовге начался в восточном районе страны — Аукштайтии. Другой важный регион — Жемайтия, — расположенный между Аукштайтией и прусскими землями Тевтонского ордена, приобрел статус «бедного родственника» и часто именно так рассматривался великими князьями при их непрекращающихся конфликтах с орденом. Хотя крупные держатели земли в Жемайтии также являлись вассалами великого князя, их позиция по отношению к централизации если и не выражалась в сопротивлении, то, по крайней мере, отличалась крайней подозрительностью, и их постоянно приходилось улещивать и успокаивать. Более того, династический принцип, ставший ключом к долгосрочной успешности Великого княжества, особенно во времена Гедиминовичей, периодически подвергался сомнениям: серьезные конфликты на грани гражданской войны возникали в связи с преемственностью власти в конце XIII в., в XIV в., и затем снова — в начале XV столетия. Витовт Великий, бывший великим князем в 1392–1430 гг. и получивший свое прозвание за завершение восточной экспансии княжества, пришел к власти именно в результате борьбы за власть, в которую были вовлечены его дядя (предшественник в статусе великого князя) и двоюродные братья. Очевидно, что могущественные магнаты не всегда с легкостью уступали трон великого князя претенденту просто потому, что тот апеллировал к династическому принципу: среди правящей группы родственников всегда существовало несколько конкурирующих ветвей, чье происхождение восходило к общему основателю, при этом каждый считал свои притязания легитимными.

В течение XV столетия в литовских землях возникли две новые неочевидные линии разлома. Значительные славянские территории на востоке и юго-востоке, чье население в целом обозначалось термином «русские»[6], требовали внимательного и творческого управления, и с этой задачей справлялись как Гедиминовичи, так и Ягеллоны. Тем не менее присоединение новых территорий к исконно литовским землям не влекло культурной или языковой ассимиляции: вследствие толерантности, проявляемой великими князьями по отношению к различным религиям, этническим группам и местным культурам, данные территории были присоединены, но не интегрированы. В краткосрочной перспективе это было мудрым политическим решением, тогда как в долгосрочном отношении эффективный контроль был возможен лишь пока управление справляется со своими функциями и никакие примыкающие государства не претендуют на славянские территории, находящиеся под властью Литвы. К сожалению, не все великие князья были в равной степени способны управлять удаленными районами, и, по меньшей мере, одно возвышавшееся государство на востоке — Московия — имело собственные планы относительно расширения на запад. Более того, Кревская уния 1385 г. и слияние титулов великого князя литовского и короля польского означали, что либо один и тот же человек будет носить обе короны и, соответственно, притязания на эту «двойную должность» удвоятся, либо на каждую из этих позиций появятся отдельные претенденты. Самая большая путаница возникла на вершине политической иерархии в то время, когда «польский вопрос» стал одним из наиболее актуальных в европейских геополитических стратегиях. Теперь великие князья литовские, как и польские монархи, должны были изощряться в сложных внешнеполитических решениях, направленных на территориальные притязания государств Центральной Европы, помимо того что им приходилось нести бремя управления русскими землями.

Хотя другая заметная линия разлома в обоих государствах пролегала в языковой сфере, большая часть того, что можно сказать по данному вопросу, остается в сфере научных догадок. Новые правители Ливонской конфедерации принесли на побережье два новых языка — нижненемецкий и латинский, которые затем использовались для письменного общения и делопроизводства. Они не обнаружили никакого желания использовать в сфере управления на любом из уровней какой-либо из языков народов побережья. Такое отношение означало, что до последних столетий Средневековья простой народ, населявший Конфедерацию, — особенно крестьяне — был вынужден мириться с тем, что существует некий пласт культуры, из которого он исключен. Вдобавок к этому языки, на которых говорили прибрежные народы до начала «нового порядка», сами по себе значительно изменились. Диалекты, существовавшие среди эстонцев, были в достаточной степени схожи, чтобы их различия не становились препятствием для эффективных межрегиональных коммуникаций и дальнейшего формирования языкового единства. На юге, у ливов, возможно, были лучшие возможности для общения с эстами (поскольку у обоих народов языки были финскими), чем с их балтоязычными соседями (латгалами, селами, земгалами и куршами). Фактически ничего не известно о языке селов; латгальское население занимало достаточно большую территорию, чтобы его язык имел несколько диалектов, и некоторые специалисты по исторической лингвистике полагают, что земгалы и курши говорили на родственных языках. Но по мере смены поколений и их пребывания внутри Конфедерации языки, существовавшие до ее возникновения, стало все труднее различать. Письменные источники — разумеется, написанные немецко- и латиноязычными авторами — продолжали проводить различие между этим крестьянскими народами (в основном на основе языков) спустя долгое время после их завоевания. Однако в XV в. резко возросло использование по отношению ко всем этим народам термина Letten («латыши») или его вариантов. Данный термин, очевидно, произошел от самоназвания латгалов. Также источники использовали термины deutsch и undeutsch («германский» и «негерманский»), поскольку все остальные языковые различия в Конфедерации имели меньшее значение. Рассматривая этот период много веков спустя, латвийские историки предположили, что в течение XIV и XV вв. покоренные народы, жившие к югу от эстонцев, «слились друг с другом» (латышек. saplūda) в результате чего возникло латышское население и нечто вроде уникального латышского языка. Эта яркая и наводящая на размышления метафора, подразумевающая динамику слияния и взаимной ассимиляции сельского населения, может быть, в самом деле описывала реальное положение вещей. Однако единственный очевидный раздел, существовавший тогда, пролегал именно между правящими элитами Конфедерации и сельским населением.

Такое разделение не было ни неизбежным, ни естественным. Норманнское вторжение в Англию в 1066 г., всего через несколько десятилетий после появления крестоносцев на побережье Балтики, также повлекло за собой социальное, языковое и культурное расслоение общества (на норманнов и саксов). Однако несколько столетий спустя все слои населения страны объединились в единое целое под названием англичане, которые говорили на общем английском (по крайней мере, англонормандском) языке. Ничего подобного не произошло на побережье, и единственной языковой связью между немецко- и латиноязычными высшими классами и языковыми общностями подчиненных им сельских жителей были лишь языковые смеси, которые должны были возникнуть на уровне бытового общения.

В Великом княжестве Литовском существовали совершенно иные языковые проблемы: правительство и двор на исконно литовских землях продолжали использовать литовский язык, но в то же время толерантно относились к славянским языкам, вошедшим в употребление в стране по мере присоединения восточных и юго-восточных территорий. Более того, одна из форм церковнославянского в конце концов стала в Литовском государстве официальным языком делопроизводства, в то время как латынь и другие западноевропейские языки использовались в официальной корреспонденции. Так литовский язык терял свою силу в государстве, носящем имя Литва. Маргинализация этого языка продолжалась и после Кревской унии, когда для представителей высших классов, озабоченных собственным статусом, польский язык стал казаться более привлекательным. Однако среди крестьян исконно литовских земель, особенно Жемайтии, различные диалекты литовского языка оставались основным способом коммуникации, несмотря на то что лингвистический портрет расширяющегося Литовского княжества стал гораздо более сложным.

В Ливонской конфедерации языковая стратификация влекла за собой еще одну проблему: разделение культурной жизни побережья на «высокий» и «низкий» компоненты основывалось главным образом на языке. То обстоятельство, что правящие круги Ливонии поддерживали тесные контакты с местами своего происхождения в Центральной Европе, откуда к тому же шел постоянный приток приезжих и переселенцев, стало причиной продолжения европеизации местной культуры, тогда как крестьяне — говорившие на эстонском и латышском языках — ощущали постоянное обесценивание своей культуры. Процесс европеизации не ослабевал на протяжении всего позднего Средневековья, что происходило в значительной степени вследствие абсолютной убежденности ливонских правящих кругов в том, что они «просвещают» местное население. С другой стороны, бывшие язычники реагировали на это различными способами, включавшими сохранение некоторых традиционных обычаев, а также принятие, подражание и поглощение новых. Хотя Римско-католическая церковь стала официальной, глубины этой религии достигали сердец и умов лишь правящей верхушки, а мировоззрение простых людей значительно отличалось. К XV в. нигде на Балтийском побережье не наблюдалось полной лояльности по отношению к церкви. Рижские купцы, чьи возможности и «светский» настрой неуклонно росли, боролись против какого бы то ни было контроля со стороны церкви, а Ливонский орден постоянно демонстрировал нежелание подчиняться архиепископу Рижскому и даже папе. Все это говорит о том, что спасение души (что относилось к компетенции церкви) становилось менее актуальным мотивирующим фактором в обществе, и крестьяне следовали этому примеру. Приходское духовенство постоянно жаловалось и осуждало продолжающееся соблюдение языческих ритуалов и практик. Такие жалобы стали постоянным компонентом отчетов клириков о своей пастве на протяжении столетий. Мессы на латыни в сочетании с использованием духовенством просторечных диалектов для ежедневного общения подчеркивали дистанцию между пастырями и паствой, как и «иностранное происхождение» духовенства. Постоянное осуждение духовенством «предрассудков» и языческих практик — таких, как захоронения за пределами кладбищ, священные рощи, жертвоприношения прежним богам и вера в магические обряды, — означало, что все вышеупомянутое должно было если не прекратиться, то хотя бы храниться в тайне.

В Ливонской конфедерации христианство продолжало ассоциироваться с властью, а старые традиции — с бесправием, и некое взаимопроникновение «старых» и новых практик было неизбежным. Некоторые из почитаемых церковью святых стали неотличимы от священных фигур язычества, а какие-то из языческих праздников сохранились в церковном календаре под другими названиями.

Однако южнее, в литовских землях, христианство значительно меньше, чем в Ливонской конфедерации, воспринималось, как навязанная религия. В конце концов, сами литовские великие князья приняли крещение добровольно, и потому христианство не ассоциировалось с властью иноземцев в той же степени, что и в Конфедерации. Поэтому нам и не очень ясно, какие линии разлома наметились здесь именно в культурном поле. С самого начала на этих землях всегда было мало приходского духовенства, говорящего по- литовски, поэтому церковь нанимала, а великие князья позволяли заполнять эти «вакансии» польскими и немецкими клириками; литовское же происхождение в это время не являлось препятствием для церковной карьеры. Однако для простого народа латинская месса была не понятнее, чем для крестьян Ливонской конфедерации. К последним столетиям Средневековья языческое прошлое не было для Литвы чем-то далеким, и потому старые традиции оставались прибежищем для сельских жителей, даже если они участвовали и в христианских ритуалах. Жалобы приходского духовенства на подобные проявления весьма напоминают аналогичные осуждения ливонских священников. После Кревской унии в течение XV в. растущее сближение литовского и польского королевских дворов и постепенное предпочтение литовскими правящими кругами польского языка не вызвали у простого народа Литвы ощущения, что им правят чужаки, как это определенно имело место в Конфедерации.

Граница между «высокой» и «низкой» культурой также проводилась по критерию грамотности как в Конфедерации, так и в Великом княжестве. Европеизация привела в культуре побережья к чрезвычайному увеличению значимости умения читать и писать. Раньше люди в племенных сообществах знали о существования грамоты и книг, поскольку некоторые из них контактировали с православными миссионерами, вероятно располагавшими некими текстами; также они могли быть знакомы со скандинавским руническим письмом. Однако эти модели коммуникации и сохранения знаний не играли никакой роли, по крайней мере в той форме, в которой они использовались во вновь появившихся европейских институтах. Теперь же эти инструменты стали чрезвычайно важны среди новых правящих классов Конфедерации и Великого княжества — в таких формах, как священные книги, дипломатическая корреспонденция, реестры и списки всякого рода, договорная документация, счетные книги купцов, налоговые ведомости и другие инструменты делопроизводства. Неясно, как простые люди реагировали на этот новый компонент их культурной жизни: церковь не поощряла распространения грамотности среди простонародья в своих приходах, за исключением тех немногих случаев, когда кого-то планировалось подготовить к духовной карьере; и более чем вероятно, что землевладельцы также боялись, что развитие подобных навыков может уменьшить количество рабочей силы, от которой они зависели.

Сфера чтения и письма не была полностью недоступной для простого народа, однако до конца Средневековья грамотность обозначала границу между правящим и управляемым классами точно так же, как такой границей служили и архитектура зданий (церквей, монастырей, замков) и их интерьеры, виды одежды и украшений, оружие. Города, с которыми грамотность ассоциировалась в значительной степени, также были одним из таких маркеров. Городские центры побережья с их стенами и ограничениями прав на жительство отделяли горожан от сельских жителей, и было ясно, что городской образ жизни является «высшим» по отношению к сельским обычаям. Свидетельством тому были рост благосостояния горожан по сравнению с сельским населением, а также развитие сетей торговли и снабжения, созданных городскими купцами для получения продукции, производимой в селе. Город все больше и больше становился источником денег, даже несмотря на то, что монетизация Ливонии шла медленно. С самого начала города — крупные поселения людей, не обрабатывающих землю, — были новым явлением для жителей побережья, но с каждым новым поколением наличие таких центров казалось все более и более нормальным, вплоть до того, что устная традиция начала замечать существование городов (особенно Риги в Конфедерации) как объектов восхваления и прославления, даже несмотря на то, что городские жители отличались от сельских как культурой, так и языком, а также невзирая на тот факт, что городских купцов при этом считали обманщиками и мошенниками.

В целом к XV в. эти два средневековых государства — Ливонская конфедерация и Великое княжество Литовское (в его расширенном виде) стали могущественными и важными действующими лицами на политической арене земель нового, европеизированного побережья Балтики. Они поглотили коренные народы и изменили их положение, а также маргинализовали язычество. Как и другие средневековые государства, эти государства не отличались внутренней сплоченностью. Процессы поглощения, установления новых связей и интеграции населения не были там ни целостными, ни завершенными. Слабые стороны их структуры сохранялись из-за корпоративного принципа Конфедерации и толерантности Великого княжества к разнообразию, а также к последствиям этих явлений. Общая цель в основном была там побочным продуктом воли сильного лидера, склоняющего своих последователей к совместным действиям. Если личные амбиции лидера снижались, то же происходило и с общими усилиями. Классовое сознание (в современном смысле) встречалось редко. Восстание Юрьевой ночи (1343–1345) в Эстонии, когда Ливонский орден пытался выгнать из страны датчан, а множество эстонских крестьян попробовали избавиться и от тех, и от других, было аномальным явлением. Фактически, подобных восстаний не было в Средневековье ни в Литве, ни в Латвии; недовольство крестьян выражалось чаще всего в побегах, а не в каких-либо насильственных действиях. Население этих государств защищало свое положение: верхушка — свой статус и земли, а крестьяне — местные общины и традиции. Перемещения населения были постоянными, но масштаб их незначителен. Занятия торговлей и коммерческой деятельностью вынуждали некоторых покидать родные места. Рост городской экономики породил потребность в работниках, выполняющих многочисленные функции по ее поддержанию, то есть занятых строительством, изготовлением транспортных средств, уборкой, ремонтом, — и наниматели при этом не интересовались, откуда родом их рабочая сила. Те, кому принадлежала власть, продолжали вовлекать друг друга в военное дело и нуждались в армии для отражения вторжений и набегов. Большая часть пехоты рекрутировалась из крестьян, невзирая на их происхождение. Землевладельцы также переселяли своих крестьян, чтобы обеспечить лучшее распределение рабочей силы. Общие результаты этих незначительных передвижений сельского населения состояли в том, что некоторые крестьяне приходили и уходили, селились в новых местах, принося с собой новые языки и диалекты и в конечном итоге разрушая изоляцию, характерную для немобильных общин. Тем не менее партикуляризм оставался основной характеристикой Ливонской конфедерации, а усилия литовских великих князей, направленные на то, чтобы создать великую державу путем территориальной экспансии и династических браков, просто привели к появлению более значительной территории, на которой также процветал партикуляризм.